Текст книги "По высочайшему велению"

Глава 7

По распоряжению и. д. СПб. градоначальника чинами полиции четвертого отделения были произведены обходы, причем было задержано: не имеющих установленных видов на жительство – 193 человека, не располагающих правом пребывания в столице – 11 человек, скрывающихся от надзора полиции – 2 человека, не прописанных и праздношатающихся – 42 человека.

Всего же было задержано – 248 человек.

«Петроградская газета», август 1911 года

* * *

В полутемной комнатке, почти что каморке с выцветшими желтыми обоями и давно не крашенными дощатыми полами, на кровати с железными шарами лежал полностью одетый и даже обутый мужчина. Ложе было ему коротковато настолько, что ноги в коричневых стоптанных штиблетах он водрузил на решетчатую спинку кровати. Да и само помещение оказалось столь крохотным, что эта самая кровать занимала почти половину всего пространства. В голове ее справа стоял тяжелый табурет с разложенными на нем мыльными и бритвенными принадлежностями, еще правее на полу темнело ведро, над которым было привинчено замызганное зеркало и настолько облупившийся рукомойник, что правильнее следовало бы называть его лишь отчасти эмалированным. Узкий платяной пенал с покосившейся створкой да пара вбитых прямо в стену гвоздей, на одном из которых висел темный мундирный пиджак, а на другом – синяя фуражка, завершали меблировку этого убогого жилища, окончательно утверждая, что его обитатель либо чрезвычайно беден, либо безумно аскетичен.

Сам же хозяин, вернее, квартирант (конечно, именно он лежал на кровати), пребывал в крайне удрученном состоянии. Вернее, он находился сейчас в наивысшей степени жалости к себе, человеку, безусловно, абсолютно никчемному и совершенно конченому. С самого момента рождения, да пожалуй что и с более раннего срока, судьба не сулила ему ничего хорошего – сами посудите, какое будущее может ждать в царской России мальчика, которого зовут Лев Лембоев? Нет, папеньке, конечно, спасибо за фамилию, иначе звался бы он сейчас вовсе Лейбом Гольдманом, но что ж дорогой родитель имя-то в тон не подобрал, хоть бы и тоже финское? Да и какая вообще нелегкая свела его, высокого, красивого голубоглазого блондина, балтийского рыбака, с пусть тоже красавицей, но Голдой Гольдман? Увы, спросить было не у кого: мало оказалось жестокой судьбе послать человека в мир в такую странную семью, так еще и не выпал ему шанс даже запомнить своих родителей. Отец, женившись, так и продолжил ходить на промысел в море. Как только сын немного подрос, начал оставлять того у тетки и брать мать с собой. Вот однажды море их так и не вернуло.

Но нет худа без добра – сердобольная сестра отца, сдавая гукающего мальчика в воспитательный дом, записала его не Львом Лембоевым, а Матвеем Лобовым. Больше с ним до самого совершеннолетия таких хороших случаев не происходило. Тетка навестила его лишь два раза за все время: в первый – ему уже лет пять было – принесла вяленой корюшки и рассказала про отца с матерью, а во второй сообщила, что уезжает куда-то с новым мужем на юг – то ли в Крым, то ли в Астрахань, Матвей не запомнил. Да лучше б и не приходила вовсе: после первого раза старшие ребята просто отобрали гостинец, ограничившись подзатыльниками – вещью хоть и обидной, но не больной, а во второй долго били, думая, что он все сожрал, чтоб им не досталось.

Хотя нет, было все-таки кое-что хорошее. В приюте учили. Не так, как в гимназии, наверное, но все лучше, чем совсем ничего. Будь живы родители, он бы и расписываться не умел, только сети плести да узлы вязать. А так, выйдя из приюта, сумел пристроиться в канцелярию, да не куда-нибудь, а в Охранное отделение. Об этом он давно мечтал, с семи лет. А все дело в случае.

Была у них о ту пору с такими же, как он, мальцами забава: убегали ребята от приюта далеко, до того места, где Мойка у конюшен с Екатерининской канавкой[21]21
  В Петербурге того времени даже большие каналы иногда называли по старинке канавками, так что в данном случае речь идет о том же Екатерининском канале, который сейчас носит имя Грибоедова.


[Закрыть] целуется, кидали с моста корабли – меченые куски сосновой коры – и провожали их до самого воспитательного, загадывая на победителя желание (про себя, конечно) и отбивая щелбаны проигравшему (тут уж громко, с хохотом, всей гурьбой). В одну из таких регат, засмотревшись на свой «линкор» – он как раз почти на две сажени вперед других выскочил, – налетел Матвейка на солидного офицера при шашке и револьвере, в смушковой шапке с блестящей кокардой. Роста тот был такого громадного, что Матвей, самый высокий среди сверстников, угодил ему лбом точнехонько в пряжку на ремне. Подлетевшие стайкой друзья подхватили под руки потирающего голову разиню и утащили в переулок, подальше от грозящего им кулаком мундирного здоровяка. А потом рассказали, что «Матюха чуть самого жардарма не зашиб». С округленными для пущего ужаса глазами жутким шепотом пытались они напугать товарища историями о страшных «жардармах», которые днями и ночами ловят «шпиенов» и «бонбистов», а потом не иначе как едят их в своих подвалах. Людоедским байкам Матвей сразу не поверил, а ловить «шпиенов» и всяких негодяев ему показалось страсть каким интересным занятием.

С тех пор частенько ходил он к тому заветному зданию, внутри и вокруг которого кипела загадочная и увлекательная жизнь: сновали серьезные вестовые с пакетами, подъезжали и уезжали кареты с наглухо зашторенными окошками, ходили нарядные офицеры, а иногда с лихачей соскакивали и по-хозяйски исчезали внутри парадной такие отчаянные мизерабли, что встреть этакого где-нибудь на Лиговке – обомлеешь сперва, а после так припустишь от страха, что и конный не догонит.

С того времени учителя начали замечать в Матвее несвойственное ему прежде прилежание, зачастил малой в библиотеку (отсюда и слова такие, как «мизерабль», другим приютским неизвестные), от ответов в классе не отлынивал – по всему видно было, что появилась цель у мальчишки. В итоге в выпуске он оказался вторым и при желании мог даже держать вступительные экзамены в университет, но его вела иная мечта, студенческая парта могла и обождать.

Почти сразу по поступлении на службу выяснилось, что ловить шпионов не придется – этим делом хоть и плохо (по отзывам новых сослуживцев), но все-таки занимался отдел контрразведки при Генеральном штабе. Оставались «бонбисты», однако и тут поджидало молодого коллежского регистратора разочарование, ибо засадили его действительно за работу канцелярскую, к романтике «полевых» агентов касательство имеющую самое что ни на есть болезненное для деятельной натуры Матвея Лобова: сиди, с утра до вечера закорючки чужих донесений, на коленках накорябанных, разбирай да подвиги и приключения счастливчиков для высшего руководства аккуратно и разборчиво начисто переписывай. Жалованье – слезы, так еще и служба скучная, точно вареная полба. Ко всему этому добавилось и очередное разочарование в человеческой натуре: в детстве ведь виделись Матвейке революционеры хоть и злодеями, на самое устройство жизненное и государственное покушающимися, но людьми тем не менее смелыми и принципиальными, не только чужими жизнями не дорожащими, но и своих не щадящими. А вышло, что и рыдать они на допросах умеют, и товарищей выдавать, а то и вовсе двурушничать за страх или из корыстных побуждений. Некоторые, конечно, под свою двуличность принципы старались подводить, да только от денег редко кто отказывался. Конечно, далеко не все были таковы, но, как известно, ложка дегтя любой мед способна очернить.

Так и тянулись унылые будни, и не за горами маячил срок перевода в новый чин, а служба радости не приносила. Матвей уж начал готовиться к поступлению на юридический факультет, но произошло событие, вновь отодвинувшее его от учебы: премьер-министр утвердил специальное положение «О районных Охранных отделениях», по которому питерскому управлению вменили в надзор еще четыре губернии. Открылись долгожданные «полевые» вакансии, и тут уж Матвей Лобов не подкачал. Несмотря на сиротское воспитание, росту он был высокого, силой, судя по всему, пошел в отца, потому отбор прошел довольно легко. Начались дни веселые, хоть и тяжкие. Домой приходил – и спать валился, не раздеваясь. Утром умылся, кусок хлеба с молоком прожевал – и на «учебу». Муштра – не хуже, чем в армии, а то и потяжелее будет. Что там в твоей армии: сказали «вперед» – бежишь вперед, орешь, палишь не глядя. Сыграли отступление – мчишься назад, винтовкой себя пониже спины лупцуешь. А тут дело хитрее: ты у своего противника, можно сказать, в глазах отражаешься. И стреляет он прицельно и злонамеренно в тебя, да часто из-за угла и в спину. Ну и не скомандует никто «вперед-назад», почитай все время сам себе командир, своей головой живешь.

Три месяца каждодневных тренировок (по воскресеньям – до обеда) – и извольте получить: Матвей Иванович Лобов (тетка-то подкидышу отчество дать забыла, потому и стал он Ивановым сыном), младший, но штатный агент Северного районного отделения по охранению общественной безопасности и порядка. И стрельбе, и скрытному наблюдению, и задержанию, и прочим всяким хитростям вроде петлевязания (помянем папашу-рыбака, упокой бог Посейдон его душу) обучен.

С тех пор уж почитай пять лет минуло. Всякое было, что и захочешь – не упомнишь. Но хватало и такого, чего вспоминать не хотелось. Романтика романтикой, а все ж не шпагой махать приходилось, а все больше удавкой да кастетом или рукояткой по темечку. Прибавилось рубцов и на челе, и на душе. Но платили исправно – не то что б жирно, но много ли ему надо, с приютским-то воспитанием? Да и наградными часто одаривали, благо Матвей Лобов работы никакой не чурался, служил на совесть. А вот надо ж тебе такому случиться, что обмишурился. Да так, что хоть в петлю лезь, до тридцати лет не доживши.

И все ведь шло как обычно. Новое дело, новый объект, из «хамелеонов», как он сам для себя таких окрестил. Это те из революционеров, что на жаловании в Охранном состояли. Задание простое: доглядывать да докладывать и от неприятностей оберегать. Две недели за ним тенью ходил, все привычки заучил, все маршруты. Да они не сказать, чтоб хитрые были, привычки-то с маршрутами: дом на Литейном, с утра в университет, объект там учительствовал (пригодился Матвею сшитый в свое время мундир с чеканными пуговицами), а вечером встреча с барышней одной, молодой, красивой, но уж больно серьезной, гуляли в Михайловском саду или у Александровского театра. Сядут на скамейку у памятника Екатерине Великой, и он все что-то говорит, говорит, а она слушает и только кивает. И хоть бы улыбнулась раз! Потом он ее на извозчика сажал, а сам домой, на Литейный. А утром все сначала. В воскресенье все так же, черт его знает, чем он на службе занимался.

Поначалу и ночью Матвей человека ставил, но за все время объект до утра из дома не выходил, и ночного «сторожа» он убрал. И надо ж такому случиться, чтоб в ту же ночь и приключился конфуз, чистое Ватерлоо. С утра чуть свет явился Матвей на пост, а объект не выходит. Час минул, второй уж заканчивается, его все нет и нет. Матвей к дворнику, а тот как обухом по голове: застрелил, говорит, припадошный, какую-то барышню (уж не ту ли? наверное, ночью к нему прибежала) и сам, видать, руки на себя наложил, потому как еще затемно полиция два тела увезла.

Пришлось идти с повинной к Михаилу Фридриховичу – поручение-то было его личное. Слава заступнице, покойник в Казанской оказался не тем, да и не покойником вовсе – промахнулась десница карающая. Но очень скоро все же настигла. Вызвал его после обеда господин полковник, орал матерно, ногами топал и чуть не за кобуру хватался. Уж каких только слов не наслушался Матвей, он и половины раньше не слыхивал. Оказывается, сиганул наш голубь под трамвай аккурат после полудня, и где бы вы думали? Прямо напротив того самого памятника императрице, где своей пассии что-то умное и серьезное втолковывал. Стало быть, и вправду и ее порешил, и себя жизни вечной лишил, окаянный. Слава богу, Михаил Фридрихович покричал-покричал, но не арестовывать нерадивого сотрудника велел, а новые указания выдал. Следить теперь предстояло за братцем девицы покойной, которого дворник поначалу за мертвого принял. Бедолага пока сидел в каталажке в Казанской части.

Выпустили его на третий день. К этому времени Матвей все про своего «крестника» уже знал. Брат убитой девицы, Алексей Дмитриевич Мазуров, учился на юриста. С покойником, Зиминым Сергеем Сергеевичем, долго дружил, однако из-за сестры разругался вдрызг. Судя по тому, как бранился господин полковник, узнав про кончину Зимина, а также по дальнейшим наставлениям, сотрудником он являлся не просто важным, но еще и участвовавшим в каком-то крайне значительном деле.

Наблюдать за Мазуровым было еще проще, чем за Зиминым: тот сразу, выйдя из части, схватил лихача, но, похлопав себя по карманам, отпустил, тихо ругаясь, и направился пешком в сторону Садовой. Лицо нового объекта наблюдения показалось Лобову знакомым, но даже натренированная память в этот раз что-то заартачилась. Немного отстав поначалу, он пристроился Мазурову в хвост, но, видя, что тот абсолютно не обеспокоен касательно возможной слежки, сократил расстояние. За все время пути объект ни разу не обернулся, только время от времени притормаживал, заметив церковь, и на каждый крест себя знамением осенял – не иначе как сестру поминал. Когда где-то через час они вышли на Чернышевский мост[22]22
  Ныне мост Ломоносова.


[Закрыть], Матвей уже знал, куда направляется его подопечный, припомнив, что неоднократно видел Мазурова у некоего господина Померанцева, в квартире которого на Фонтанке, можно сказать, был почти стационарный вечерний пост Охранного отделения. Хозяин квартиры со студенческих времен числился в списках неблагонадежных граждан, и гости его представляли постоянный интерес для политической полиции.

Поэтому, увидев, как Алексей Дмитриевич скрывается в знакомой парадной, Матвей ускорил шаг и оказался лишь одним пролетом ниже преследуемого аккурат в самый момент, когда тому отворил дворецкий.

– Сударь, придержите дверь! – крикнул он Мазурову. Тот подождал, пока он преодолеет последние ступеньки, впустил его перед собой и вошел следом. Правила у хозяина квартиры были вольные, поэтому, казалось бы, странная просьба незнакомого человека Алексея Дмитриевича не удивила. Да и находился он, видимо, в состоянии крайней ажитации, что тоже отразилось на его внимательности к подобным деталям. Он рванул вглубь квартиры, даже не сняв картуза, но Матвей за ним не последовал, здраво рассудив, что тот направился искать хозяина, следовательно, желает с ним поговорить. А самым удобным местом для этого был кабинет. Знакомый по прошлым визитам с расположением комнат, Матвей сразу двинулся туда.

С первого взгляда поняв, что в коридоре укрыться не получится, он распахнул двери кабинета и вошел внутрь. Увы, в комнате, обставленной в основном по современной, если не считать старинного стола, моде, также совершенно негде было спрятаться. За дверями смежной комнаты оказалась хозяйская спальня. В коридоре уже послышались голоса, так что ретироваться в любом случае было поздно. Рассудив, что вряд ли Мазуров потащит хозяина в спальню – в личном деле Померанцева о содомических наклонностях ничего не говорилось, – Лобов прикрыл створки и затаился. На худой конец, имелась у него для подобных случаев фляжка с ромом – притворится спящим пьяным, заблудился, мол, если вдруг кто-то решит сюда заглянуть.

В кабинет вошли двое, и Матвей похвалил себя за верный анализ ситуации: это были Мазуров и Померанцев. А вот разговор они повели совсем скверный, потому что, во-первых, выяснилось, что сотрудничество Зимина с Охранным отделением не является секретом для обоих, а во-вторых, что-то Зимин успел рассказать о своих намерениях Мазурову, и тот собирался вот-вот выложить это все товарищу! Нужно было срочно что-то предпринимать, но что?! Убить обоих?! Черт с ним, с Мазуровым, обычный мещанишка, никто его не хватится, но Померанцев?! Миллионщик со связями, во многие кабинеты вхож, несмотря на неблагонадежные с государственной точки зрения контакты! Отречется, открестится Михаил Фридрихович от сотрудника и правильно сделает.

Он уже собирался вывалиться из спальни, изображая пьяного, чтоб все-таки помешать беседе, но тут где-то в глубине квартиры загромыхало, и Померанцев, прервав начавшего было откровенничать собеседника, вышел. Вот он, шанс! Только тихо. Припав к замочной скважине глазом, Матвей увидел, как в соседней комнате, запрокинув голову, жадно пьет из горлышка шампанское Мазуров. Быстро открыв двери и в два шага преодолев разделяющее их расстояние, Матвей резко ребром левой ладони врезал по кадыку пьющего, правой перехватив выпавшую из его рук бутылку. Мазуров поперхнулся вином и захрипел, а Лобов с силой приложил его сверху по макушке донышком. Алексей обмяк на тонконогой софе, а Матвей отшвырнул не разбившуюся бутыль и кинулся к окну. Чертовы окна были просто громадными, чтоб открыть раму, пришлось лезть на подоконник. Наконец, справившись с ручкой, он спрыгнул вниз, вернулся к Мазурову, подтащил того к окну и усадил прямо в проем спиной к улице. Но то ли удар по темени был недостаточно сильным, то ли ворвавшийся снаружи предгрозовой воздух освежил контуженого, тот вдруг открыл глаза и уставился на Матвея. Лобов с силой рванул его за ноги вверх, выталкивая из окна, но Мазуров в отчаянной борьбе за жизнь успел ухватиться за серебряную пуговицу псевдостуденческого мундира своего убийцы. Жизнь она ему, конечно, не спасла, но судьбу Матвея существенно осложнила, ибо в недолгий полет отправилась крепко зажатой в кулаке Мазурова. Следовало любой ценой извлечь ее из рук покойного, однако, судя по шуму в прихожей, путь на улицу был пока закрыт. Пришлось быстро вернуться в спальню. Он даже глотнул на всякий случай из спасительной фляжки, но Померанцев, вернувшись в кабинет, среагировал на свисток дворника, выглянул в окно и тут же помчался вниз. Покидать квартиру теперь было опаснее, чем оставаться в ней, поэтому Матвей отправился бродить по комнатам. Там еще продолжалось веселье, никто не подозревал о том, что случилось что-то нехорошее, в каминной даже читали стихи. Когда все-таки неприятная весть дошла до гостей, Матвей воспользовался их массовым бегством и покинул злосчастную квартиру, так и не узнав судьбу своей пуговицы.

И вот теперь, получив от господина фон Коттена новую порцию ругательств и угроз, Матвей вынужден был прятаться в одной из каморок, которые он специально снимал в разных районах Питера, ночуя там по разу-другому в месяц. Даже домой не разрешили заехать переодеться. Его словесный портрет знал каждый городовой, не помогли и наклеенные усики, так что жизнь его была кончена. Он свернулся калачиком и уткнулся лбом в стенку.

Часы в кармане отзвонили семь, а спустя минут пять в дверь постучали – судя по всему, Лизавета принесла входящий в квартплату дрянной ужин.

– Поди прочь, я не голодный, – крикнул, не оборачиваясь, Матвей и для вящей убедительности запустил в сторону двери тощей подушкой.

Тем не менее дверь скрипнула, отворяясь, и осторожные шаги зашуршали по половицам.

– Уйди, постылая, без тебя тошно, – приподнялся вполоборота страдалец, но все, что он увидел, была стремительно приближающаяся к его лицу та самая брошенная им же подушка. Сильные руки прижали Матвея к кровати, а в грудь уперлось тяжелое колено. Он попытался укусить сквозь подушку держащую ее руку, отчаянно замолотил по нападавшему кулаками, но тот совершенно не реагировал на эти удары. Уже теряя силы, Матвей вцепился в чужие волосатые руки, отчаянно царапая их, пытаясь отнять от подушки, но убийца и тут не ослабил натиск. Последнее, что промелькнуло в голове умирающего Матвея Лобова, – лица родителей, которых он не помнил. Он был почему-то уверен, что это именно они. Отец смотрел грустно, почти не моргая васильковыми глазами, а мама улыбалась, махала ему рукой и звала давно забытым именем: «Лева, Левушка, мой Лев…»

* * *

К воскресной службе Александр Павлович не ходил с тех пор, как вышел из-под родительской опеки, ибо считал себя человеком просвещенным и современным и потому в помощи высших сил не нуждающимся. Однако привычка просыпаться рано даже в неприсутственные дни сохранилась за ним с детства. Вот и сегодня, несмотря на законный выходной день, к которому, по счастью и по всегдашней жизненной иронии, присоседился еще и большой церковный праздник, он встал по будильнику ровно в семь, проделал все свои ежедневные утренние экзерсисы и уже было готовился завтракать, как покойное солнечное утро прорезал резкий треск дверного звонка. На пороге стоял Владимир Гаврилович Филиппов.

– Едемте, Александр Павлович! Нашелся наш «студент»!

– Я так понимаю, – удивленно ответствовал Свиридов, – что разговаривать при этом все равно не с кем?

– Рад был бы опровергнуть вашу проницательность, но – увы. Собирайтесь, а я покамест изложу все известные мне обстоятельства.

Пока помощник спешно одевался, Владимир Гаврилович быстро пересказывал доклад дежурного:

– Нашли его вчера вечером в какой-то мансардной конуре на Лиговке. Хозяйка принесла ужин, а он в петле. Естественно, бухнулась в обморок. Хотя для обитателей Лиговки это скорее противоестественно. Всю ночь провалялась. А может, врет – наверное, просто сомневалась, звать околоточного или нет. Позвала только утром. Тот и опознал повешенного по разосланному нами описанию. Доложили сразу мне, ничего не трогали. Ждут нас.

До места ехать пришлось минут двадцать: дом стоял у Московской товарной станции. По странному стечению обстоятельств шоффэр выстроил маршрут таким образом, что они увидели молодых поклонников балета, неустанно дежуривших у помпезного дома Померанцева, а позже по правую руку мелькнуло скромное здание, в котором жительствовал неприветливый Лев Сергеевич Богров.

Возле парадного входа стоял городовой, еще один караулил у двери комнаты. В самой комнатке никого не оказалось, не считая ее теперь уже бывшего жильца. Тот висел на тонком плетеном шнурке, привязанном к старому фонарному крюку, прямо посреди крохотного помещения, почти касаясь пола носками стоптанных рыжих туфель. Лицо повешенного было неприятно-синим, лишь над левой бровью контрастно белел тонкий старый рубец. Половицы возле двери оказались мокрыми, как будто их только вымыли, и пахло прокисшими щами. Владимир Гаврилович с порога медленно обвел глазами убогий интерьер, осторожно приблизился к покойнику, обошел вокруг этого скорбного маятника, отворил дверцу шкафа, мельком заглянув в его пустое нутро. Ознакомился с разложенным на табурете скромным имуществом, не прикасаясь к нему, изучил складки на кровати, перевернул подушку, внимательно осмотрел пол вокруг кроватных ножек.

– Владимир Гаврилович? – окликнул его от двери Свиридов.

Филиппов поднял голову и увидел, что Александр Павлович развернул к нему, не снимая с вбитого в стену гвоздя, синий пиджак – на нем не хватало второй сверху пуговицы. Остальные были точной копией той, что нашли в руке у Мазурова. Другой одежды в комнате не обнаружилось. Судя по всему, покойный здесь бывал эпизодически и надолго не оставался.

– Вы верите, что это самоубийство? – переступил порог Свиридов.

– Напротив, убежден, что нет, и думаю, что смогу доказать верность своего мнения прямо сейчас. Во-первых, обратите внимание вот на это. – Владимир Гаврилович приподнял тощую подушку и ткнул пальцем в маленькие дырочки на наволочке. – Само собой, предмет довольно ветхий, но тем не менее я берусь утверждать, что он является орудием убийства, а прорехи – следы зубов усопшего. Во-вторых, обратите внимание на ногти этого господина. Уверен, что доктор Кушнир заключит, что грязь под ними есть не что иное, как следы кожи и крови убийцы. Ну и если первые два пункта свидетельствуют в пользу насильственного характера данной смерти пока лишь косвенно, то вот вам безоговорочное доказательство. Помогите-ка.

Филиппов бесцеремонно ухватил покойника чуть выше колен и потянул к кровати, Александр Павлович тоже навалился – при всем своем росте повешенный даже кончиками штиблетов не дотянулся до края ложа.

– Видите? Табурет на месте, ведро тоже, другой подставки для осуществления задуманного здесь просто нет. Возможно, конечно, что он вернул табурет на место после того, как привязал веревку, при этом аккуратно сложив на нем свои туалетные принадлежности. Но в таком случае, чтобы влезть в петлю, наш «студент» должен был встать на кровать. А мы с вами только что экспериментально доказали, что сделать он этого никак не мог. Ну не прыгал же он в удавку, подобно цирковому льву?

– Кровать могла отодвинуться, когда он от нее оттолкнулся.

– Могла. Но посмотрите сами, – Владимир Гаврилович легко приподнял кровать за спинку. Под ножкой виднелся аккуратный круглый след. – Кровать не передвигалась уже очень давно.

Филиппов подошел к повешенному, приподнялся на цыпочки, зачем-то потер тому кожу над верхней губой и с довольным видом сунул руку под нос помощнику.

– Сандарачный клей!

– Что? – не понял Свиридов.

– Таким артисты пользуются, чтоб усы и бороды приклеивать. Похоже, что не очень тщательно умылся или и вовсе слюной пытался стереть. Пойдемте, побеседуем с хозяйкой. Маловероятно, конечно, но вдруг она сумеет пролить свет на личность своего квартиранта.

Уступив место приставу и фотографу, они спустились к хозяйке, мещанке Елизавете Прокопьевне Кузьминой. Квартира ее состояла из трех комнат: кухни, гостиной и спальни. Для разговора, разумеется, выбрали гостиную.

Если верить психологической теории о том, что жилище является отображением характера и наклонностей его обитателя, то тут, несомненно, безошибочно угадывался гоголевский Плюшкин: некоторым предметам интерьера смело можно было присваивать возраст, определяющийся трехзначным числом, а в стены въелся без надежды когда-либо выветриться запах лежалых тряпок. Сама Елизавета Прокопьевна, судя по паспорту, готовилась отметить полувековой юбилей и к почтенной сей дате подошла, накопив не менее пяти пудов весу, а лицом, на коем сейчас наличествовало подобающее скорбному событию выражение, очень напоминала игуменью Олимпиаду с картины Бориса Кустодиева.

Представившись и отказавшись от чая, Владимир Гаврилович и Александр Павлович с опаской уселись на хлипкие стулья у круглого стола, но шляпы продолжали держать в руках, не рискуя положить их на не очень чистую скатерть.

– Елизавета Прокопьевна, – начал Филиппов, – расскажите нам еще раз, как вы обнаружили господина… Как его имя, кстати?

Хозяйка пожевала тонкие губы, словно решая, стоит ли быть с представителями власти откровенной, но все-таки ответила:

– Мне-то он назвался Петром Ильичом Пироговым. Только ведь кто ж его знает-то доподлинно, Петр он, Ильич ли. Вы уж извиняйте, господа полицейские, у нас на Лиговке за лишний спрос бывало что и языки укорачивали. Да оно мне и без надобности, имя-то его. Плату он за полгода вперед внес, ночевал редко, стало быть, и столовался нечасто, тоже экономия, а чего ж мне боле надо-то? Вчера я с ужином припозднилась чуток, всегда в семь подаю, а тут замешкалась, не ждала его. Подымаюсь, значится, стучу – тишина. Я ручку-то повернула – он только на ночь запирался, когда дома-то бывал. Открываю – а тут он качается. Я-то как увидала, так и сомлела разом. Почитай всю ночь на пороге и пролежала, под утро только глаза разлепила. И сразу в околоток, как полагается.

– Так покойник прямо качался или это фигура речи? А окно закрыто было?

– Качался, батюшка, и окошко затворено было.

– А когда поднимались по лестнице, никто вам навстречу не попался?

– Да уж я б запомнила.

Александр Павлович оторвался от своего зеленого блокнота:

– Вы говорите, что ночевал он нечасто. А все-таки, как вы полагаете, чем он занимался? Не могу поверить, что вы об этом не думали.

– Да как не думать-то. Когда одна живешь, об чем только не передумаешь за день-то. Чудной он был. По-разному всегда рядился. То придет – мужик мужиком, на янмарку приехал курями торговать, а то явится в лохмотьях, точно босяк с Васькиной деревни. А вон давеча так и вовсе штудентом нарядился. Вот и пойми, кто он такой.

Выйдя от хозяйки, Филиппов обернулся к помощнику, взял того за локоть и попросил:

– Александр Павлович, голубчик, не в службу, а в дружбу, пожалейте мое сердце, поднимитесь еще раз наверх без меня. Я тут подумал: ведь если покойник раскачивался, когда наша Елизавета Прокопьевна его нашла, значит, убийца где-то совсем рядом был. Осмотрите, куда бы он мог схорониться, а я вас на улице обожду, не полезу снова в гору. Если что найдете – непременно заставьте сфотографировать. И велите, чтоб карточку убитого первым делом по возвращении в часть отпечатали, отправим нашему поэту для полнейшей уверенности.

На улице, несмотря на разошедшееся уже воскресенье, было довольно тихо – лишь щелкали невидимые воробьи да со станции доносились свистки паровозов. Побрезговав облупившейся скамейкой, Владимир Гаврилович закурил стоя и задумался. По всему выходило, что «Петр Ильич Пирогов» и в самом деле служил в Охранном, причем не в канцелярии – по имеющимся в наличии признакам угадывалась его принадлежность к отдельной когорте так называемых полевых агентов. А судя по весьма рисковому устранению Мазурова, был покойный матерым «волкодавом». Господину Померанцеву стоит поставить свечку во здравие своих буйных гостей, ибо сей резвый господин мог не спасовать и перед двойным убийством. До этого момента все выглядело довольно стройно и вовсе не удивительно: господа из охранки после революции в выборе методов особо не миндальничали, да и до нее-то, скажем прямо, были далеко не херувимы. Но устранять собственных сотрудников? Неужто и впрямь покушение, да еще и готовящееся кем-то из высших полицейских чинов? Какую другую тайну стоит так тщательно оберегать?

Оглянувшись в поисках урны и не найдя таковой в поле зрения, Филиппов затушил папиросу о крышку портсигара, спрятал в него окурок и обернулся на шаги – из парадной вышел Александр Павлович.

– Ну что ж, поздравляю, Владимир Гаврилович, вы были правы: скорее всего, хозяйка застала убийцу в комнате. В шкафу на полу потревожен слой пыли. Отпечатки довольно четкие: обувь не форменная, длина подошвы почти двенадцать дюймов. Причем есть одна яркая особенность: оба каблука сильно стерты с внешней стороны. Только чем нам эти следы помогут? Не разувать же каждого встречного? Но каков есть, а? Нечеловеческое самообладание!

– Что ж, значит, Елизавета Прокопьевна и впрямь оказалась не такой закаленной особой, как нам виделось, и пусть и не на всю ночь, но сознание все-таки теряла, – пробормотал Филиппов. – Что же нам теперь со всем этим делать, голубчик?