Текст книги "По высочайшему велению"

Глава 6

Небывало теплый и росный за все последние годы в Петербурге август дал возможность жителям заречных частей города, в особенности Васильевского острова и Петербургской стороны (где еще кое-где сохранились в садах при старых домах плодовые деревья), любоваться дозревшими на воздухе яблоками и грушами. По словам старожилов, подобное явление наблюдается здесь впервые за 27 лет и объясняется отсутствием холодных ветров, сбивавших плоды раньше их окончательного дозревания, к середине августа.

«Петроградская газета», август 1911 года

* * *

К вечеру снова вернулись свинцовые тучи, а над Удельной уже вовсю полыхали молнии и, судя по туманной дымке, опять поливал дождь. Вечерние прохожие убыстряли шаг, тревожно поглядывая на небо и держась за шляпы, опасаясь усилившегося ветра, извозчики поднимали пелерины брезентовых крыш над пролетками, а из Таврического сада, как по сигналу, начали разбегаться гувернантки с вверенными им чадами. Ну а в большой, состоящей из восьми комнат квартире Евгения Никитича Померанцева было светло, тепло и шумно. Он любил гостей, а те, учитывая его щедрый характер и нескромные возможности, очень часто (да что уж лукавить – почти всегда) отвечали ему взаимностью.

Попасть на вечера у Померанцева не составляло труда, ибо из всех формальностей для этого требовалось лишь знакомство любой степени близости с кем-то из людей, известных хозяину, но данным же обстоятельством все и осложнялось, так как порой случалось, что уже к девяти вечера во всех комнатах, предназначенных для приема, было не протолкнуться. Сегодня народу оказалось не сильно много, но в каждой зале было организовано что-то вроде небольшого клуба по интересам, а сам Евгений Никитич перемещался из зоны в зону по-гусарски, с бокалом шампанского в одной руке и открытой бутылкой в другой, подолгу нигде не задерживаясь.

Где-то гости из числа азартных уже резались в карты, в одной из комнат в полной тишине читал что-то рифмованное стриженный по-мужицки вислоусый тип в сером пиджаке поверх подвязанной плетеным пояском косоворотки, в другой обсуждали новые сплетни об очередных выходках царского старца, время от времени взрываясь громким хохотом.

Довольно часто дребезжал дверной звонок, но Евгений Никитич не прерывал своего обхода (звонивших по вечерам всегда встречал дворецкий), и приветствия случались лишь тогда, когда маршрут хозяина пересекался с интересами гостя.

Очередная трель раздалась в начале одиннадцатого и застала Померанцева в комнате с камином, в этот вечер выполнявшей роль поэтической гостиной. Усатый уже отчитал свои ржаные вирши и скромно уселся прямо на пол перед пустым очагом, теперь выступать готовился курчавый тип с красивым, но немного лошадиным лицом, одетый в наглухо застегнутый френч морского кроя с серебряными пуговицами. Евгений Никитич только собрался внимать столичной знаменитости, как в комнату буквально ввалился Мазуров и принялся озираться по сторонам бешеными глазами. Увидав стоящего в углу Померанцева, Алексей молча подбежал к нему, ухватил за локоть и потащил в кабинет.

Плюхнувшись на ту самую софу, где утром хозяин принимал визитеров из сыскного, он выпалил:

– Женя! Зимин мертв!

Померанцев спокойно уселся в кресло, поставил на столик бутылку, пригубил из бокала и невозмутимо ответил:

– Знаю.

– Ни черта ты не знаешь! Он убил Надю!

Только очень внимательный человек рассмотрел бы произошедшие в лице Евгения Никитича перемены, и лишь человек, очень хорошо его знающий (если бы такой вообще существовал), сумел бы понять, в какое смятение привела хозяина дома принесенная Мазуровым новость. Увы, природа не наделила наблюдательностью самого вестника, да и слишком глубоко было его собственное горе, чтобы угадывать по лицам чужие эмоции.

– Как это произошло?

– Да черт его знает! Я пьяный был, не помню ничего. В полиции сказали, что будто бы мы с ним ругались, тот начал размахивать пистолетом, а Надя попала под выстрел. Налей вина, что ли? – почти всхлипнул Мазуров, но дожидаться, пока хозяин выполнит просьбу, не стал – бросил на стол серый картуз, который до этого судорожно мял в руках, и жадно приник к горлышку бутылки.

В другое время Померанцев, несомненно, возмутился бы подобной выходкой, но сейчас он отстраненно смотрел на двигающийся вверх-вниз кадык и на стекающие по щекам и подбородку прямо за шиворот пенящиеся ручейки.

Вытерев тыльной стороной ладони влажные от шампанского губы и отставив бутылку, Мазуров перегнулся через столик, ухватил Евгения Никитича за плечо и просвистел:

– А еще они собирались вместе убить Столыпина…

Померанцев смахнул лежащую у него на плече, пахнущую шампанским, руку и зашептал в ответ:

– Не пори чушь! Какой к бесовой бабушке Столыпин? Зимин кормился в охранке, какое покушение? Он просто выслужиться хотел и сдал бы к чертям и тебя, и Надежду.

– О-о-о-о! Про охранку я тебе сейчас расскажу… И про охранку, и про охрану! – многозначительно закатил глаза к потолочной лепнине Мазуров. – Я тебе сейчас такого порасскажу, что ты мгновенно и бесповоротно мне поверишь… Они с Надей уже собирались в Киев ехать, туда же чуть не весь двор направляется. Убить планировалось прямо на глазах у царя! Тут такие силы вовлечены…

Из глубины квартиры раздался дикий грохот, как будто кто-то кузнечным молотом крушил деревянную мебель. Померанцев вскочил на ноги:

– Савелий, что там за тарарам? Я сейчас. Сиди здесь, выпей пока, а я разберусь – и договорим.

В библиотеке, где шла игра, один из специально выставленных столов валялся на боку с отломленной ножкой, а по полу, закутавшись в сорванное с игрового поля сукно, катались, пытаясь дотянуться друг другу до горла, бывшие соседи по поверженному столу. Комичности ситуации добавляла безмятежно продолжающаяся за двумя другими столами игра. Восстановив с помощью камердинера и остальных игроков порядок – бузотеров растащили и отправили вон, сломанную мебель отодвинули к стене, а весь банк оставили в счет понесенного ущерба, – Евгений пошел в кабинет. В прихожей хлопнула дверь, вероятно, за выдворенными смутьянами.

Кабинет оказался пуст. Недопитая бутылка валялась на полу, и на дубовом паркете уже набралась небольшая лужица. Окно было отворено настежь, хотя в преддверии грозы прислуга получила указание все закрыть. Померанцев направился к парусившимся на ветру шторам, но нога наступила на что-то мягкое и чуть не поехала по скользкому лакированному полу. Он наклонился и поднял серый картуз.

«Вот болван! Ну да ладно, дойдет до дома простоволосый».

Он взялся за раму, но тут снизу заливистой трелью заголосил свисток дворника. Перегнувшись через подоконник, Евгений Никитич увидел лежащий на темном тротуаре в луже фонарного света знакомый силуэт с непокрытой головой, вокруг которой расползалось черное пятно.

* * *

Александр Павлович Свиридов проснулся в отличном расположении духа, ибо впервые за последние несколько дней (а вернее, ночей) выспался. Во-первых, закрытые весьма быстро дела не занимали больше думы сыщика, а во-вторых, третья по счету ночная гроза наконец-то отогнала эту проклятую жару.

С удовольствием позанимавшись прямо в спальне гимнастикой с чугунными гирями, он долго фыркал в ванной, затем так же обстоятельно причесал светлую шевелюру, разделив ее идеально ровным прямым пробором на несимметричные половинки, прошелся специальной гребенкой по аккуратной бороде и усам чуть более темной масти, а после приступил к плотному завтраку в покойной тишине наедине с утренней газетой. Новости были все мирные и внушающие веру в то, что дела в стране рано или поздно наладятся: Киев готовился к предстоящему визиту государя императора, на гатчинском аэродроме авиаторы отрабатывали новые фигуры и ночной пилотаж в преддверии маневров, журналисты на все голоса восхваляли только что спущенный на воду крейсер «Новик». Когда дошла очередь до кофе и свежайшей булочки от Андреева, Александр Павлович добрался до страницы происшествий. Сделав аккуратный глоток из фаянсовой чашки, он с профессиональным интересом внимательно забегал глазами по строчкам. Дойдя до одной из заметок, Свиридов замер, так и не дотянувшись рукой до сдобы.

«12 августа в 11 часу вечера жильцы д. Змеева на наб. Фонтанки были встревожены печальным происшествием. Один из гостей г-на П., владеющего квартирой в четвертом этаже, выпал из окна. Полицией высказываются предположения, что причиной этого трагического события послужила ужасная жара, воцарившаяся по всей Европе и не обошедшая Петербург, – погибший, студент Петербургского университета Мазуров Алексей, не удержался, открывая окна кабинета. Действительно ли всему виной сумасшествие природы (к слову, в столице уже два дня как пошедшее на убыль) либо речь идет об очередном самоубийстве в среде прогрессивной молодежи? Мы продолжим держать руку на пульсе, а наших читателей в курсе».

* * *

Вбегая через две ступеньки на второй этаж к кабинету Филиппова, Александр Павлович задел плечом степенно поднимающегося молодого человека, обернулся извиниться и замер с неделикатно распахнутым от удивления ртом.

– Ба-а-а, – протянул он, справившись со смятением. – Господин П.! Вы ведь к нам по поводу ночного происшествия?

Померанцев ответил медленным кивком. Спустя полминуты они были уже в кабинете Филиппова.

– То есть Алексей Дмитриевич Мазуров действительно погиб в вашей квартире? – разгоняя рукой синеватый папиросный дымок, переспросил Владимир Гаврилович гостя. – Мы с коллегой готовы очень внимательно выслушать обстоятельства сего скорбного события, да и узнать, что вообще вас связывало с этим господином, нам также интересно.

История вышла долгой, причем не столько из-за содержания повествования, сколько из-за манеры рассказчика делать поистине театральные паузы, надолго умолкая и устремляя взгляд в пространство, будто бы визуализируя перед собой картины недалекого прошлого.

– Мы с Зиминым ровесники… Учились вместе в университете… Ну вы помните, я говорил, что не кончил курса… Уже говорил… Только дело вовсе не в скуке… Я мог бы быть неплохим юристом, а с учетом фамилии вполне сумел бы сделать карьеру… Увы, из-за собственной глупости и наивности – что суть одно и то же – я остаюсь лишь богатым везунчиком, которому привалили дядюшкины миллионы… Ну и из-за беспринципности Зимина, конечно… Это случилось три… нет, уже почти четыре года назад… Да, в самом начале девятьсот восьмого… Мы с ним дружили с первого года, а это, значит, был уже последний… На зимних каникулах мы выбрались большой компанией в Юсуповский сад на каток, было много университетских, даже первогодки… Среди них и Алешка Мазуров… Я уже был с ним знаком, точно не помню, как это случилось… Да и неважно – в университете поводов представиться не ищут и не ждут, ты можешь не помнить имени человека, но быть с ним на «ты»… Но в этот раз Алексей пришел не один… Он привел Надю… Позвольте одолжиться? – указал он на лежащий на столе портсигар.

– Сто лет не курил, – прокашлял он, стуча себя в грудь, но тут же жадно затянулся на полпапиросы.

– Это было как у Пушкина: я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты… Банально, но удивительно волшебно… Что-то стройное, даже тонкое, средь белого снега в еще более белом меху… Герда на сверкающих коньках… А я сразу ощутил себя Каем… Сложилось слово «вечность», и сердце сразу как-то стало чувствовать иначе… Наверное, просто начало чувствовать… Помню, мы возвращались с катка на Невский огромной толпой, но почему-то она шла со мной рядом… Я что-то ей говорил и точно знаю, что даже тогда, мгновение спустя после сказанного, не вспомнил бы, что было в произнесенных мною словах… А она смеялась… Часто, но не обидно, а так светло… И так… Серебряно…

Он снова потянулся за папиросой.

– Когда она смеялась, у нее на левой щеке появлялась ямочка… Так странно, на правой ямочки не было, а на левой… Он забил бедной девочке голову своей революционной фанаберией!..

– Мазуров?

– Да при чем тут Мазуров. Мазуров сам попал под влияние этого «ловца душ человеческих»… Зимин, конечно… Он и меня пытался вовлечь, но про это я вам уже рассказывал, чего повторять… Я пытался с ней разговаривать, только она и слушать не хотела… Вечно таскалась с какими-то книжками… «Овода» этого идиотского постоянно цитировала… А потом и вовсе заявила, что я просто ее ревную и что если б любил по-настоящему, то встал бы с ней плечом к плечу… Всегда эта полувоенная патетика… И уже почти не смеялась… А потом, в конце мая, я увидел Зимина выходящим из Охранного… Просто бездумно шатался по городу – была у меня в те дни такая привычка… Учебу совсем забросил… Забрел на Мойку, а тут он… Сначала я даже обрадовался… Низко, конечно, но я был бы рад, если б его куда-нибудь выслали к черту на рога… Потому и подходить к нему не стал… И правильно сделал: следом выскочил офицер, не разобрал, что там у него на погонах было, и окликнул его Павловым… И какой-то сверток сунул в руки… Вы понимаете? Павловым! Я же точно видел, что это он, какой к чертям Павлов?.. Он сверток засунул в газету, мост перешел и двинулся в сторону Марсова поля… Я пошел было за ним, но не выдержал, догнал напротив конюшен… Он сначала не понял, что я все видел, пытался радостное удивление изобразить… Я же сразу по газете ударил… А там деньги… Знаете, две оранжевые пачки целковых и одна зеленая, трешки… Замызганные такие, но аккуратненько шпагатом перетянутые… Он обмер, стоит – белее стенки за спиной, губы даже посерели… И молчит… А потом так же молча деньги поднял и побежал… Да я его и не удерживал… Сперва было думал к Наде пойти… Рассказать, предостеречь… Не пошел… Не поверила бы она мне… Только еще крепче бы к нему привязалась, он бы в ее глазах мучеником без мук стал… А может, струсил… Потом меня к ректору пригласили… И попросили на выход… За месяц до выпуска, каково, а? Тут уж все и вовсе прояснилось с нашим идейным борцом… Алексею я все рассказал, просил его сестру защитить… Не сумел он… Да я теперь думаю, что и не вышло бы суметь… Она за Зиминым босиком по замерзшей Неве пошла бы…

Часы оглушительно громко тикали, в раскрытое окно залетали полуденные звуки улицы, а в кабинете начальника столичного сыска воцарилось молчание. Померанцев, не мигая, смотрел на руку, где тлеющий кончик уже почти подобрался к пальцам, Владимир Гаврилович сочувственно наблюдал за ползущей по щеке Евгения Никитича слезой, постукивая по тыльной стороне ладони так и не зажженной папиросой, а Свиридов задумчиво почесывал уже порядком взъерошенную бронзовую бороду. Он и очнулся первым:

– Евгений Никитич, а что произошло вчера в вашей квартире?

Померанцев нервно дернул головой, затушил окурок, медленно вытер ладонью лицо и так же не спеша монотонно произнес:

– А вчера в моей квартире убили Алешу Мазурова…

Владимир Гаврилович пристально посмотрел на говорившего, как бы пытаясь найти в его взгляде намек на то, что последняя фраза стала последствием нервного расстройства, вызванного неприятными воспоминаниями. Но на него уже взирал тот самый человек с мимикой английского лорда, с которым они вчера разговаривали в его квартире на Фонтанке. Невозможно было поверить в то, что пять минут назад он же изливал душу перед двумя почти незнакомыми ему мужчинами: лицо опять превратилось в трудно проницаемую восковую маску, точно как у модных лондонских скульптурных портретов madame Tussauds.

– То есть как убили?

– Очень быстро и хладнокровно. Видите ли, он как раз собирался мне рассказать подробности одной затеи Зимина. Речь шла о якобы покушении на Столыпина во время киевских мероприятий. Причем, по словам Алексея, убить Столыпина собирались на глазах у самого царя. Зная про связи Зимина с охранкой, я, конечно, в серьезность намерений не поверил, но Алексей намекнул на то, что ему известно и об участии кого-то из жандармских. Увы, закончить мы не успели, началась драка в библиотеке. Теперь я уже не исключаю, что скандал был специально спровоцирован, чтобы мы не смогли договорить. Я принялся наводить порядок среди не умеющих контролировать свои эмоции гостей. А когда вернулся, Алексея уже в комнате не застал, окно было открыто, а на улице свистел дворник. Я сперва подумал, что Алеша либо в самом деле свел счеты с жизнью, либо и впрямь случайно выпал. Конечно, я спустился. Он был уже мертв, так что никаких признаний, сделанных с последними вздохами, я не услышал. Но теперь уверен, что разговоры про Киев – не пьяный бред. И что Алексея именно убили. Вот что я нашел у него в руке.

Померанцев вытащил из-под полы руку и разжал кулак. На ладони лежала форменная серебряная пуговица с глядящим в разные стороны имперским орлом.

Филиппов и Свиридов молча воззрились на блестящий кругляшок, затем Владимир Гаврилович взял двумя пальцами пуговицу, повернулся к свету, внимательно ее осмотрел, после чего передал Александру Павловичу. Дав тому с полминуты на изучение улики, спросил:

– Что скажете?

– Не похожа на мундирную. Скорее, модная стилизация. Видите, вот здесь, по канту, это заметно. Евгений Никитич, не припоминаете, среди гостей были у кого-то подобные пуговицы?

Померанцев немного помолчал, а после ответил, как показалось Филиппову, с некоторой растерянностью в голосе:

– В том-то и дело, что приходил ко мне такой человек… Вот только совершенно невозможно представить, чтоб он мог совершить убийство…

* * *

По названному Померанцевым адресу отправились Свиридов с самим Евгением Никитичем.

– Вы поймите, – объяснял Померанцев Филиппову, – я Александра Александровича знаю не близко. Вернее сказать, вовсе не знаю, хоть он у меня и бывает. Но вообразить, что он замешан, просто не в состоянии. Скорее всего, это как-нибудь прояснится, и мне придется принести извинения. Так что лучше уж я сразу, авансом. Он из тех людей… В общем, я бы не хотел, чтоб его визиты прекратились… Его имя привлекает многих интересных особ…

Пока ехали на Петроградскую сторону, снова в разговоре возникла тема патриотизма. Ну не сама собой, конечно же, – Александр Павлович не сдержался, очень уж отпечатались у него в голове слова, брошенные Померанцевым накануне.

– Вы уж не обессудьте, но я все не могу выкинуть из ума сказанное вами вчера, о «дурацком» патриотизме, – начал он спокойным голосом, но по мере развития собственной мысли иногда все-таки не справлялся с интонациями. – Вот вы отрицаете само понятие. И в логике вам не откажешь. Но давайте приведем конкретный пример: что делать гражданину, если родине угрожает опасность? Если враг топчет сапогами его землю?

– Александр Павлович, поверьте, если завтра случится война, я от всех своих миллионов уйду без оглядки на фронт. Если уж «патриоты» доведут дело до драки, то придется защищать и их, жадных дураков, и тех, кого они через газеты одурманивают. Вот только обидно будет, что я-то стану вшей кормить на передовой (и это при самом благоприятном раскладе вшей, а не червей), а они на этом начнут капиталы свои множить, и реальные, и политические. Но сейчас-то войны нет.

Помолчали, однако, недолго: тут уж не стерпел Померанцев.

– Но вообще так себе пример. Ведь с нас может статься, что мы сами решим кому-нибудь перчатку в лицо бросить. Нет же лучше способа отвлечь внимание людей от внутренних проблем, чем маленькая победоносная война, причем желательно на чужой территории. И вот тут уж увольте, это дело без меня вершите. Я готов понимать, за что воюю в случае внешней агрессии, но за что мне биться на стороне самого агрессора? Даже гражданская война в этом смысле справедливее: там обе стороны знают, за что под пули идут.

– За что же?

– Одни за то, чтоб им жить стало лучше, а вторые за то, чтоб им жить как прежде не мешали. Тут все по-честному.

– Ну мы-то вряд ли войну начнем, – не вполне уверенно заметил Александр Павлович.

– Вы думаете? А я вот сказал об этом – и прямо поверил, что так и будет. От наших шапкозакидателей всего можно ждать, про Цусиму и не вспомнят.

Собеседники замолчали, и тишина не прерывалась вплоть до окончания поездки.

* * *

В точке назначения, на пересечении Малой и Большой Монетных улиц, прямо напротив Александровского лицея, стоял новый шестиэтажный дом со шпилем, выделяющийся среди красных потертых зданий светлым серо-зеленым штукатуреным фасадом и аккуратными лепными розетками, словно новобранец среди бывалых служак. Поднявшись на шестой этаж первой парадной, остановились у квартиры № 27, и Померанцев поспешно перехватил руку Свиридова, намеревавшегося позвонить.

– Александр Павлович, позвольте, я сам все объясню, а вы уж только по мере необходимости вступайте, хорошо?

Дверь открыла миловидная молодая женщина лет двадцати восьми, темноволосая, с модной короткой прической. Померанцев приподнял шляпу и чуть выступил вперед, задвинув в тень лестничной клетки Свиридова.

– Любовь Дмитриевна, добрый день. Вы меня, верно, не помните, я Евгений Никитич Померанцев.

– Отчего же, – добродушно кивнула хозяйка. – Мы бывали с Александром Александровичем у вас на Фонтанке. Вы к нему? Простите, но он очень поздно вернулся и сейчас спит. Муж любит бродить до утра, ищет вдохновение. Давайте я вас пока угощу чаем. Погремим стаканами, глядишь, он сам к нам и выйдет.

Последняя фраза была сказана с такой очаровательной улыбкой, что у обоих визитеров непроизвольно в ответ растянулись губы.

Пока Любовь Дмитриевна хлопотала с посудой, Александр Павлович по профессиональной привычке осматривал комнату, делая мысленные пометки. Мебель красного дерева – русский ампир, тяжелый темный ковер на полу, два книжных шкафа по стенам. Один так набит книгами, что, кажется, с трудом удерживает дверцы затворенными. Стекла второго затянуты зеленым шелком, но занавеска с одной стороны задернута не до конца, и просвечивается бутылка темного стекла – Александр Павлович узнал «Нюи» елисеевского разлива № 22. Сама же комната была очень светлой, почти белой и содержалась в таком невероятном порядке, что невольно хотелось намусорить или хотя бы нарушить геометрическую ровность линий. Спасибо отдернутой занавеске – хоть какой-то кусочек живого человеческого присутствия.

Хозяйка оказалась права: стоило ей только начать расставлять с яркого пятна жостовского подноса стаканы в серебряных подстаканниках, как в гостиную вошел высокий бледный мужчина в темно-вишневом стеганом халате с атласными отворотами. Он приветственно кивнул в сторону Померанцева львиной гривой густых темных волос. Тот поднялся, протянул руку, представил Свиридова, не упомянув, впрочем, о его профессии, и, непривычно волнуясь, приступил к разговору:

– Александр Александрович, вы уж не обессудьте за ранний непрошеный визит, но дело и впрямь важное и потому неотложное. Не поймите меня неверно, наверняка все тотчас же разъяснится. Речь пойдет о вчерашнем вечере…

– Да, увы, этот несчастный юноша так и не дал мне шанса что-либо прочесть, – рассеянно обронил хозяин квартиры.

– Верно… Александр Александрович…

– Вы же вчера были в пиджаке с блестящими пуговицами? – устал наблюдать за терзаниями Померанцева Александр Павлович. – Можно на него взглянуть?

Поэт в недоумении уставился на Свиридова.

– На пиджак? Ну… разумеется. Люба? – обратился он к супруге, но та уже и сама встала и направилась в другую комнату, видимо, в гардеробную.

Мгновение спустя она вернулась с пиджаком в руках. Померанцев жадно наблюдал за тем, как Свиридов проверяет наличие пуговиц. Все они не просто оказались на месте, но и чеканка на них была иной – два скрещенных якоря. Евгений Никитич облегченно вздохнул и объяснил ничего не понимающим хозяевам:

– Видите ли, Александр Павлович служит в уголовной полиции. Есть подозрение, что смерть Алексея – так звали погибшего вчера молодого человека – не была случайной. У него в руке обнаружили серебряную пуговицу. Конечно, я знал, что вы ни при чем, – поспешил заверить он, видя, как возмущенно пересеклись взгляды хозяина и его супруги. – Прошу прощения за беспокойство, и огромное спасибо за чай.

Померанцев и Свиридов поднялись со стульев, Любовь Дмитриевна собралась их проводить, но Александр Александрович остановил гостей вялым жестом тонкой бледной руки.

– Евгений Никитич… Я давно хотел вам сказать, что у вас дома бывает много странных и не вполне достойных личностей. Увы, это ваш выбор, хоть я и не уверен, что он – осознанный. Но коль вы, господин из уголовной полиции, ищете владельца серебряной пуговицы, то вам следует искать его среди сотрудников полиции политической. Вчера в том доме был такой человек. В студенческом мундире с серебряными пуговицами. Но я точно знаю, что к студенчеству он никакого отношения не имеет. Не спрашивайте, на чем основана моя уверенность, просто примите. Всего вам доброго.

* * *

– Интересная картина начинает вырисовываться, Александр Павлович, – задумчиво вглядываясь в темную воду Екатерининского канала, медленно произнес Филиппов.

Он стоял, облокотившись на чугунные перила Львиного мостика, лицом к зданию Казанской части, а слева от него спиной к ограде прислонился Свиридов. Поговорить на улице предложил Владимир Гаврилович, и по тому, как легко и без вопросов согласился с этим его помощник, делалось понятно, что и он начал испытывать неприятное недоверие к стенам родного учреждения.

– Кто-то из гостей господина Померанцева либо точно знал о его связи с Мазуровым и ожидал появления последнего там, либо наблюдал за хозяином, но узнал и гостя.

– Возможен и третий вариант: что этот кто-то следил за Мазуровым, а тот и вывел преследователя на Померанцева, – возразил Свиридов. Но сам же сразу и разрушил свою версию: – Хотя сложно предположить, что он беззвучно проник практически сразу за Мазуровым в квартиру. Я уточнял у Евгения Никитича: после прихода Мазурова звонков больше не было.

– То, с какой дерзостью и решительностью действовал этот таинственный «студент» – станем пока величать его так за неимением другого звания, возьмем лишь его в кавычки, – позволяет нам утверждать, что Мазуров и впрямь обладал какими-то важными сведениями. За пьяные фантазии жизни не лишают. И также берусь утверждать второе: смерть Зимина не заставила таинственных карбонариев отказаться от своих планов. Вот только карбонарии ли это? И вот вам вывод номер три: по той невероятной осведомленности об обстоятельствах совсем недавних событий, кои и в газеты-то попали без имен и фамилий, можно предположить, что дело сие рук не господ – простите, товарищей – революционеров, а совсем наоборот. И это, голубчик мой, ой как неприятно…

– Но зачем кому-то в Охранном хотеть смерти премьер-министра? – понизив голос до шепота, спросил Свиридов.

– Ну причин-то может быть уйма, и боюсь, что прояснить их сейчас может только наш «студент». Зачтите еще раз, как его описал ваш поэт.

Александр Павлович достал зеленую записную книжку, пролистал несколько страниц и начал читать:

– Высокий, вершков десять, а то и двенадцать[20]20
  В дореволюционной России рост людей и крупных животных измеряли в вершках сверх двух аршин (аршин – 16 вершков, в вершке 4,445 см), то есть рост «студента» на самом деле составлял два аршина и 10–12 вершков, 1,87–1,96 м.


[Закрыть], но сутулый. Студенческий мундир. Башмаки очень истертые, коричневые, скорее даже рыжие. Волосы темные, почти черные, как у цыган. Но не цыган. Возможно, болгарин или еврей, однако глаза светлые, как у чухонца. Губы узкие, слева над бровью тонкий белый шрам около полудюйма длиной. Полубаки и черные усики ниточкой – но тут ведь и парик может быть, и усы накладные, – добавил уже от себя Свиридов.

– Наблюдательный господин…

– Да, я тоже удивился. Говорит, что всегда внимателен к людям в поисках интересных типажей. Что нам оказалось лишь на руку.

– Так… До конца присутствия почти два часа. Отдавайте телефонистам словесный портрет – срочно распространить по всем отделениям с распоряжением довести до всех, до последнего городового. Без подробностей. Просто ищем человека. В случае обнаружения не задерживать, по возможности скрытно проследить до места проживания. А нам с вами остается ждать.