Текст книги "Самая страшная книга 2019 (сборник)"

Масса над фонариком вытянулась, достав практически до потолка подвала.

– Мяу? – жалобно спросила она.

Кирилл затаил дыхание.

Существо подняло щупальце и резко ударило по фонарику, вколотив его в песок и грязь. Тонкий пластик хрустнул, и свет погас, погрузив подвал в кромешную и давящую темноту. Кирилл зажмурился, ожидая, что вот-вот, сейчас, эта тварь нащупает его, коснется – а потом наколет на себя, выпотрошит, превратит еще в одну иссохшую приманку. Он будет болтаться на одном из его мерзких волосатых щупалец – точь-в-точь как несчастный котенок, высосанный до капли, пустотелый, слепо тараща пустые глазницы.

Шуршание приблизилось.

В висках пульсировало, легкие разрывало. Остро хотелось выдохнуть и глотнуть еще воздуха, но Кирилл не мог этого сделать. Горло сдавило спазмом, а в грудную клетку словно вбили распорку.

По нише поскребли.

Кирилл впал в какое-то полуобморочное оцепенение; время растянулось в длинный вязкий – месяц? год? столетие? – перед глазами плавали белые полосы, в ушах шумела кровь. Все тело – за исключением, быть может, век, – онемело, Кирилл не ощущал его и не удивился бы, если б обнаружил, что он уже выпотрошен и насажен до самого мозга на волосатый кол, гнущийся во все стороны в любой своей части.

Что-то шумно вздохнуло – и шуршание стало медленно удаляться.

Кирилл разлепил до боли зажмуренные глаза. Темнота перед ним пульсировала, но это была пустая темнота. В ней не было ничего – и никого.

Шуршание отдалялось вперед, откуда Кирилл когда-то пришел. Или мог прийти – он уже понял, что окончательно и бесповоротно заблудился. Существо, разумеется, ориентировалось в подвале гораздо лучше случайно попадавших туда жертв – и теперь упорно направлялось к открытой двери, нащупывая след по запаху на земле, а может быть, по рассеянным в воздухе феромонам…

К двери! – сердце подскочило в груди, и Кирилл замер. К двери – над которой находится их балкон! А на балконе сидит ничего не подозревающая Марина! Нет, нет, ни в коем случае, этого нельзя допустить!

Кирилл выполз из ниши и начал озираться по сторонам, таращась в вязкую темноту. Не было смысла искать фонарик – вряд ли бы у него это получилось, да и тот, скорее всего, безнадежно испорчен – и самое главное, луч света мог выдать Кирилла… Точно, как же он этого не понял раньше! Он же фактически орал чудовищу: «Эй! Я тут, я совсем рядом!» – только что не расстилал ковровую дорожку…

Кирилл сделал было несколько неуверенных шагов – и остановился. Существо затаилось где-то там и уже, вероятно, поджидает его. Может быть, оно растеклось по узкому проходу между трубами и раскрыло обрамленную костяными выростами пасть – и он зайдет туда, перешагнет через острую пластину, а может быть, и запнется о нее, но будет уже поздно. Совершенно и окончательно поздно…

Нужно вернуть существо сюда. Нужно снова оказаться впереди него. Нужно заставить его ползти. И если оно молчит – то пусть заговорят песок и земля!

Кирилл дернул зубами уже подсохшую корочку на ладони. Кольнуло болью – Кирилл не видел, но ощущал, как на ранке набухает капелька крови.

Он подцепил зубами краешек кожи и рванул вверх и в сторону, разрывая ссадину все сильнее и сильнее, обнажая сосуды, вскрывая капилляры.

На этот раз болью уже полоснуло, жгуче запульсировала мякоть под большим пальцем. Хорошо, все правильно, хорошо!

Запястье защекотало – струйка крови из разорванной ранки потекла вниз. Кирилл, сберегая каждую каплю, мазнул рукой по трубе. Потом еще и еще.

«Антисанитария, – мелькнуло в голове. – Зараза. Столбняк. Нельзя так».

– К черту, – прошипел Кирилл. – К черту.

К черту! Даже если потом отрежут руку – главное, что он остальной спасется. Можно пожертвовать рукой, чтобы спастись всему!

Он тер и тер по трубе, пока не понял, что уже стачивает кожу о шершавую краску.

Только тогда он вернулся в ту нишу, где прятался раньше, – и вывалялся в слизи и плесени, зачерпывая грязь обеими руками, вымазывая волосы и засовывая под футболку.

А потом пошел – медленно, прижимаясь спиной к холодной трубе, мелкими шажками, боком – как трусливый крабик.

А когда мимо него пронеслось шуршание – оглянулся.

Темная масса – чернее мрака, царившего в подвале, как бы дико это не звучало, каким бы невозможным это ни казалось – приблизилась к трубе и обволокла ее.

Кирилл бежал – бежал со всех сил, на которые только был способен, спотыкаясь, падая, обдирая колени и руки. Кровь он тут же вытирал о песок и трубы – ни капли не должно было быть на нем, пусть чудовище задержится, пусть оно собьется с пути.

Тьма, чернее самого мрака, гналась за ним по пятам.

Кирилл уже и понятия не имел, где же находится та спасительная дверь, через которую он спустился в подвал. Скорее всего, он сейчас плутал по спирали или по кругу, заблудившись в переплетениях труб. Кирилл не мог бежать по прямой – в расстояние, что он отмахал, дом укладывался дважды, а то и трижды. Ему уже начало казаться, что он провалился в какой-то параллельный, потусторонний мир, который весь являлся одним сплошным подвалом.

И тут краем глаза он увидел слабый – едва заметный, как мутное белое пятнышко, – лучик света.

Выход! Там где-то выход!

Кирилл рванулся туда – но трубы преградили ему дорогу. Он метнулся влево, потом вправо, лихорадочно ощупывая их руками. Никак! Он был заперт в этом лабиринте, и хотя до спасительного окошка было не более пяти метров, Кирилл не мог преодолеть даже эту малость.

Он рухнул на землю и попытался пролезть под трубами.

Спину обожгло, мокрая футболка зашипела.

Кирилл инстинктивно дернулся было назад, но тут же остановил себя – и, стиснув зубы, пополз вперед.

Футболка уже не защищала спину, кожу не просто пекло, а жгло, а в тех местах, где ее касалась мокрая ткань, обваривало – Кирилл даже чувствовал, что стоит ему замешкаться, как отрываются прикипевшие к горячему металлу клочья кожи и набухают водянистые волдыри – но он полз и полз вперед, моля только об одном: чтобы проход не закончился тупиком.

В какой-то момент голова перестала проходить между трубой и полом. Кирилл тыкался ошпаренным лбом – но без толку, подбородок и зубы упирались в землю, расквашивая нос. В панике он начал слепо шарить руками вокруг, пока не наткнулся на обломок кирпича, практически полностью вросший в пол. Одним рывком он выворотил его – и со всего размаху стал вбивать под трубы, роя плотный мокрый песок и выковыривая комья глины. Понадобилось минуты три – долгих растянутых на три столетия минуты, – чтобы голова наконец-то прошла: боком, обдирая и сплющивая уши, но прошла. Телу пришлось распластаться, раскинув руки и вдавив грудную клетку в пол, как полураздавленный таракан, – только тогда, счищая кожу с хребта, ему удалось протиснуться к вожделенному свету.

Это было одно из тех самых заколоченных подвальных окошек – свет падал через щели между плохо пригнанными досками.

– Эй! – заорал Кирилл, прижавшись губами к щелям. – Эй! Помогите мне! Я тут!

Губы больно обдирались о шершавые доски, голос срывался.

– Эй! Сюда! Помогите!

Без толку.

Шум июльской субботы – это гвалт детей, чириканье воробьев, шорох шин по асфальту, ор телевизоров из открытых окон. Никто не услышит слабый крик практически из-под земли.

Кирилл бил и бил кулаками в доски, кричал и молил помочь.

Но никто его не слышал.

Двор жил своей неторопливой летней жизнью, ему не было дела до Кирилла.

За спиной послышалось знакомое шуршание.

Кирилл похолодел и застыл, не решаясь оглянуться. Неужели сейчас? Сейчас, когда от спасения его отделяют всего лишь пара сантиметров древесины?

Шуршание приблизилось.

Кирилл медленно развернулся, шаря руками за спиной в поисках хоть какого-нибудь оружия. Но на лестнице не было камней – лишь гнилые скользкие доски, проминающиеся под пальцами.

Существо нависало перед ним, зажатое в узком проходе буквально в паре метров от Кирилла. Сяжки чуть трепетали, щупальца нетерпеливо шевелились, пасть то открывалась, безмолвно втягивая в себя воздух, то снова закрывалась, мертвый котенок превратился в измохраченную тряпочку – а глаза… глаза опять делали это.

Кирилл прижался спиной к лестнице. Под руками с вялым щелканьем развалилась доска, вогнав ему в палец занозу. Заноза… значит, там есть кусок сухого дерева?

Выкручивая руку за спиной и выламывая суставы, он несколькими рывками отодрал что-то – и вытянул перед собой. Колышек. Небольшой, сантиметров в пятнадцать обломок, похожий на колышек, чуть острый с одного конца и резко расширяющийся к другому. Это не оружие. Оно слишком короткое, слишком толстое, слишком…

Волосатое щупальце протянулось к Кириллу.

Терять было нечего – и он с размаху, закусив губу от усилия, вогнал колышек в эту дрянь.

И звуки вокруг него взорвались тишиной. Она упала резко, как бетонная плита, ослепив на мгновение и чуть не сбив с ног. Существо ревело от боли этой тишиной, беззвучно выло так, что закладывало уши и разбухала изнутри голова.

Оно ударило раненым щупальцем – в нем так и болтался, проткнув его насквозь, колышек – в сторону Кирилла. Остальные были зажаты в проходе – видимо, существо неудачно протиснулось, а возвращаться и менять положение ему не давали азарт хищника и жажда легкой добычи.

Оно било и било, не жалея раненую конечность. Выбивало крошку из кирпичной стены, вырывало куски мха, ссыпало целые пласты песка.

Кирилл наклонялся то в одну, то в другую сторону, умудряясь уворачиваться с помощью какого-то шестого чувства.

Щупальце полетело ему прямо в лицо.

Кирилл парировал рукой – но промахнулся. Удар оказался слишком слабым, скользящим, он не оттолкнул щупальце обратно, а лишь сбил в сторону. Рука тут же онемела, предплечье оделось в кровавую манжету.

Существо заворочалось, втягивая раненое щупальце обратно и выпрастывая другое. Но что-то пошло не так. Щупальце дергалось над головой Кирилла, что-то скрипело, сыпалась труха, но оно не возвращалось обратно.

Кирилл обернулся. Отвратительная конечность тряслась, как в агонии, плотно прижатая к подвальному оконцу. Видимо, последний удар развернул колышек, и тот проскользнул в щель между досками, плотно заклинившись там.

Щупальце дернулось. Потом еще и еще. Доски трещали и выгибались.

Кирилл нагнулся, сгреб мокрый ком земли – и швырнул его в чудовище. Не целясь, не стремясь куда-то попасть – просто швырнул. Затем пришла очередь горсти песка, большая часть которого осыпалась тут же на самого Кирилла, залепив глаза и рот. Потом полетела гнилая доска и какая-то тряпка.

И снова беззвучный рев, от которого к горлу подкатил ком тошноты – но уже рев злобы и ненависти. Щупальце задергалось еще сильнее, то скручиваясь в жгут, то разворачиваясь.

Что-то лопнуло над головой Кирилла, посыпались обломки досок, а пятачок, на котором он стоял, залило ярким – о, каким ярким он сейчас казался! – светом.

Кирилл рванулся, подтягиваясь на ободранных руках, одним прыжком преодолев все пять ступенек, и метнулся в зияющий проем, выбивая телом остатки досок, раздирая плечи об острые выступы.

Щиколотку схватило, выкручивая и выламывая. Кирилл взвыл – во второй раз за время этой безмолвной погони осмелившись подать голос – и дернул ногу. Что-то хрустнуло, жгучей болью опоясало лодыжку, но Кирилл продолжал вырывать ногу, готовый даже лишиться ступни. Пусть не целиком, не весь, но он спасется, он выживет! Он уже наполовину вывалился из подвала наверх, пусть останется хотя бы эта половина!

Он скреб пальцами землю, ломая ногти. В рот набились песок и пыль, связки сжало судорогой – он уже не мог кричать, только едва слышно сипеть – не громче, чем старый сломанный водопроводный кран.

С заинтересованным лаем к его голове подскочил шпиц – невероятно тупая и злобная псинка из дальнего подъезда. Рыча и скалясь в лицо Кириллу, он начал метаться между окровавленными руками, топча их лапами. Кисти взорвались болью – казалось, что собака дробит ему кости, как асфальтоукладчик. Кирилл зашипел, выбросил одну из рук вперед и схватил собаку. Та взвизгнула и попыталась вырваться – но Кирилл держал как клещами, держал с такой силой, что пальцы свело судорогой.

А потом, вывернувшись юзом, зашвырнул собаку в темный провал дверного проема.

Щупальце ослабило хватку – лишь на мгновение, но Кириллу и этого хватило. Он рванул ноги на себя, сворачиваясь в тугой узел, видя, как волосатое многократно сегментированное нечто соскальзывает с его лодыжки, соскальзывает, срывая кроссовок, обдирая в лохмотья набрякший кровью носок, снимая кожу тонкой стружкой.

Кирилл крутанулся, отталкиваясь руками и тугой пружиной выбрасывая тело из подвала – и теперь уже лежал снаружи, на животе, плашмя, лицом к проему, из которого только что так рвался. Лицо было залито слюнями и соплями, залеплено землей, на зубах скрипел песок – и Кирилл оскалился, готовый кусать и рвать то, что сейчас снова потянется к нему. Пусть это будет последнее, что он успеет сделать в этой жизни, но так просто он не сдастся!

Что-то метнулось в темноте подвала – темнее самого мрака – и исчезло.

– Лает… – неуверенно сказала Марина, оглядываясь на подвал.

– Нет, – твердо ответил Кирилл, принимая у нее коробку с люстрой. – Нет.

Грузовая газелька была уже заполнена их вещами. Удивительно, как быстро можно найти новую квартиру, если из всех предпочтений будет только «как можно скорее». Удивительно, как покорно соглашается жена переехать в другое место, когда муж является домой, покрытый грязью и кровью. И совершенно неудивительно, почему решаешь сохранить все произошедшее в тайне.

Из подвала гавкнули. Жалобно и призывно.

– Нет, – ответил ему Кирилл.

Елена Щетинина

Нет места на земле

Бориска, зачерпывая воду, опасливо косился на середину реки. Там холодный быстрый приток Лены сшибался с камнем, похожим в лунном свете на голову огромного змея, который, как рассказывали, обернулся вокруг земли. Змеиная башка то ревела, то урчала, то шипела.

В полном бачке плеснулась вода. Бориска вцепился в ручку, поднатужился и понял, что не поднимет такую тяжесть.

Эх… Воды-то нужно много – мать вот-вот родит. А сестра Верка, зараза, побежала к артельным за помощью, да, видать, и осталась там на ночь. Не нужны ей новые брат или сестра. И мать с Бориской тоже без надобности. Верка замуж хочет – четырнадцать годков уже. Мать говорила, что в эти годы она таскала привязанной у груди старшую сестру, которую Бориска ни разу не видел. А может, видел да забыл.

Он чуть оторвал бачок от земли, но не справился, обозлился и пнул железный бок, и без того мятый. Вот же радость – бабью работу проворачивать! Даром что сестер семь голов. Только с матерью осталась жить одна Верка, блудня и попрошайка. Да и та скоро сбежит. Или уже подалась за лучшей долей.

Бориска кряхтел, его прохудившиеся ичиги скользили по стылой майской земле, которая оденется зеленью еще не скоро. Через каждый шаг переставлял бачок, тянул к бараку, из которого доносился приглушенный вой.

Змей на реке взревел особенно страшно. Почудилось: вот сейчас нависнет над Бориской алчная пасть, капнет за шиворот ледяная слюна, хрупнет в страшных зубах, как кедровый орешек, голова.

Бориска рванулся вперед, ручка вывернулась из ладони, бачок покатился с откоса к реке. Что-то заскрежетало – словно и впрямь змей схватил железо, стал мять в зубах. А потом дрогнула земля.

Но Бориска уже ввалился в дверь барака, где тетка Зина орала на мать:

– Тужься, шалава!

Мать мычала сквозь закушенную губу, ее шея со вздувшимися венами и лицо казались совсем черными в полумраке, несмотря на то что вовсю чадили керосинки. Свет лампочки Бориска видел только в поселке, когда прошлой осенью ездил с матерью за подтоваркой. В Натаре электричество отключили еще до Борискиного рождения.

Он стал возиться с ведрами, переливая остатки воды в одно большое.

Мать, видно, отпустили муки, потому что вместо воя послышалось:

– Зин… ты не злися… Не от твово ребенок-то… Ни при чем Виктор… В тайге меня кто-то валял, не помню кто. Пьяная я была…

Тетка Зина стала обтирать разведенные ноги матери, шипя ругательства – рожать шалава собралась, а ни йода, ни марганцовки не припасла.

Бориска ушел за печку, как делал всегда, когда ему было горько и обидно.

А все мать. Повадлива на блуд и водку. И Верка такая же. Сбежала из интерната. А Бориска бы рад учиться, но его без документов не взяли в начальную школу Кистытаыма, потому что гулящая мать забыла их оформить. И пособий из-за этого не получала.

Бориска заткнул уши от нового воя. Уж лучше бы в тайгу убежал, пока все не кончится. К артельным он ни ногой – их ребятишки все время дерутся и обзываются. И взрослые туда же – никто мимо без подначки не пройдет. Да что там, даже собаки норовят вырвать клок старых штанов и злобно облаять. Бориска никогда не станет клянчить у артельных хлеб или крупу. Будет варить березовую заболонь, как якуты делают во время бескормицы, но никому не поклонится.

Барак тряхануло так, что по печке поползли новые трещины, а с потолка посыпалась труха.

И тут же громко завопила тетя Зина:

– Ты с кем урода наваляла? На, смотри, что вылезло! Ой беда, беда…

Бориска похолодел. Неужто мать выносила ублюдка, ребенка таежного духа иччи? Он ведь помнит царапины на материнской спине, когда ее нашли охотники в тайге и приволокли в поселок.

Все тогда опасливо шептались: Дашку медведь покрыл, не иначе. А шалава, зажав ладони меж окровавленных бедер, пьяно щурилась и хихикала, как ненормальная.

Мать заголосила, но тетин Зинин басовитый рык перекрыл ее причитания:

– Чего воешь? Поздно теперь выть. Нужно тварь убить, пока за ней не пришел… отец. У-у, гадина, моя б воля, тебя саму придавила. Одно горе от тебя, Дашка. Детей наплодила – государство корми. Нагуляла с духом – Зинаида на себя грех бери. Ну, что решила? Сдохнем все через твое распутство или спасаться будем?

Бориска не услышал, что ответила мать, только увидел тетю Зину, которая прошла к ведру с водой и плюхнула в него что-то багрово-черное с дергавшимися крохотными ручками-ножками. Подумала и вынесла опоганенную посудину за дверь, в ревевшую непогодой майскую ночь. Потом вернулась к матери.

Бориска не смог удержаться и выскользнул из барака.

Над Натарой бушевала гроза. На реке безумствовал змей. А в Борискиной груди росло какое-то непонятное чувство. От него стало так муторно, что хоть кричи в темноту.

Бориска присел на лиственничные плахи, которые были вместо крыльца.

Ладно, пусть из матери вылез ублюдок. Но ведь он – его брат. Или сестра. Узнать-то ведь можно, кто родился?

Бориска весь вымок, но в барак решил не возвращаться.

Полыхнула молния.

Бориска глянул в ведро и увидел складчатое мохнатое тельце, сморщенное, как старый гриб-дождевик, личико.

Жахнул гром, от него вздрогнули бревенчатые стены барака. Только Бориска точно окаменел. Ну как же так? За что это все ему?

Дождь почему-то стал соленым и едким.

Бориска нагнулся над ведром, дожидаясь небесного огня, которого в тайге боятся пуще зверья, холода и бескормицы. В лесу молния – смерть. А Бориске она сейчас откроет правду.

Миг, когда голубовато-белый пронзительный свет сделал видимыми каждый комок грязи перед крыльцом, каждую щербинку стен, растянулся на долгое время. И Бориска успел заметить, как под слоем воды дрогнули и открылись зажмуренные веки. На него глянул горящий желтым огоньком глаз с черной щелью зрачка.

Бориска заорал.

Кричал долго и истошно, пока не вышла тетя Зина.

– Живой… живой… – только и смог сказать Бориска, указывая на ведро.

Тетя Зина страшно, по-мужичьи, заматерилась, потом перешла на молитву.

Толкнула ногой ведро, вытащила из-за плах топорик и размахнулась.

Бориска потерял сознание.

Очнулся на рассвете возле печки. Видно, тетя Зина собрала все одеяла, которые водились у матери с Бориской, заботливо постелила на лавку и уложила его, беспамятного.

В носу засвербело от запаха нашатыря. Этого добра было полно: выдали вместо сухого молока на подтоварке. Мать было раскричалась, но ей объяснили – бери, что завезли, или талоны пропадут. Бориска тогда расстроился до слез: ну почему ему досталась такая бестолковая мать, которая доказать ничего не умеет? И все этим пользуются.

А вот сейчас в воняющем нашатырем бараке он подумал, что мать всегда была точно дитя малое. Но ничего, он теперь за нее станет заступаться. Отучит пить водку. Сам будет работать и мать заставит.

Подошла тетя Зина, ласково провела шершавой огромной ладонью по щеке. Ее глаза были в красных прожилках, точно она всю ночь просидела у дымного костра. Сказала:

– Проснулся? Вставай да пойдем ко мне. У вас даже хлеба нет. А я накормлю.

Бориска сразу взъерепенился и буркнул:

– С хлеба брюхо пухнет. Я его не ем. Похлебки себе сварю, матери дам.

По весне похлебку они варили разве что из молотых корневищ рогоза да жухлых клубеньков картошки. Но не признать же перед этой толстухой, что мать – плохая хозяйка, не умеет растягивать на долгое время привозные продукты, ухаживать за плохонькой землей огорода? Хотя чего там, среди артельских не было ни одного, кто бы не обругал и не обложил матом по любой причине незлобивую и непонятливую Дашку.

Тетя Зина сдвинула было грозные рыжеватые брови, но морщины на ее лбу разгладились, и она снова с непривычной добротой позвала:

– Пойдем, не ерепенься. И в кого ты такой поперешный?

– Как мать? – сурово спросил Бориска, сел и начал нашаривать под лавкой ичиги. Кожаная обутка совсем прохудилась. Ее и отдали уже старой, а потом Бориска таскал где ни попадя.

Тетя Зина промолчала. На вопрос, где Верка, пожала плечами.

Под ложечкой возник и стал расти ледяной комок. Бориска снова почувствовал, как каменеет. Но послушно встал с лавки и пошел за тетей Зиной. В угол, где смирно и недвижно лежала мать, даже головы не повернул.

Но краем глаза все же зацепил ее синеватый профиль на фоне обшарпанной стены. Видеть мать такой было страшно.

С этой минуты в Бориске что-то сломалось. Он позволил себя накормить, вымыть, одеть в старье, которое осталось от сына тети Зины, служившего в армии. Ячневая каша с тушенкой показалась безвкусной, от горячей воды кожа даже не покраснела; под рубашкой сильно зачесалась спина.

Тетя Зина, которая искоса все присматривалась к парнишке, быстро задрала на нем рубашку, глянула, потемнела лицом и о чем-то зашепталась с мужем Виктором.

Бориска услышал, как мужик сказал: «Ну так гони его отсюда, еще других иччи притянет». При чем здесь злые духи, Бориска не понял, но не стал дожидаться, пока его прогонят, поднялся из-за стола и вышел во двор, потом на улицу. Тетя Зина выскочила за ним, однако не остановила.

Бориска увидел себя как бы со стороны: вот по дороге с рытвинами бульдозера, под ярким солнцем удаляется в лес худой пацанчик в белой рубашке. И с каждым его шагом прочь от изб на Натару наползает тьма.

Бориска даже самому себе не смог бы объяснить, как проплутал в тайге несколько дней, не покалечился в буреломе, не замерз и не пропал с голодухи. Словно бы сам стал одним из лесных духов, которые бродят в вечной тени огромных стволов, метят их прозеленью мха, пятнами лишайников. Жаждут встречи с человеком в надежде утолить голод и тоску по утраченному телу.

Он помнил, как лучи солнца обжигали глаза и ненадолго лишали зрения. И как потом в сумраке, который остро пах истлевшей корой и прелой хвоей, он начинал видеть следы животных и редких странников, когда-либо побывавших в этом месте.

Наверное, не год и не два назад, а тогда, когда не было и в помине Натары с ее злыми жителями, здесь прошел бродяга. А его след до сих пор стелется едва заметной дымкой, колышется над листьями папоротников, струится между елей и пихт. И обрывается там, где под слоем опадня лежат кости.

А еще странно будоражила пролитая когда-то кровь. Там, где филин вонзил когти в заячью шкуру, где росомаха скараулила олененка или прыгнула на грудь охотника отчаявшаяся спастись, загнанная рысь, Бориска вдруг начинал ощущать азарт и голод. Да такой, что все нутро точно пылало. И попадись ему в этот миг хоть гадюка, хоть человек, напал бы и убил.

День стал ночью, а ночь – днем. Сон – явью, а явь – смутными видениями. Ходьба, плутание – покоем, а неподвижность – быстрым бегом. И так продолжалось до тех пор, пока Бориска не выбрался к ольховым зарослям. Вот они поредели, разбавились чахлыми березами и кустами черемухи. Под ногами захлюпало, резко запахло водой, которая скапливается над пластами вечной мерзлоты.

Если бы Бориска не пришел в себя, он бы утоп в болоте. А так остановился, чувствуя зыбкое колыхание под ногами. Словно трясина хотела утянуть его, но не могла.

Впереди, на ярко-зеленом пятне ряски посредь черной жижи, стояла девка. Бориска с трудом признал в ней Верку. Сестру словно источила болячка. Верка грустно смотрела на Бориску, но он не верил в ее печаль. Верке вообще верить нельзя было: скажет одно, сделает другое, обманет, предаст и глазом не моргнет. В руке она держала туго стянутый узелок. Сквозь тряпку сочился багрянец, пятнал ряску кровавыми горошинами.

Верка скривила губы – вот-вот заплачет – и протянула узелок брату.

«Что это у нее?..» – подумал Бориска и вдруг вспомнил звук, с которым топор опускался на лиственничную плаху.

– А наша мамка померла… – сказал Бориска, отчего-то зная наперед, что сестре это известно. Но вот откуда? Гулена же загодя из дома ушла. И у артельских ее не было. И возле барака. Как попал ей в руки узелок с тем, что осталось от уродца?

Верка принялась точить слезы и тихонько подвывать.

Бориска страшно не любил всякое нытье и сам никогда не плакал. Однако нужно пожалеть дуреху, хоть она и старше на четыре года. Обнять, что ли, – сеструха все-таки. И узелок похоронить. Нельзя его с собой таскать. Хотел уж было шагнуть к Верке, ведь если ее топь держит, то и его не проглотит? Но заметил, как сверкнули желтым отблеском ее глаза, которые глубоко запали в глазницы.

Где-то он уже видел такое свечение… В ведре с водой. Как только вспомнил, сразу же отскочил назад.

А Веркино лицо почернело, словно проступила копоть. Зло сверкая желтыми глазами, сестра стала приближаться.

Бориска глянул на ее старые кроссовки, кое-где скрепленные проволочкой, которые не касались поверхности болота, и похолодел. С каких пор сеструха научилась летать? Не Верка это!

Кто-то в облике сестры снова протянул кровавый узелок, прорычал:

– Теперь ты вместо него!

Бориска попятился, оступился и упал копчиком на корягу. Все, сгинет он сейчас. И вспомнить перед смертью некого – один остался.

Но земля зашлась в дрожи, болото всколыхнулось и вспучилось.

Воздух стал таким плотным, что не вздохнуть.

Комья дерна, зеленые тяжи ряски, потоки черной жижи взвились вверх.

Из самого нутра болота стал вырастать камень.

Бориска, отерев залепленные грязью глаза и проморгавшись, узнал башку речного змея. Из провалов «ноздрей» вырвались клубы пара, выстрелили струи воды. Со скрежетом открылась полная чудовищных зубов пасть.

Дыхание змея отбросило Верку прямо на Бориску…

Когда он очнулся, то увидел, что никакого речного змея нет. Только бултыхается потревоженное болото да тянется полосой поваленный лес. Словно и вправду змей прополз.

А Верка лежала рядом, бессильно раскинув руки. Повернула разбитую голову, посмотрела на Бориску. Только сейчас он заметил, что глаза сеструхи точь-в-точь материнские: раскосые гляделки якутки-полукровки. А потом они закрылись. Навсегда.

Но теперь Бориска знал, что ему нужно делать. Бежать отсюда, где схлестнулись злой дух, на время вселившийся в Верку, и речной змей. Только сначала сделать волокушу, чтобы дотащить сестру до Натары. А там люди помогут зарыть их вместе – и Верку, и мать – на русском кладбище.

Сердце заныло: ну как он мог броситься в бега, не отсидев у тела покойницы положенные три ночи, не раздав тем, кто будет обряжать ее и копать яму, всю утварь, что была в бараке? Может, просто не хотел принять материнскую смерть. Или сама мать отправила его за сестрой, которая стала добычей лесного духа.

Бориска наломал веток, связал их обрывками Веркиного подола. Но не сумел даже сдвинуть тело с места, точно сама земля не желала отдавать сестру. Он решил вернуться в Натару один. Как бы там ни презирали семейство беспутной Дашки, таежные люди никогда и никого без помощи не оставят. Таков обычай, который еще никто на Борискином веку не нарушил.

Обратный путь дался легче, потому что Бориска вдруг стал видеть свои собственные следы. Сначала испугался, подумал, что уже помер, но потом догадался: ведь у мертвого же не крутит кишки от голода, не дрожат ноги от усталости, не саднят мелкие раны. Значит, жив он. А пока жив, будет идти к людям.

Долго брести не пришлось. На проплешине среди лиственниц он увидел мужиков из Натары, которые заталкивали на помост из свежих досок что-то длинное в знакомом покрывале – точь-в-точь таким была накрыта мать, когда он уходил из дома.

Бориска без сил привалился к шершавому неохватному стволу.

Стало быть, изгнали мертвую мать со своего кладбища. Как не принимали при жизни, точно так же не приняли и после смерти.

И куда теперь ему?.. Вернуться да лечь рядом с Веркой? Или посидеть у открытой птицам и зверью могилы матери и двинуть в поселок? Его, конечно, отправят в интернат, как старших сестер. Учиться будет. А когда вырастет, станет механиком на драге. Или шофером. Ведь не заканчивается же его путь здесь, в тайге?

Бориска направился к помосту, не сводя глаз с линялого покрывала. Спину будто огнем опалило. Он скинул рубашку, но холодный влажный ветер не остудил кожу, точно наждак, прошелся по рукам, груди и лицу.

Мужики обернулись в его сторону.

Бориска никогда не забудет, как исказились их лица. Мир словно онемел, и он не услышал криков, но запомнил черные провалы открытых ртов, дикий страх в глазах.

Бориска стал приближаться. Натарцы, пошвыряв инструменты и оставив самодельную тележку, бросились прочь. Он хотел крикнуть, чтобы подождали, но тишина внезапно кончилась, и все вокруг содрогнулось от звериного рева. И Бориска понял, что оглушительный раскатистый звук вырвался из его глотки.

Он схватился за голову, раскачиваясь от горя и обиды. Почувствовал боль, точно от ножей, которые рассекли плоть и вонзились в кости. Теплая кровь, которая заструилась из ран, быстро остывала на ветру, засыхала, стягивалась коркой.

Бориска отнял руки от головы. Они превратились в кошмарные лапы с черными изогнутыми когтями. И весь он был покрыт клочьями длинной шерсти, слипшейся в сосульки, с которых стекала темная кровь, похожая на деготь.

Вот что значили слова: «Теперь ты вместо него!»

Бориска побрел за натарцами. Пусть прикончат его. Все лучше, чем скитаться по тайге.

Но вышел он не к Натаре, давно числившейся нежилой, а к большому селу, которое находилось за много километров от родного поселка, почти на краю света, потому что за горой и притоками Лены. Он только слышал о нем, когда бывал в Кистытаыме, но запомнил рассказы, как и советы, которые давали матери, – отвезти туда Бориску и покрестить.