Текст книги "Постпостмодернизм: как социальная и культурная теории объясняют наше время"

2.2. Трансмодернизм как гегелевский синтез и как постколониализм

Большинство концепций постпостмодернизма – но отнюдь не все – были собраны под одной обложкой в сборнике «Занимая место постмодерна. Антология сочинений об искусстве и культуре XXI века» [Rudrum, Stavris 2015]. Составители книги – культурологи Дэвид Радрам и Николас Ставрис включили в антологию сочинения, в которых представлены все возможные варианты постпостмодернизма – гипермодернизм, альтермодернизм, диджимодернизм, метамодернизм и т. д. Однако в хрестоматию не вошли работы, посвященные концепции трансмодернизма. Вместе с тем сегодня об эпохе трансмодерна говорят в том числе отечественные ученые. При этом последние, разумеется, практически не обращаются к трудам своих западных коллег, поэтому их попытки использовать данный термин можно считать некорректными [Беспалая 2014; Кутырев, Каржина 2017]. Впрочем, есть и исключения, к числу которых относятся, например, работы украинского философа Лидии Стародубцевой [Стародубцева 2010]. Если же мы заглянем в англоязычную Википедию, то найдем там отдельную статью «Трансмодернизм» [wikipedia: Trans-modernism]. Можно ли назвать статью адекватной, то есть дает ли она представление о том, что такое трансмодерн, либо полное или, по крайней мере, правильное понимание этой концепции, вопрос сложный. С одной стороны, в ней присутствуют некоторые ключевые имена этой социально-философской, политической концепции и теории культуры, с другой – она напоминает собой попытку анонимных авторов создать теорию на основе разрозненных идей, встречающихся в текстах разных философов.

Если познакомиться с идеей трансмодернизма ближе, можно прийти к выводу, что упомянутые Радрам и Ставрис, даже если бы они знали о такой концепции, вероятнее всего не включили бы ее в антологию, поскольку в ней мало того, что имеет отношение к культуре и уж тем более к искусству – главным предметам их внимания. По большей части это политический проект, который, впрочем, выступает ядром формирования культуры в ее широком понимании, а не только отдельных ее сегментов. Поскольку подобный проект существует, нам необходимо уделить ему внимание, не столько для того, чтобы прояснить суть трансмодернизма, сколько для того, чтобы ответить на вопрос, в каких отношениях он состоит с постмодернизмом, а вместе с этим как сторонники термина «трансмодернизм» понимают постмодернизм – ключевая проблема в методологическом плане. Возможно, такой акцент позволит прояснить некоторые важные стороны социальной философии и философии культуры нашей эпохи.

Несмотря на то что у термина «трансмодернизм» есть создатель, авторские права которого признают многие исследователи[34]34
  Имеется в виду аргентинский философ Энрике Дюссель, о котором речь пойдет ниже.


[Закрыть], так или иначе использующие это понятие, в целом трансмодернизм в некоторой степени повторяет судьбу гипермодернизма: разные ученые и мыслители наполняли понятие разным содержанием. Существует как минимум две версии исследуемой теории постпостмодернизма. Во-первых, это философия трансмодерна испанского философа Розы Марии Родригез Магды. Во-вторых, следует сказать о дискурсе постколониальных исследований, в которых фигурирует термин «трансмодерн». Чаще всего две эти версии между собой не пересекаются, что создает некоторую путаницу. Давайте попробуем разобраться с этой проблемой и ответить на вопрос, является ли хотя бы одна из перечисленных версий трансмодерна альтернативой постмодерну.

Роза Мария Родригез Магда развивает концепцию трансмодернизма достаточно давно – около тридцати лет. За это время ею были написаны несколько книг, в которых она предложила новую парадигму мышления, соответствующую изменившейся культурной и социальной ситуации [Magda 1989, 1997, 2004]. Удивительно, но ни одна из крупных ее работ не переведена на английский язык. Ее имя даже не упоминается в названной выше статье «Транс-модернизм», представленной в англоязычном сегменте Википедии. К счастью, несколько ее текстов все же были переведены на английский язык и опубликованы на блоговой платформе под общим названием «Транссовременность»; там же представлены некоторые ее англоязычные статьи, опубликованные в разных изданиях [Magda 2001; Magda 2006; Magda 2008; Magda 2017]. Очевидно, Магда начала использовать термин раньше всех. Сама автор рассказывает, как однажды, в 1987 году, будучи в Париже в гостях у Жана Бодрийяра, как известно, отказывавшегося причислять себя к «школе постмодерна», она предложила применительно к текущему моменту вместо «пост» использовать префикс «транс»: в таком случае «трансполитика», «транссексуальность» и т. д. хорошо сочетались бы с бодрийяровской теорией симулякров и гиперреальности, которую, с точки зрения Магды, можно назвать «транссовременностью».

Внимательное изучение творческого наследия Магды показывает, что во всех текстах она повторяет одно и то же, часто одними и теми же словами, нередко напрямую цитируя свои предшествующие работы. То есть набор ее идей и теоретических инструментов весьма стабилен. В более свежих текстах она приводит новые примеры, не отступая ни на шаг от своей концепции. Создается впечатление, что ядро ее размышлений за несколько десятилетий вообще не изменилось. А потому, чтобы познакомиться с ее теорией, достаточно прочитать любой из ее текстов – все они адекватно представляют мысль автора. Вероятно, самое лучшее, полное и в то же время сжатое изложение дается в тексте «Трансмодерн: новая парадигма» [Magda 2011; Magda 2017], где Магда обобщила почти все, сказанное ранее (исключение составляет тема феминизма, к которой она обращается в другой работе [Magda 2006]). Дальнейшее изложение концепции Магды будет построено преимущественно на материале названной статьи.

Магда указывает, что термин «трансмодернизм» возник независимо от нее в разных областях и в различных идеологических контекстах, что однозначно свидетельствовало не только о его популярности, но и о том, что он прекрасно описывал и описывает изменения, которые происходили в эту новую эпоху. Магда насчитывает три области, в которых авторы или целые школы выражали намерение построить теорию трансмодернизма после 1989 года. Во-первых, это теология освобождения и дискурс о латиноамериканской идентичности, начало которым было положено в странах третьего мира и которые претендовали на достойное место в западной (транс)современности. В развитии этого направления существенную роль сыграл аргентинский философ Энрике Дюссель, к которому мы еще вернемся. Во-вторых, область религии, где трансмодернизм позволил бы осуществить синтез домодернистских и модернистских элементов, формируя модель, в которой было бы возможно сосуществование того и другого. Это позволило бы, например, согласовать западные представления о прогрессе с уважением к культурным и религиозным различиям незападных стран и остановить противостояние западному взгляду на современность со стороны ислама. В данном направлении размышлял бельгийский ученый и теолог Марк Люкс Гизи. Наконец, в-третьих, это сфера архитектуры. Развивая это направление в 2002 году «трансархитектор» Маркос Новак, близкий к уже известному нам французскому социальному философу Полю Вирильо, в рамках выставки «Транссовременность. Австрийская архитектура» предложил назвать «трансархитектурой» текучую архитектуру виртуального пространства [Magda 2017].

Магду не удовлетворяют эти интерпретации понятия. Вместе с тем она замечает, что «осевое» использование термина в самых разнообразных значениях обнажает всеобщее осознание противоречий современности и поиск нового языка описания нашего времени. Однако сведение транссовременности к диалогу цивилизаций или к конфигурации, в которой исправляются недостатки западной современности, представляет собой «волюнтаризм, несомненно, достойный похвалы, но все же модернистский». Вот почему, считает Магда, мы должны отказаться от анализа кризиса современности и от критики постмодерна, чтобы построить язык описания новой социальной парадигмы. И потому префикс «транс» означает не стремление к обычному мультикультурализму и, уж конечно, не синтез современности и до-современности, но синтез современности и постсовременности. Иными словами, трансмодерн – следующий за постмодерном этап развития культуры в широком смысле, не упраздняющий ни модернизм, ни постмодернизм [Magda 2017].

Каким же образом сама Магда характеризует трансмодернизм в содержательном философском плане? Она описывает трансмодерн как глобализированные, технологические общества Первого мира, которые, сталкиваясь с другими обществами, инициируют процесс взаимопроникновения друг в друга. В то же время перед западными обществами возникают иные вызовы, которые, что важно, исходят из антисовременных позиций, таких как «радикальное зло», то есть терроризм. Агрессивный «Другой», презирая смерть, в трансмодернистском духе «циркулирует по венам трансмодернистского общества»; он физически и зеркально «структурирован в одной и той же ретикулярной форме, и это то, что вызывает у нас рассеянную боль, неизбежный ужас». Иными словами, в мире трансмодерна сосуществуют как позитивные, так и негативные тенденции [Magda 2017].

Как в таком случае быть с постмодерном? Мы помним, что в беседе с Бодрийяром в 1987 году Магда призвала отказаться от этого слова и затем выразила свой отказ в настойчивом употреблении термина «трансмодернизм». В 2004 году, подводя итог предшествующим изысканиям, Магда писала, что раздробленность и множественность постмодернизма, казалось, обрекали его на господство центробежных сил, однако его разрозненные фрагменты были собраны и благодаря виртуальной революции информационного общества появился новый великий нарратив – глобализация [Magda 2004]. Вероятно, в статье 2011 года Магда должна была сказать что-то новое про упразднение постмодернизма (интернет и информационные технологии были хорошим аргументом в пользу завершения этой эпохи и начала ее теоретического описания), но она лишь повторила те же самые идеи, иногда буквально воспроизводя формулировки. И хотя Магда упомянула Фредрика Джеймисона, Славоя Жижека и других авторов постмодерна, постмодерн она по-прежнему осмысливала в лиотаровском духе – как исчезновение великих нарративов [Magda 2011; Magda 2017].

В обновленной версии своей концепции она обращается к французской теории, использованной американцами для описания тенденций постмодерна. Идеи, распространившиеся в академическом мире и средствах массовой информации Соединенных Штатов Америки, свелись к жонглированию упрощенно понятыми категориями дискурса (Фуко), текстуальности (Деррида), субъекта желания (Делёз) и симулякра (Бодрийяр). К этой компании, утверждает Магда, позднее присоединился Фрэнсис Фукуяма, провозгласивший «конец истории». Такое положение дел с концептуальным аппаратом, описывающим нынешнее время, не устраивает Магду: «Когда мысль становится схоластической и обыденной, она предлагает критический импульс, который приводит к появлению новых концептуализаций. Кажется, пришло время оценить не разрыв, который осуществлял постмодерн, а его собственное банкротство, то есть кризис кризиса» [Magda 2011: p. 5; Magda 2017]. На этом основании Магда провозглашает великий нарратив беспрецедентных масштабов. Этот великий нарратив является новым, потому что он принимает не формы теоретической или социальной эмансипации метанарративов модерна и нарративной «распри» постмодерна [Норрис 2014: с. 193], но являет себя в новых коммуникационных технологиях, в новых измерениях рынков и в текущей геополитической ситуации. Одним словом, это «глобализация». Взаимосвязанные процессы экономической, политической, технологической, социальной, культурной и экологической глобализации создают всеобъемлющую «новую колеблющуюся диффузную магму» [Magda 2017]. Вот почему в рамках глобализации сосуществуют глобальное и локальное, образуя вместе «глокальное».

Итак, наиболее удачным языком для описания этих процессов, с точки зрения Магды, является трансмодернизм. Потому что «мы больше не в состоянии пост, но в состоянии транс». Очень важно, что трансмодернизм, о чем уже говорилось, – не радикально новый этап истории, он плавно вытекает из постмодерна, который, в свою очередь, следует из модерна. Чтобы наглядно продемонстрировать отличия трех темпоральных периодов культуры и общества, Магда составляет таблицу ключевых категорий данных исторических эпох. Эту таблицу она строит в соответствии с традиционно (то есть упрощенно и в конечном счете вульгарно) понимаемой гегелевской диалектикой, в которой тезис «модерн» и антитезис «постмодерн» снимаются в виде синтеза «трансмодерна»[35]35
  Таблица приводится по: [Magda 2004: p. 34].


[Закрыть].

Собственно говоря, в этой таблице содержится все, что нужно знать о том, как Магда понимает трансмодернизм – новую глобальную социальную и культурную парадигму. Дальнейшие свои рассуждения философ строит на комментировании этой таблицы, облекая схему в нарратив. Обратим внимание, что почти все, представленное в данной трехчастной структуре, относится преимущественно к культуре в широком понимании этого слова. Наверное, стоит проговорить это еще раз: Магда не мечтает о появлении трансмодерна, потому что трансмодерн – это не желание или цель; это факт, новая сложная культурная ситуация. Транс-модерн не является ни хорошим, ни плохим, ни полезным, ни невыносимым, но всем этим вместе. Это «отказ от царства симуляции, которая, как известно, является реальностью» [Magda 2017]. Тем самым трансмодерн пытается преодолеть гиперреальную оболочку уходящего мира.

В самом общем виде можно сделать вывод, что если культура модерна соответствует индустриальному обществу, а культура постмодерна – постмодернистскому обществу, то глобализированное общество соответствует типу культуры, который Магда называет трансмодернистским. Согласно таблице, трансмодернизм принимает вызовы современности после краха проекта Просвещения и кризиса постмодерна. Поэтому, как формулирует философ, трансмодернизм – это постмодернизм «без его невинных нарушений правил, это образ, серия, барочная фуга и отсылка к самому себе, катастрофа, петля, фрактал и бессмысленное повторение», энтропия. Магда не устает повторять, что ключом к пониманию культуры трансмодерна является префикс: если «пост» – разрыв, то «транс» в ее представлении – сообщающиеся сосуды [Magda 2017].

В отличие от критики течений с приставкой «пост», которая в значительной мере развивалась на основе релятивизма и контекстуализма, трансмодернизм стремится перенаправить множество потоков информации, превращая все это в «общество знания». Мышление модерна не ставит под сомнение реальность, но считает, что последняя динамична и подвергается трансформации со стороны социальных субъектов. Постмодернистский лингвистический сдвиг усилил сферу семиотики. Благодаря постмодерну знак приобрел господство над референтом: так, для потребителей мир выглядел как серия безболезненных симулякров. В этом смысле транс-модерн предлагает синтез между материей и воображением. Виртуальная реальность как таковая не существует, но вместе с тем она не сводится к простой выдумке, становясь в итоге настоящей реальностью. Что важно, некоторое время спустя другие авторы, учитывая развитие интернета, стали продвигать этот тезис, что «материализованная виртуальность оказывает воздействие на нашу реальность», и вообще различия между реальным и виртуальным должны быть преодолены [Ловинк 2019: с. 30]. Место, ранее занимаемое в культуре кино и телевидением, занял интернет. Галактики Гутенберга и Маклюэна упразднены галактикой «Microsoft».

Магда, как бы напоминая самой себе, что не стоит очаровываться «ситуацией трансмодерна», сопровождает свои рассуждения осторожным алармизмом. Это касается в том числе интернета. Так, философ замечает, что «всплески архаики, вызовы досовременности или контрсовременности являются осколками многогранного Хаоса, и потому смерть и разрушение также присутствуют в интернете». К сожалению, эту мысль она не поясняет, но замечает, что здесь мы сталкиваемся с задачей, которую перед нами ставит трансмодернизм и которая требует «заострения оружия разума, нашего единственного бастиона» [Magda 2017]. Анализ того, что Магда писала о сфере «digital» в 2011 году, позволяет нам вынести несколько критических суждений о ее концепции в целом. В этическом плане она считает, что «транскультура» должна выстраивать собственную версию космополитической трансэтики. В том числе в интернете, где «кибермедиавселенная» предоставляет возможность присутствия многим субъектам, будь то этнические или сексуальные меньшинства, антиглобалистские движения или террористические организации. Соответственно, если экстраполировать это суждение на глобальный миропорядок, «транссовременность», исходя из сложной геополитики и в отношении угрозы изменения климата, представляет собой «общество риска».

Как видим, в итоге у Магды все сливается воедино – геополитика, секс, культура в узком и широком понимании, интернет и т. д. Поскольку она уделяет большое внимание сопоставлению трех парадигм «модерн – постмодерн – трансмодерн», у нее нет возможности подробнее описать те тектонические изменения в культуре и обществе, которые произошли благодаря интернету. Интуитивно философ понимает, в каком направлении ей следует двигаться, но на деле оказывается, что вся ее аналитика в отношении диджитализации общества является безнадежно устаревшей – начиная от идей и заканчивая эмпирическим материалом, а также используемым категориальным аппаратом. Вспомним, что текст, в котором Магда высказала эти идеи, написан в 2011 году: на тот момент уже вышли книги Алана Кирби и Роберта Сэмюэльса, в которых авторы, анализируя именно этот сдвиг в сторону диджитализации, предложили свои версии постпостмодернизма – диджимодернизм и автомодернизм [Павлов 2018a; Павлов 2018b]. Их тексты, несмотря ни на что, были куда более любопытными и свежими.

Магда пишет, что «за пределами постмодернистского индивида, запертого в его или ее гедонистическом пузыре, истощенного и равнодушного, известная опасность аутизма аннулируется новыми формами отношений, социальными сетями (такими, как чаты, «Facebook», «Twitter»), способом статической связи, благодаря которым группы общаются и взаимодействуют» [Magda 2017]. В новой культурной ситуации понятие духа заменяется постмодернистской риторикой тела, а затем благодаря технологиям все это превращается в дискурс о киборгах и киберсексе – так завершается переход от высокой культуры и популярной культуры/контркультуры к киберкультуре. Если учесть, что для Кирби, например, цифровой мир является олицетворением аутизма, киберкультура – ушедшая в прошлое мечта социальных теоретиков и культурологов 1990-х годов, а про технологию тела уже высказался гипермодерн, то остается непонятным, что нового предлагает Магда в этой принципиальной для теории культуры теме. Вызывает удивление и употребление термина «общество риска», который немецкий социолог Ульрих Бек использовал как синоним «другого модерна» еще в 1986 году [Бек 2000]. Одним словом, ключевая проблема концепции Магды в том, что идея трансмодерна у нее статична, а язык описания, которым она пользуется, архаичен. Даже слово «глобализация» давно уже стало общим местом и используется в каких угодно контекстах, в том числе в дискурсе постпостмодернизма. В конце концов самые прогрессивные авторы уже переключились на термин «поздняя глобализация».

Нельзя сказать, что у Магды много последователей, тем не менее ее концепцию периодически упоминают, чаще всего наряду с другими. Так, социолог Ирена Ательжевик в статье «Видения транссовременности: новый Ренессанс нашей человеческой истории?» упоминает разных авторов, по-своему использующих понятие «трансмодерн», – Марка Люкса Гизи [Ghisi 2008], Энрике Дюсселя, саму Магду и некоторых других. Ательжевик называет это «феноменом синхронно возникающего высшего коллективного сознания». Ссылаясь на этих и иных исследователей, Ательжевик полагает, что причина, по которой мы мало слышим о движении трансмодерна, заключается в том, что оно нецентрализованно, поскольку нет единого общепринятого термина, объединяющего этих мыслителей. Она пытается восполнить этот пробел, используя понятие «трансмодернизм», которое, с ее точки зрения, позволяет связать воедино множество концепций, свидетельствующих о возникновении новой парадигмы культурного и материального развития в истории человечества [Ateljevic 2003]. Среди прочих Ирена Ательжевик называет еще одно имя – Майк Коул. Однако проблема в том, что Коул, как и Дюссель, рассуждают о трансмодерне в совершенно ином ключе, нежели Магда. Поэтому ставить их концепции на одну доску не совсем правильно. Иными словами, Ательжевик при общей верной интуиции в некоторых вещах ошибается.

Давайте посмотрим на иное понимание транс-модерна. Хотя все авторы, использующие понятие «трансмодерн», обращают внимание, что его ввел в научный оборот аргентинский философ и один из идеологов теологии освобождения Энрике Дюссель, последний не оставил разработанной концепции трансмодерна, поскольку не рассчитывал, что она будет воспринята на Западе. Идея трансмодерна появилась за некоторое время до того, как различные теоретики постмодерна стали поголовно отказываться от своего детища, а критики – провозглашать его смерть. Рассуждения о современности и связанной с ней идее трансмодерна периодически возникают в англоязычных текстах Дюсселя [Dussel 1995; Dussel 1996].

Британский марксист и теоретик образования Майк Коул заинтересовался данным понятием и решил по возможности развить его, тем самым представляя некоторую альтернативу постмодерну. В своей книге «Марксизм и теория образования» Коул неоднократно подчеркивает, что, хотя слово и стоящая за ним концепция все еще не известны в англоязычной академической среде, он рассчитывает, что в дальнейшем они получат распространение [Cole 2007]. В одном из примечаний Коул указывает, что разграничение понятий в случае с «постмодернизмом» и «постсовременностью» относится и к паре «трансмодернизм» и «транссовременность» [Cole 2007: p. 148]. Далее Коул перечисляет определяющие, по его мнению, черты трансмодернизма: отказ от тотализующего синтеза; критика проекта современности; антиевроцентризм; критика постмодернизма; мышление «вне» системы глобального господства; почитание (коренных и древних) религиозных традиций, культуры, философии и морали; аналектическое взаимодействие[36]36
  Аналектика – гармония противоположных сторон, образующая некоторую целостность.


[Закрыть], то есть не новый образ мышления, а скорее новый образ жизни, который учитывает традиции всех обществ и культур; наконец, критика нового американского империализма. Практически каждая из приведенных характеристик, придуманных Коулом, как показывает сам мыслитель, имеет параллели в предшествующей мысли.

Прежде всего Коул обращается к первоисточнику и собирает, насколько возможно, все высказывания Дюсселя по теме. Сам Дюссель определял трансмодернизм следующим образом: «Трансмодернистский проект с помощью современности достигает того, чего не смог бы достичь в одиночку – совместная реализация солидарности, которая является аналектической, аналоговой, гибридной и метисной, которая связывает центр с периферией, женщин с мужчинами, расу с расой, одну этническую группу с другой этнической группой, класс с классом, человечество с Землей и Запад с культурами Третьего мира… Этот новый проект транссовременности подразумевает политическое, экономическое, экологическое, эротическое, педагогическое и религиозное освобождение» [Cole 2007: p. 74].

Коул отмечает, что Дюссель занимался той версией современности, которая могла стать альтернативной западному ее пониманию. Следовательно, существовала необходимость превзойти не только саму современность, но и постсовременность. По словам Дюсселя, «наш проект освобождения не может быть ни анти-, ни до-, ни постмодерном, но именно трансмодерном». Отсюда вытекает необходимость критики постмодерна. Дюссель обнаруживает два основных ограничения теории постмодерна. Во-первых, она представляет собой евроцентричную критику включенного отрицания (подробнее об этом будет сказано далее), а во-вторых, она не может обеспечить утверждение тех аспектов культуры человечества, которые были исключены европейской современностью. Таким образом, постмодерн важен, но его явно недостаточно, чтобы построить новую культуру.

Хотя Коул симпатизирует дюсселевскому пониманию трансмодерна, оно устраивает его не во всех отношениях, в частности, потому, что некоторые авторы, использующие термин, не учитывают в своих рассуждениях наследие марксизма. Коул ссылается на высказывание американского теоретика образования Дэвида Джоффри Смита, согласно которому модернизм и постмодернизм сходятся в том, что и тот и другой подавляют крики жертв, первый – игнорируя их, а второй – релятивизируя их универсальные требования, вот почему наблюдается потребность в трансмодернизме [Smith 2003: p. 497]. Комментируя это высказывание, Коул отмечает справедливость этих утверждений, но при этом говорит, что ни одно из этих высказываний не является верным с точки зрения марксизма. Марксисты «не игнорируют крики жертв. Марксисты не только слышат, но и действуют, стараясь положить конец этим страданиям. На самом деле главный проект марксизма – это освобождение тех, кто претерпевает разрушительные последствия глобального неолиберального капитала, а именно освобождение международного рабочего класса» [Cole 2007: p. 72].

В конечном счете Коула не устраивает не только либеральный трансмодерн Смита, но и пост-колониальный трансмодерн Дюсселя. Дело в том, что помимо всех положительных моментов, вне всякого сомнения, присущих трансмодернизму, это утопический проект в отрицательном смысле слова. Поскольку на самом деле Дюссель, с точки зрения Коула, описал трансмодерн как версию мультикультурализма, который будто бы может прийти на смену постмодернизму. Истинное освобождение, по мнению Дюсселя, как мы видели, не предполагает жестокой борьбы за власть, в результате которой один тип угнетения будет заменен другим. Вместо этого цель Дюсселя состоит не в освобождении угнетенных и исключенных, а в том, чтобы освободить угнетателя от его желания угнетать. Дюссель предположил, что трансмодернизм совершает то, чего не может сделать постмодернизм, а именно – он предлагает подтверждение наличия исключенной колониальной цивилизации [Cole 2007: p. 80]. Это высокая цель, но ее явно недостаточно.

Как видим, марксизм для Майка Коула первичен по отношению к трансмодернизму и в итоге он с большим интересом пишет про угрозы со стороны капитализма, чем заступается за «страны периферии», как их называет марксистский социолог Иммануил Валлерстайн [Валлерстайн 2006]. Новый империализм угнетает бывшие колонии особенным образом. По мнению Коула, информационная война является ключевой империалистической стратегией и образцом капитализма настолько же, насколько и «расширение публичной сферы» – буржуазной в понимании Хабермаса [Хабермас 2016].

Отсюда Коул заключает: «Я бы сказал, что основная сила трансмодернизма заключается в том, чтобы доказать, что европейские философы до сих пор не столкнулись с ответственностью за свое историческое наследие». Проблема, однако, в том, что этого мало. Ведь для трансмодернистов, таких как Дэвид Джеффри Смит, путь вперед заключается в «десакрализации капитализма» и в движении к «переосмыслению либеральной демократии», тогда как для Энрике Дюсселя ответ лежит в «утопии ex nihilo». Эти предложения, без сомнения, являются благими намерениями, но в нынешней исторической ситуации они нереализуемы – таков приговор марксиста Коула трансмодерну [Cole 2007: p. 137].

При таком содержательном наполнении понятие «трансмодерн» не представляется слишком интересным. Киберфеминистка, а ныне одна из лидеров постгуманизма Донна Харауэй как-то заметила, что в названии всех самых интересных идей есть префикс «пост» или «транс» [Gane 2006: p. 137].

Это действительно так в большинстве случаев, но, кажется, не в случае трансмодерна. Данная дискуссия лишь отражает то, что некоторые устоявшиеся понятия для конкретных теорий используются не по назначению и, видимо, в каких-то политических целях. По сути, то, что пытается предложить Майк Коул, – это обычный упрек западному миру в культурной экспансии и политическом и экономическом империализме. Сначала объявив о важности новой теории трансмодерна, в итоге автор сам же начинает ее критиковать. В целом оказывается, что Коул мыслит в духе того, что обычно называют «постколониализмом».

Если мы будем учитывать тот факт, что Майк Коул, хочет он того или нет, некоторым образом вписывается в постколониальную теорию, можно сказать, что главным в этом проекте является отнюдь не транссовременность, а постколониализм. Иными словами, транссовременность, как ее видит в реальности и разрабатывает в теории Майк Коул, является одним из проектов современности, развиваемых под «зонтиком» постколониальной теории. Но зачем в таком случае маскировать известную политически нагруженную теорию неясным и малоизвестным термином? Во-первых, Коул обращается к теории образования и уже по этой причине не может сосредоточиться на проблемах стран третьего мира. Во-вторых – и это самое главное, – он является представителем благополучной страны, бывшей метрополии. В таком случае как он мог бы говорить от имени других? Но неужели для сокрытия этой очевидной истины нужно было прибегать к таким ухищрениям и придумывать содержательное наполнение нового понятия? Похоже, так оно и есть. В любом случае трансмодернизм в таком представлении является обыкновенным постколониализмом. Впрочем, если искать какие-то более удобные объяснения появления этой вариации трансмодерна, то можно предположить, что в 2000-х годах постколониализм искал новые стратегии своего утверждения в политическом плане. Мы даже можем найти некоторое подтверждение этой гипотезы.

Дэвид Джоффри Смит и Энрике Дюссель – не единственные, кого упоминает Майк Коул в числе теоретиков трансмодерна. Он замечает, что «в Южной Америке трансмодернизм был разработан Энрике Дюсселем и был популяризован в США в виде теории образования Дэвида Джоффри Смита. Возрастающему влиянию трансмодернизма способствовал также видный трансатлантический писатель Пол Гилрой» [Cole 2007: p. 6]. Возможно, влиятельный культуролог и историк Пол Гилрой в самом деле говорит о трансмодернизме что-то новое? Как выясняется, нет. Он не разрабатывает специальную концепцию трансмодерна и почти не употребляет слово, замечая лишь в одном месте цитируемой Коулом книги: «…трансмодернистское инакомыслие все больше и больше связывается с появлением антикапиталистической культуры, которая стремится сделать сопротивление неолиберализму таким же глобальным, каким стал сам капитал» [Gilroy 2004: p. 80–81]. Казалось бы, это тупик, и ничего более о трансмодернизме в этом понимании сказать нельзя. Но именно интеллектуальная деятельность Пола Гилроя позволяет нам выйти на новые горизонты в понимании сложных отношений трансмодернизма и постмодернизма.