Текст книги "Самая страшная книга 2019 (сборник)"

«Хотите погонять на байке? – пишет Дима. – Мне дружбан одолжил на полдня». Ну как тут отказаться? Мы ни разу в жизни не гоняли на байке. И вряд ли такая возможность еще представится в обозримом будущем. Потому мы быстро одеваемся, Лю без моего напоминания прихватывает кислородный баллончик и маску, главное теперь – благополучно миновать пост проходной. Нас не всякий раз выпускают гулять, когда мы захотим. Но сегодня все складывается удачно.

Дима уже ждет, когда мы подходим к забору. Я смотрю на Диму и улыбаюсь. Какое все-таки красивое существо человек. Обычный здоровый человек.

– Ой, вам же, наверное, нельзя выходить за территорию интерната… Блин, до меня только сейчас дошло.

– Глупости, – решительно говорю я и смотрю на Лю. Она понимает меня без слов. Нам предстоит сложный номер: перелезть через забор. Почти запредельный для нас уровень координации движений. Ну ничего, мы справимся. Я берусь за холодную металлическую трубу ограждения правой рукой, Лю – левой. Я встаю своей ногой на кирпичное основание забора, а Лю закидывает ногу на горизонтальную трубу-перекладину. Снова подтягиваемся, сил не хватает, копья вертикальных элементов забора впиваются нам в живот, но тут Дима просто приподнимает нас и стаскивает на ту сторону. Хорошо, мы худые.

– Ну вы, девчонки, даете.

Лю скептически разглядывает забрызганный грязью мотоцикл.

– Дим, тебе ведь нет восемнадцати. У тебя нет прав.

– Сюда менты редко заглядывают, – смеется он. – Погнали.

Мы с Лю тоже смеемся: похоже, мы, все трое, стоим друг друга. Парень садится за руль, мы пристраиваемся позади, я вцепляюсь в Димину куртку правой рукой, Лю – левой, а свободными руками мы обнимаем друг друга. Честно говоря, страшновато. Даже не столько мне самой: я чувствую, что Лю боится. Ее страх ощущается как легкое онемение с левой стороны моего половинчатого тела. А еще я чувствую ее участившееся сердцебиение.

– Не бойтесь, – весело говорит Дима, будто тоже почувствовав что-то. – Держитесь крепче. Будет прикольно!

Мотоцикл оглушительно заводится, трогается с места. Морозный воздух туго и мягко ударяет в лицо, как огромная подушка – ледяная распоротая подушка, из которой во все стороны летит пух, густой оглушительно-холодный снег, он жалит глаза, попадает в рот, потому что я ору от восторга, как ненормальная. Заборы и промышленные постройки по сторонам мелькают с бешеной скоростью, навстречу раскрывается снежная бездна, мы объезжаем сигналящие нам автомобили, и я замечаю, что у какого-то водилы глаза на лоб лезут при взгляде на нас с сестрой. Почему-то сегодня это не обидно, а только лишь дико смешно.

Мы вылетаем на мост. За слившимся в полупрозрачную ленту решетчатым ограждением видны уходящие в сизо-серую снежную мглу поезда – мерно отстукивающие ритм свободы и путешествий, золотящиеся рядами жилых, домашних окон. Редкие пешеходы, первые рекламные огни. Светофор, горящий зеленым. Начинаются жилые дома, они поворачиваются одним, другим боком и стремительно остаются позади.

Ни с чем не сравнимое ощущение скорости.

Без преувеличения, это один из лучших дней в моей жизни. В нашей с Лю жизни.

Дима заруливает в какой-то переулок. Я снова хохочу, вспоминая ошарашенные лица водителей.

– Представляешь, если где-нибудь видеокамеры установлены, – давится смехом Лю.

– Ну и пофиг, номер все равно замазан, – сообщает Дима. Тут до него доходит, что именно мы имели в виду, и он тоже смеется.

– А ведь мы почти у меня дома, – произносит он вдруг. – Хотите в гости?

– Даже не знаю… – смущается Лю.

Я поднимаю голову: над нами в снежное небо уходят яркие стены жилых многоэтажек. Россыпь окон, в некоторых из которых уже зажглись мягкие огни. Хочу в гости, еще как. Да что там – хочу жить в одной из тех квартир наверху… Я вдруг понимаю, что думаю о себе в единственном числе, и мне становится неловко перед Лю. Согласиться? А если нас увидят Димины родители, что они скажут? Как отреагируют? Ужаснутся? Начнут жалеть?

И пока я раздумываю над ответом, подкрадывается удушье. Сильное. Аж темнеет в глазах. Внезапно мы чуть не падаем, потому что нога Лю подкашивается, а на своей я удержать нас обеих не могу. Мы хватаемся за мотоцикл, я вытаскиваю из кармана куртки кислородный баллончик и маску и сую Лю. Она судорожно дышит, дурнота понемногу отступает. Мы давно привыкли к таким приступам, но именно сейчас мне почему-то становится очень страшно. Я вспоминаю многочисленные предупреждения врачей о том, что из-за кислородного голодания мозг моей сестры может быть однажды серьезно поврежден. Я дышу, дышу изо всех сил. Помогаю ей.

Дима прыгающим пальцем возит по экрану телефона.

– Эй… Давайте скорую вызову?

– Не, не надо, все уже хорошо, – говорит Лю.

– Такое иногда бывает, – успокаиваю я парня. – Ничего особенного. Поехали обратно, а то нас в интернате искать будут.

Обратно мы едем в молчании. Все наше веселье осталось у стен разноцветных многоэтажек. Я почему-то снова думаю о Русалочке. За всю историю медицины никто с сиреномелией не доживал до совершеннолетия. У сиамских близнецов шансов куда больше. Пока мы с сестрой располагаем неплохой перспективой дожить до старости. Если состояние позвоночника и легких Лю не сильно ухудшится.

Поздно вечером мы лежим в кровати и слушаем нескончаемый скрипучий вой, сквозь все перекрытия доносящийся со второго этажа. Сегодня его слышно особенно отчетливо. Что должно происходить с человеком, чтобы он без конца так орал? Пациенты в соседних палатах всегда начинают волноваться из-за этого крика, где-то поблизости слышен плач и шаги медсестер. Даже Вовка-Мумия, мальчик, родившийся без кожи, весь замотанный бинтами, так не орет, даже когда ему меняют повязки, а делают это почти каждый день, и каждый раз он верещит от боли.

Я поглядываю на экран смартфона: Дима беспокоится за нас, все спрашивает, как у нас дела. Мы отправили ему уже с десяток «окей» и смайликов. Хотя мне ничуть не «окей», наоборот, тоскливо и тревожно. Наверное, из-за этого воя, он все-таки здорово действует на нервы.

– Давай завтра сходим на второй этаж, – говорю я сестре.

– Ага, – откликается Лю. – Надо наконец узнать, что там такое. Только не забывай, у лестницы всегда вахтерша сидит. Очень злостная. У нее даже экраны с камер наблюдения есть.

– Придумаем что-нибудь. Может, там что-то слышали, куда увозят воспитанников, – предполагаю я. – Наверняка среди тамошнего народу есть кто-то с нормальным интеллектом. Как бы они там страшно ни выглядели, они такие же люди, как мы.

– Этот интернат напоминает кунсткамеру, – помолчав, говорит Лю.

– Точно. Только с живыми экспонатами.

Я смотрю в темно-серый потолок. Когда мы некоторое время учились в обычной школе, нас там часто доставали всякие придурки. Называли уродами, мутантами, жертвами алкоголизма или радиации. Один козел как-то раз засунул нам в учебник биологии вырезку из журнала – фотографию заспиртованного младенца с двумя головами. В пику этому остряку мы нашли подобную фотографию в Интернете и поставили в профили всех своих страниц в соцсетях: пусть любуются. Выглядело очень крипово, нас много раз просили эту фотку убрать, прежде чем мы согласились.

Я так хочу, чтобы все у нас было хорошо. Чтобы мы выучились и открыли собственную ветеринарную клинику. А в отпусках – попутешествовали по миру. А еще завели Интернет-консультацию для людей, которые не такие, как все.

«Дим, мы правда выглядим совсем уродами?» – пишу я в окошке сообщения.

«Ну с чего ты взяла?» – пишет Дима в ответ. В единственном числе. И долго молчит, прежде чем написать:

«Ты очень красивая, Кать. Вы обе очень классные девчонки».

Наверняка он написал так просто из вежливости. Но… Интересно, как он угадал, что сообщение написала именно я? У нас один аккаунт на двоих. Да, я чаще пишу сообщения и комментарии, чем Лю, и тем не менее… Я открываю вчерашнюю свою фотку, загруженную в «Инстаграм». На ней лицо крупным планом, и потому кажется, будто я одна, без сестры. Правильные черты, крупные губы. Я была бы очень красивой, будь мы с Лю обычными, раздельными близнецами. Как бы тогда, интересно, сложилась моя жизнь?..

– Тебе чего, нездоровится? – шепотом спрашивает Лю. Разумеется, она чувствует что-то.

– Да так… – я не могу ей врать. Но и правду говорить не хочу. Это что-то новое. Странное. Неудобное. Почему-то мне стыдно. Я кладу телефон рядом с подушкой и закрываю глаза.

Мы на втором этаже. Вахтершу удалось отвлечь с помощью Миши-Орангутанга: мы рассказали ему, будто в карманах у вахтерши спрятаны конфеты. Миша помешан на сладостях. Их иногда приносят волонтеры. Стоит Мише услышать слово «конфета», как он прет вперед с настойчивостью бульдозера, протягивая огромные неуклюжие ладони. И пока вахтерша отбивается от Миши, мы проскальзываем на лестницу. Конечно, нас засекут на камерах наблюдения, но это случится не сразу.

Вроде ничего особенного тут нет. Такой же, как внизу, длиннющий коридор, только стены не голубые в цветочек, а просто белые. С одной стороны окна, с другой – двери в палаты. У окна, спиной к нам, стоит мальчик. Самый обычный мальчик – две руки, две ноги, коротко стриженный затылок. Но тут он поворачивается. Смотрит на нас.

Мы с Лю невольно пятимся. Его лицо: крошечные глазки и огромный темно-багровый вертикальный провал, идущий ото рта вверх до того места, где должна быть переносица; кривые зубы, растущие вдоль краев провала, алое отверстие единственной ноздри на лбу. Мы заглядываем в ближайшую палату и видим еще несколько страшно изуродованных лиц. Будто какой-то психованный скульптор ради нездорового развлечения мял, выкручивал и раздирал глину человеческой плоти. У большинства челюсти так деформированы, что вряд ли кто-то тут способен произнести хоть слово. Здесь пациенты с врожденными челюстно-лицевыми расщелинами. Наверняка такое лечится. Сложными, многочисленными и дорогими пластическими операциями. Тем не менее эти дети сидят здесь. И даже хваленые спонсоры интерната, видимо, им не помогут.

Мы переглядываемся и идем дальше. Следующая палата. Лежачие. На первый взгляд сложно сказать, что с ними не так. Заходим, кто-то шевелится и поворачивается к нам, и все это почему-то происходит в жуткой тишине. С ближайшей койки на нас смотрит человек с двумя лицами. Дипрозоп, вспоминаю я. Редчайший случай сиамских близнецов. Это когда двое заключены в одном теле: одна голова, два мозга и два лица. Невольно я пытаюсь представить, каково это. Хотя… должно быть, почти так же, как у нас. Только выглядит жутче. Со следующей кровати на нас смотрит циклоп. Настоящий живой циклоп. Я читала, что они живут не дольше месяца, и то в редких случаях, а этот… сколько ему, года три? Огромный кроваво-голубой глаз в единственной глазнице, рыжие кудри, хоботок на месте носа. Медленно шевелятся и поворачиваются в нашу сторону другие пациенты: безносые, безглазые, с деформированными головами.

– Слушай, Кать, пошли отсюда, – шепотом говорит Лю.

В таком же оглушительном молчании мы выходим в коридор. Я чувствую, как по спине скользят капли ледяного пота.

– Они обычные люди, – говорю я скорее для того, чтобы успокоить саму себя. – Они не виноваты в том, что родились такими. Просто люди…

– Такие же, как мы, – тихо заканчивает Лю.

Мы осторожно заглядываем в следующую палату – похоже, одиночную, как у нас. Там на кровати лежит кто-то очень большой. Не похоже, что ребенок. Взрослый. Дверь подлейшим образом скрипит, и этот кто-то сразу садится. Я как-то мигом окидываю взглядом сидящее существо, будто мой мозг, подобно смартфону, делает моментальный четкий снимок. Необъятные телеса, серовато-белая кожа. У него – у нее, это женщина с огромной грудью – нет головы. Почти нет. Утопленный в плечи выступ с крохотными ушами и широченным ртом. Рот распахивается, и она – оно – начинает орать. До ужаса знакомый неостановимый скрежещущий вой. Мне в нем слышится бесконечная безысходность и почему-то – столь же бесконечная злоба.

Будто от раскрытой печной топки, мы отшатываемся от входа в злополучную палату. Я чувствую, что Лю начинает задыхаться, и воздуха не хватает уже и мне. Двумя руками мы наперегонки достаем из вместительного кармана перешитой под нас двойной толстовки кислородный баллончик. И дышим – Лю в маске, а я так.

– Кунсткамера, – повторяю я между вдохами. – Точно кунсткамера.

– Девочки, что вы здесь делаете?

К нам подходит Виталий Иванович. Я думала, нас отсюда выставит медсестра или воспитатель, а оказалось – главный врач собственной персоной. Вообще-то Виталий Иванович мне нравится – моложавый и улыбчивый, он ни единым намеком не дает понять, что с его пациентами что-то не так. А вот Лю его, наоборот, терпеть не может. Говорит, что у него «пустые» глаза, а улыбка «резиновая». Я внимательно смотрю: глаза как глаза. Обычные серые.

– Вам не следует тут находиться.

– Извините, – неискренне бормочу я. Лю молчит и внимательно смотрит на главврача поверх маски из млечного пластика.

– Давайте-давайте на выход, – слегка подталкивает нас Виталий Иванович. – Люда, у тебя все в порядке?

Лю убирает маску и энергично кивает. Я чувствую, как она торопится уйти отсюда – от этих палат, с этого этажа, от Виталия Ивановича. Она так резко переставляет свою ногу, что нам едва удается сохранять баланс.

– Он был в бешенстве, – говорит Лю про главврача.

– С чего ты взяла?

– Чувствую. Он просто взбесился из-за того, что мы туда приперлись. Вообще, это была плохая идея…

– Ладно, не ной. – Я щелкаю мышкой, просматриваю на ноутбуке ворованные электронные документы интерната, толком даже не зная, что хочу найти. Мне интересно, откуда приезжали пациенты на втором этаже… со всей страны, наверное? Неспроста же их собрали в одном месте… Я нахожу упоминания каких-то научных программ, каких-то международных научных форумов, в которых принимал участие главный врач нашего отделения. Часто попадаются названия двух наук: тератология и эмбриология. Ну, второе более-менее понятно, все воспитанники-пациенты интерната – с врожденными пороками развития. А вот первое… Значение слова «тератология» мы смотрим в Интернете. И многозначительно переглядываемся.

Тератология – это наука, изучающая уродства. В буквальном переводе с греческого – «учение о чудовищах». Наука о таких, как мы.

Мне попадается список пациентов по номерам палат. Я смотрю тех, кто размещен на втором этаже. У всех у них есть имена, отчества и фамилии, надо же… Хотя откуда во мне это идиотское удивление? Конечно же, у них есть имена. У них должны быть имена. Как и у всех людей. Пети, Васи, Маши, Наташи. Могли быть обыкновенные люди, счастливые или несчастные, но обычно, по-человечески, однако же природа зачем-то смяла их в своих могучих пальцах и бросила так – исковерканными, на всю жизнь запрятанными в самые дальние углы общества – в специальные интернаты, в закрытые отделения.

С болезненным любопытством я смотрю, как зовут то орущее чудовище в одиночной палате. И у него… у нее есть имя. Симакова Виола Витальевна. Шестнадцать лет. Как нам. Шестнадцать лет тьмы и заточения. С морозом по коже я вспоминаю, как один из бывших одноклассников, мелкий злобный парень, наш самый непримиримый недруг, орал нам в спину: «Да таких сразу убивать надо, чтоб не мучились!» Но гляжу неотрывно на имя пациентки вовсе не поэтому.

– Это же капец, – тихо говорит Лю.

– Слушай, может, все-таки просто совпадение? – осторожно говорю я.

– Не верю я в такие совпадения. Теперь понятно, почему у него такие пустые глаза…

Завтра – выходной. Вечером мы договариваемся с Димой встретиться назавтра возле ограды ровно в полдень, сесть на автобус и поехать куда-нибудь погулять. На нас, конечно, будут пялиться квадратными глазами прохожие и пассажиры, а потом нам наверняка влетит от воспитателя за то, что пропадали невесть где. Хорошо, у забора не установлены камеры слежения. Я предвкушаю завтрашний день и очень надеюсь, что нашим планам ничто не помешает. Потому что Лю весь вечер чувствует себя неважно. Часто прикладывает к лицу полупрозрачную маску со шлангом, идущим от кислородного баллончика. Слишком уж часто. Из-за ее самочувствия нездоровится и мне: в голове мутно, слабость и разбитость. Позвать, что ли, медсестру… Мы лежим на кровати, Лю пытается читать книгу, я вяло листаю ленту соцсети в смартфоне и прислушиваюсь к тому, что делается на втором этаже. Там снова орут. Словно разбуженная ором, просыпается головная боль. Морщась, я прячу смартфон в карман толстовки, слишком уж сильно даже приглушенное свечение экрана режет глаза. Мне на ум лезет какая-то дичь: а что будет, если то… существо на втором этаже однажды вырвется из своей палаты? Вдруг оно начнет на всех кидаться? Чушь, чушь. Это просто инвалид. Человек с чудовищным пороком развития, но все-таки человек. Девчонка нашего возраста… Ужас.

Тем временем Лю опять начинает задыхаться. Я помогаю ей прижать маску к лицу и вижу пугающее: ногти у Лю синеватого оттенка. Ей не хватает кислорода. Стремительно становится плохо и мне, прямо до тошноты, но пока больше от страха. Я давлю на кнопку вызова дежурной медсестры, расположенную у нашей кровати на подобный случай. Медсестра прибегает быстро.

– Нам плохо, – говорю я ей, чувствуя, как голос отказывает. – Очень. Воздуха не хватает.

Быстро приходит и врач. Сам Виталий Иванович. Мне сейчас трудно даже думать, каждая мысль погружается в серую топь близкого обморока, но все же я не могу не задаться вопросом: каково жить, зная, что у тебя такая дочь, более того, наблюдать ее каждый день… целых шестнадцать лет? Каково это, когда твой ребенок – огромное безглазое чудовище? Без намека на интеллект, без малейших шансов что-либо поправить. В принципе подобный вопрос можно задать и нашим родителям. Хотя у нас хотя бы с интеллектом все в порядке…

Виталий Иванович быстро нас осматривает, говорит медсестре что-то про респираторную гипоксию и просит привезти в палату каталку. Сам тем временем подворачивает рукава толстовки на левой руке Лю и на моей правой руке. Достает шприц из пластикового чемоданчика. Набирает в него какой-то прозрачный раствор.

– Что это? – спрашиваю я полушепотом. Лю уже ничего не спрашивает, она почти отключилась. Моя левая половина тела стала неподъемно тяжелой. Будто меня пригвоздили к кровати.

– Лекарство, – улыбается Виталий Иванович. Улыбка у него как у манекена. Белая, безукоризненная и какая-то неживая. Резиновая, как говорит Лю. Правильно говорит. А я раньше не замечала. И глаза у него пустые. Серые провалы даже не в безвоздушное пространство (куда стремительно падаем мы с Лю) – нет, в абсолютное бесконечное ничто.

Виталий Иванович делает мне укол, и ничто накрывает меня с головой непроницаемо-черным одеялом.

Я просыпаюсь от того, что свет бьет в глаза. Резкий, белый, какой-то иссушенный свет. Ряды люминесцентных ламп на низком потолке. Я не сразу вспоминаю, что было до этого момента… Лю. Что с моей сестрой? С моей половиной? Она в порядке? Я поворачиваю голову и вижу лицо Лю, бледный профиль в кислородной маске, так похожий на мой собственный. Глаза закрыты.

– Лю, просыпайся, – сипло бормочу я. – Ну же, вставай!

Я пытаюсь приподняться на локтях, дергаюсь, и Лю наконец открывает глаза. Мне хочется ругаться и плакать от облегчения.

– Никогда больше не пугай меня так!

– Где мы? – спрашивает Лю.

– Без понятия. Может, в реанимации?

Мы оглядываемся. Это место мало похоже на реанимацию. Полное отсутствие окон, белый кафель, какие-то непонятные приборы на железных столах вдоль стен. Мы лежим на койке, рядом – только кислородный аппарат. Никаких датчиков, счетчиков дыхания и пульса или что там еще полагается в реанимации. Пованивает дезинфицирующими средствами и чем-то странным, неопределимым.

Мы медленно садимся. Самочувствие по-прежнему скверное. Болит голова и подташнивает. Неважно с координацией, нас то и дело пошатывает, как пьяных. Но ногти у Лю вроде больше не синие, нормальные, хотя при диком иссиня-белом свете сложно определить наверняка. И держится она ничего.

То, что я поначалу приняла за какие-то выступы вроде тумб, оказывается прямоугольными кафельными ваннами, вделанными в пол. В туалетах отделения в таких моют утки и судна. Только здесь они длиннее, вытянутой формы. И накрыты полупрозрачной пленкой, под которой виднеется что-то темное, багровых оттенков. Заполнены и закрыты пленкой только несколько ванн, большинство – пусты. На полу валяются шланги, идущие к ваннам от каких-то пластиковых бочек.

В помещении тепло. Слышно гудение вентиляции и электронное попискивание приборов.

Осторожно, пошатываясь от слабости, мы шагаем по помещению, продолжая озираться. В глазах то и дело все плывет и подергивается. Похоже, нам вкололи какой-то наркотик. Мы видим выключенные компьютеры с большими мониторами. Видим множество пробирок на столах и металлических полках. Видим какой-то большой шкаф, задернутый цветной полиэтиленовой шторкой, как в ванной. Проходим мимо него, я осторожно отвожу шторку, и мы с сестрой крупно, мучительно вздрагиваем. За шторкой стоят большие стеклянные емкости с заспиртованными младенцами. Немыслимые уродства: искореженные пучеглазые головы, зачаточные конечности. Будто порождения чьей-то больной фантазии. Но это всего лишь природа. Только природа. Кажется, будто заспиртованные уродцы смотрят на нас с сестрой внимательно и с насмешкой, из-за дурноты мерещится, будто они кривляются и чуть ли не подмигивают нам, пытаются выбраться из своих стеклянных тюрем.

Я судорожно задергиваю штору.

– Давай-ка убираться отсюда, – тихо говорит Лю. – Мне все это жуть как не нравится.

– А там что? – я указываю на заполненные ванны.

– Тебе так интересно? Мне – нет.

– Трусиха. – Я сую руку в карман за смартфоном, чтобы пофоткать все тут, но его нет. Я точно помню, что клала его в карман. Кто-то забрал наш смартфон, пока мы были без сознания.

Мы все-таки подходим к ближайшей ванне, и я приподнимаю пленку. В ванне стоит прозрачный пластиковый контейнер, и в нем в какой-то мутноватой жидкости плавает голое человеческое тело, с полупрозрачной кожей, под которой видны вены и кости.

Лю сгибается пополам, отчего наклоняюсь и я, и мы обе чуть не падаем. Ее рвет. Меня – нет. Но мне очень, очень страшно. Как никогда в жизни. Даже когда у сестры был сильнейший приступ, мне не было так страшно, как сейчас.

– Что это за место?

– Кать, ну все, сваливаем отсюда, – умоляет Лю.

Мы идем к дверям, и больше всего на свете я боюсь, что они заперты, но нет. Осторожно выглядываем. Кафельная кишка низкого коридора. Вдоль стен стоят пустые каталки и пустые пластиковые бочки. Непонятно, куда идти – и в той, и в другой стороне коридор заканчивается поворотом. Мы делаем наугад несколько шагов, и вдруг из-за двери по соседству навстречу нам выходит врач. Виталий Иванович. У него вытягивается лицо – он крайне удивлен нашим появлением. Да что там – прямо-таки ошарашен. Видимо, был уверен, что мы до сих пор валяемся под наркозом.

Я делаю шаг к нему, Лю, напротив, пытается отскочить назад, и мы снова чуть не падаем.

– Где мы находимся? – вырывается у меня.

– В отделении ретроспективной пренатальной терапии, – со своей неестественной, прямо-таки пластиковой улыбкой объясняет он. Почему я прежде не видела, насколько неживая у него улыбка? – Идите и ложитесь. Немедленно.

– Что здесь делают? – плавающим голосом спрашивает Лю.

– Пытаются помочь тем, кому нельзя помочь никакими другими способами. Путем возвращения человека во внутриутробное состояние. Пересаживают гены посредством специальных инъекций. Чтобы процесс формирования тела начался заново.

– Бред какой-то. Это невозможно, – говорю я.

– Вот мы и работаем над этим. Невозможное делаем возможным.

– Но при чем здесь мы с Людой?

– Девочки, у вас нет будущего. В ближайшее время вам суждено погибнуть. Сначала от гипоксии погибнет Людмила, а тебе, Катерина, суждена долгая и мучительная смерть от интоксикации. Сюда забирают тех, кто уже на грани. Для кого нет иного выхода. Здесь у них – и у вас – возможно, появится шанс…

Погрузиться в одну из тех ванн, осознала я. Где под действием каких-то веществ плоть начнет обновляться, подгоняемая ДНК-инъекциями, формироваться заново. Так вот что случилось с Русалочкой. Погрузиться во тьму с призрачной возможностью когда-нибудь из нее вынырнуть обычным здоровым человеком – а скорее всего, не вынырнуть уже никогда.

– Мы не хотим… – бормочу я.

– Так вы хотите умереть?

– Кать, пошли отсюда, он конченый псих, – отчаянно шепчет Лю.

Виталий Иванович идет к нам, и мы сначала пятимся, понимая, что не убежать, у нас не хватит сил, мы вообще бегаем медленно и неуклюже, а сейчас не сможем вовсе. Но почти инстинктивно я хватаюсь за ручки ближайшей каталки и толкаю ее прямо на врача. Лю делает то же самое. Наши нервные системы пересекаются, и впервые мы вовсе не заботимся о координации движений, которой учились долгие годы, а действуем слаженно, будто у нас не только одно тело на двоих, а будто мы и есть одно целое. Мы толкаем каталки, поворачиваем их поперек узкого коридора, опрокидываем грохочущие пустые пластиковые бочонки и бежим прочь. Бежим изо всех сил. Никогда мы так не бегали. Я почти не чувствую своего половинчатого тела. Прямо-таки лечу вперед. Кажется, позади что-то кричат. Мы минуем поворот, врезаемся в двустворчатые железные двери, с трудом, но распахивающиеся, потом еще в одни, взбегаем по пандусу и оказываемся в большом тускло освещенном помещении с рядами глухих стальных шкафов. В морге. Мы пробегаем его насквозь, в неестественной тишине, будто кто-то выключил звук, и снова оказываемся в коридоре, где нас чуть не ловит здоровенный санитар. Мы уворачиваемся от него с небывалой для нас ловкостью и несемся дальше. Еще санитар, охранник. Слишком удивлены, чтобы успеть нас схватить.

И вот мы на улице. Раннее утро. Золотое небо, розоватый, будто живой, снег. Сначала мы бежим к воротам интерната, но ворота в этот час закрыты, калитка тоже, и мы сворачиваем в парк. Я только сейчас начинаю слышать какие-то звуки. Нарастающий шум улицы за деревьями, где идет своим чередом счастливая или несчастная, но нормальная человеческая жизнь. Слышу страшное, натужное, свистящее дыхание сестры. Нам очень нужен кислородный баллончик, но его нет.

– Давай… отдохнем, – выдыхаю я, чувствуя, что левая нога, не моя, подгибается, и меня пугает то, как Лю дышит, с хрипами и всхлипами.

– Нельзя… Они нас поймают. И тогда точно все…

Мы с разбегу запрыгиваем на забор и кое-как переваливаем через него. Рядом нет Димы, чтобы нам помочь. Мы падаем на ту сторону, в нормальные человеческие будни, шлепаемся плашмя, и я физически чувствую, как в груди моей сестры будто что-то обрывается, настолько вдруг становится тяжело дышать.

Я пытаюсь подняться и не могу. Лю вообще не двигается. Мимо нас течет та простая обыкновенная жизнь, о которой мы всегда мечтали: едут машины, разбрызгивая кашу полурастаявшего снега, где-то за гаражами лает собака, снег ложится на землю и на нас – с легким, но уловимым шорохом.

– Вставай же, – я в ужасе смотрю на сестру. Губы у нее синие, глаза закатились. – Пошли! Нам нужно обратиться за помощью… Они ставят опыты над людьми. Ну вставай… – я начинаю плакать. – Нам ведь надо поступить в институт. Получить образование. Открыть свою ветклинику. Ну Люда… – скулю я. – Ну встань, пожалуйста…

Я дышу изо всех сил. Но меня одной не хватает на нас двоих. Я – мы – все глубже погружаемся в черное ничто, из которого вынырнули в подземной лаборатории. Лю уже там, далеко. Она настойчиво тянет меня за собой. Просто потому, что мы – одно целое.

Я еще успеваю осознать, что рядом с нами останавливается машина, водитель выходит и смотрит на нас пораженно, с брезгливым интересом, с гадливой жалостью и почти со страхом – так, как на нас почти всегда смотрят люди по эту сторону забора. Водитель достает телефон, что-то нервно говорит в него, а дальше я уже вовсе отключаюсь. Словно бегу куда-то вслед за Лю в кромешной темноте. И никак, никак не могу сестру догнать.

Мое сознание отвыкло от объективной реальности. Многие дни – недели, годы в моем субъективном восприятии – меня будто бы бесконечно окунали в мутно-розоватую жидкость ванн для опытов, чтобы ход времени для моего тела обратился вспять, кололи холодными иглами, чтобы изменить мои гены, я едва выплывала из беспамятства и погружалась в него снова.

Белая солнечная палата. Идут первые дни с тех пор, когда я окончательно пришла в себя. Я пока еще плохо осознаю, что со мной произошло, и от слабости часто проваливаюсь в зыбкое полубессознательное состояние. Ко мне регулярно приходят родители, они прилетели из своих заграниц. Пару раз приходил Дима, каким-то образом он меня нашел. Рассказал, что обратился в полицию после того, как мы больше суток не выходили на связь. А вот Лю со мной нет. Вместо нее – огромный отек с левой стороны моего тела. И швы. Врачи говорят, что это настоящее чудо: моя сестра-близнец скончалась от легочной недостаточности, а меня едва успели спасти. Операция по разделению меня и моей мертвой сестры длилась несколько часов. Я потеряла очень много крови и только чудом осталась жива. Я очень слаба, но мои органы функционируют нормально.

Теперь у меня полный комплект органов в единоличном пользовании. Только левой ноги не хватает. Доктора уверяют, что я смогу научиться ходить с протезом. И что, возможно, если с моим здоровьем все будет в порядке, я даже смогу когда-нибудь родить ребенка. Здорового и красивого. Такого, как все… почти все.

У меня в палате есть телевизор, и когда я чувствую себя немного лучше, то смотрю новости. Там много говорят про дело доктора Симакова, которого судят за опыты над пациентами. Он признан невменяемым. Журналисты называют его маньяком и «вторым доктором Менгеле». Однажды в новостном выпуске даже показали его лабораторию – как выяснилось, там, конечно же, никто ни разу так и не воскрес, не поднялся из жутких кафельных ванн. Люди просто умирали. А он с упорством глубоко помешанного раз за разом возобновлял попытки отмотать вспять время, изменить роковой генетический набор. Сумасшедшие попытки, практически бессмысленные с научной точки зрения. Но он пытался снова и снова, потому что на втором этаже интерната вот уже шестнадцать лет жила его дочь.

Я давлю на кнопку пульта. Не хочу больше все это слушать. Открываю рот, чтобы поделиться своим нежеланием с Лю – и в бессчетный раз смотрю на пустоту на подушке слева. Всю жизнь я делилась всем – ну, почти всем, если вспомнить про Диму, – со своей второй половиной. С частью себя. Я никогда не знала, что значит быть одной.