Текст книги "Самая страшная книга 2019 (сборник)"

– А грузовик? Ты не заводил его?

Он махнул рукой.

– Завяз по горло. И масло наверняка застыло. Но если мы прогоним Ужас, будет время расчистить колеса и прогреть мотор.

«Шанс, – подумала Алена. – Это наш шанс».

Она смотрела, как Болд ест, и покусывала губу.

Чем черт не шутит, вдруг завтра червь сам уйдет, возвратится в пекло?

Болд слизал с запястья жир. Указал на спальник.

– Давай подстелем. Береги ступню.

Мускулистые руки оторвали от пола. Борода кольнула в щеку, Алена улыбнулась. Болд уложил ее на мешок, как жених укладывает невесту на перину.

– Твои брюки, – ойкнула она.

Расстегнула ремень.

– Тише, тише, – Болд, баюкая забинтованную ногу, помог стащить штаны. Правая ступня покоилась на его коленях. Левую Алена подогнула под себя и внимательно смотрела на мужчину. Овчинные полы разошлись, наполовину оголив грудь. Грудь приносила Алене множество проблем: слишком чувствительная, слишком тяжелая, бывало, после долгой полевой работы соски натирались до крови о грубые чашечки бюстгальтера. Лифчиков такого размера не выпускают, а под заказ дорого. И ученым мужьям пойди докажи, что она – личность, высококвалифицированный специалист, а не скифская баба.

Сейчас эти непокорные капризные мячи лежали смирно, ожидали, пока их покачают в мозолистых ладонях.

Сердце галопировало под мякотью, но лицо онемело и было спокойным, сосредоточенным.

Минуту длился безмолвный диалог. Наконец Болд смилостивился и поступил, как надо было обоим.

Груди мотались по взопревшему телу, раненая стопа подрагивала. Каждый удар чресел встречался восторженным выдохом.

«Волшебный, – думала она, почти плача от нежности, – большой, родной, волшебный».

Болд стал темным пятном, он двигался над ней, в ней, и она сжимала его бока и потом кричала.

Закончив, он встал, кряхтя. Она лежала, растрепанная, мокрая, со смесью удивления и мечтательности трогала свою грудь, будто та отросла минуту назад и нуждалась в изучении.

– Я снова голодна, – тоном провинившегося ребенка сказала Алена.

Болд обвел ее поблекшим взглядом, побрел, пьяно покачиваясь к выходу. Голый, ссутулившийся.

И ушел из грота.

Она звала, умоляла и плакала.

Да, ее порыв был дурным, аморальным, но они вместе поддались ему, он тоже хотел – еще как хотел!

Почему же он наказывает ее, последний мужчина на земле, последний под злобным небом?

Или это не кара?

Может, ему стало плохо? Может, он выбрался из убежища, чтобы умереть, и его труп лежит в ручье, омываемый чистыми струями?

Может, червь нашел способ выманить его, пригласил, как Крысолов из сказки, и мужчина не сумел противиться назойливой дудочке?

Где же ты, Жан?

Она сорвала голос. Слезы иссякли. Всматриваясь в горловину, она начала подниматься – медленно, хватаясь за стену. Выпрямилась, опираясь об уступы, на одной ноге запрыгала к свету. От страха по бедрам потекло горячее.

«Одним глазком! И сразу назад».

Буря прекратилась. Солнце проклевало серый занавес и грело скалы. Алена замерла на краю грота.

Она таращилась в пустоту, периферийным зрением выискивая олгой-хорхоя. Никакого гротескного силуэта там, где утром сторожил червь. Осмелев, она покосилась на барханы. Тварь ушла, но надолго ли?

Словно паучьи лапки мерзко закопошились под сердцем.

Хрустнула шея, когда Алена резко обернулась к лагерю. Шквал занес его песком, выстроил баррикады, но отрытый грузовик стоял на выезде из лощины. Слезинка скатилась по чумазой щеке женщины.

Она смотрела на песчаный бугор и понимала, что две ночи назад приняла его за огромного червя. Что, убегая в буране, даже не подумала о научном объяснении происходящего.

Не изучила раны Богдана. Не проверила, стоит ли кто-нибудь в данный момент на выступе слева.

Олгой-хорхой – настоящий олгой-хорхой – рявкнул коротко, и железное полотно лопаты плашмя обрушилось на темечко Алены.

Грузовик ехал по пустыне. Дорога-гребенка вилась среди осадочных пород, образующих своими глыбами лабиринты. Тень горных хребтов скользила по пыльному лобовому стеклу, по лицу водителя.

В кузове, заваленная баками и ящиками, связанная бечевой, лежала самка, а подле нее – откопанный самец. Тупой, слабый, недостойный этой красивой женщины. Ему хватило доброго удара в живот и двух быстрых тычков ножом. Первый глазик. Второй глазик. Спокойной ночи, собиратель драконов.

Болд ухмыльнулся.

Он никогда не выпивал с отцом. Папаша предпочитал надираться в одиночестве. А выпив как следует, измывался над сыном. Мачеха не заступалась. Знала норов мужичка. Выбегала из дома, скобля шрамы, папиросные ожоги. У Болда тоже была коллекция таких отметин. На животе. В паху. Там, где их не увидят соседи.

Отец был чокнутым мерзавцем. Он брал руку тринадцатилетнего сына и засовывал ее в медвежий капкан. К его чести, всякий раз успевал выдернуть до того, как зубастая пасть сомкнется. Он сажал на плечи окоченевшего от страха мальца скорпионов и похрюкивал от смеха. Особенно ему нравилось, когда сын уписывался.

Отец был Ужасом. С большой буквы.

Грузовик лавировал между обелисков, палеонтолог в кузове перекатывался и толкался в спину жены. Сукровица и песок смешались внутри глазниц.

Болд был олгой-хорхоем и съел отца.

А порой наоборот, отец был олгой-хорхоем, и его победил смелый семнадцатилетний Болд.

В черепной коробке затрещало электричество. Он затормозил, и пальцы стиснули рукоять кувалды.

Лошадь сдохла, привязанная к саксаулу. Круп издырявил щебень, словно по животному палили картечью. Остекленевшие глаза тоскливо взирали на хозяина.

Болд спрыгнул на глинистую почву, обогнул грузовик. Самка очнулась и чесалась запястьями об угол ящика, пытаясь освободиться. Груди нелепо подпрыгивали.

Замерев, она затравленно посмотрела на Болда.

– Пойдем, – сказал он, – я докажу, что олгой-хорхои существуют.

Он гнал ее перед собой. Голую, грязную, израненную, с запекшейся кровью в волосах. Нестерпимая боль взрывала разум белыми вспышками, реальность превратилась в череду разрозненных кадров. Она падала, он тащил ее за косы.

Червь в обличье человека.

И не было никого, кто бы защитил ее в этих ледяных пустошах.

– Туда! – Болд кивнул на отверстие у подножья скалы.

– За что? – прошептала Алена.

– Туда! – рявкнул он, замахиваясь.

Она послушно опустилась на четвереньки, поползла, волоча ступню.

«Он убьет меня», – глухо пронеслось в голове.

Лаз расширялся, но Алена все так же двигалась на четвереньках, а рядом шагал мучитель, червь, Болд.

Загорелся свет. Это монгол подобрал керосиновую лампу, и огонь озарил его вдохновленное лицо, ясные глаза. Впереди раскинулась пещера. Стены в кальциевых натеках и червоточинах.

– Здесь я поборол его, – горделиво сказал Болд, – здесь я побеждал его снова и снова.

Он поднял лампу к сводам.

Пол пещеры от стены до стены занимал скелет олгой-хорхоя. Громадный, не меньше шести метров. Костяное веретено ощетинилось серпами ребер. Хвост вился по базальту аккуратной вереницей позвонков. Ошарашенная Алена глядела на зубастую морду с десятком глазных впадин.

Осознание заставило скулить.

Скелет чудища был собран из костей. Белые кости принадлежали людям. Темные, окрашенные солями марганца, – динозаврам. Голову составляли черепа протоцератопсов и велоцирапторов, вымерших крокодилов и скотоводов.

И Алене было суждено слиться посмертно с червем, стать частью конструктора.

Стоя коленопреклоненно у детища Болда, она прикоснулась к обломанной красноватой кости рептилии, сжала ее в кулаке, как нож. Она слышала шаги. Безумец приближался. Тень легла на костницу. Тень помахивала кувалдой.

Алена подумала отстраненно, что легенды были правдивы.

Олгой-хорхои существовали на самом деле.

Они пожрали ее мужа. Одоевцева. Профессора Грановского. Двух нерожденных детей. И мужчину, который заботился о ней в гроте.

Черви сожрали весь мир, оставив морозную пустыню.

Тень поднимала кувалду.

Алена развернулась и вонзила кость в живот человека-червя.

Серый журавль спланировал на дорожный указатель, пирамиду из камней, переложенную корнями и ветвями саксаула. Он сложил крылья, пощелкивая клювом. Журавль чистил перья. Внимание птицы привлек тарахтящий звук. Пыльный грузовик ехал по тракту. Журавль напрягся, готовый сорваться в прозрачное небо, но машина мчалась на запад. Журавль смотрел, склонив голову, пока лязгающий и гудящий грузовик не скрылся за скалами, а после продолжил свои журавлиные дела.

Мальчик играл с оловянными солдатиками, подарком приятной русской пары, когда входная дверь хлопнула.

Он вытянул длинную шею. Робкая улыбка тронула губы.

– Папочка? – спросил мальчик.

Встал и двинулся к полумраку за занавесками из раскрашенных палочек. Занавески зашуршали, пропуская. В коридорном устье лежал отец. Лицо его было закопано в ворс ковра, руки распростерты.

– Папочка? – с нарастающим беспокойством проговорил мальчик.

Отец шевельнулся. И пополз, извиваясь всем телом и издавая трещащее жужжание.

Мальчик моргнул удивленно.

Отец подполз к его ногам и перекатился на спину.

И вдруг схватил мальчика за щиколотки, дернул, опрокинул на себя и крепко обнял.

Он пах кровью и пылью, он хохотал и тискал сына, и, счастливый, мальчик засмеялся в сильных отцовских руках.

Максим Кабир

В домике

Последний пузырек лопнул с веселым бульканьем, на экране замельтешили жуки и золотые монеты, поздравляя Олега с победой.

– Мишка!

Пальцы замерзли, батарея доживает последние минуты. На новой детской площадке – аншлаг, на горки – очередь, на качели – очередь. Чего сюда потащились, рядом есть своя, не хуже, а народу меньше. Олег отыскал глазами сына. Тот наконец оседлал маленькую желтую лошадку, которую дожидался с момента их прихода.

– Пошли домой, – крикнул Олег. – Дай девочке покататься! – попытался он воззвать к рыцарским чувствам сына. Рядом крутилась какая-то тощая девчушка лет пяти. Из-под короткой шубки торчали тонкие ножки в грязных белых сапожках. Она явно мечтала о той же самой лошадке. Рядом с ней, спиной к Олегу, стояла женщина в неряшливом зеленом пуховике.

– Не! – крикнул Мишка, яростно раскачиваясь. – Я только начал!

– Десять минут! – крикнул Олег и добавил себе под нос: молодец, сына. Нечего уступать всяким девочкам, успеешь еще, а что не уступишь – сами возьмут.

Олег усмехнулся, глянул на индикатор зарядки. До следующего уровня – и сразу домой. Он щелкнул по жуку, и блестящие пузырьки выстроились в ровные ряды.

Олег очнулся много позже, когда окоченевшие руки ощутили неприятное тепло разогревшегося смартфона, который из последних сил довел Олега до финала очередного уровня и погас.

Его выбросило в реальность, и он сразу почувствовал стылый ноябрьский холод, проникающий под куртку, замерзшие уши, требовательно ноющий мочевой пузырь и лютый голод, словно не ел сутки. Пора домой, обедать.

Олег ошалело крутил головой. Кругом незнакомые лица. На лошадке, смеясь, сидел малыш. Бабушка в кокетливом берете придерживала его за капюшон.

– Мишка?

Олег шмыгнул носом – не хватало еще простыть, – встал, разминаясь, высматривая знакомый зеленый комбинезон сына. Куртки и пальтишки, шапки и шарфы, заячьи ушки, помпоны и кисточки сливались в веселую мозаику, но Олег никак не мог найти нужный элемент пазла.

– Я совсем ку-ку, что ли, – озадаченно сказал он сам себе, обходя площадку по кругу. – Миша!

Несколько малышей повернули к нему головы, но сына среди них не было, и Олег занервничал. Он стал вглядываться в лица детей, описывая их про себя, как будто одного взгляда было мало: мальчик в фиолетовом, девочка с жирафом, мальчик с роботом, близнецы Бровкины, курносый мальчик, девочка с помпоном – детские лица улыбались или плакали, но лица сына среди них не было.

Под курткой и свитером стало жарко. Олег закончил свой короткий обход там же, где и начал: у желтой лошадки.

– Вы не видели мальчика, который тут до вас катался? – спросил он бабушку в берете.

Она посмотрела очень неодобрительно и отрезала ужасное:

– Нет.

Мишка мог потерять его из виду и вернуться домой. Он ребенок, и такое бывает, – говорил себе Олег, трусцой перебегая дорогу. Ему же всего пять, он мог запутаться, не найти папу, испугаться. Олег не верил в страшилки про детей, исчезающих с игровых площадок супермаркетов, ресторанов, детских садов. Его собственная мать была из тех, кому сейчас с ходу приклеивают ярлык «тревожный родитель», и Олег делал все, чтобы не быть на нее похожей: никакой гиперопеки, никаких ненужных волнений, никаких лишних страхов, все будет хорошо, сын, и только так.

Он успокаивал себя те пять минут, что занял путь от площадки до квартиры, затыкая звучащий в голове голос матери, еще тихо, но уже вполне отчетливо подсказывающий ему, что случилось страшное, какая-то ужасная непоправимая катастрофа, и виноват в ней Олег.

С женой он столкнулся у входной двери. Глядя в телефон, Марина стояла в куртке, надетой на домашний костюм.

– Вы где? Я звоню – ты не отвечаешь.

– Телефон сел, – прохрипел Олег, выискивая взглядом какие-нибудь следы присутствия сына. Сейчас он выбежит из комнаты с зареванным лицом, спросит: папа, где же ты был?

– А, ясно. А то я уже собралась за вами идти. А Мишка где? – встрепенулась она, заметив, что Олег один.

– Там он, – Олег махнул рукой, глотая окончание фразы. В рот словно насыпали песка. – Катается на лошадке.

– С кем?

– Мы там эту встретили… – поспешно сочинял на ходу Олег, надеясь, что жена сама поймет, додумает, скажет за него.

– Жанну? – подсказала Маринка.

– Ну. Ее.

– Слушай, я ей должна кое-что отдать, сейчас с тобой пойду.

– Нет! – почти крикнул Олег. – Давай я передам.

Маринка подняла брови, покачала головой, но промолчала.

– Я в туалет, быстро.

Олег поспешил укрыться в ванной, щелкнул замком. Справил нужду, закрыв глаза, прислонясь лбом к кафельной стенке, отвергая навязчивую мысль, что Мишки дома нет, что он сюда не возвращался. Крутанул вентиль, бездумно, по привычке ополоснул лицо. Обжигающе холодная вода окатила руки ознобом. Олег смотрел, как она с какой-то бешеной скоростью несется, закручиваясь в черную воронку водостока, и повторял себе, что все бывает, Мишка мог перепутать дом, квартиру, ему пять лет, это очень мало. Как же ты мог оставить такого маленького, скотина, – психовала мать.

– Ты там год собрался провести? – Марина постучала в дверь.

Олег вздрогнул. Хорош паниковать. Не найдя дом, Мишка наверняка вернулся, и надо скорее бежать туда, успокоить его и успокоиться самому, а не психовать.

– Держи, – Марина всунула в руки какой-то пакет. – Отдай Жанне, скажи, что я ее вечером наберу. – И давайте уже домой, я накрываю!

Желание закричать сдерживал страх оказаться в окружении этих женщин, которые, узнав, что он потерял собственного ребенка, обступят со всех сторон, как обступают жертву, стиснут, возьмут в кольцо, из которого вовек не выбраться, и уничтожат.

И потому Олег лишь бестолково кружил по площадке, натыкаясь на незнакомых малышей, а потом по соседним дворам, и снова по площадке, и кружил так, пока не заметил взгляды, со всех сторон направленные на него, как копья, готовые сразить одним ударом всякого, кто рискнет подойти к чужому ребенку.

И тогда он сдался и спустя целую вечность вернулся домой, без сына, с полиэтиленовым пакетом, ставшим противно влажным в ладонях.

– Вы пешком с Аляски, что ли, идете? – Марина вышла из кухни, на ходу вытирая полотенцем руки. – А Миша где? – спросила она второй раз. Тепло и сытно пахло жареным мясом, домом, уютом.

Олег только смотрел на нее, как в последний раз, потому что это был и правда последний раз – он осознал это ясно, как и то, что через секунду с первым его словом весь уют, вся их жизнь со звоном разлетится и осыплется, как стекло, в которое швырнули камень и которое уже нельзя будет ни склеить, ни собрать.

И потому он втянул в себя тепло дома, стараясь вобрать его в себя на будущее, как запасают силы перед долгой-долгой дорогой, и ответил, как в полынью нырнул:

– Прости меня. Я его потерял.

Время тянулось медленно. От звонка до звонка. От одного скупого известия о том, что новостей пока нет, до другого. Прижавшись лбом к холодному стеклу, Олег видел из окна площадку, свою, близкую. Если бы они пошли сюда, Мишка бы не пропал. Олег закрыл глаза. Сейчас он их откроет – и сын будет там, на качелях. Или на горке.

Но Олег видел только близнецов Бровкиных, которые ковырялись в песочнице, невзирая на мелкий дождь.

Олег прислушался. В соседней комнате было тихо. Наверное, Марина спит. Когда не спит, включает телевизор, чтобы Олег не слышал, как она плачет, но Олег все равно слышал. Он мог бы войти туда, вместе им, наверное, было бы легче, в горе, не только в радости, но эту идею пришлось отбросить после первых неудачных попыток утешить ее хоть как-то (ты, мудак, разве не понимаешь, теперь нас все равно лишат прав, опека отберет у нас ребенка, потому что ты мудак, куда ты смотрел, дебил, я тебя сама лишу, я тебя ненавижу, ненавижу тебя, мудака, зачем тебе вообще глаза, зачем тебе семья, зачем ты вообще живешь, пошел вон).

Маринка закрылась в спальне, оставив в распоряжении Олега детскую, где все напоминало о том, какой он мудак безглазый.

Она подчеркнуто старалась с ним не встречаться, и Олег покорно принял правила игры, не выходил из комнаты, если слышал, что Марина возится на кухне или в ванной.

Сейчас он воспользовался паузой, прокрался на кухню, как вор. Сделал бутерброд, съел без аппетита. Возвращаться в Мишкину комнату было невыносимо, но уходить от дома далеко не хотелось. Казалось, он пропустит что-то важное, звонок, письмо, визит участкового, какой-то знак – все что угодно.

Все же Олег оделся, вышел на улицу, вздрогнул от сырого ветра. Температура опускалась все ниже.

Он сел на пустую скамейку, смотрел на Бровкиных в песочнице, на их покрасневшие носы, обветренные губы, и старался ни о чем не думать, потому что мысли были одна другой страшней.

Близнецы сосредоточенно и тихо рыли какую-то яму. Хотя, строго говоря, Бровкины вовсе не были близнецами – девочка родилась раньше мальчика года на три. Но до того казались похожими их невыразительные, лишенные хоть какого-то детского обаяния лица, такие они были долговязые, длиннорукие, одетые не плохо, не бедно, но как-то одинаково безвкусно, что все называли их близнецами.

Бровкины были обязательным элементом окрестных дворов. О них судачили, все их знали, даже Олег, хотя больше по рассказам жены, которая без конца возмущалась их неприкаянностью.

Мать Бровкиных работала где-то вахтой, и за ними присматривала специально выписанная из деревни бабка. Увлеченная открывшимся миром телесериалов и лишенная всякой паранойи городских родителей, бабка честно выполняла свои минимальные обязанности, но в остальное время Бровкины бегали, где хотели, и несчастными не казались, хотя и счастливыми тоже.

– Так и надо, – говорил жене Олег. – А то растим, как в теплицах. Мы в детстве во дворах играли, а теперь – что?

А теперь он так не думал.

Олег моргнул и понял, что Бровкины уже давно ничего не копают, а смотрят на него пристально и молча.

– Потеряли Мишку? – вдруг спросила девочка. В голосе ее не было ни интереса, ни обвинения. Она констатировала это, как в новостях констатируют крушение поезда. Никаких эмоций, голый факт. И потому Олег просто кивнул.

Бровкины переглянулись между собой. И девочка снова спросила, только теперь у брата:

– Расскажем ему?

– Вы что-то знаете? – вскинулся Олег, вздрогнув всем телом, словно можно было уже бежать куда-то, не теряя драгоценных минут.

– Нет, мы ничего не видели, – протянул мальчик. Даже голоса их были одинаково бесцветны. – Но знаем, кто может знать.

– Кто?

Близнецы замолчали, сканируя его взглядами. Олег сидел смирно, боясь спугнуть. Подсказка, намек, подойдет что угодно, он уцепится за эту нить во что бы то ни стало и пройдет по ней до конца.

– Знаете, где корабль?

Еще бы он не знал. Площадка с кораблем! Мишка канючил об этом корабле каждый раз, когда они выходили на прогулку. Сделан он был и правда здорово: мачты-столбы, горки-трапы, каюты-скамеечки. Но находился корабль в парке, в соседнем квартале, и тащиться туда было лень. Неужели Мишка решил сбегать туда один?

– Там есть домик. В углу, его не сразу заметишь, – продолжил мальчик. – Приходите в этот домик ночью, когда темно, и ждите.

Олег встал, не совсем понимая, что делает, шагнул к близнецам. Ему захотелось схватить за ноги их обоих и трясти, трясти с силой, вытрясти всю эту дурь, эти злые шутки, подсмотренные, вероятно, в каком-нибудь бабкином сериале.

– Что за игры? – прошипел он.

Но близнецы смотрели на него снизу вверх без всякого страха, даже с каким-то недетским скепсисом.

– Никакие не игры, – сказала девочка, вытирая нос грязной перчаткой. – Не хотите, можете и не ходить. А если пойдете, то не бойтесь. Он вам ничего не сделает.

– Кто «он»?

– Хозяин.

– Какой еще хозяин? – опешил Олег.

– Ну, – девчонка задумалась. – Вот вы смотрели «Тоторо»?

– Какого еще торото?

– Мультик такой, – пояснил мальчик. – Японский.

– А-а-а. Ясно, – Олег потерял к разговору интерес, осаживая себя. Это просто дети. Они никому не желают зла.

– Мультик. Я понял, – сказал Олег. – Всего хорошего.

– До свидания, – вежливо попрощались Бровкины.

– Зря вы не верите, – крикнула девочка в спину. Олег вздрогнул, но не обернулся.

За окном давно стемнело, но что значило «ночью»? Ночь – это когда? Он бросил взгляд на телефон: двенадцатый час. По опыту он знал, что ночь у детей может начинаться когда угодно, у Мишки она начиналась как-то внезапно, с ранней осенней темнотой, или, наоборот, могла не приходить почти до утра, если в планах значились мультики, а в руках оказывался планшет.

Но Бровкины были старше Мишки, уже ходили в школу, значит, день от ночи отличали.

Олег обдумывал слова близнецов. Сначала они казались ему чушью, не стоящей внимания. Но дети могли назвать Хозяином кого угодно. Что, если Хозяин – реальный человек, подонок, мразь? Руки сами сжались в кулаки.

Он лежал на узкой Мишкиной кроватке, слишком короткой, неудобной. За стеной заиграла набившая оскомину заставка телешоу. Телевизор не умолкал с тех пор, как он вернулся. Олег выучил сетку вечерних передач наизусть.

Через час Олег вышел из комнаты, прислушался по привычке, но не услышал ничего, кроме тупого искусственного смеха, сопровождавшего каждый выпуск программы, против воли представил, как Маринка плачет, слушая этот дебильный хохот. Он задохнулся от горечи и ненависти, обращенной внутрь, на себя. Поколебавшись, взял на кухне небольшой нож, записку оставлять не стал.

К встрече с Хозяином следовало хоть как-то подготовиться. Кем бы он ни был.

Все будет хорошо, сына. И только так.

Он шел по ночной улице, представляя, как шел к кораблю Мишка. Он еще смешно путался в расстояниях и времени. Тетя в поликлинике делала мне укол долго, наверное, три часа! Мы ехали на дачу, наша дача, наверное, далеко, десять тысяч километров! И дорога до корабля, должно быть, оказалась длиннее, чем ему запомнилось, когда они ходили туда в сентябре. Олег только сейчас заметил, как много тропинок, дорожек, разбитых и вымощенных, отходит в глубину дворов, к тупикам гаражей, к завалам помоек. Он подумал о парке, у берегов которого стоял корабль. Не парк – целый лес для пятилетнего ребенка.

Пошел первый в этом году редкий и легкий снег. Одиночные снежинки таяли, едва касаясь земли.

Олег шел по пустой улице, по редким пятнам оконного света. Как мирно спит город! Он нащупал в кармане нож. Обычный, кухонный, домашний, которым еще днем резал хлеб и сыр. Сможет ли он пустить его в дело, если будет нужно? И, хотя ему ни разу не приходилось бывать в серьезных переделках, Олег был уверен: сможет.

Ради Мишки и Маринки он сделает все.

Домик на самом деле стоял с краю, приткнувшись как-то нелепо, словно те, кто обустраивал площадку, забыли о нем, вспомнив только, когда все остальные ее элементы, замки и лошадки, заняли свои места, и поставили на отшибе, где еще оставалось свободное место.

Домик скорее был крошечной детской беседкой, тоже желтой, насколько удавалось разглядеть в свете далекого фонаря. Олег оглянулся. На всякий случай прогулялся до ровного ряда кустов, присматриваясь, но было тихо и безлюдно.

Согнувшись, Олег кое-как забрался в домик, опустился на жесткую ледяную скамью. Колени едва не упирались в противоположную стену. Внутри было темно и тесно.

Олег услышал характерное шуршание шин и внутренне напрягся, нащупал рукоятку ножа, но машина проехала по дороге мимо. Все стихло. Олег проверил время: начался новый день. Свет экрана выхватил несколько корявых надписей, мальчик плюс девочка, кто-то лох.

Зачем он здесь? Чего ждет? Ответов не было. Скрючившись, Олег ждал, сам не понимая чего. Здесь ему вдруг стало почти спокойно. Над домиком шуршали ветки, свет не проникал внутрь, и казалось, что город остался далеко-далеко.

Олег не знал, сколько просидел так, ни о чем не думая. Он почувствовал, как затекла спина, дернул плечом, вздохнул и ощутил неприятный запах. Ком подкатил к горлу, Олега едва не вывернуло на колени. Он ненавидел этот запах с детства: густую тяжелую вонь зверей, нечищеных клеток, свалявшейся шерсти, пота, испражнений.

Мать водила его в зоопарк с каким-то странным упорством, едва ли не каждые выходные. Но каждый раз, когда маленький Олег тянулся к какой-нибудь клетке, она дергала его за руку, приговаривая, что подходить близко нельзя. Животные кусаются и царапаются, птицы могут выклевать глаза, хищники – сломать вольер и наброситься.

Олег вырос со стойкой, самому противной неприязнью ко всяким животным, даже к волнистым попугайчикам и собачонкам размером с баклажан.

Он зажал ладонью нос и рот, улавливая краем глаза, как в домик входит, влезает, забирается нечто. Запах усилился, лицо обдало жаром, точно он встал к плите, и Олег никак не мог заставить себя повернуть голову, чтобы посмотреть на это – то, что вошло в домик – на Хозяина.

Он сидел прямо, вжавшись спиной в стену, слыша вязкое дыхание. Лежащий в кармане нож стал смешным бесполезным бутафорским реквизитом фокусника, который тот заглатывает, не причиняя себе вреда.

Они сидели так, зверь и человек, и Олег никак не мог придумать, с чего начать, что сказать, сделать. И вдруг рядом с Хозяином на лавочной дощечке что-то зашуршало, защелкало – странный звук, словно костяшки бьют друг о друга, – а потом пропищало детским, высоким и тонким голоском:

– Зачем пришел?

Олег вздрогнул. Голос принадлежал не Мишке, в этом он был уверен, как и в том, что говорящий – не ребенок.

Онемевшие губы слушались плохо, язык во рту ворочался как чужой.

– Где мой сын?

На лавке снова что-то защелкало, там возился кто-то маленький и юркий.

Зверь протяжно вздохнул. Становилось жарко и влажно, как в бане.

– Дай! Дай-дай! – звонко потребовали с лавки. – Дай руку!

Олег протянул ладонь не глядя, ожидая, что сунет ее в печное жерло, но пальцы ощутили лишь шерсть, грубую и жесткую. Потом что-то теплое и шершавое накрыло его ладони.

– Не суй руки в клетку к зверям, – строго сказала мать. – Не трогай их, они все больные.

Олег тряхнул головой, стараясь дышать неглубоко и часто.

– Твой сын жив, – запищало с лавки. – Но с каждым днем он все дальше.

– Как его найти?

– Можно. Кое-что понадобится. Ты должен что-то принести. Нам принести.

– Что?

В голове мелькнула шальная мысль, что это просто развод на деньги. Очень умелый, тщательно спланированный, без сомнения, эффектный. Более того, кто-то знал, как он не любит зверей, как парализует его один лишь запах.

Деньги были, пусть и не так много. Они с Маринкой копили на квартиру. Связываться с банками не хотелось, хотелось продать свою и с доплатой купить новую, просторнее, в другом районе.

– Глаза. Принеси глаза.

– Что? – не понял Олег.

– Нужен правый глаз отца, левый – матери.

Олег выдернул руку так резко, что больно ударил себя по лицу.

– Это не для меня. Мне – ничего. Это для тебя, – сказал голосок. – Иначе не увидеть.

– Может, деньги? – Олег решил играть по-крупному и сразу предложить им то, чего они хотят.

– Себе. Как увидишь деньгами? Нужны глаза. Глаза нужны, чтобы видеть, – настойчиво повторяло что-то маленькое, постукивающее, словно оно дергалось при каждом слове.

– Еще нужны зубы. Но зубы можно любые. Всякие подойдут. Годятся все.

Олег молчал. Сказать было нечего.

– Еще принеси медведя.

Представилось, как он идет в цирк и выкупает там одного из тех страшных замученных зверей, которые понуро ходят по кругу, а в перерывах фотографируются со зрителями за деньги.

– Твоего сына друга. Его неси, – пояснил голос.

И Олег понял, что речь идет не о каком-то медведе вообще, а о Мишкиной игрушке: классическом teddy bear, какао с молоком, нос – шоколадка. Игрушка чрезмерно слащавая, слишком милая для мальчика, но сын внезапно привязался к нему так сильно, что Олег не возражал. Думал, подрастет Мишка, и сам бросит чертова медведя.

– Кто ты?

– А посмотри, – с готовностью предложили с лавочки. – Ты же давно хочешь.

Олег кое-как извлек из кармана телефон. Затаил дыхание, осветил жердочку напротив. Сморгнул пару раз, и крик застрял в горле, вырвавшись невнятным сдавленным звуком.

На скамейке рядом с черным меховым боком сидел пластиковый пупс, каких делали в Советском Союзе. Жесткие пластмассовые руки-ноги на резинке, голова с обозначенными краской волосами, намалеванные синим глаза, один слегка облупился, круглые щеки, круглый лоб. В углублении рта шевелился маленький розовый человеческий, детский язык.

– Вот так. Смотри, – сказало это существо, и язык шевельнулся, голова дернулась, ударяясь о стенку, издавая тот самый костяной звук.

Палец сам нажал кнопку. После света темнота вокруг на миг стала кромешной, и Олег испытал облегчение, что видеть больше не нужно.

Голова затряслась как-то само собой, против воли. Все это была какая-то дикость, но в эту дикость он уже был втянут по уши.

– Нет-нет-нет, – повторял он.

– Успокойся, – запищали с лавочки. – Можно помочь. Левый глаз матери. Правый – отца, – настойчиво повторил пупс. Олег услышал стук-стук и отчетливо представил, как тот ударился о стенку круглым затылком.

– А зачем тебе глаза, мудила? Ты же своего ребенка не видишь.

Они с Маринкой пили водку. Та была слишком теплая, но сладкая, приятная на вкус. Скользила внутрь змейкой, ничуть не обжигая горла.

Олег кивал, соглашаясь, а потом вспоминал, почти плача:

– Один же твой нужен, Марина, – он слезливо и пьяно тянул это «а-а-а», упрашивая ее.

– Обойдешься, – хохотала Маринка, опрокидывая стопку за стопкой. – Свои давай.

– Это я его таким воспитала, – в кухню вошла мать. Как обычно, в турецком халате с розами, губы брезгливо поджаты, – без яиц. Резал-резал, живодер, а глаз себе вырезать не может.