Текст книги "Открытие Индии (сборник)"
Автор книги: Александр Сивинских
Жанр: Боевое фэнтези, Фэнтези
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
На излёте
Готово. Началось.
Борис Пастернак
Ахалтекинец главнокомандующего шёл как по струнке. Свита, несмотря на снеговые плюмажи, золотые аксельбанты, солнечные кирасы, несмотря на коней и оружие, рядом с богатырём Михаилом Александровичем казалась стайкой воробьев, вприскочку следующих за хозяином двора кочетом.
Тит испугался несуразных крестьянских мыслей и вытянулся сильней, хотя только что казалось – сильней некуда. За ребрами, где у православного положено жить сердцу, возник тяжелый, горячий, толчками раздувающийся желвак. Когда великий князь остановил тонконогого Черемиса напротив батареи Тита, желвак в груди взорвался.
Шрапнелью.
– Четвёртая? – коротко справился Михаил Александрович у графа Курамышева-Дербентского.
– Она, – с гордостью ответствовал граф.
– Ахейцы! – воскликнул великий князь. – Сокрушим басурманина, артиллерия?
Бомба в утробе Тита образовалась и взорвалась повторно, наполнив его огнём и восторгом. Он, как положено, отсчитал: четыре-три-два-и-рраз, – и гаркнул вместе со всеми: «Рад умре ву слав О-те-че-ства!» Аж слёзы брызнули.
Когда проморгался, главнокомандующий стоял прямо перед ним. Тит забыл, как дышат, и одеревенел.
А Михаил Александрович встопорщил смоляные с нитками ранней седины усищи и, будто империал отчеканил, спросил. У него, у Тита, спросил:
– Как звать, витязь?
– Бомбардир Тит Захаров. – Слова вышли наружу совершенно без участия Тита.
В бок ему немедленно воткнулся чей-то чугунный кулак. «Ваше сиятельство», – зашипело с тылу бешеным голосом майора Сипелева.
– …Ваше сиятельство! – отрывисто добавил Тит, уже понимая, что от раны, полученной при отражении первого десанта антиподов под Дюнкерком, лекари выходили его, дурака, ой как напрасно. Позабыть такое…
Михаил Александрович усмехнулся и промолвил:
– Меня не бойся, бомбардир. А врага тем паче не смей! – Он строго и в то же время весело взглянул на блестящие радостным самоварным блеском пушки Четвёртой батареи. Поверх строя глянул. Ростище саженный и не то ещё позволял проделывать великому князю. – Что, женат ты, Захаров? Или блудом живёшь, по кружалам харю мочишь?
– Женат, ваше сиятельство! – с восторгом выкрикнул Тит.
– В который раз?
– Первый, ваше сиятельство!
– Ого! Орёл. Сколько кампаний прошёл, бомбардир?
– Шестая будет, ваше сиятельство!
– Вот как?!
То ли показалось Титу, то ли и впрямь в глазах главнокомандующего мелькнуло восхищение. Да отчего бы и не мелькнуть? В пяти походах выжить и жену не потерять – это же за малым не сказка.
– Ну, так люби супругу сей ночью, как в последний раз. А ежели останешься в грядущей баталии живым, бомбардир Тит Захаров, пожалую тебя офицерским званием, – сказал Михаил Александрович, через мгновение взлетел на Черемиса и поскакал прочь.
А со стороны майора Сипелева раздался громкий костяной стук.
Должно полагать, это захлопнулась разверстая от изумления майорская пасть.
И мерцал закат, как блеск клинка.
* * *
– Приплыли-то они, антиподы-басурмане, из-за Норманнского океана на больших паровых кораблях, – покручивая конец пегого бакенбарда, рассказывал Кузьма Фёклов молодым артиллеристам. Тит не у каждого из них имена-то покамест знал. А у многих после завтрашнего боя так никогда и не узнает.
Кузьма брехал, чем далее, тем диче и нелепей:
– У каждого корабля пять труб кирпичных, четыре гребных колеса медных, пять палуб дубовых. На каждой палубе пятьсот птиц скаковых да тысяча солдат. Солдаты-то худющие, цветом кожи рыжие, головы плешивые. Сами телешом, только на чреслах юбка из пера срамоту прикрывает. Ружей у них нет и пистолетов нет. Сабель тоже нет. Луки есть и топоры махонькие, чтоб бросать.
– А пушки-то, небось, есть? – спросил какой-то губастый, безусый, сметанная голова и очи столь синие, каких у солдат не бывает.
– Пушки, само собой, есть. Но не то что у нас, а чугунные и тоже на пару. Басурманские канониры топку-то пушечную распалят, а как завидят, что бока покраснели – и давай в жерло либо ядра, либо мелкие камни-кругляши бычьей лопаткой швырять. Потом отбегут и дёрнут рычаг особливый. Тут она и стрелит. На три версты паром сожжёт, камнями посечёт.
– Будет врать! – не вытерпел, расхохотался Тит, находивший, что чересчур пугать новобранцев не след. – Не слушайте-ка его, робяты, он же пустомеля. – Три версты паром! Эва загнул.
– Ну, не три, – без спора согласился Кузьма. – А всё одно дело швах. Неладно умирать, когда пулей убьют или палашом порубят. Но когда постигнет огненная кара, и живьём сварят, как чайнец утку, втрое хуже.
– А за каким лешим приплыли-то они? – снова спросил губастый-синеглазый, сметанная голова. – Правду ли говорят, будто людоеды они, эти рыжие басурманы? У себя, говорят, всех крестьян да мещан поели, вот и погнал их голод через море.
– То половина правды, – отвечал Кузьма Фёклов, закуривая трубочку и незаметно подмигивая Титу: не мешай, дескать. – Едят они не мясо людское, а только требуху да мозги. А потом их шаманы в башку-то опустевшую ящичек нарочитый вкладывают. Из ракушек он сделан, из крабовых панцирей. Круглый, наподобие бутоньерки от конфект монпансье. Только внутри не леденцы, а крючки разные, шпеньки, пружины да зубчатые колёсики. Как у брегета к примеру. Видали? Нет? Ну, нате, мой поглядите. Эй, аккуратней, стоеросы, не напирать!
Новобранцы столпились вокруг Кузьмы, жадно рассматривали открытые часы.
– Вот так и в том ящичке, – сказал Фёклов, бережно убирая дорогой брегет за пазуху. – Сквозь темечко покойнику, ясно, скважину проламывают для ключа, и свинцом оковывают. А брюхо сухой травой да корешками набивают, жилой зашивают. Заведут после такого мёртвого человека ключиком на сто оборотов – и встаёт он и делает, что прикажут. Спать ему не надо, жрать-пить не просит. Так и бродит, покуда вовсе не сгниёт. Зовётся зоб.
– Сами рыжекожие басурмане поголовно заводные, – поддержал брата-ветерана Тит. – Только плоть у них долго не гниёт, потому как крепко просолена и провялена.
– Да ну! – в голос засомневались новобранцы, нервно похохатывая. А пуще всех ржал любознательный губошлёп, сметанная голова. – Вовсе уж вы зарапортовались, мужики. Сказки бабьи говорите.
– Мы вам не мужики, сопливцам, – тёплым, да грозным голосом сказал Тит. – Мужики землю пашут, мы – супостатов убиваем. И вы завтра будете. Быстро, грубо и умело и ваш дух, и ваше тело вымуштрует война. А теперь марш полковым маткам под юбки. Спать всем. Да мигом! – прикрикнул со строгостью.
Сам же поднялся пружинисто с ранца кожаного, добела за годы службы вытертого, рубаху чистую одёрнул и двинулся на женскую половину бивака.
К Кулеврине своей Авдеевне.
* * *
Ох и горяча у Тита жена! Поддаёт в страсти, как кобылица норовистая – другого мужа, не столь могутного да проворного разом скинула б. Да Захаров Тит не любой. Уд у него – тот же банник орудийный: толст, крепок. Руки жилами канатными перевиты, живот втянутый, весь бугристый от напряжения, как стиральная доска полковой прачки. Кость у Тита широкая, ноги колесом из-за мышц толстых, да сухих, без жирка.
Кулеврину бомбардир охаживал со звериным рёвом, она отвечала стоном нутряным. Не было у них никакого стыда, не было скромности. Не до того сейчас, чтоб таить от людей ночное супружеское сражение, когда наутро будет сражение смертное!
О, шествие любви дорогой триумфальной!
И четвёртые объятия подобрались к пику. Тит ухнул филином и выплеснулся с гидравлической силой, как говаривал знакомый бесстыдник, любимец французского уланского полка поэт Крюшон.
– Довольно, что ли? – Бомбардир куснул ласково жену за литое плечо.
– Глупый ты у меня, – нежно сказала Кулеврина. – Второго уж разочка довольно было. Я ж говорила.
Тит заважничал наподобие молодожёна:
– Мало ли чего ты лопочешь, когда…
Она сжала его щёки ладонями, прикрыла рот поцелуем. Оторвалась, мотнула головой – волосищи распущенные взметнулись.
– Уйдёшь?
– Останусь, – после недолгого раздумья решил Тит.
Кулеврина от радости совсем не по-бабьи, а по-девчоночьи тихонько взвизгнула, изо всей силы прижалась к нему большим своим телом.
– Будет, чего ты… – бормотал Тит. – Ну, не последний же раз милуемся. Ты вот чего слушай. Когда побьём антиподов, мне званье офицерское дадут. Сам великий князь Михаил Александрович обещал.
Кулеврина поверила сразу. Закаменела.
– Тут ты меня и бросишь. Уйдешь, я умру.
– Нет, – твёрдо сказал Тит. – Никогда не брошу. Обещаю.
– Смотри, кто гуляет! – сказала через минуту Кулеврина, утирая слёзы. – Вроде, знакомец твой.
Полог они не опускали, и Тит увидел, как невдалеке, по-журавлиному вздымая ноги, вышагивает французский улан Шарль Крюшон, сочинитель бесстыдных стихов. Рядом семенила тонкая, словно тростиночка, Жизель. На голове – реденький венок из ромашек. Волосы у неё были светлыми-пресветлыми, как у любопытного губастого новобранца, только отливали не соломой, а полированной сталью.
– Она впрямь ему сестра? – с восторженным бабским ужасом спросила Кулеврина.
– Кузина. Значит, двоюродная. Либо того дальше. А то ты не знала.
– И они, правда, ложатся вместе?
– Истинная правда.
– Так это же блуд! – сладко обмирая, сказала Кулеврина.
– По-нашему, может, и блуд, – молвил, зевнув, Тит. – А по-французски обычное дело. Давай-ка спать, родная.
Прежде чем закрыть глаза, он ещё раз взглянул в сторону галльской парочки. Шарль широко и плавно размахивал руками – наверное, читал срамные стихи. Глаза моей сестры бездонны и безбрежны, как ты, немая Ночь, и светятся, как ты. Огни их – чистые и страстные мечты, горящие в душе, то пламенно, то нежно.
А Жизель кружилась на одной ножке. Танцевала.
* * *
К третьему часу сражения извелись. Уж и переговариваться сил не оставалось. Лежали на сладкой мураве и слушали, как рокочет, гремит, трещит на бранном поле. Нюхали кислый пороховой дым, что приносило изредка ветерком, слушали отзвуки дикарского визга рыжекожих басурман. Молились.
Позиция сипелевской батареи была секретная, возле глубокого и преширокого лога, по склонам густо заросшего орешником. Решили штабные генералы, что всенепременно поведут антиподы логом отборные части, дабы ударить в тыл объединённым европейским войскам. Видали тут ночью их разведчиков на страшенных птицах, что питаются, как известно, тухлым человеческим мясом.
Пойдут, встретим.
Охраняли батарею французские уланы, полторы сотни. Кони у них умницы – лежат, не всхрапнут, не заржут. Кузины, как одна, простоволосые, локоны в тугие пучки убрали, а перси – наружу. Война! Ля гер!
И в бой уланы первыми вступили. Авангард антиподов верхами на птицах-плотоядах шёл. Пропустили их французские кавалеры глубже в лес, чтоб ни один назад не убежал, да ударили в сабли.
Басурмане, которых сразу не срубили, резвы оказались: побросали птиц, завыли-заголосили не по-людски, и врассыпную. Поди, догони на конях в сплошном кустарнике! Выскочил один рыженький и к расчёту Тита Захарова. Ровно пацан какой – тощий, маленький, голый. Носатый и весь узорами мерзостными разрисован. С топором. Успел он топориком замахнуться, не успел метнуть. Тит его банником по голове приласкал. Рухнул антипод, череп у него словно нежный хрящ ребёнка лопнул, и как ракушка-перловица раскрылся, а оттуда не кровь с мозгами – шестерёнки жёлтенькие!
Удивляться некогда было. Потому что полезли в лог тысячи пеших демонов рыжекожих. Без особого порядка, вроде муравьёв. Часть колонной прёт, а часть по кустам собаками шныряет. Того и смотри, наткнутся на пушки.
Тут и загрохотал майор Сипелев:
– Четвёртая, пли!
Враз повалились плетёные из орешника фашины, засияла на солнце смертоносная орудийная бронза. Навёл Тит Кулеврину свою Авдеевну жерлом на басурманскую силу, развёл лядвеи литые, крикнул надрывно:
– С богом, родимая!
Кулеврина поднатужилась, ахнула мучительно – и пошла рожать.
У-ух! У-ух! Садит почитай без передышек. У-ух!
Не зря, видно, бомбардир Тит Захаров ночью четыре любовных захода делал.
У-ух!
Жужжат шрапнели, словно пчёлы, собирая ярко-красный мёд.
Когда заряды кончились, загородил Тит собой жену, снова за банник взялся. Глядь, а рядом Шарль Крюшон стоит. Без коня бесстыжий поэт-улан, без пистолетов. Каска с конским хвостом помята, сестрёнка Жизель в крови по самую рукоятку. Видать, есть среди антиподов и живые люди, не одни мертвяки заводные. Рубит Крюшон басурманские головы, как траву косит. Плюётся словами молитвы незнакомым французским богам:
– Мерд! Мерд!
Роковая стрела, что убила его, на излёте уж была. Попади она в кирасу уланскую, соскользнул бы широкий наконечник вовсе без вреда. А только угодила она чуть выше нагрудника, грифоном украшенного – аккурат в горло поэту. И тотчас пошли у него изо рта пузыри, цветом вроде как арбузный сок.
Без единого слова упал Крюшон ничком и саблю выронил.
Подхватил её Тит, заревел раненым медведем и попёр на рожны басурманские.
Сколько времени рубил, не запомнил. Когда рука подыматься перестала, и от потери крови ноги заплелись, подставил ему плечо свой, артиллерист. Насилу узнал Тит в закопчённом брате-солдате новобранца губастого. По сметанным волосам, ставшим кое-где бурыми, да по очам синим, каких у солдат не бывает.
Осмотрелся бомбардир. В логу рыжих тел басурманских навалено – будто икры кетовой в судке со свадебного стола. Знатно! Знатно!
– Как звать? – из остатней моченьки спросил Тит новобранца.
– Сашкой! Сашкой меня звать.
– Слушай, Сашка. На тебя оставляю Кулеврину Авдеевну. Так и доложишь господину майору Сипелеву, если живой он. Запомни, Сашка, что пушка она редкой мощи и точности. А уж как бабу её и сравнить-то не с кем. Жалей, холи её, артиллерист! – И повалился бомбардир Тит Захаров наземь.
Запричитала, завыла бессильная после стрельбы Кулеврина. Захлопотал возле умирающего бомбардира новобранец Сашка, роняя из синих глаз, каких у солдат не бывает, слёзы. Те, что бывают у солдат на войне очень часто.
Тит попробовал ему улыбнуться, да не смог. Как же так, подумал он, я, носитель мысли великой, не могу, не могу умереть.
А потом солнышко погасло.
* * *
Жеребца возвращавшийся из госпиталя прапорщик Захаров разгорячил не по надобности, а от ребячества. Покрасоваться захотел. Как-никак родная его батарея попалась навстречу. Хоть теперь и бывшая.
Когда конь поднялся на дыбы, затанцевал, Жизель тихонько ойкнула, обхватила Тита тонкими руками, прижалась остренькими рёбрышками к его боку. Знакомые и незнакомые артиллеристы заорали восторженно, кто-то подбросил в воздух шапку. Потом шапки полетели густо.
Непривычно бледный лицом майор Сипелев – вкруг шеи лилейный шарф ордена Триумфа, левая рука на чёрной перевязи – как равному отсалютовал Захарову шпажонкой.
Проезжая мимо Кулеврины Авдеевны, Тит отвернулся. Невмоготу было глядеть на её ядрёное бронзовое тело, недавно ещё родное и манящее, а сейчас, после того, как познал прапорщик Захаров французскую ласку тростиночки Жизельки, опостылевшее.
Кулеврина, закусив до крови фитиль, промолчала.
Уйдешь, я умру.
«Гордая», – со странным, сладко-горчащим чувством подумал Тит.
Уйдешь, я умру.
А Сашка – сметанная голова, очи синие, каких у солдат не бывает, вдруг звонким и весёлым голосом завёл:
Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши жёны?
Батарея, затопав сапожищами сильней прежнего, подхватила:
Наши жёны – пушки заряжёны,
Вот где наши жёны!
Наши жёны – пушки заряжёны,
Вот где наши жёны!..
Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши сёстры?
Наши сёстры – пики, сабли востры,
Вот где наши сёстры!
Наши сёстры – пики, сабли остры,
Вот где наши сёстры!..
Тит дождался любимого: «Наши деды – славные победы!» – молодецки гикнул и пришпорил жеребца.
Уйдешь, я…
Скорый вне графика
«Та-та-тат-та… Та-та-тат-та…»
Смех напоминал быстрые, несильные удары деревянным молотком-киянкой по железнодорожному костылю. Молоток был чересчур лёгок и совершенно не предназначен для подобной работы; костыль вбивался с трудом.
«Та-та… Тат…»
Азотов посмотрел долгим взглядом на сизые рельсы, на сливочное небо, на оседлавшую путевую стрелку сороку и потёр нос пальцем. Ему вдруг совершенно расхотелось идти выяснять, кто балуется с киянкой.
– Думаешь, «хохотушка»? – спросил он у Жулика.
Жулик без энтузиазма подвигал пушистым задом и боднул лбом его ногу.
– Вот и я думаю, что она, – заключил Азотов. – А раз так, пойдём-ка обратно к Лёньке. Ну её совсем, «хохотушку» эту.
Пропев нарочито скрипучим голосом «белая ночь опустилась, как облако, ветер гадает на юной листве», он тихонько вздохнул – времена, когда песня была популярна, а он юн и способен восторгаться белыми ночами, остались в прошлом, – и вошёл в дом. Жулик скользнул следом.
Леонид откровенно скучал. Сидел, заложив руки за голову, и бессмысленно таращился на выцветший календарь с купающейся мулаткой. Бутылка перед ним на треть опустела, кроссворд наполовину заполнился. Когда появился Азотов, Леонид переместил руки на стол, отбарабанил пальцами незамысловатый ритм и сонно моргнул.
– Ну, Вовка, ну ёханый же бабай! – сказал он укоризненно. – Ну что ты бродишь туда-сюда как тень отца Гамлета? Сам же говорил, сейчас «окно» три с половиной часа.
Азотов глянул на наручные часы, сверился с настенными. Настенные по обыкновению врали. Он знал это абсолютно точно, однако стрелки не подводил ни при каких обстоятельствах. Принцип обращения штурмана с морским хронометром гласит: «Не вмешивайся в работу тонкого механизма; для правильного вычисления времени достаточно знать поправку». Азотов отдал морской службе пятнадцать лет, и многие законы флота стали для него законами жизни.
– Теперь уже три часа десять минут, – педантично отметил он.
– Тем более, – невпопад сказал Леонид. – Тем более… Садись, трудяга, я тебе бутерброд сделал. Богатый такой бутербродище. С горчицей. Слой колбасы местами достигает двух сантиметров. И это – если не считать подложки из свежего листа салата! Сам в рот просится.
Азотов присел на скрипнувший табурет. По богатому бутербродищу деловито прохаживалась муха. Зелёная по розовому. «Хуже было бы, если наоборот», – философски подумал он, согнал муху, решительно откусил от бутерброда и начал жевать…
– Лёня, – раздельно сказал он через секунду, аккуратно вытолкнул влажный кусок изо рта и отдал Жулику. – Лёня, блин, тело ты серое, падоночное. Я ж тебе русским языком говорил, не бери куриной колбасы.
– Хорош скандалить, отец, – беззаботно отмахнулся Леонид. – Ну, куриная, ну и что? Зато свежая. Если бы ты видел тамошний сервелат… – Он скроил гримасу предельного омерзения. – Его ж от плесени на три раза с мылом мыли, постным маслом для блеска натирали. Я, к твоему сведению, полгода грузчиком в гастрономе проработал, и подобные фокусы на раз вижу. А эта, – он любовно похлопал колбасный батон по тугому боку, – только вчера кукарекала, крыльями била и несушек топтала. Так что – без комплексов, отец. Жуй, глотай.
– Я не могу, – терпеливо объяснил Азотов. – Не лезет в меня курятина.
– Накати стопарь, как родная пойдёт.
– Во время несения вахты…
– Какая вахта, отец? – весело перебил его Леонид. – У тебя впереди три часа халявы, а ты долдонишь о какой-то, блин, вахте. Ну Вовка, ну йопэрэсэтэ, к тебе раз в год приехал лучший друг, а ты строишь трезвенника и трудоголика. – Он подбоченился, откинулся на стуле и прокурорским тоном проговорил: – Признай, ведь не будет сейчас по расписанию поездов?
– По расписанию не будет, – сказал Азотов, надавив на «расписание».
– Тогда какие проблемы? Мы ж без фанатизма, по сто пятьдесят врежем под бутербродик, и хорош. Э-э-э… постой-ка. – Леонид притворно нахмурился. – Я что-то недопонял… Тут что, и без расписания ходят?
– Гм, – сказал Азотов. – Гм.
– Кончай хмыкать. Ходят?
– Ну, как бы, да.
– Иди ты! – радостно удивился Леонид. – А кто? Контрабандисты?
– От нас до границы тыща вёрст, – усмехнулся Азотов и вдруг решился: – Несуществующий поезд, понял?!
– Иди ты! – снова сказал Леонид, теперь уже недоверчиво. – Несуществующий поезд, офигеть! Типа, Летучий Голландец стальных магистралей? Отец, а может, ты уже вмазал? Или травкой балуешься? Я видел, какая у тебя тут конопля…
Азотов опёрся щекой на кулак, вытянул губы и стал внимательно смотреть на друга.
Под столом шумно искался Жулик, давешняя муха билась об оконное стекло, «хохотушка» в кустах за домом заходилась в истерике «т-т-т-т-тат!». Через минуту Леониду стало неуютно, он покаянно улыбнулся и пробормотал:
– Слушай, отец, взгляд у тебя! Не Азотов, а прямо Азатотов какой-то. Демоническая личность. Ты, в общем, того… Ты не серчай на меня… Я понимаю, фольклор путевых обходчиков, станционных смотрителей и всё такое…
– Фольклор? Да я его видел, – убеждённо сказал Азотов. – Лёня, гадом буду, я его вот этими глазами видел. Первый раз в прошлом году, в такую же белую ночь. Жулик запросился на двор, я и вышел с ним. А по железке – гул. Идёт состав, вне расписания идёт. И не по своей нитке, сука. Я бегом к стрелке, даже выматериться забыл. Едва успел перевести, ты-дымс, пролетел! Смотрю – пассажирский. Короткий, всего десяток вагонов и такой, знаешь… – Азотов подвигал пальцами, словно ловя в воздухе подходящее слово. Поймал и тут же запустил щелчком в сторону Леонида: – …Фильдеперсовый…
– А точнее? – не понял тот специфического термина.
– Форма у вагонов совершенно необычная и цвет серебряный. Я, конечно, удивился, но не особенно. Решил – какой-нибудь новый «фирменный», скорый. Пропустил я его, кулаком погрозил, стрелку назад переставил, и к телефону. Какого, дескать, рожна? А диспетчер на меня – примерно как ты сейчас. «Пьёте там до белой горячки, уже поезда мерещатся…» Ну, я ему ответил добрым словом, трубку положил. Потом с мужиками пообщался. Многие его видели. Кто раз, кто два-три. А у меня он после того стал периодически появляться. Как белые ночи и утреннее «окно», так держи ушки на макушке. Раз в квартал в четыре сорок две летит. И всегда по чужой.
– С ума сойти, – протянул Леонид. – Ну а ещё какие-нибудь… фильдеперсовые чудеса на железке бывают?
– Да бывают кой-какие, – сказал Азотов. – Насухо хрен поверишь.
– Так я разолью?
– По сотке, – подумав, согласился Азотов. – Но не более, старичок.
– Оте-ец… какие дела, само собой по сотке! Для разгона больше и не надо. Во-от. Ну как, под гусарский тост?
– Под него. Ура!
– Ура.
Водка пошла гладко, а за ней и бутерброд полетел голубем; впрямь, как родной.
– Несуществующий поезд – штука редкая, – сказал Азотов, проглотив последний кусок бутерброда. (Воодушевлённый его ожившим аппетитом Лёня тут же стал сооружать второй). – К тому же бес его знает, то ли он материален, а то ли нет. Зато Мёртвый Обходчик и Синяя Бригада – самая реальная реальность. Или вон «хохотушка». Слышишь, будто где-то баба смеётся?
Леонид кивнул. Смех он слышал давно и начал уже подумывать, не выйти ли познакомиться с весёлой женщиной.
– Вот. Между тем это не человек, не зверь и не птица, а тварь такая. Ростом с Жулика моего, и вид у неё… На ржавый семафор с ножками походит. Ловить её нельзя, потому что покалечиться при этом – как два пальца об асфальт. Побежишь догонять – и обязательно за что-нибудь запнёшься. Ладно, если просто ногу сломаешь, а если башкой об рельс? Зато Мёртвый Обходчик – другое дело. Он мужик правильный. Наш человек, хоть и скелет. Мелкий такой, метра полтора, субтильный. Форма у него – как при Иосифе Виссарионыче у путейских была: фуражечка с кокардой, молоточек, котомочка брезентовая через плечо, фонарь… все дела. Бродит он вдоль линии, неисправности высматривает. Едва найдёт, сейчас марш-марш к ближайшей станции или к переезду. Фонарём машет, молотком по рельсам долбит, зовёт. Кто не сробеет с ним пойти, тот аварию предупредит. Кто сробеет…
– …Тот и станет во всех смыслах стрелочником, – хлопнул ладонью по столу Леонид. Видно было, что он не то чтобы верит в рассказы друга, но правила игры принимает и готов им следовать дальше. – А Синяя Бригада?
Азотов посмотрел на наручные часы, сверился с настенными и подмигнул:
– Это, Лёня, самое простое. Могу показать.
– Только сперва по сотке.
– Для храбрости?
– Обижаешь, отец! Для смазки. К бутерброду с курятиной.
Вторая сотка полетела совсем уж мягко. Азотов не сдержался, крякнул и сообщил:
– Хороша, злодейка.
– Ну а ты как хотел? – Леонид подпустил в голос шутливого пафоса. – Не сучок какой из Кабарды, а прославленного орденоносного завода «Кристалл» элитная водка «Путинка»! Ты, кстати, в курсе, почему её так назвали?
– Что-нибудь связанное с рыбной ловлей? – предположил Азотов шутливо. – В честь путины, страды промысловиков минтая и селёдки иваси…
– А вот и хрен! – обрадовался Леонид. – В честь президента России, понял!
– Какого президента?.. – ошалел Азотов. – У нас же…
– Незримого, отец! – азартно перебил его Леонид. Он был буквально окрылён тем, что способен наконец-то поразить друга тайным знанием и орал в полный голос: – Думаешь, корпоративный фольклор только у станционных смотрителей, а у нас, сирых политтехнологов, один чёрный пиар? Ничего подобного! Слушай и запоминай. В ночь между старым и новым годом, когда миром властвует безраздельно…
Они вышли на крыльцо. Справа вдоль рельсов, словно удирая от них, двигалось странное существо: изъеденная ржой металлическая коробка с десятком тонких суставчатых ножек. Спереди и сзади у коробки имелись круглые застеклённые окошечки под длинными козырьками. Жулик погнался, было, за нею, но, сделав десяток шагов, споткнулся на совершенно ровном месте и красиво кувыркнулся через голову. Вскочил, сердито и обиженно затявкал. Коробка с ножками неуклюже подпрыгнула и скатилась под насыпь, в заросли кипрея. Через мгновение оттуда донёсся короткий смешок. На этот раз прозвучал он почти что горестно. «Хо-хо-хэх!»
– Ничего себе! – выдохнул Леонид. – Поймаем?
Азотов покрутил пальцем у виска.
– Видел, как пёс навернулся? Отставить ловить!
– О’кей, товарищ старший стрелочник, – Леонид, широко оскалившись, ткнул Азотова кулаком в бок. – Вас понял! «Хохотушку» не ловим, бережём драгоценные члены и, само собой, башку. Так вот, я о президенте. В час, когда миром безраздельно правит…
Договорить ему снова не удалось. Из повисшего над путями тумана, из редкого как старая марля тумана, в котором не спрятался бы и белый Жулик Вовки Азотова, вдруг вынырнула открытая моторная дрезина. Дрезина была облупленная, прокопчённая, жёлтая с диагональными чёрными полосами; тарахтела невообразимо, а двигалась – неспешно. Спереди, на разноцветных пластиковых ящиках из-под бутылок покачивалось четверо колоритных мужчин. Все как один бородатые, в телогрейках, стёганых штанах и стоптанных кирзачах. Обнявшись за плечи, бородачи проникновенно пели – жаль, из-за треска двигателя разобрать можно было только отдельные слова. Если Леонид правильно идентифицировал обрывки, исполнялся «Отель Калифорния». Позади, свесив с дрезины голые ноги, сидела кудрявая как ягнёнок миниатюрная блондиночка. Кирзовые сапоги стояли рядом.
Телогрейка на груди девицы была широко расстёгнута.
Леонид восхищённо присвистнул.
Блондиночка задорно свистнула в ответ, пошарила рукою за спиной, широко размахнулась и швырнула в сторону наблюдателей увесистый предмет, блеснувший тёмным бутылочным стеклом.
– Берегись! – крикнул Азотов и дёрнул Леонида за рукав.
Предмет врезался в угол дома. Брызнули осколки, по стене потекла ароматная жидкость.
– Овца ты потная! – с внезапной озлобленностью закричал Азотов, грозя блондиночке кулаком. – Дикарка! И сиськи у тебя так себе!.. Вот так каждый раз, – огорчённо пожаловался он Леониду, когда дрезина исчезла: растаяла столь же внезапно, как материализовалась, оставив после себя только эхо издевательского девичьего смеха. – Нет бы, хоть раз бросила аккуратно… или катнула по насыпи, что ли. Обязательно раскокает.
– Ай-ай, отец, ты бесподобно резок к сему воздушному созданию, – пожурил его Леонид (грудки девчонки показалась ему вполне на уровне), после чего повёл носом и, вскинув брови, спросил: – Позвольте, господа, но это же… Неужели коньячок?
– Арманьяк, – сказал Азотов печально. – Выдержанный, 75-го года. «Барон Гастон Легран».
– Тогда и в самом деле – овца, – безжалостно заключил Леонид.
Он поднял осколок бутылочного донышка, обмакнул палец в остатки жидкости, дотронулся до капли языком. Блаженно закатил глаза.
– Чёрт! – сказал он вскоре. – Чёрт, досадно… Знал бы, что́ там летит, собственную грудь подставил бы.
Азотов с сомнением поморщился и сообщил, что сам он много раз пытался ловить бутылку, но не разу в том не преуспел. Леонид ещё раз понюхал осколок, потом скорбно скривил губы, опустил останки «Барона Леграна» в пожарное ведро и спросил:
– Слушай, Вовка, а почему эта Бригада – Синяя? Телега у них жёлтая, так? Фуфайки чёрные, так? Баба белобрысая. Нестыковочка.
– Слова, Лёня, многозначная штука, – сообщил Азотов. – «Синий» ведь не только цвет обозначает. Согласен? (Леонид кивнул.) Есть мнение, что мужики на дрезине – рецидивисты. Воры в законе, наколками разрисованные от ногтей на ногах до дёсен и коренных зубов. Настоящая «синева», короче говоря. Тут зон-то понатыкано – мама, не горюй. Ну и ушли граждане в побег, да только забрались в неподходящее средство передвижения в неподходящее время. А девка – будто бы их конвоир оттуда, – Азотов показал пальцем под ноги. – Или оттуда. – Палец повернулся к небу. – Но я не верю. Больно смирные они для зэков. По-моему, это просто компания туристов, упавшая с концами в «синюю яму». – Он для наглядности щёлкнул ногтем по шее. – Обожрались какого-нибудь ломового пойла до «мультиков» и ага! В астрал вышли с чудовищной силой. А мы сейчас этот их коллективный «мультик» и наблюдаем.
– Мы наблюдаем их глюк? Ну, ты даёшь, отец, – хохотнул Леонид. – Эзотерик. Точно Азатот!
– Одного не соображу, – задумчиво проговорил Азотов, отворяя дверь в дом. – Откуда у них арманьяк, если отравились бормотухой?
– Ну, это как раз не вопрос, – бодро сказал Леонид. – Все мы временами выдаём желаемое за действительное. Хлебали твои туристы «коленвал», а как мозги у них вконец разжижились, так и стали думать, что благородный напиток потягивают. Засим вывод: замечательно, что та бутылка разбилась. Тем более, – он взгромоздился на табурет, – что у нас имеется «Путинка». И, слава богу, не одна. Ты как, отец, созрел для следующей порции? Заодно и про несуществующего президента расскажу.
Азотов глянул на наручные часы, сверился с настенными, пробурчал «два часа двадцать семь минут» и отчаянно махнул рукой:
– Разливай!
Когда приговорили вторую, стрелочника начало неудержимо клонить в сон.
– Ты, отец, не противься природе, – уговаривал Леонид, подсовывая ему под щёку свёрнутый плащ. – Давай, часок вздремни, а я твою стрелку постерегу.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?