Текст книги "По высочайшему велению"

Спустя час Алексей Мазуров покинул стены Казанской части, а на папках с делами о расследовании обстоятельств смерти Надежды Мазуровой и Сергея Зимина появились одинаковые оттиски «в архив».

Глава 5

В местности Жукове, Радомской губ., десять «экспроприаторов», ограбив фабричную кассу, пытались скрыться, но им заступила дорогу толпа сбежавшихся по тревоге рабочих. Тогда грабители дали из револьверов залп по толпе. Последствия этого залпа были ужасны: рабочий Буховин мертвым свалился на землю, трое были тяжело ранено, человек десять – легко.

Толпа в страхе шарахнулась в сторону и очистила бандитам дорогу, которые, продолжая стрелять, скрылись в лесу графов Платеров. В погоню за ними поскакал местный стражник, но «экспроприаторы» убили под ним лошадь и самого его ранили в ногу.

Быстро прибывшие на помощь десять стражников погнались за грабителями и нагнали их вблизи полустанка «Ближний», привислинских дорог. Бандиты засели на заброшенном здании бывшего литейного завода и оттуда начали перестрелку со стражниками.

По телеграфному требованию в помощь стражникам из Радома был выслан с экстренным поездом целый полицейский отряд. Но еще до прибытия этого отряда бандиты, почуяв близкую гибель, ринулись из своего убежища, беспрерывно стреляя, прорвали цепь стражников и скрылись.

Газета «Русское слово», август 1911 года

* * *

Дмитрий Григорьевич шел домой не вполне привычным путем. Он намеренно не стал возвращаться на Крещатик, а сделал круг через Левашовскую: требовалось проветрить голову – хотя как это сделать в такую жару? – и навести порядок в мыслях. Ясно, что прошедшая встреча была смотринами: господин подполковник презентовал неизвестному усачу скромную персону Дмитрия Богрова. Ломать голову над причиной интереса не имело смысла: абсолютно неизвестно, кем этот рыжий господин является, понятно лишь, что персоной важной, коль ему козыряют жандармы. А учитывая тот факт, что газеты уже месяц трубят о высочайшем визите, может оказаться, что таинственный статский имеет касательство к данному событию. Известно, что с царем в Киев едет много сановников, в числе коих и упомянутый в разговоре Столыпин. Но дальше дедукция Дмитрия Григорьевича двигаться отказывалась. Чем, как простой киевский юрист может оказаться полезен премьер-министру? Ни одной хоть сколько-нибудь правдоподобной идеи этот самый юрист не мог сыскать. Меж тем Крутой спуск вывел Дмитрия Григорьевича на Бессарабскую площадь, с которой начинался его родной Бибиковский бульвар. Тряхнув головой, подводя черту под своими изысканиями простым решением ждать следующей встречи, Богров пересек шумную площадь, пройдя мимо развернутой здесь год назад грандиозной стройки, и направился к отцовскому дому – высокому пятиэтажному зданию в купеческом московском стиле. Он уже потянулся к карману за монетой для швейцара, как вдруг кто-то перехватил его движение, крепко стиснув руку сзади чуть повыше локтя.

– Не волнуйся, Дима, это я, – тихо произнес знакомый голос. – Погоди пока домой-то, пройдемся до сада.

Дмитрий Григорьевич обернулся, уже прекрасно понимая, кого он увидит. На него с дружелюбной улыбкой смотрело молодое веснушчатое лицо. Спасительная дверь была всего в нескольких шагах, и швейцар уже вытянулся, готовясь приветствовать дорогого гостя, но Дмитрий, еще не вынырнувший окончательно из омута размышлений о событиях нынешнего дня, видимо, воспринял нежданную встречу как продолжение этой вереницы и покорно прошел мимо родного дома, влекомый сильной рукой вверх по бульвару. Пока они молча шагали к Ботаническому саду, память услужливо подсовывала Дмитрию Григорьевичу картины из их совместного со спутником прошлого.

Звали его Степа – ни фамилии, ни отчества Дмитрий не знал, да и имя-то, вероятнее всего, было партийной кличкой. Познакомились они в Мюнхене. Степа обладал истинно русской внешностью пушкинского Балды, его же смекалкой и недюжинной силой. Однажды Дмитрий Григорьевич был свидетелем того, как ради пари Степа «одной левой» (именно левой – это являлось главным условием) в баварском бройхаусе раздавил большую глиняную кружку. Но при том за всей своей простонародностью и развязностью в общении порой в Степе проглядывало отличное домашнее образование и воспитанность, которые он, впрочем, довольно умело скрывал от посторонних. Лишь несколько раз за время их знакомства проскакивали в его речи цитаты, которые не мог знать простой парень с рабочих окраин, да иногда, сидя за столом в пивной, расслабляясь после нескольких кружек, он, в отличие от большинства посетителей, коими были в основном мюнхенские рабочие, не сутулил плечи, а наоборот, расправлял спину, принимая привычную с детства осанку.

Именно Степа ввел юного Диму в киевское революционное сообщество и этой весной несколько раз навещал уже Дмитрия Григорьевича, интересуясь его нынешними убеждениями.

За воспоминаниями Дмитрий не заметил, как они оставили позади здание родного богровскому сердцу юридического факультета Киевского университета и через узкую калитку направились вглубь Ботанического сада. Выбрав пустую скамейку, Степа усадил на нее послушного Богрова, сел сам, тряхнул пачкой папирос, предлагая угоститься Дмитрию Григорьевичу, и, получив отказ, закурил в одиночестве. Выдохнув после первой долгой затяжки длинную струю дыма, он повернулся к Богрову, весело прищурил глаза и вполне дружелюбно спросил:

– Ну и как же мне к тебе обращаться? Димой величать али господином Аленским?

Богров не любил бульварных романов, но в данный момент он понял, что значит измусоленная фраза про кровь, отлившую от лица героя. Пускаясь дальше в литературные штампы, справедливо было бы также отметить дыхание, которое перехватило, и потерю дара речи. Он молча смотрел в смешливые Степины глаза, а сам уже чувствовал, как сквозь слои одежды где-то между третьим и четвертым ребром, преодолевая слабое сопротивление кожи и мышц, скользит лезвие финского ножа, по сорочке расползается темно-багровое пятно (вот ведь каламбур: багровое пятно на репутации Богрова), а сердце сначала дает бешеного гопака, замедляется до неспешного вальса и наконец встает с последним ударом оркестровых тарелок.

Между тем ничего не происходило. Степа так же весело и пристально смотрел на побледневшего Богрова, лишь изредка выпуская дым и отмахиваясь от вечерних комаров; пиджак, жилет, сорочка, а главное, сам Дмитрий Григорьевич были в совершенной целости, никаких пятен не появлялось, и жизнь, немного споткнувшись, пока продолжалась.

– Называй меня Дмитрием Григорьевичем, – тихо сквозь зубы выцедил Богров.

– Ну, пожалуй, все-таки Димой, – будто не услышав, продолжил Степа. – Аленским пускай тебя идиот Кулябко на службе кличет.

– Я не состою у него на службе, – так же тихо возразил Богров.

– Ну тогда ты что-то слишком часто с ним встречаешься. Вы ж не спите вместе?

– Что тебе нужно? Виниться мне перед тобой не в чем.

– Ну это ты так считаешь. А комитет думает по-другому. Зачем ты виделся с Кулябкой? Учти, пока это похоже на предательство, а как принято поступать с предателями, ты, думаю, помнишь?

Да, это Дмитрий Григорьевич отлично помнил. Уже когда он вернулся из Германии в Киев и находился в самой пучине анархических будней, на очередное заседание, посвященное обсуждению предстоящего «экса», явился Степа и показал записку из Лукьяновской тюрьмы с обвинениями в провокации в адрес одного из присутствующих. Обвиняемый был настолько ошеломлен, что даже не отпирался. Они ушли вместе со Степой, а наутро этого несчастного обнаружили сидящим на последнем пролете Лестницы и глядящим мертвыми глазами прямо на памятник крещения Руси. Рядом с ним на ступеньке был оставлен раскрытый кошелек с тридцатью серебряными гривенниками. И где Степа умудрился их раздобыть ночью?

– Похоже, ты запамятовал, я в вашей партии уже не состою. Но все же странно, что ты готов назвать меня предателем из-за одной встречи. Не зная даже, о чем там велась речь.

– Двух встреч. Как минимум двух. – Степа сплюнул на гравий, сильным щелчком отбросил докуренную папиросу и повернулся к Дмитрию. – Не юли, Дима. То, что ты от нас откололся, не значит, что мы про тебя забыли. Так легко эти веревочки не рвутся. Да ты же и сам наше внимание чуял, верно?

Дмитрий Григорьевич вспомнил свои весенние прогулки и подозрительные тени в подворотнях, мысленно обозвал себя кретином, но делать было нечего. В конце концов, он ни в чем не виноват, не станут же они убивать человека без доказательств, только лишь на основании подозрений?

– Да рассказывать-то в общем и нечего, – начал он.

Коротко изложив суть обоих разговоров, а также биографию «Аленского», он вызывающе поднял подбородок, ожидая вердикта веснушчатого судьи. Тот вынул вторую папиросу, чиркнул спичкой – огонек в наступающих сумерках сделал его пшеничные брови кроваво-рыжими – и задумчиво уставился на черную кованую ограду сада. Молчали долго, должно быть, минут пять, и Дмитрий Григорьевич счел это признаком обнадеживающим.

Наконец Степа заговорил:

– Значится так. Первое: историю твою про метания промеж нами и «охранными» мы проверим. Пока ты на подозрении. Но коль не напортачил – жить будешь. Второе: на новую встречу к Кулябке ты обязательно пойдешь. Что бы ни предлагали – сразу ни на что не соглашайся, проси время на подумать. Все решения только после разговора со мной. Я тебя сам найду. Считай, что ты снова в революции.

Похлопав ошеломленного Богрова по плечу, Степа поднялся и зашагал прочь. На том самом месте, где он только что сидел, тускло поблескивал серебряным содержимым распахнутого рта потертый бордовый кошелек.

* * *

В солнечных лучиках, пробивавшихся сквозь тюлевые шторы, весело плясали мелкие пылинки. Дмитрий с удовольствием наблюдал за тонким силуэтом Саши, раздвинувшей тяжелые портьеры и впустившей дополуденное солнце в спальню, дав заодно и начало этой искрящейся чехарде. Рыжие кудри рассыпались по голой спине, Саша с удовольствием потянулась в светлом пятне оконного проема, абсолютно не заботясь о том, что кто-то может увидеть ее с улицы через ненадежную завесу тюля, повернулась к нему и запрыгнула обратно на кровать. Тревоги предыдущего дня вымело этим утренним светом и этой чудесной молодой женщиной. Впрочем, она умела отгонять самые дурные мысли в любую погоду и независимо от времени суток.

– У тебя такая белая кожа. – Дмитрий протянул руку и провел по ее плечу тыльной стороной ладони. Она перехватила его кисть, коротко чмокнула и приложила к щеке. – Странно – совсем нет веснушек.

– Зато есть родинка, вот тут, смотри! – Она снова вскочила с постели, повернулась к Дмитрию спиной, лукаво глядя на него через плечо. Маленькая, почти черная точка уютно расположилась прямо над крестцом.

– Я знаю, – улыбнулся он, притянул ее обратно на кровать, намереваясь поцеловать, но нахмурился, вспомнив. – Тебя не хватятся дома?

– Нет. Я же ушла с Лизой на рынок. А она умница. Да с этой суетой вокруг царского приезда Николая почти не бывает дома, он даже ночами все чаще остается на служебной квартире. Так что нелюбимое тобой самодержавие может иногда приносить и пользу – у нас появится уйма времени.

Она упала на спину, раскинув руки. Дмитрию нравилась эта ее естественность: после близости она, в отличие от большинства его бывших пассий, совсем не испытывала желания тут же прикрыться или вовсе одеться. Он даже временами подозревал Сашу в самолюбовании, но ему тоже нравилось смотреть на нее, потому подобные мысли его не печалили.

– Он вызывал меня вчера.

– Николай? – Она приподнялась на локте. – Зачем? Разве ты не порвал со всеми этими идиотскими делами?

– Порвал, порвал… Черт его знает, я так и не понял, что именно он от меня хотел. Сказал, что в другой раз объяснит.

– И ты снова к нему пойдешь? – Саша очень мило сморщила носик. – Может, он про нас узнал?

– Я был бы только рад, наконец-то ты бы от него ушла.

– Ну куда я уйду, глупенький? Мы уже сто раз это обсуждали и соглашались оставить все как есть. Ты – моя награда за эти долгие годы унылого брака, но разрушать я его не стану хотя бы из-за детей, дурачок. Да и молод ты еще для семейной жизни. Так о чем вы говорили?

– О политике и роли в ней маленького человека. Да черт с ним, я не дам ему отрывать нас от важных дел. – Он потянулся к ней, она в притворном ужасе округлила пухлые губки, готовясь дать ему отпор, но тут в дверь постучали.

– Дмитрий Григорьевич, посыльный принес письмо, – крикнула горничная.

– Я быстро, – шепнул он Саше, накинул халат, приоткрыл дверь ровно настолько, чтоб суметь протиснуться, и выскользнул из комнаты. Вернулся Дмитрий и в самом деле быстро, но в совершенно другом настроении – в левой руке он держал записку, от которой не отрывал застекленных очками глаз, а правой озадаченно ерошил волосы.

– Твой благоверный назначил встречу. Сегодня вечером. У вас дома.

– Вечером у нас обедает Саша. Во сколько он тебя позвал?

– В половине восьмого. Что за Саша?

– Мой брат. Я тебе рассказывала, он заведует дворцовой охраной. Он будет у нас в восемь.

Дмитрий Григорьевич пристально посмотрел на огненные локоны, пытаясь нащупать между собственных нахмуренных бровей какую-то ускользающую мысль.

– Он тоже рыжий?

– Ну конечно, – улыбнулась Саша. – Не такой яркий, как я, скорее, с медным отливом.

– Высокий, коротко стриженный, в усах?

– Да…

– Вот, стало быть, кому он меня показывал… Твой муж виделся с ним вчера после разговора со мной.

* * *

А в Киеве медленно умирало лето. Днем еще вовсю августвовала жара, но часов с пяти-шести пополудни на город накатывала осенняя хандра. Мокрой чешуей блестели политые на ночь брусчатые улицы, по дорожкам Купеческого сада, не дожидаясь заката, расползался днепровский туман, перелезший через реку с Труханова острова, а воздух пах сырой рыбой, подгнивающими листьями и предчувствием будущих ливней. Из-за каждого угла, из каждой домовой арки за редкими вечерними прохожими пока еще украдкой, но уже подглядывал сентябрь.

Идти до Мариинской[16]16
  Улица Мариинско-Благовещенская, ныне улица Саксаганского.


[Закрыть] было не более четверти часа, однако, начиная с самого полудня, проводив Сашу, Дмитрий Григорьевич не мог найти себе места и еле дождался семи, чтоб покинуть дом. Солнце еще просвечивало сквозь тощие макушки тополей, но те в ансамбле с домами отбрасывали такие длинные тени, что создавалось явственное ощущение опустившихся сумерек.

Дом, в котором квартировал подполковник Кулябко с семьей, встретил вечернего визитера приветливым светом окон во всех пяти этажах, отчего наступающий вечер показался еще более поздним, нежели был на самом деле. Дмитрий Григорьевич поднялся на нужный ему этаж, немного помешкал у обитой черной клеенкой двери, но все-таки протянул руку к звонку.

Отворил сам хозяин, улыбаясь так радушно, будто дороже и долгожданнее гостя он и представить себе не мог. Сам принял у Дмитрия Григорьевича летнее пальто и шляпу, лично проводил в кабинет, бережно усадив в кресло с резными подлокотниками прямо напротив стола. Но на свое законное место не пошел, уселся сбоку, так, что между ним и Богровым не оказалось ничего, их разделяющего.

– Дмитрий Григорьевич, дорогой. Я бы хотел продолжить наш вчерашний разговор, при этом все-таки угостив вас обедом. Ну или ужином, как это нынче принято называть.

Кулябко сделал паузу, ожидая возражений, но Богров молчал, и потому он продолжил:

– Также я бы хотел познакомить вас с одним человеком. Он мой родственник по линии жены, ее родной брат, и имеет самое прямое касательство к делу, в которое я предполагаю вас вовлечь. Зовут его Александр Иванович Спиридович, он начальник охраны императорской семьи, ну да я вас, разумеется, еще друг другу представлю. Рекомендация личного характера: не пускайтесь с ним в откровения и максимально серьезно отнеситесь к тому, что он предложит. Для вас участие в этом прожекте сулит огромную выгоду, как материальную, так и карьерную: он человек почти безграничных возможностей. С нами, само собой, будет ужинать и моя жена. Ее тоже зовут Александра – как видите, с фантазией у их родителей слабовато, – усмехнулся Николай Николаевич. – При ней, разумеется, никаких разговоров о политике – наши дела мы обсудим после в кабинете.

– К чему тогда эти половецкие пляски с обедом? Я бы пришел позже.

– На этом настоял Александр Иванович, а я привык к тому, что он не объясняет своих мотивов.

В малой столовой был сервирован на четверых стол. Спиридович – действительно тот самый усач, что встречался в «Шато-де-Флер» с Кулябко накануне, – уже находился в комнате, Саша тоже сидела рядом, и после процедуры представления все приступили к обеду. Богров сидел ни жив ни мертв, смущенный самим своим участием в семейной трапезе и весьма двусмысленным положением конфидента в отношении обоих супругов. Саша находилась от него по левую руку, Кулябко по правую, а напротив расположился Александр Иванович. Механически, без участия мозга, Дмитрий Григорьевич совершал какие-то соответствующие этикету действия, вежливыми, но немногословными репликами реагировал на обращения в свой адрес и время от времени бросал настороженные взгляды на Сашу. Но та вела себя совершенно свободно и на его обеспокоенные посылы никак не реагировала, отменно исполняя роль счастливой супруги и радушной хозяйки. Казалось, что ее, наоборот, забавляет эта конспирация. Она заинтересовано выслушала рассказ Богрова о его семье и работе, посетовала на вечную занятость мужа, звонким колокольчиком заливалась над шутками брата, а тот, в свою очередь, называл сестру Санюшей, хвалил еду и выдавал сериями дворцовые анекдоты, нисколько не смущаясь, если героями их выступали не только сановники, но и венценосные особы (впрочем, ничего непристойного, лишь невинные забавные курьезы), – в общем, вел себя милейшим образом.

В половине десятого Александра Ивановна поцеловала подставленные щеки супруга и брата, старомодно, однако очень трогательно приняла поцелуй руки от Дмитрия Григорьевича и удалилась к себе. Мужчины же переместились в кабинет – час важных разговоров наконец-то настал.

Как и перед обедом, хозяин предпочел не садиться во главе стола, уступив это место шурину. Да и в целом по поведению Кулябко и во время обеда, и теперь в собственном кабинете становилось очевидным то, что главной персоной в готовящемся разговоре будет являться полковник Спиридович. Тот по-хозяйски раскурил сигару, взяв ее из стоящего тут же на столе хьюмидора красного дерева, после нескольких вкусных затяжек бережно уложил ее на край малахитовой пепельницы и, прищурив свои рыбьи глаза, воззрился на Богрова. Тот невольно дернул плечами, но взгляда не отвел.

– Дмитрий Григорьевич, Николай Николаевич пересказал мне суть вашего вчерашнего разговора в «Шато-де-Флер». Признаюсь сразу – то, что я сейчас с вами беседую, есть результат рокового стечения обстоятельств: быть вас здесь не должно, но так уж легла карта. Все, что вы здесь услышите, является предметом строжайшей тайны, цена за несоблюдение которой – ваша жизнь. Не возражайте, – остановил он попытавшегося было подняться Богрова, – у вас нет выбора. Не в ваших возможностях этого разговора избежать.

– Господа, – все-таки подал голос Дмитрий Григорьевич, – настоятельно прошу избавить меня от ваших конспираций! Я простой помощник присяжного поверенного, таковым и планирую оставаться.

– Увы, Дмитрий Григорьевич, увы. Вы нужны своей стране – и вы ей послужите. Могу лишь дать слово офицера и дворянина, что всего через несколько дней вы получите абсолютную свободу от нас и даже некоторую финансовую независимость от своего батюшки – да, мы знаем о вас многое. Поэтому уж извольте выслушать, а истерить будете после. Угоститесь сигарой?

Получив отказ, Александр Иванович снова затянулся, откинулся в кресле и продолжил:

– Вы давеча с Николаем Николаевичем рассуждали о судьбах отчизны и роли в них отдельных личностей. Вы прекрасно понимаете, что некоторые персоны в какой-то исторический момент имеют ключевое значение и способны определять ход той самой истории. И задача любого гражданина – в силу своих способностей этим людям помогать, потому как тех, кто им мешает, уговаривать не приходится, в отличие от вас, к примеру.

– Послушайте, я уже говорил господину подполковнику, повторю и вам: крестьян я образовывать не намерен, а чем еще помочь Столыпину – вы же ему сейчас осанну пели? – я не понимаю. Или мне его от бомбистов грудью закрывать прикажете?

– Ну, просвещением хлеборобов пусть другие занимаются, не наша вотчина. Да и от настоящих революционеров мы Петра Аркадьевича сами недурно защищаем – после того случая на Аптекарском[17]17
  Имеется в виду покушение эсеров-максималистов на Столыпина в августе 1906 года на Аптекарском острове в Санкт-Петербурге, в результате которого погибло и умерло от ран 30 человек и пострадало более сотни, в том числе были ранены и дети премьера – двенадцатилетняя дочь и трехлетний сын.


[Закрыть] всякие попытки пресекались так скоро, что вот уже года три как даже умышлять об этом никто не смеет, – подал голос Кулябко.

Спиридович грозно сверкнул глазами из-под бровей, и Николай Николаевич осекся.

– Но в этом-то и проблема. Каждое из десяти покушений, что чудесным образом удалось пережить Петру Аркадьевичу, сильно поднимало значимость персоны премьера в глазах государя. А коль скоро их не стало, то и император к Столыпину охладел. Государыня никак не может простить премьеру высылку Распутина, да и без нее недовольных нашептывателей у трона достаточно, и в петербургских коридорах пока еще вполголоса, но уже поговаривают о скорой отставке Петра Аркадьевича.

– Вы же не планируете сами покуситься на жизнь премьер-министра? – хмыкнул недоверчиво Богров.

Спиридович и Кулябко коротко переглянулись, последний развел руками, как бы говоря «я же предупреждал», на что Александр Иванович удовлетворенно кивнул и снова обратился к Богрову:

– Дмитрий Григорьевич, вы меня приятно удивляете своей проницательностью. Мы действительно готовим покушение на господина Столыпина во время визита государя в Киев. И вам в этом плане отведена ключевая роль.

Богров ошеломленно переводил взгляд с одного собеседника на другого, а те спокойно и буднично, пожалуй что даже и равнодушно взирали на него в ответ. Судя по выражению их лиц, ничего необычного не прозвучало, как будто они обсуждали не умышление преступления против высшего сановника империи, а очередную неудачу наших футболистов против англичан из English Wanderers.

– Господа, вы в своем уме? – с робкой надеждой в голосе спросил Богров, уже заранее понимая, что вопрос этот риторический, и если ответ и воспоследует, то вряд ли он окажется тем, который его успокоит.

– Более чем. – Спиридович раздавил огрызок сигары о зеленый камень пепельницы, блеснув перстнем на пальце. – Само собой, никто не собирается убивать Петра Аркадьевича, выдохните, Дмитрий Григорьевич.

Богров и правда со свистом выпустил воздух, ссутулив плечи и глубже провалившись в кресло.

– Мы инсценируем покушение, причем сделаем это на глазах у императора. Вы это сделаете.

Услышав последние слова Спиридовича, Богров не выдержал и вскочил.

– Довольно, господа! Я больше не желаю ничего знать! – срываясь в фальцет, прокричал он прямо в невозмутимое лицо Александра Ивановича. – Я тотчас же ухожу и забываю про все услышанное! Я не желаю…

На плечо его сзади опустилась тяжелая рука Кулябко и с силой усадила Дмитрия Григорьевича обратно в кресло.

– Желаете, господин Аленский, еще как желаете. Не вам решать, когда окончится наш разговор, – услышал Богров голос Николая Николаевича и невольно обернулся, настолько незнакомые, непривычно-жесткие интонации появились в этом голосе.

Кулябко подошел к своему столу, отпер верхний ящик, достал оттуда и протянул Богрову белую бумажную папку с тесемками. На обложке был приклеен небольшой листок, даже скорее лента шириной с телеграфную с отпечатанным на машинке единственным словом «Аленский». С трудом развязав непослушными, одеревеневшими пальцами тесемки, Дмитрий Григорьевич увидел внутри пачку бумаг, исписанных его почерком, и принялся читать. Между лопатками струйкой стекал пот, хотя жары он абсолютно не ощущал, даже наоборот, его начинал мелко колотить озноб: в руках Богров держал донесения на имя начальника Киевского Охранного отделения подполковника Кулябко, несомненно, написанные его, Дмитрия Григорьевича, рукой, подписанные его служебной кличкой и сложенные в хронологическом порядке. Первое датировалось 1907 годом, на последнем стояло вчерашнее число. Несколько листков были написаны на имя полковника фон Коттена и относились ко времени проживания Богрова в столице. Попадались и расписки в получении различных сумм денег. В памяти всплыло улыбающееся веснушчатое лицо Степы.

– А теперь представьте, милейший Дмитрий Григорьевич, что хотя бы некоторые из этих документов попадут в руки ваших бывших товарищей, – почти сочувственно произнес Спиридович. – Ведь они люди грубые, и методы у них довольно неприятные. Поверьте мне, я на эту тему лекции читаю.

– Но… я ведь ничего не писал… Николай Николаевич, скажите ему, – обратился он за поддержкой к Кулябко, но тут же замолк, понимая, насколько жалко и беспомощно это прозвучало.

– Ну конечно, не писали. Вот только ваши товарищи этого не знают.

– Не волнуйтесь, Дмитрий Григорьевич, – снова положил руку ему на плечо Николай Николаевич, но уже не жестко, как раньше, а почти по-отечески. – Как только все закончится, мы выдадим эти бумаги вам, и вы будете вольны поступать с ними как заблагорассудится. А в довесок к ним еще и десять тысяч рублей. За малую услугу нам и огромную службу отечеству. Ну, правда, придется отсидеться годик-другой где-нибудь в Европе, это мы устроим. Но с деньгами-то не заскучаете даже в самом медвежьем углу.

– Но это же… подло, – все еще цеплялся за соломинку Богров. – Подло и низко!..

– Когда речь идет о судьбе России, не до приличий, милейший! – Голос Спиридовича налился металлом. – Со своей совестью мы как-нибудь договоримся, лишь бы страну спасти! Ну что, готовы слушать или дальше будете из себя барышню корчить?

Дмитрий Григорьевич еще раз с надеждой посмотрел на Кулябко, с тоской перевел взгляд на запертую дверь кабинета и, вернувшись глазами к нависшему над столом Спиридовичу, обреченно кивнул.

– Ну вот и славно, – вернул доброжелательность в голос Александр Иванович. – Продолжаем разговор. Вам, конечно же, известно, что 29 августа в Киев прибывает императорский поезд? В числе сопровождающих государя лиц будет и председатель кабинета министров Столыпин Петр Аркадьевич. Вам предстоит на одном из торжественных мероприятий максимально приблизиться к премьер-министру и дважды выстрелить в него из револьвера, который мы вам выдадим. Патроны, разумеется, будут холостыми.

– Но меня ведь тут же схватят!

– Не переживайте. Во-первых, мы выбрали для… хм… назовем это «представлением»… два места, из которых в случае четкого следования плану вы беспрепятственно сможете удалиться, пока публика приходит в себя: Купеческий сад либо оперный театр. Ну а во-вторых, даже если вдруг кто-то проявит неожиданную сноровку и сумеет вас задержать, обвинять вас будет не в чем – Столыпин жив, патроны в барабане все холостые. Мы на такой случай подготовим для вас пламенную речь, объясняющую мотивы этого перфоманса, и максимум, что вам грозит, – церковное покаяние. Вы ведь православный?

Богров кивнул.

– Ну вот и чудно. Мы теперь будем видеться часто, так как вам придется максимально подробно затвердить все детали, а сейчас уже поздно. Ступайте домой, попытайтесь выспаться.

Спиридович поднялся из-за стола, давая понять, что аудиенция окончена. Кулябко проводил Дмитрия Григорьевича до двери и вернулся в кабинет.

– Что скажешь, Коля? Надо бы к нему наблюдение приставить, как бы он в бега не ударился.

– Хорошо. Завтра утром распоряжусь.

– Завтра праздник, не стоит. Да у тебя и без того сейчас каждый сотрудник будет на счету. Есть у меня здесь один человечек, его и приставлю.

Кулябко согласно кивнул.

– Тебе вызвать мотор?

– Не надо, я пройдусь.

В прихожей он с помощью хозяина облачился в темно-синий летний плащ и кепи английского фасона, привычно приложил руку к козырьку и вышел на лестницу.

* * *

Дмитрий Григорьевич возвращался домой в совершенно сомнамбулическом состоянии. Даже когда в районе Университетского сквера[18]18
  Ныне парк имени Тараса Шевченко.


[Закрыть] сзади послышалось торопливое цоканье башмачных подковок, не обернулся. Он уже знал, чьи это шаги. Степа догнал его у памятника Николаю I[19]19
  Снесен в 1920 году.


[Закрыть].

– Сядем, Дима? – приобнял бывший товарищ Богрова за плечи.

– Все-таки Дима? Не Аленский? – хмуро буркнул Дмитрий Григорьевич.

Они уселись на влажную от тумана скамейку.

– Ну рассказывай, как угощали в доме Кулябки? Чем нынче жандармы потчуют?

– Осетрину ели.

– Жируют, гады! Что хотели от тебя?

Дмитрий Григорьевич посмотрел на Степу, решил, что семь бед – один ответ, и поведал обо всем, кроме папки с подложными донесениями.

– Шантажируют анархическим прошлым, – соврал он, рассудив, что эта версия куда правдоподобней, а главное, выгоднее для него, нежели рассказ о подделке почерка.

Степа сосредоточенно почесал затылок, сдвинув серую восьмиклинку почти на самые брови.

– Хорошо. Тут покумекать надо. С товарищами посоветоваться. Дуй домой, Дима.

Проводив Богрова задумчивым взглядом, Степа дождался, пока тот свернет на бульвар, встал и медленно двинулся за ним. Выяснилось, что при необходимости он умеет ходить, совсем не стуча набойками по мостовой. Осторожно выглянув из-за стены углового дома, Степа как раз застал момент, когда швейцар брал под козырек, распахивая перед Дмитрием Григорьевичем дверь. Убедившись, что Богров скрылся в подъезде, Степа поднял воротник и, не оглядываясь, зашагал по нечетной стороне бульвара в сторону Бессарабки. И совершенно напрасно он ни разу не обернулся: из тени кустов сирени прямо позади скамейки, на которой они с Богровым недавно сидели, вынырнул высокий мужчина в темном плаще и английском кепи с красивыми рыжими усами и, стараясь избегать освещенных фонарями участков улицы, направился за Степой.