Текст книги "По высочайшему велению"

– Держите. – Кулябко сунул что-то в руку Богрову. – Патроны шумовые. Как договаривались – в антракте входите в зал, сближаетесь с объектом, два раза стреляете в него и быстро исчезаете. Главное – не бегите.

Дмитрий Григорьевич почувствовал в мокрой ладони рубчатую рукоять пистолета и быстро убрал его в карман брюк.

– Дальше помните? – продолжил шептать Николай Николаевич. – Второй боковой выход, по левую руку. Там никого не будет. На Фундуклеевской увидите ожидающий вас мотор.

Богров кивнул, подумал, что в полумраке каморки Кулябко мог не разглядеть его движения, и хрипло выдохнул:

– Помню.

– Ну все, с богом! Идите первым.

Фойе меж тем продолжало наполняться вновь прибывающими важными зрителями: степенно прошествовал киевский губернатор Гирс с супругой, раскланиваясь со знакомыми; в нескольких шагах от гардероба о чем-то беседовали генерал-губернатор Трепов и какой-то высокий чин в мундире с аксельбантами. Двери в очередной раз распахнулись, и в театр в сопровождении молодого жандармского капитана вошел Столыпин.

Спектакль начался ровно в девять. Ну, вернее, в девять весь зал встал, дружно пропел гимн, закончившийся овациями в направлении царской ложи, откуда благодарно помахали рукой в белой перчатке. Богров вместе с другими пел, хлопал в ладоши, а после даже пытался вникнуть в развивающееся на сцене действо. Но ни злоключения юного Гвидона с несчастной царицей, ни козни коварных сестер, понукаемых Бабарихой, его сегодня не увлекали. Взгляд то и дело останавливался на возвышающейся над рядами разделяющих их кресел голове с проплешиной на затылке. Председатель правительства время от времени склонялся к соседу справа, видимо, что-то комментируя, вместе со всем зрительным залом аплодировал солистам в особо эффектных местах – в общем, вполне себе наслаждался происходящим.

Наконец занавес опустился, стихли последние хлопки, и кресла начали понемногу пустеть. Дмитрий Григорьевич поднялся, вышел из зала и направился к боковому выходу из здания. На улице он остановился у ближайшего фонаря, с наслаждением глотая прохладный ночной воздух. В пятно света быстро вошел Степа, обнял Богрова за плечи и утащил во тьму.

– Держи. – В руку ткнулся теплый вытянутый прямоугольный предмет. – Спрячь. И не тушуйся, держи спину, герой!

Степа с размаху двинул Дмитрию Григорьевичу между лопаток, да так, что тот выронил из рук обойму. Она гулко звякнула о булыжник. Степа матюгнулся и опустился на четвереньки.

– Спички не доставай. Так найдем.

«Найду первым – ни за что не признаюсь», – обрадовался было Богров, но Степа уже поднимался, отряхивая колени.

– Держи крепче. Ни пуха.

– Иди ты к черту, – хмуро ответил Богров, сунул обойму в правый носок и поплелся обратно в театр.

Он протянул стоящему у дверей жандарму билет и уже сделал шаг на ворсистый ковер фойе, однако полицейский мягко, но крепко взял юношу за локоть.

– Прошу простить, сударь, с оторванным контролем проход запрещен. Приказ.

Богров растерянно захлопал ресницами, лихорадочно соображая, как теперь быть. Уже заливался звонок, призывая публику вернуться в зал. Попробовать вызвать Кулябко и Спиридовича? Да кого же попросить? Не этого ведь истукана. Послать записку? Точно! Но тут его мыслительный процесс был прерван знакомым голосом:

– Пропустите, Шевцов. Это мой сотрудник.

Кулябко то ли случайно оказался поблизости, то ли намеренно решил удостовериться в том, что Богров вернется, – он призывно махнул рукой, приглашая того внутрь. Жандарм козырнул начальству и вернул надорванное приглашение. По пути в зал, проходя мимо стоящего в кадке раскидистого растения, Дмитрий Григорьевич обронил программку, наклонился подобрать и быстрым движением вдавил во влажную землю извлеченную из носка обойму.

* * *

После того как занавес опустился во второй раз, зал опустел гораздо быстрее: публика истомилась. Хоть спектакль оказался и превеселый, но в фойе можно было освежиться шампанским, а заодно помелькать перед взорами сильных мира сего и даже, чем черт не шутит, перемолвиться с кем-либо из них парой слов.

Богров сперва вместе с основным людским потоком выплыл в холл, подцепил с подноса пробегающего официанта бокал с искрящейся влагой и жадно, залпом осушил его. Пузырьки защекотали нос, он сдавленно чихнул в платок, испуганно огляделся. Но ничьего внимания не привлек. Окружающее напоминало прием в генерал-губернаторском доме, куда он как-то еще в студенческие годы попал с отцом. Все со всеми разговаривали, порой даже слыша собеседника, иногда смеялись удачным остротам, целовали затянутые шелком дамские пальцы, приветственно поднимали руки с шампанским. Он вернул бокал на другой поднос, вошел в зрительный зал и обвел глазами полупустые ряды кресел.

В партере, прислонясь к барьеру и обернувшись к сцене спиной, разговаривал с каким-то важным господином Столыпин. Белый сюртук отчетливо выделялся на фоне тяжелого темного занавеса. Приблизившись на расстояние нескольких шагов, Дмитрий Григорьевич потянул из кармана пистолет, но чертов браунинг зацепился чем-то за подкладку. Столыпин перевел взгляд с собеседника на высокого молодого брюнета в очках, конвульсивно дергающего за карман, недоуменно поднял брови, и вдруг лицо его побелело в тон сюртуку, в глазах отразилось осознание того, что должно будет сейчас произойти. Правая рука двинулась к сердцу, и тут наконец проклятый карман не выдержал и порвался, освободив пистолет. Выкинув вперед, в направлении белого пятна на алом бархатном фоне, руку, Богров дважды нажал на спуск.

Выстрелы получились не такими громкими, как во время предварительных проб. Они вообще вышли еле слышными, словно кто-то два раза подряд переломил о колено сухую трость. Стоявшие в проходе люди даже не обернулись, и лишь собеседник Столыпина недоуменно смотрел на расплывающиеся по белой ткани темно-вишневые пятна – одно чуть ниже правой стороны груди, а второе на рукаве сюртука. Вот он оторвал взгляд от раненого и медленно повернул голову к остолбеневшему Богрову. Тот все еще стоял, вытянув в направлении барьера руку, лишь пистолета в ней не было – выронил. Казалось, он то ли в чем-то осуждает премьер-министра, то ли пытается привлечь к нему внимание публики.

«Почему кровь? Откуда? Я же не менял обойму! – бешено пульсировало в висках. – О господи! Бежать, бежать! Куда?»

Он медленно повернулся к выходу из зала, наконец-то опустил руку и, с трудом переставляя свинцовые ноги, двинулся к призывно распахнутым дверям. Но важные секунды были упущены – кто-то схватил его сзади за шиворот и за фалду фрака, с соседних рядов протянулись бесчисленные руки, задержавшаяся в зале публика повалила несчастного на пол и начала рвать его, пинать ногами. Сверху из лож послышались истеричные женские крики: «Убить его! Убить!» Рот наполнился соленой кровью, Богров сплюнул на пол два белых зуба. Собрав все силы, напружинил тело и отбросил от себя несколько человек, сумел подняться, ошарашенно завертел головой в поисках спасительных дверей и тут увидел, как по проходу между рядами с обнаженной шашкой, сосредоточенно прищурившись, на него несется полковник Спиридович. Мозг пронзило понимание: ну конечно, вот так все и должно было закончиться. Вовсе это не инсценировка, а настоящее покушение, в котором ему, Богрову, отводилась роль жертвенного барана. Сейчас его пришпилят к паркету, словно тропическую бабочку. Он обреченно закрыл глаза и потому не заметил, как наперерез Александру Ивановичу метнулась фигура в синем мундире, вцепилась полковнику в плечи и повалила его на пол. А еще мгновение спустя Богрова подхватили под локти сильные руки и вытащили из зала.

Полковник Спиридович с трудом, но все-таки вырвался из рук удерживающего его жандармского подполковника и бросился в фойе. Навстречу ему, выпучив глаза и судорожно заглатывая воздух, почти бежал Кулябко. Александр Иванович схватил за грудки обезумевшего зятя и утащил того под лестницу.

– Срочно, – бешено сверкая глазами и брызжа слюной прямо в лицо Кулябко, зашипел Спиридович. – Срочно тащи Богрова в отделение. Никого к нему не подпускай, ты меня понял, Николай? Ты меня понял?! Никого!

Кулябко засеменил за группой полицейских, которые под руководством того же офицера, что стреножил в зале Александра Ивановича, уводили куда-то в глубь театра обмякшего Богрова.

Спиридович вернулся в зал. Столыпин был жив, но смертельно бледен, над ним копошились какие-то люди. На барьере, отделяющем зрительный зал от пространства оркестровой ямы, белела фуражка с перчатками. Там же еще одной белой кляксой с красными крапинами, будто бинты в полевом лазарете, безжизненно лежал сюртук. Вдруг по рядам пробежал шорох, склонившиеся над раненым премьером сановники расступились и задрали головы вверх, в сторону царской ложи – оттуда за происходящим молча наблюдал император. Столыпин приподнялся на локте левой руки, правой замахал на царя, будто прогоняя его, но, видя, что тот остается в ложе, размашисто перекрестил венценосца и громко и отчетливо изрек:

– Счастлив умереть за царя!

Кто-то из толпы артистов, вываливших на сцену на шум, звонко и восторженно затянул гимн. Слова подхватили в зале, и под сводами театра, набирая силу, над тяжело раненным главой правительства загремела здравица главе государства:

 
Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу, на славу нам!
Царствуй на страх врагам,
Царь православный!
Боже, Царя храни!
 

* * *

Наконец, закончив верноподданнические излияния, вспомнили и о раненом. Столыпина подняли – идти он не мог, даже опираясь на подставленные руки, – и понесли к выходу. Александр Иванович пристроился в хвост скорбной процессии, но, выйдя из зала, направился налево, туда, куда несколькими минутами ранее убежал Кулябко. Повернув за очередной угол, он чуть не столкнулся с Николаем Николаевичем. Судя по ужасу на красном мокром лице, ждать хороших новостей не приходилось.

– Ну? – тихо, почти шепотом, спросил Александр Иванович.

– Не отдают.

– Ты его видел? Где он?

– Видел. Там, в конце коридора, кабинет директора. Показал ему знаками, чтоб молчал.

– Он понял?

Кулябко пожал плечами:

– Он как будто не в себе. Но кивнул.

– Ох, скверно! – Спиридович оттолкнул Кулябко и побежал по коридору.

У дверей кабинета стоял жандарм, но он даже не посмел преградить дорогу суровому полковнику в парадном мундире дворцовой охраны. Александр Иванович рванул на себя ручку. На стуле, безвольно опустив руки и ссутулившись, сидел сильно помятый Богров. С носа капала кровь, губы тоже были разбиты. Навстречу Александру Ивановичу поднялся давешний офицер, что остановил уже занесенную руку с шашкой.

– Подполковник Иванов. Господин полковник, самосуда я не допущу!

– Полно вам, это был минутный порыв, спасибо, что спасли. Я послушаю?

– Конечно. – Иванов указал рукой на диван, где уже сидел какой-то прокурорский. – Продолжим.

Он сел за стол, обмакнул перо в чернильницу, кивнул хлюпающему носом Богрову:

– Так когда же вы задумали это злодеяние?

Александру Ивановичу потребовалась вся сила воли, которой он обладал, чтобы не податься вперед в ожидании ответа. Дмитрий Григорьевич поднял глаза, обвел взглядом находящихся с ним в комнате людей и остановился на Спиридовиче. Долго и грустно смотрел на бравого полковника, на его рыжую шевелюру, закрученные усы, на такие похожие на сестрины глаза. Наконец сплюнул розовую слюну прямо на паркет и произнес, слегка подсвистывая сквозь выбитые зубы:

– Давно. Еще в Петербурге.

Богров говорил долго, при этом почти не отводил взгляда от Александра Ивановича. Рассказывал о своем революционном прошлом, о службе в Охранном отделении, о выданных им товарищах по партии, об их подозрениях, вылившихся в требование убить Столыпина. О том, как он использовал бедного подполковника Кулябко, преподнеся ему фальшивую историю о прибывших в Киев террористах, о том, как тем же обманом вынудил Николая Николаевича выдать ему приглашение на спектакль. Скрипело перо, стукалось острым кончиком о донышко чернильницы, шелестела бумага.

Александр Иванович смотрел в молодые, но очень усталые глаза говорившего, и взгляд его, сначала настороженный и даже испуганный, вдруг стал сначала удивленным, как будто перед обреченным на виселицу забрезжила какая-то надежда на спасение, а потом, когда пришло осознание, что Богров не намерен обличать никого, кроме себя, в глазах появились задумчивость, грусть и даже сочувствие. В конце концов он поднялся и тихо вышел, не дослушав.

Глава 11

КИЕВ, 1.IX. Министром Императорского Двора послана следующая телеграмма: «Первого сентября во время второго антракта парадного спектакля в киевском городском театре на жизнь председателя совета министров П. А. Столыпина было произведено покушение. Услышав выстрел, Его Величество Государь Император вошел в ложу. Публика, находившаяся в театре, преисполненная верноподданнических чувств к особе Государя Императора, потребовала исполнения народного гимна. Неоднократное пение гимна всеми присутствовавшими сменялось пением молитвы «Спаси Господи». Его Величество изволил несколько раз отвечать публике поклонами, после чего отбыл с Великими Княжнами и Августейшими Особами из театра во дворец».

Газета «Русское слово», 2 сентября 1911 года

* * *

Александр Павлович в одиночестве сидел в купе первого класса, глядя на сдвинутые занавески и напряженно дожидаясь момента, когда последний раз свистнет паровоз и поезд, плавно дернувшись, начнет медленное движение. Широкие плечи пассажира, обычно гордо расправленные, в этот раз были скорбно опущены, словно намокшие крылья не успевшей спрятаться от внезапно налетевшей грозы степной птицы. Столыпин ранен, возможно, смертельно. Значит, Богров проявил собственную волю, и мотивы его уже не важны. Или тут была воля не Богрова? Теперь судьба премьера всецело зависела от умелости врачей и божьего к нему расположения. Свиридову же предстояло решить, как распорядиться судьбой собственной.

С перрона раздались два голоса: один сердитый и требовательный, второй мягкий, с заискивающими интонациями.

– Что ты мне тут объясняешь, подлец! Загружай немедля багаж! – кричал обладатель первого голоса, горячась все сильнее.

– Так я же говорю, сударь, у вас билет в восьмой вагон, а этот пятый, вы уж пройдите дальше, – жалобно блеял в ответ второй.

– Да ты разве не видишь, болван, что носильщик уже все выгрузил и сбежал, негодяй! Что ж ты нам прикажешь, самим чемоданы тащить или за новым носильщиком по вокзалу бегать? Уж поезд сейчас тронется!

Александр Павлович осторожно отогнул край занавески. Прямо напротив его окна над кучей чемоданов ссорились невысокий господин в штатском и проводник в форменной тужурке. Грозного пассажира взяла под руку стоящая рядом милая дама в летнем кружевном платье с накидкой и в белой шляпке, судя по всему супруга, и что-то зашептала ему на ухо, одновременно гладя смутьяна свободной рукой по плечу. Тот стих, молча вытащил портмоне и неловко протянул проводнику рубль. Александр Павлович отпустил занавеску – понятно, что конфликт будет улажен в пользу пассажира. Видимо, предприимчивый господин, имея на руках билет второго класса, решил прокатиться в первом. Все в России так, за барашка в бумажке любые двери отворяются. Ну, почти любые.

Поезд наконец тронулся. Свиридов взглянул на часы, с удивлением отметив, что задержки не случилось. Хотя чему удивляться? Злоумышленник схвачен на месте, с чего бы расстраивать ни в чем не повинных пассажиров? Хотя последних-то как раз набралось не очень много, во всем 16-местном ковровском вагоне до появления скандалиста с супругой был лишь Александр Павлович, вот и в купе он оказался один. Да и на перроне было крайне малолюдно. Никто не поспешил покидать Киев – еще бы, теперь в городе стало еще интереснее, кровь для человеков что мед для мух. Он окончательно отдернул ближнюю занавеску. За окном, совершенно соответствуя эмоциональному настрою Александра Павловича, торжественно и неспешно проплывало кладбище. Мысли снова вернулись к Богрову и Спиридовичу. Достав из портфеля свою зеленую книжечку, он несколько минут увлеченно писал, то что-то перечеркивая карандашом, то с нажимом обводя. Закончив, Свиридов взял папиросы, дернул раму, но она не поддалась. Чертыхнувшись (очень уж не хотелось ему покидать запертое купе), он засунул блокнот в щель между стенкой вагона и диваном и все-таки вышел в коридор. Ухватив за рукав пробегающего мимо проводника, спросил:

– Сколько стоим в Нежине?

– Полчаса с четвертью.

– Окно заклинило. Я в тамбуре покурю.

– Само собой, только вы уж дверку прикройте, как на мост въедем, – не положено.

Из Нежина надо послать телеграмму Филиппову. Повиниться во всем перед добрейшим Владимиром Гавриловичем, авось простит блудного помощника. Ведь не из корысти – из патриотических побуждений. К тому же хорошо бы пересказать пришедшие сейчас в купе соображения. А потом к господину полковнику, пусть отпускает Михаил Фридрихович, нет больше сил надвое рваться.

В тамбуре закурил, распахнул дверь, уперся плечом в поручень и продолжил размышлять. Нет, пожалуй, не нужно никакой телеграммы, что в ней объяснишь? Сразу по приезде – к Филиппову. В личной беседе объясниться будет проще, да и на вопросы – а они непременно возникнут – лучше ответить самому и сразу, на месте, а не доверяя это дело дедукции Владимира Гавриловича. Вообразит бог весть что, переубедить окажется сложнее. А потом уж к фон Коттену. Отпустит господин полковник, никуда не денется – на кой черт ему проваленный агент? А может, еще и не придется ни виниться, ни отпрашиваться – пока не ясно, чем все дело со Столыпиным закончится, а ехать до Петербурга долго.

Поезд ускорял ход, подбираясь к Днепру, проносясь мимо копошащихся в огородах жителей. Те, заслышав стук колес, разгибали спины, снимали шапки и снова гнулись, кланяясь невидимым пассажирам. Не успев подивиться такой особенности поведения киевлян, Александр Павлович обернулся на стук вагонной двери: в тамбур вышел невысокий господин лет сорока пяти в серой тройке и сером же котелке, с приятной докторской бородкой – тот самый предприимчивый скандалист.

– Вы позволите составить вам компанию? – приподняв котелок, осведомился «серый» вполне мирным тоном. – Супруга не любит, когда я курю в купе.

– Разумеется, – кивнул Свиридов и немного посторонился. – Но проводник просил на мосту закрыть дверь.

Он ткнул окурком в показавшиеся на повороте металлические ребра мостовых ферм.

– Это ничего, они всегда просят, да никогда не проверяют.

Незнакомец расстегнул пуговицу и запустил руку под пиджак. Александр Павлович напрягся, но «серый» господин достал портсигар, вежливо предложил Свиридову, сам тоже сунул в рот папиросу и захлопал себя по карманам.

– Вот ведь конфуз, право слово, – спички-то на столе в купе забыл.

Александр Павлович достал коробок, чиркнул и, сложив руки ковшиком, поднес трепыхающийся огонек к наклонившемуся лицу. Незнакомец тоже протянул руки, вроде бы пытаясь помочь оградить зажженную спичку от воздушных потоков, но дальше повел себя очень странно: резко ухватил обеими руками Александра Павловича за кисти – тот охнул, обжегшись, – выплюнул папиросу и потянул Свиридова к открытой двери. Не тратя время на выяснение причин такого, мало сказать, необычного поведения на первый взгляд почтенного господина, Александр Павлович уперся ногами в решетчатый пол и попытался вырвать руки из захватов. Но те будто бы очутились в токарных тисках. Ежедневные занятия с гирями оказались бессильны перед напором этого с виду некрепкого убийцы – а в том, что перед ним именно убийца, сомнений у Свиридова не было. Тогда, переменив тактику, Александр Павлович бросил тянуть противника на себя, а напротив, подался всем телом навстречу, пытаясь достать до скованной воротниками шеи. Но лишь нарвался на страшнейший удар коленом в область, при попадании в которую у любого мужчины случается временный физический и моральный паралич. Охнув, Свиридов на мгновение утратил способность не только сопротивляться, но и мыслить. Этой малой толики времени хватило душегубу на то, чтобы развернуть ослепленного болью Александра Павловича спиной к открытой двери. Руки убийцы разжались, Свиридов сложился пополам, однако убийца выпрямил его ударом ноги в подбородок. Нелепо взмахнув руками в попытке за что-то ухватиться, но поймав лишь пустое пространство, Александр Павлович выпал из вагона. «Серый» рванулся к двери и успел увидеть, как тело помощника главы столичного сыска и осведомителя главы сыска политического ударилось о железную ферму моста и, приобретя после этого гуттаперчевость, свойственную скорее тряпичным куклам, нежели живым взрослым мужчинам, сползло вниз, чудом не угодив под железные колеса.

Убийца подобрал котелок и бросился обратно в вагон, пробежал его насквозь и выскочил в тамбур. То же он проделал еще трижды, пока не оказался на задней площадке последнего вагона. Спустившись по лесенке и примерившись, осторожно спрыгнул на насыпь и, неловко ковыляя по шпалам, побежал к лежащему почти на середине моста телу. Александр Павлович был все еще жив, но без сознания. Господин в котелке начал суматошно набивать карманы Свиридова щебнем. Закончив, подхватил лежавшего под мышки, подтянул к мостовому ограждению и вытолкнул бесчувственное тело наружу. Несколько минут молча смотрел на расходящиеся по воде круги, убедился, что ни вблизи, ни ниже по течению никто не всплыл, развернулся и зашагал обратно в город, на ходу вытирая взмокшую красную шею белым накрахмаленным платком.

* * *

В маленькой, сажени две в ширину и столько же в длину, комнатушке на привинченной к каменному полу железной кровати, отвернувшись к серой штукатуреной стене, лежал человек. Фонарь под потолком, затянутый железной сеткой, не горел, и на полу узким прямоугольником разлился лунный свет, перечеркнутый прямыми линиями оконных решеток.

В коридоре раздались гулкие шаги, откинулось дверное окошко, разбавив белый свет теплым желтым, но тут же захлопнулось. Затрещал фонарь, медленно накаляясь. Лязгнул отодвигаемый засов, заскрежетали петли, и дверь распахнулась. Лежавший медленно, с неохотой повернулся на шум. Стало видно, что наряд его совершенно не подходит интерьеру – вместо арестантской робы на узнике был черный фрак с белой сорочкой. Правда, на белой груди присутствовали какие-то темные пятна, но тем не менее диссонанса это нисколько не уменьшало. Он прикрылся рукой от света, пытаясь разглядеть вошедших. Один был его недавний знакомый, крепостной надзиратель Бутко, первый, кто встретил его на новом месте. А вторым оказался знакомый старый – из-под козырька английского кепи в тон темно-синего плаща на Богрова выжидающе смотрели рыбьи глаза полковника Спиридовича.

Александр Иванович медленно стянул перчатки, с трудом стащил с безымянного пальца бриллиантовый перстень и не глядя сунул в лапу стоящего рядом тюремщика. Тот перекинул из руки в руку кольцо с ключами, проворно спрятал подношение в карман штанов и заискивающе запричитал:

– Десять минуточек, ваше благородие, не больше, не погубите. Ну четверть часа, иначе уж совсем погибель будет.

И, кланяясь, словно трактирный половой, спиной попятился-попятился, выскочил в коридор и захлопнул дверь. Снова скрипнул засов, но шагов не последовало – тюремщик остался стеречь под дверью.

Богров сел на койке, опустив между коленями руки и поймав взглядом перекрестие теней на полу. Александр Иванович остался стоять. Тусклый свет мутного, засиженного мухами фонаря смешался с лунным, окрасил лица и руки мужчин в желтушные оттенки.

– Почему вы нас не выдали? – В маленькой комнатке голос полковника прозвучал глухо.

– Какое вам дело? – не поднимая головы, ответил арестант.

– Из-за Саши? Неужели из-за нее?

– Пусть лучше она запомнит меня сумасшедшим революционером, чем оболваненным идиотом.

– Но вас же повесят!

– Ну повесят. Не съем лишнюю тысячу котлет, – все-таки поднял глаза Богров и с вызовом заговорил: – До чего же мне все это противно! Вы как пауки в банке, лишь бы сожрать друг друга. Да и те, другие, «товарищи», – такие же тарантулы с волосатыми лапами. Ну выдал бы я вас, что бы это изменило? На каторгу бы меня сослали? Так там бы придушили в бараке политические. Вы-то все равно выкрутились бы, разве нет?

Спиридович промолчал. Потом достал из внутреннего кармана карандаш и небольшой блокнот.

– Вот, – протянул он Богрову. – Напишите ей, я передам.

Богров недоверчиво посмотрел на протянутую руку, затем быстро схватил всю эту походную канцелярию и бросился к столу. Осторожно, боясь сломать грифель, заводил карандашом по страницам, время от времени останавливался, подыскивая нужные слова, и снова скрипел графитом по бумаге. Когда опять загремел ключами Бутко, книжка и карандаш уже покоились в кармане синего плаща.

– Прощайте, Дмитрий Григорьевич.

Богров ничего не ответил. Но когда за Спиридовичем уже захлопнулась дверь, он услышал тихое «спасибо». Или подумал, что услышал.

Выйдя за ворота Лукьяновской тюрьмы, Александр Иванович остановился под фонарем, вытащил блокнот и начал внимательно читать. Мелким почерком было исписано почти семь страниц. Он хмурился, шевелил губами, прерывался, уводя взгляд от неровных строчек куда-то в темноту. Наконец, дочитав, прошел к стоявшему на другой стороне Тюремной улицы закрытому автомобилю, сел за руль, так и не спрятав записной книжки. Не запуская мотор, задумался о чем-то, потом решительно кивнул своим мыслям и, вырвав исписанные страницы, чиркнул спичкой.

* * *

5 сентября 1911 года в 9 часов 53 минуты пополудни в Киеве, в частной хирургической клинике доктора Маковского в доме 33 по Малой Владимирской улице, скончался Петр Аркадьевич Столыпин.

12 сентября, спустя семь дней, в 3 часа ночи на Лысой горе в Киеве был повешен Дмитрий Григорьевич Богров. От подачи прошения о помиловании на высочайшее имя он отказался.