Текст книги "Самая страшная книга 2019 (сборник)"

Он подошел и, перед тем как начать, некоторое время разглядывал ее, но это было лишнее: с каждым мгновением, с каждым вздохом решимость слабела, и медлить было нельзя.

Начал с рук, зафиксировать их сразу – самое разумное. Он действовал осторожно, мягко, насколько возможно, хоть и думал, что предосторожности излишни и Маринка проснется сразу, но жена спала глубоко, на самом дне сонного колодца, только что-то промычала, неразборчиво и жалобно. Очнулась она, когда Олег заканчивал со второй рукой. Слабо дернулась, еще не понимая, что происходит, и Олег поспешил воспользоваться моментом, затянул стяжку резко и сильно, слишком быстро. Внезапная боль окончательно выдернула Маринку из сна, и Олег навалился на нее всем телом, вжимая в кровать, нашаривая рукой заготовленный скотч.

– Что ты делаешь? Олег! – К счастью, еще не понимая, что происходит, Маринка не кричала, только бестолково дергалась, извиваясь под ним, пытаясь сбросить, но какие шансы у женщины, застигнутой спросонья, с привязанными к решетке кровати руками? А ведь сама такую выбрала, беленькую, с какими-то завитушками. Маринка рычала, крутила головой, попыталась укусить его, задрыгала ногами.

Но он заклеил Маринке рот, и теперь, в домашнем костюмчике, с привязанными к спинке руками, она стала похожа на жертву маньяка из кинофильмов категории «дно».

Не глядя на нее, не давая воли эмоциям, Олег принялся фиксировать ноги. Маринка пару раз заехала ему коленом в бок, случайно – вот почему женщин так легко обезвредить: в борьбе они все время расходуют ресурс на лишние движения, бьют плашмя, не целясь и не глядя, точно исход схватки решает чистая удача.

Ее мычание перешло в глухой, подавленный крик, Олег увеличил громкость телевизора.

В глазах Маринки, превратившихся в два мутных зеленоватых озера, был только первобытный животный ужас. Она поняла, что ее ждет что-то страшное, и неизвестность увеличивала ее страх, делая его непомерным.

Олег склонился на ней, отвел волосы со лба. Настало время запрещенного приема.

– Тише, солнце, – мягко попросил он. – Это я, Олег.

Ее взгляд был пустым и слепым, и Олег на минуту засомневался, понимает ли она вообще его слова.

– Скажи, ты хочешь, чтобы Мишка вернулся?

Маринка дернулась всем телом, глаза ее расширились, и взгляд остановился. Она, видимо, только сейчас заметила повязку Олега.

– Ты. Хочешь. Чтобы. Миша. Вернулся? – делая ударение на каждом слове, повторил Олег.

Маринка неистово затрясла головой.

– Тогда все зависит от тебя, – Олег старался говорить спокойно и тихо, с паузами, донося значение каждого слова. – Если ты будешь вести себя спокойно, я верну нашего сына. Обещаю. Но для этого я должен забрать твой глаз.

Он помолчал, давая ей возможность осмыслить услышанное. Она дышала часто и мелко. А потом завыла сквозь скотч, зажмурилась, дергаясь всем телом. Олег подождал, пока она не утихнет, не поймет, что попытки бессмысленны, и продолжил:

– Я постараюсь сделать все быстро и аккуратно. Но все зависит от тебя. Мишкина жизнь сейчас зависит от тебя, – нажал он. – Понимаешь?

В глазах жены он увидел отражение собственного безумия. Что, если все это – его галлюциногенный бред? Если разум его вдруг дал сбой, не было никакого домика, он сам украл сына, изувечил, где-то спрятал и сейчас изувечит жену?

Олег резко выпрямился. Думать об этом нельзя, отступать поздно.

– Ты бы отдала глаз ради Мишки?

Маринка закивала – слишком поспешно, наверное, вспомнила о том, что психопатов нельзя раздражать, нельзя с ними спорить.

– Давай начнем.

И она замерла, как-то вжалась в матрас, тело ее хотело скрючиться, и Маринка стала похожа на всех тех зверей, больших и маленьких, которые, оказываясь на столе, так же сжимались в комочки, затихали, надеясь, что так люди в халатах, олицетворение смерти, пройдут мимо, не заметят, а если тронут, то быстро и не больно.

Дожидаясь действия анестезии, Олег отвернулся к окну, смотрел на пустую темную улицу, ловя в стекле плавающий контур своего лица. Игорь мог заполнить ожидание спокойным голосом, рассказом, уверенностью, что все кончится хорошо, что он точно знает, как и что делать. Старт и финиш были обозначены ясно. Но Олег не мог ни сказать правды, ни успокоить, и сейчас не был в состоянии придумать что-то, что оправдало бы все это безумие. И тем более он не был способен увидеть ни маршрут, ни конец истории, только бежал эту дистанцию в буром тумане.

Рассеянно разглядывая искаженные контуры предметов в стекле, он думал о том, что мог бы взять Маринку туда, в домик. Но это означало бы терять время, а терять время означало терять сына. С каждым днем он все дальше и дальше. Что сын уже, возможно, потерян, Олег не думал, запретил себе. И потом, женщину ничего не стоит застать врасплох, наброситься, спеленать, но предугадать ее реакцию невозможно. Что подумала бы, что сказала Марина, увидев Хозяина, и что такое этот Хозяин? Олег был почему-то рад, что это звериное мохнатое существо, пришедшее неизвестно откуда и уходящее неизвестно куда, не видело Марину. Лучше уж так. Пусть вся ответственность будет на нем. Он за это ответит.

Он вдруг понял, что говорит вслух – интересно, как давно? За спиной тихо всхлипывали – жена попыталась сдержать слезы, когда Олег снова подошел к кровати, но они лились из нее, катились по щекам на наволочку, впитывались, уходили в мятую ткань, как в землю. Маринкин нос покраснел и распух, она тряслась. Олег вытер ей лицо полотенцем, подавляя спазм в горле.

– Я быстро, – пообещал он. – Это для Миши.

Олег понимал, что, возможно, уже не вернется, а значит, нельзя было оставлять жену привязанной.

– Прости меня, если сможешь, – попросил Олег, поправляя повязку. – Возможно, мы больше не увидимся.

Маринка безучастно молчала. С какого-то момента тело ее обмякло, расслабилось, она не сопротивлялась, будто разом потеряв ко всему интерес, только машинально смаргивала слезы.

– Знаю, в это трудно поверить, но я тебя очень люблю. И Мишку тоже. И я его верну.

Маринка отвернула голову. Олег перерезал стяжку, рука жены опала плетью, и она даже не сделала попытки пошевелить пальцами. Олег перерезал вторую, освободил ноги. Укутал Маринку одеялом, ему хотелось поцеловать ее, убаюкать, посидеть рядом, дожидаясь врачей, но он понимал, что этого не будет, здесь они расстаются навсегда. Олег только несмело погладил ее руку.

В прихожей он набрал номер скорой с Маринкиного телефона, оделся, проверил карманы: два сувенира, медведь.

Раньше он все время удивлялся пожарным, спасателям, врачам, их хладнокровию и спокойствию, уверенности. Присутствуя на операциях, он невольно вздрагивал сам, морщился от запахов, иногда трусил, порой скучал. Но, стоя над Мариной, Олег ощущал только пустоту, его словно высосали и вычистили. Внутри было стерильно, как в операционной, все по полочкам, всегда бы так.

– Я иду, сына. Все будет хорошо, и только так, – сказал Олег себе на прощание, и все эти полочки вдруг обрушились – ему даже послышался звон разбитого стекла – все посыпалось, распалось, покатилось по углам. Олег вцепился в дверную ручку, его оглушила мысль о зубе.

Выбить его на месте, прямо там? Сейчас, в ванной, до приезда скорой? Ловить на улице кошку? Времени не было, и Олегу на секунду показалось, что он задыхается, но память вдруг подкинула воспоминание, как бросают спасательный круг.

Зуб хранился в коробке из-под леденцов как трофей, как напоминание о Мишкином мужестве и выдержке, о дне, когда он был героем и не расхныкался. Молодец, сына! Олег бросился в детскую. К счастью, круглая жестянка была на месте. Олег снял крышку и чуть не заплакал от облегчения, увидев маленький желтоватый клык.

Он бежал из одного двора во двор, как бежит убийца с места преступления. Пересекая улицу, оглянулся. Следить за ним было некому, но Олегу все казалось, что следят, и он держался темных мест, обходя редкие неровные прямоугольники света из квартир. На бегу он прощупывал карманы – на месте ли? Все было на месте. Где-то далеко, словно в другой вселенной, шумели машины, летел снег, жили, ели, спали, рождались и умирали люди, пока он, Олег, с каждым шагом проваливался в какую-то параллельную реальность.

– Не подведи, хозяин, – сказал сам себе Олег, устраиваясь в домике.

Когда в нос ударил густой резкий запах, Олег так обрадовался, что едва не вскочил навстречу, но тело опять словно парализовало.

Он услышал знакомое постукивание пластика, и вслед за ним тяжелое сопение, ощутил привычный, наполняющий пространство жар.

– Ты пришел! – зазвенел в темноте знакомый голос. – Ты принес?

– Да, – Олег поспешно вытащил все из карманов. Медведя, банки с глазами, завернутый в бумажку зуб.

– Открой! Разверни! Вынимай! Отдай! – пупс выкрикивал приказания по-пионерски отрывисто, четко и задорно.

В темноте Олег не сразу справился с крышками, в ладонь упали скользкие упругие шарики. Олега передернуло, он уронил их в горячую темноту.

– А ключи ты взял?

Олег растерялся.

– Ключи? Дом, ключи?

– Да, – растерянно сказал Олег, машинально нащупывая их в кармане. Дверь он оставил открытой для бригады врачей, но ключи лежали в кармане.

– Оставь. Зуб! Один! – почти разочарованно отозвался писклявый голос, когда Олег протянул в темноту Мишкин зуб. Олегу захотелось схватить эту куклу, лупить ее головой о стенку до тех пор, пока пластик не треснет. Тепло переходило в жар, что-то двигалось наискосок от Олега, который наконец впервые осмелился, затаив дыхание, поднять взгляд, но увидел над собой только две маленькие точки. Они слабо светились, словно готовые потухнуть угольки.

– Не смотри! Потом! – одернул голос, и Олег послушно отвернулся, уставился на темный снег.

– Долго! – пропищал пупс, и Олег не сразу понял, к чему это относилось. – Но еще успеешь. Беги!

Первым на снег выскочило что-то маленькое, в мягких очертаниях круглых ушей и непропорционально большой головы Олег узнал Мишкиного медведя.

– Ну что! Беги! Беги! Можно!

Его словно вышвырнуло из домика и повлекло вслед за медведем. Тот бежал, чуть подпрыгивая, неуклюжие мягкие лапы не оставляли следов на снегу и несли его легко и быстро. И Олег бежал за ним, смертельно боясь упустить из виду, но внутри, через пупок, словно протянули нить, и она тащила его по темным дворам и улицам, освещаемым грязноватым оранжевым светом качающихся на ветру фонарей.

Несколько раз Олегу показалось, что он уловил какое-то движение, на самой периферии зрения шевелились смутно различимые фигуры.

– Ни хера ж себе, – сказал кто-то, пытаясь преградить им путь, но медведь подпрыгнул неожиданно высоко, и фигура с воплем шарахнулась в сторону.

Они спешили, медведь и Олег, им было некогда, они пересекали дороги, бежали через дворы, перебирались через какие-то заборы, в лицо летел колючий снег, Олег потерял счет времени, он забыл себя, Игоря и Маринку и помнил только Мишку, его лицо.

Их путь окончился у тусклого серого дома. Где он находился, Олег не имел представления, но раньше здесь не бывал. Он озирался по сторонам, словно внезапно пришел в себя после долгого обморока. Место было тихое, глухое, через дорогу тянулись ряды гаражей, поднималась насыпь железки. Олег толкнул старую дверь подъезда, та поддалась, они побежали по ступеням на самый верх, остановились перед черной дверью, единственной на этаже. Олег дернул круглую ручку – безрезультатно.

Не раздумывая, он надавил кнопку звонка. Тело напряглось в ожидании возможной схватки. Пальцы стиснули нож, который лежал в кармане со времени первой встречи с хозяином.

Что-то дергало его за штанину, Олег опустил глаза и задохнулся. На него смотрели глаза: его, карий, правый, и Маринин, зеленый, левый. На плюшевой мордочке медведя, некогда глуповатой и дружелюбной, они стали похожи на две блестящие крепко пришитые пуговицы. Медведь бешено вращал карим глазом, точно ощупывая им все вокруг, а зеленым уставился на Олега так пронзительно, словно пытался разглядеть Олега изнутри.

Олег перевел дыхание, свыкаясь с этим зрелищем, но медведь вдруг подпрыгнул, пытаясь дотянуться до кармана.

– Что ты хочешь? Нож?

Медведь неопределенно качнулся из стороны в сторону и махнул лапой на дверь. Олег вспомнил странный вопрос пупса.

– Ключи?

Медведь подпрыгнул, крутанулся и раскрыл пасть, ощеренную двумя рядами великолепных острых зубов.

Олег бросил всю связку медведю в пасть, которая казалась бездонной, словно дыра в другой мир. Медведь задумчиво подергал черным носом и быстро-быстро заработал челюстями, что-то омерзительно хрустело, потом плюшевый мягкий живот растянулся, пошел буграми, и медведь срыгнул на пол маленький ключ, серебристый и блестящий.

Олег вставил его в скважину, и тот подошел идеально, скользнул на место легко, как новенький, дверь открылась бесшумно; Олег набрал воздуха, будто собирался прыгнуть с вышки, и вошел в квартиру.

То, что она была пуста, Олег понял как-то сразу по спертому воздуху, затхлому пыльному запаху покинутых помещений. Из прихожей, где в углу стояла железная вешалка с наброшенной на нее старой растянутой кофтой, виднелся голый стол на кухне и одинокая табуретка.

Короткий коридор расходился на три двери, покрытые облупившейся краской. Медведь запрыгал к правой.

– Миша! Мишка! – закричал Олег.

– Папа? – Олегу показалось, что он сам выдумал этот отклик, но он повторился, и с той стороны тоже стали кричать, надрываясь, что-то шмякнулось.

– Папа! Я здесь!

Олег дергал дверь, навалился всем телом, забыв о медведе, но тот беспокойно сновал, путаясь под ногами и с готовностью разевал пасть.

– Быстрей, хороший, – торопил Олег. В голове проносились картинки одна хуже другой: искалеченный, измученный раздетый сын.

Второй ключ оказался длинный, старомодный, даже с веревочкой.

В нос ударил запах пыли и мочи. Посреди комнаты с нагромождением матрасов в углу, бледный до синевы, босой, сидел на полу Мишка, его сын, его мальчик, его ребенок.

– Папа! – Мишка разревелся от избытка чувств. – Где ты был, папа?!

– Где болит? Тебя трогали? Били? Миша! – Олег торопливо ощупывал руки, ноги, голову, живот сына, не ощущая запаха давно не мытого тела, исходящего от сухой горячей кожи. – У тебя жар. Что болит?

– Я так долго тебя ждал, – Мишка глотал слезы, вцепившись в его куртку. – Наверное, целый год. Пойдем домой, папа!

Он шмыгнул носом и добавил:

– Я есть хочу. И пить.

– Конечно, сынок. Сейчас что-нибудь найдем, – Олег растерянно оглянулся, словно надеясь отыскать в комнате накрытый стол. Комнатка была маленькая, пустая, с невыразительными зеленоватыми обоями, с нагромождением матрасов в углу. На проводе болталась лампочка, источая скудный свет. Сквозь затянутое каким-то прибитым полотнищем окно сочился бледный свет, и Олег понял, что уже давно настало утро.

– Вафля! – вдруг закричал Мишка, и Олег резко обернулся, готовый ко всему.

Но к ним, выпучив оба глаза, переваливаясь на мягких лапах, ковылял медведь. Внутри все похолодело, и Олег уже протянул руку, чтобы закрыть от Мишки этого уродца, но Мишка кинулся навстречу, будто не замечая ничего необычного.

– Вафля! – повторил он с такой искренней радостью, какую выражают при встречах только маленькие дети. – Я знал, что ты меня услышишь!

Олег оторопел. Мишкины бледные губы растянулись в улыбке, держа медведя за лапу, он обернулся и повторил:

– Папа, я есть хочу.

Олег подхватил сына на руки, прижал к себе, стараясь не смотреть в глаза Вафле, гадая, видит ли Мишка того же Вафлю, что и он.

На кухне в неработающем холодильнике нашелся только сгнивший помидор и покрытый бархатом синевы сыр.

– Гадость, – сказал Олег, захлопывая холодильник. – Мы сейчас в магазин пойдем. Или кафе. Там всего возьмем, что захочешь. А потом сразу домой, к маме… – Олег осекся, вспомнив неподвижное тело.

– Папа, а ты что, теперь пират? – поинтересовался Мишка.

– Ага. Записался на корабль. Наверное, скоро уплыву далеко-далеко.

– Как далеко? Дальше, чем Африка?

– Дальше. До Луны и обратно, – вздохнул Олег. Собственное будущее он представлял плохо, но однозначно не в радужных тонах. – Буду искать тех, кто тебя сюда привел. Помнишь, как сюда попал?

– Была тетя. С девочкой, – пожал плечами Мишка. – Мы шли куда-то, а потом я помню уже здесь.

– И где эта тетя? Когда она приходит?

– Я не знаю, – Мишка зевнул. – Она была потом еще, а потом перестала. Наверное, целый год уже не приходила.

Олег задумался, высчитывая, сколько времени это может быть в реальности.

Мишка снова шмыгнул носом.

– Ну-ну, сына. Ты молодец! – Олег потрепал Мишку по голове. – Я найду эту тетю с девочкой, это я тебе обещаю!

– Так девочка здесь, – Мишка поднял глаза, зеленые, как у мамы, на исхудавшем лице казавшиеся в два раза больше.

– В смысле – здесь? – опешил Олег.

– Мы с ней разговаривали сначала через двери, потом она перестала отвечать.

Олег почувствовал, как холодеют руки, от пальцев к локтям, и вспомнил о второй двери.

– Только сначала я зайду, ладно? Ты жди.

Одинаковые двери открывались одним ключом. Олег осторожно заглянул в комнату – она была такая же пустая, и запах здесь стоял такой же: больной и мерзкий, только вместо матрасов к стене приткнулась кроватка, и с первого взгляда было видно, что лежащая в ней девочка мертва. Олег узнал белые сапожки, вспомнил малышку с площадки и не смог вздохнуть.

– Не смотри! – прошептал он, заслоняя собой проем, но Вафля и вслед за ним Мишка уже пробрались внутрь и тоже смотрели на девочку.

Мишка пожал Вафлину лапу, что-то прошептал в плюшевое ухо, и Вафля замер, потом разбежался и запрыгнул на кровать, завозился там, подлезая под неподвижные пальчики, устраиваясь, как в шалаше. Он посмотрел на Олега из этого укрытия, внимательно, словно что-то говоря, но языка у него не было. Правая глазница отдалась резкой, пронизывающей до темечка болью, и оба глаза, правый карий, Олега, и левый зеленый, Маринкин, выскользнули, упали на пол блестящими шариками, и изо рта выпал зуб, и Вафля снова стал Вафлей, мягким шоколадным медведем.

– Пока, Вафля, – грустно попрощался Мишка.

– Не смотри, – вскрикнул Олег, все пытаясь уберечь Мишку, хотя было поздно уже уберегать то, что не уберег до этого, за чем недосмотрел, что не предвидел.

– Пап, ты чего? – спросил Мишка. – Ты же говорил, мальчики не плачут.

Они спустились в пустой, заросший сорной травой двор. Олег крепко прижимал к себе сына. Во дворе он остановился, пытаясь сообразить, в какой части города они находятся.

– Я сейчас, погоди, – он опустил Мишку, доставая телефон.

Еще до того, как он кликнул по иконке приложения, послышался шум мотора, захлопали дверцы, Олег оторвался от экрана и замер. Из автомобиля выскочил неприятный следователь, кто-то еще, но Олег смотрел и видел только Марину. Ты жива, моя девочка, и все хорошо.

– Это он! – закричала она высоким надсадным голосом. – Миша!

И потом снова: «Это он!»

Олег улыбнулся, Мишкина рука выскользнула из его руки, и Олег смотрел, как сын идет к маме, и та бежит навстречу, распахивая руки, и на это можно было смотреть бесконечно, и это было последнее, что увидел Олег своим левым глазом, прежде чем кто-то схватил его, грубо заломил за спиной руки, ударил в затылок, и он больно приложился скулой к холодной скамейке. Его держали крепко, но Олег все пытался повернуть голову так, чтобы увидеть, как жена обнимает сына.

Ксения Кошникова

Ванькина любовь

Обретаюсь ни живой и ни мертвый. Пугало бесприютное, в Бога плевок. Зрю в грядущее мутным оком. Тьма внутри и темнота во вне. «Любовь победит», – шепчет голос бесплотный в самое ухо. Гоню его прочь, глумливым смехом давлюсь. Вместо смеха вырывается плач.

I

Ванька Шилов боязливо мялся у входа в подземную чернь. Из провала дышал холод, пахнущий смертью и тленом, лез под рубаху, смрадным языком пытаясь уцепить за лицо. Беда привела Ваньку на Лысую гору к проклятым руинам. А иначе и не ходят сюда. Вчера были у Ваньки невеста, мечты и вера в Господа Бога. Сегодня нет ничего, отняли все, выжгли душу каленым железом, залили в дыру злость, опустошенность и страх.

Прожил Ванька на свете длинную жизнь, целых восемнадцать годов, уродился в отца – крепким, рукастым, светловолосым. Отец у Ваньки большой человек, не смерд-землепашец, не холоп, а купец. Дело горбом своим поднял, каждую копейку берег, корки плесневелые грыз, а выбился в люди, восковую торговлю завел, всю округу подмял. Сызмальства Ванька при отце по торговым делам: в Новгороде Великом иноземных купцов повидал: горделивых франков и свеев, бухарцев в длинных халатах, с диковинными горбатыми лошадьми в поводу, любовался в Москве на белокаменный кремль, волок ушкуи на перекатах, бесов лесных серебром отгонял.

Вольная жизнь по сердцу пришлась. И вдруг прикипел. Жила в селе Марьюшка Быкова, станом тонкая, с улыбкой застенчивой, синие глазища озорными огнями горят. Занялось от того огня Ванькино сердце, ходил как чумной, забыл о делах. Встречи искал. Улучил время, душу настежь раскрыл. Боялся, откажет. Навеки запомнил Ванька Марьюшкино сосредоточенное молчание и робкое «да». Чуть не сполоумел на радостях, в охапку Марьюшку сгреб. Та завизжала, ладошками в спину затюкала: «Пусти, медведь окаянный, пусти». Ванька остепенился, перестал на гульбище ходить, руки с Марьюшкой не распускал, хотя иной раз и подмывало, гулящих баб-то он рано узнал. А тут как отрезало. Страшился нарушить хрупкую девичью честь, мысли проклятые гнал. Ведь она… она такая… эх.

Велел отцу сватов засылать. Тот ни в какую, дескать, не пара, богатую невесту найдем, есть на примете одна. Пущай не красавица, зато приданого тыща рублев. Чуть не подрался с отцом. Обещался из дому уйти. Сдался отец, единственный Ванька наследник, некому больше торговлю вести. Сестренка младшая – Аннушка – махонькая совсем, а вырастет, лехше не станет, баба, какой с нее толк? Позлобничал отец и смирился, к Покрову свадьбу назначили. Хорошо, да больно долго уж ждать. Месяц прошел, а Ванька истосковался, измучился, высох. Уехал в Новгород с обозом. Вернулся, а от надежд пепелище. Без него порядили Марьюшку Заступе отдать, воскресшему мертвяку из проклятых руин. Трупу с червями гнилыми вместо души. Обретался упырь при селе боле полвека, добрую службу служил: нечисть лесную отпугивал, людей и скотину от мора хранил, редко какому селу или городишку такая удача. За услуги требовал жертву кровавую по весне – девицу красную. Страшная плата, но без Заступы плата страшней. Вот и терпели люди, привыкли, так дедами заведено. Сколько невест Ванька сам проводил? Радовался вместе со всеми, костры палил, брагу в глотку до исступления лил, а теперь коснулось и самого. Да так коснулось, хоть вешайся.

Ванька поморщился. Знатно вчера почудил. Отбить пытался любимую, двоим успел носы на сторонку свернуть, да сзади саданули поленом по голове, очнулся запертым в бане, волосья на затылке в кровавую корку спеклись. Выл в оконце, бревна зубьями грыз, дверь ломал, да там и упал, обессиленный. Разрыдался взахлеб, слез не стесняясь, представляя, как терзает Марьюшку проклятая тварь. Утром выпустили: притихшего, сомлевшего, мутного. В спину шептали:

– Смирился.

– В покорности лехше…

– Кротость пользительна для души.

Как же, смирился. Хер там. Из бани Ванька пошел прямиками домой, мать не слушал, сестренка отпрянула, обожженная взглядом. Огонь, и прежде горевший в Ваньке, из ласкового и теплого превратился в лютое пламя. От отца отмахнулся. Взял топор и ушел. Не прощался, но и вернуться не обещал. На опушке выбрал осинку, свалил в два удара, выстругал кол. Второй про запас. Обиду и ненависть в горсть. К отцу Ионе в храм Божий зашел. Меч душевный острить. Трудный был тот разговор, не шутейный. Настоятель не отговаривал, но и лихого дела не одобрял. Предупреждал о последствиях. Для Ваньки, для семьи его, для села, обдумать велел, поостыть. Ванька слушал и кивал, оставаясь глух. «Воды святой дай», – ласково попросил. Иона понял – парня с пути не свернуть, благословил неохотно, налил воды, вот она, в баклажке на поясе булькает. Во всеоружии Ванька к проклятым руинам пришел – колья осиновые, святая вода, на шее низка желтелого чеснока. Овощ злодейством великим взял, спер у бабки Матрены, ну ничего, Бог простит, ведь на благие дела.

Воздух из провала вытекал стылый, воняющий мертвечиной и падалью. Страшное таилось внутри. Ни разу Ванька так не боялся за всю свою жизнь, а ведь смельчаком себя почитал. С татями бился; видел, как оживают деревья в болотах, идут, вытягивая корни из глубины; заманивали его мавки, с виду красивые девки, а ниже пояса голый скелет; на спор ходил к старому капищу, где вырастают из земли валуны, испещренные непонятными письменами, красовался силой и удалью, а тут струсил, аж поджилки тряслись. Мыслишки поганые лезли: «отступись», «забудь», «погубишь себя», «Марьюшку не вернуть». Заколебался Ванька. Наплевать на обиду, бросить все и уйти, куда ноги несут. Есть в Новгороде дружки. Податься в ватагу, грабить ливонцев и бусурман, там головушку буйную и сложить…

«Струсил, пес шелудивый?» – Ванька встряхнулся, прогоняя дурные мысли и холодную дрожь. Закусил губу до крови, защелкал кресалом. В глиняной лампадке заплясал крохотный огонек. Слабый, трепещущий, еле живой. Комар бы у такого согреться не смог.

Вязкая темнота приняла его жадно, укутала смрадным дыханием, пробежала костлявыми пальцами по волосам. Раскрошенные каменные ступени уводили в стылую глубину. Болезненный мох, наросший у входа, остался последней чертой между миром мертвых и миром живых. Ступеньки кончились. Ванька обернулся. Вход подмаргивал бледным пятном, среди шевелящихся корней просматривалось синее небо. Хотелось расплакаться. Лампадка отбрасывала непроглядную чернь на пару шагов, заключая Ваньку в спасительный шар. Масло шкворчало и плевалось, обжигая руку. Он не замечал боли, сердчишко трепыхалось, кровь стучала в висках. Куда идти, Ванька не знал, утешаясь мыслями, что окаянный подвал, небось, невелик. Ну и просчитался, конечно. Проход раздвоился, разошелся узкими отнорками по сторонам. На пути попадались комнаты: одни пустые, гулкие, другие – заваленные кучами отсыревшего тряпья и сгнившего дерева. Угадывались остатки мебели: длинные лавки, столы, сундуки.

Ванька не удержался, рванул крышку окованного железными прутьями сундука. Слухи про упырьи сокровища не на пустом месте родятся. Скопил, падлюка, за годы, чахнет над златом, пьет святую православную кровь. Ванька вурдалака заколет, а сокровища заберет. Сирым и убогим раздаст, церкву построит, остальное пропьет до гроша. Пойдет по Руси слава о новом богатыре.

В сундуке было пусто. Не дался в руки проклятый клад, слово надо верное знать. Во втором сундуке одиноко догнивала тряпичная кукла, в третьем смердело дохлыми кошками.

Ванька затряс головой, пристыдил сам себя: «Окстись, нешто за богатством пришел?» Коридоры уводили в глубь вурдалачьего логова. Зыбкий, разбавленный, словно молоко водой, дневной свет проникал через проломы и щели, окрашивая тьму мертвенной синевой. Местами потолок и вовсе обрушился, обломки камней громоздились под ногами, мешали идти. Сквозняки несли то потоки свежего весеннего воздуха, то гнилость и прель.

Ванька вывернул за угол и резко остановился, увидев впереди едва заметные отблески. Тусклый огонечек маячил во тьме. Сердце едва не вырвалось из груди, и парень спешно прикрыл лампадку рукой. Заметили, нет? Кто-то блуждал в темноте, огонек сместился и поплыл. Ванька крадучись двинулся следом и чуть не упал. Левая нога скользнула по краю, осыпав мелкие камешки. Прыгающий свет лампадки высветил бездонную пропасть. В полу зияла дыра, слышался отдаленный шум текущей воды. Уф, пронесло. Ваньку бросило в жар, он вытер пот с лица рукавом и чертыхнулся. Чужой огонечек пропал, затерялся во тьме. Ванька засуетился, вжался в стену и приставным шагом миновал провал по остатку пола шириною в ладонь. На глубине плеснуло, в воде мелькнула белесая спина с выпирающим позвоночником. Господи, чего только со страху не привидится! Ванька поспешил за огоньком, не забывая посвечивать под ноги. Очень уж не хотелось брякнуться костями в бездонную пустоту. Тьма сгустилась, стала непроницаемой, липла к лицу, выпускала длинные руки-пальцы, стремясь затушить лампадку. А потом тьма вкрадчиво позвала:

– Ванюша.

У Ваньки волосы поднялись дыбом.

– Ванечка.

Голос смутно знакомый, чарующий, коленки ослабли. Марьюшка?

– Родименький мой.

Ванька дернулся на голос, пьяно шатаясь, голова затуманилась.

– Иди ко мне, Ванечка.

Ванька раскрыл было рот, но опомнился, вспомнил бабки покойной слова: «Ежели кликать будут в месте худом, на погосте иль на перекрестье дорог, отзываться не вздумай, враз пропадешь».

– Холодно мне, – плаксиво сообщили из темноты.

– На, грейся, – Ванька судорожно перекрестился по сторонам. Манящий голос тут же пропал, обернувшись затихающим плачем и мерзким смешком.

Ванька выдохнул – пронесло. Завернул за угол и попятился. Чужой огонек помаргивал в паре саженей, высвечивая темную сгорбленную фигуру. От напряжения заломило в висках. Фигура не двигалась. Ванька собрался с духом и шагнул, выставив осиновый кол. Незнакомец шевельнулся и медленно, словно нехотя, обернулся. Крик застрял в высохшей глотке. Ванька увидел себя. Двойник уставился черными дырами, оскалил голые десны, изо рта вместо языка вывалился ком пупырчатых щупалец. Ванька захрипел, отшатнулся, теряя равновесие, отвлекся на миг, а когда поднял глаза, призрак исчез. Проклятое подземелье шутки шутило, или и вправду увидел Ванька себя, и суждено ему отныне, до самого Страшного суда, плутать по каменным коридорам среди мрачных теней и неприкаянных душ?

Стены отхлынули, и Ванька вывалился в комнату необъятных размеров. Было сухо и холодно, лучики света косо падали с дырявого потолка. Из сине-серой дымки проступил силуэт, за ним еще и еще, обступая кружком. Ванька шарахнулся, замахнулся колом, но никто на него не напал. Время застыло, сожрало звуки и свет, только пылинки оседали хлопьями пепла. Статуи? Ванька осторожно подошел к крайнему силуэту и пошатнулся на обмякших ногах. Рубаха прилипла к спине. Прямо у входа безмолвным стражем коченел высохший труп – баба в истлевшей рубахе грубого полотна. Плесневелая кожа туго обтягивала череп, рот щерился в крике, костлявые руки повисли. Тело было прибито к стене железным гвоздем. Прядки темных волос, накрученные на гвоздики поменьше, удерживали голову.

Ванька оправился от страха, вытянул руку. Труп от легкого касания рассыпался в прах, кости упали к ногам, череп остался висеть, похожий на огромного паука.

«Сколько лет костяку?» – подумалось Ваньке. Рядом с первым, вдоль стены, застыл второй труп, дальше еще и еще. Иссохшие, истончившиеся, окоченевшие. Голые кости, торчащие зубы, жуткие оскалы, пустые глазницы, шершавая кожа, венки из полевых цветов на головах. Десятки трупов окружили Ваньку со всех сторон, не комната – склеп. Друг подле друга, сцепляясь руками, мертвецы вели свой дьявольский хоровод. И тут Ванька, обмирая от ужаса, узнал Василису Пискулину. Поднял лампадку повыше. Ну точно, она. Нос с горбинкой, бровь коромыслом, черная густая коса. Даже после смерти красивая. Мужик у ней в Ливонскую сгинул, осталась одна, хорошая баба, ласковая, парней привечала, и Ванька ходил, чего греха-то таить. Женатые мужики частенько заглядывали, чужая малина слаще всегда. Ну бабы подсуетились, словечко кому надо замолвили. Два лета, как Василису Заступе отдали. Вот, значит, и свиделись… Ванька шарахнулся в сторону, подавляя заячий вопль. Распятая на стене Василиса задергалась, пошла ходуном. Голова с остатками плоти поднялась и раскачивалась, блукая пустыми глазницами, плечи тряслись. Ванька приготовился дать стрекача. В глотке мертвеца шевелилось и чавкало. Изо рта вылезла огромная крыса, сверкнула угольями глаз, винтом скользнула по телу и исчезла в темной дыре.