Текст книги "Эрмитаж. Инфракрасный дозор"

Гуру

Рассказали мне в Эрмитажном театре в свое время такую занятную историю. Было это в начале девяностых. На страну обрушились реформы, всем было трудно, переживал финансовые трудности и Эрмитаж. А потому выкручивались музейщики, как могли. Зал Эрмитажного театра сдавали в аренду для различных концертов, заседаний и тому подобное. В тот раз театр арендовали для своего торжественного собрания какие-то буддисты, а может кришнаиты, кто их ведает. Могу лишь утверждать, что были они бритоголовые, ходили в оранжевых балахонах, и часто не по делу вопили что-то вроде: «В харю Мишку, в харю Райку!» или нечто похожее на это.

Перед началом форума бритоголовых «оранжистов» инженер музея должен был установить микрофоны на сцене, чтобы великий гуру, прибывший чуть ли не из самой Шамбалы, мог своим братьям открывать неземную мудрость, проистекать светом истины.

Инженер попросил через переводчика этого великого гуру встать на сцене, чтобы установить микрофоны по его росту. И уточнил на всякий случай:

– Сколько всего вам нужно микрофонов?

Инженеру понятно было, что скорее всего нужен только один микрофон. Но мало ли какие у гуру могут быть особые пожелания. Может, он свои мантры звоном бубна будет сопровождать, для инструмента еще один микрофон может понадобиться.

Великий гуру задумался, а потом изрек:

– Пять! – и толмач перевел.

– Сколько?! – изумился инженер.

– Пять!!! – повторил гуру.

Инженер понял, что великий учитель, мягко говоря, не совсем адекватен. И с микрофонами в своей экзотической стране похоже, никогда не имел дела, но по простоте душевной считал, что чем больше микрофонов, тем лучше. На могучем непотопляемом «Титанике» четвертая трубы тоже была лишней, бутафорской. Установлена была лишь для того, чтобы производить впечатление сверхмощи и силы: четыре трубы – это вам не три. Впрочем, как известно из мировой истории, даже четыре трубы не помогли «Титанику».

Впрочем, я отвлекся. Музейный инженер, который не хотел возиться с установкой аж пяти микрофонов, при том, что столько их не требовалось, начал гнать пургу, то есть – вешать лапшу на уши великому гуру.

– А хорошо ли это будет? Вот посмотрите, – он показал рукой на микрофонную стойку, – ваши слова попадут в микрофон, который преобразует звуковые волны в электромагнитные колебания. При преобразовании часть энергии ваших слов будет неизбежно теряться. Потом эта энергия по вертикальной стойке устремится вниз, в землю, и космическая энергия вашей речи еще более рассеется в толще земной коры планеты, и до слушателей дойдет лишь жалкое подобие, бледная тень магической силы ваших мудрых высказываний.

Гуру задумался. Надолго задумался. А потом громко воскликнул фразу, которая была переведена следующим образом:

– Ни одного! Вообще не надо микрофонов! Моя истина и так найдет путь к сердцам моих учеников, без посредничества варварской западной техники.

Инженер облегченно вздохнул: и слава Будде, ничего делать не придется.

Визит дамы

Эта история тоже частично связана с Эрмитажным театром. В начале девяностых, а может и раньше (не работал я еще в музее) Эрмитаж посетила группа деятелей культуры с Запада. Визит был неофициальный, просто как туристы они в Петербург прибыли. Одна из них, звезда мировой эстрады, отстала от своей группы и заблудилась в коридорах музея. Заблудиться новичку в музее – легче легкого. А госпожа Тайлор еще и языка русского не знает, спросить не может у смотрителей зала, как выбраться. На ее счастье мимо проходили по своим делам два музейных инженера. Как и все наши инженеры, английский они, худо-бедно, понимали, и смогли въехать в ее проблему. Перезнакомились, успокоили ее, поводили по залам музея, потом пригасили в звукооператорскую Эрмитажного театра, где угостили Бонни коньяком с печеньем и поставили записи с ее песнями. Бонни была в восторге от простых российских ребят, которые так хорошо ее принимали. В конце ребята проводили певицу до гостиницы «Астория», где она тогда остановилась. И там выяснилось, что певицу, бесследно пропавшую в музее, уже полдня разыскивает милиция, объявлен общегородской розыск!

В конце своего визита Бонни решила опять зайти в Эрмитаж, попрощаться с милыми ребятами из музея, которые ей так понравились. На этот раз, чтобы она не потерялась, ее сопровождали бдительные секьюрити, а по музею ее сопровождал лично директор с большой свитой. Руководству музея было неудобно за то, что знаменитую гостью банально потеряли и забыли в прошлый раз, а потому этот визит обставили как можно пышнее.

Бонни Тайлор первым делом поинтересовалась: а можно ли увидеть ваших сотрудников, инженеров… (и назвала их имена). Через главного инженера тут же выяснили, что в этот момент они работают на реконструкции одного из залов музея. И хотя зал из-за реконструкции был закрыт для посетителей, желание почетной гостьи было тут же уважено: ее проводили к Александровскому залу, отгороженному ширмами от коридора с посетителями. Картина маслом: ослепительная Бонни Тайлор вошла запыленный ремонтирующийся зал, где два молодых инженера в рабочих робах бурили стены для прокладки кабелей и установки оборудования. Почему это делали инженеры, а не рабочие? А инженеры в России всегда все делают сами. Это у них там, на Западе инженеры берут в руки лишь телефон, авторучку или компьютерную мышку.

Так вот, Бонни подошла к ребятам, которые сразу расцвели улыбками. Она поблагодарила их за прекрасное знакомство, и на прощание пожала им руку. Директор Пиотровский, как безукоризненно воспитанный человек, тоже подошел к ребятам и пожал им руки, попрощавшись. Вслед за ним к нашим инженерам выстроился хвост из сопровождающих директора и каждый из свиты тоже пожал им руки!

Эту историю мне рассказали в музее сами ребята, достоверность на их совести. Но, хорошо зная их и музейные порядки, охотно им верю.

Некоторые личные соображения о музейной безопасности

В связи с последними публикациями в СМИ о кражах ценных экспонатов из Эрмитажа меня часто спрашивают: «А что тебе лично известно о хищениях из музея? Ведь ты же как раз в охранной сигнализации работал, тебе лучше знать об этом».

Разочарую читателей: лично мне ничего о хищениях из музейных запасников неизвестно. Хищения ценнейших музейных экспонатов – дело тайное, скрытое, о нем не болтают в курилках. Если б мне и было что-то известно о хищениях из музея, то это означало бы лишь об одно – что я соучастник этих хищений. И тогда бы я не сидел бы сейчас у компьютера в крошечной комнатке питерской коммуналки, а сидел бы на нарах, или на Канарах. Могу подтвердить непреложный факт: во время моей работы в музее ни один сотрудник отдела охранной сигнализации не был замечен в попытках хищения музейных ценностей.

Красть экспонаты из музейных запасников могут лишь те, кто имеет туда свободный неограниченный доступ. А такой доступ в запасники музея имеют лишь сами хранители этих запасников. Мы, инженеры сигнализации (как, впрочем, и любые другие сотрудники) проникнуть туда без их ведома не могли. Теоретически, конечно, инженер мог отключить сигнализацию, скажем в Золотой кладовой Востока (или на любом другом объекте). Но!

Об этом немедленно станет известно на центральном пункте сигнализации музея, а также в службе охраны.

Ключа от массивных дверей у инженера все равно нет, да и печать стоит на дверях.

Вобщем, повторюсь, проникнуть в запасник музея и незаметно вынести что-либо оттуда можно только с ведома и при непосредственном участии хранителя этой кладовой.

Но не все обстоит так уж гладко, бардака в Эрмитаже тоже хватает, даже с избытком! В одном интервью генеральный директор Эрмитажа господин Пиотровский заявил, что в кладовые музея доступ строго ограничен узкому кругу лиц, и все визиты в кладовые строго фиксируются. При всем уважении к Михаилу Борисовичу, он просто не знает истинного положения вещей. Приведу лишь один пример из моей практики.

Как-то меня вызвали в бронзовую кладовую, поправить сбитый герконовый датчик на дверях. Размещается эта кладовая в бывшей квартире коменданта Зимнего дворца у Комендантского подъезда. Скромная такая служебная квартирка дворцового коменданта всего лишь из двенадцати комнат. Когда я пришел туда, меня любезно встретила сама ответственный хранитель бронзовой кладовой Юна Яновна Зек. Пусть вам не покажется надуманной ее фамилия, она подлинная, как и сама хранитель. Юна Яновна показала мне на дверь со сбитым датчиком, а потом внезапно развернулась и ушла. Куда, зачем – а я почем знаю! Главное, что я один на один остался с двенадцатью комнатами ценнейших экспонатов, буквально набитых сокровищами! Как бы вы почувствовали себя на моем месте, читатель? Не знаю, как вы, а я почувствовал себя очень и очень плохо. Я понял, что если из этой кладовой что-нибудь пропадет, то мне потом сидеть-не пересидеть до конца жизни! Поди, потом, доказывай, что ничего не брал оттуда… но ведь мог взять, один там оставался! Кто подтвердит, что я там ничего не брал? «Какие есть ваши доказательства?»

Как инженер охранной сигнализации, я хорошо знал, что в кладовой и у ее входа никаких телекамер наблюдения тогда не было (возможно, сейчас поставили). А значит, у меня и вовсе нет никакого алиби, если меня обвинят в том, что я что-то взял из запасника. Я быстро закрепил шурупами сбитый датчик на дверном косяке, а потом еще полчаса просто стоял и охранял открытую, всем доступную кладовую бронзовых экспонатов из двенадцати комнат. Не бросать же запасник совсем без присмотра! К тому же, и сигнализация с объекта была снята по телефонному звонку Юны Яновны на центральный пульт музея.

Когда Юна Яновна объявилась, наконец, я спросил ее, почему она так внезапно ушла, бросив кладовую на меня, постороннего, вобщем-то, человека. Она элегантно проигнорировала мой вопрос. Можно представить себе, что в те годы творилось в других кладовых Эрмитажа.

Один наладчик из нашего отдела проводил кабель сигнализации в помещении Русского отдела музея. И за батареей отопления обнаружил завернутую в тряпицу фигуру пастушки из позолоченной бронзы. Он немедленно доложил об этом в охрану Эрмитажа. Ясно было, что фигурку похитили, спрятали, и приготовили к выносу. Вот только сотрудники отдела не могли сказать: откуда похищена эта фигурка пастушки? Инвентарного номера на ней не было, а значит, если б ее вынесли, то никто и никогда не хватился бы этой фигурки, поскольку по реестрам музея, по номеру она нигде не числилась. Вызвали срочно в музей, привезли на персональной машине директора старейшего сотрудника Русского отдела, бабулечку, давно ушедшую на пенсию. Бабулечка поглядела через очки и, шамкая ртом, поведала, что эта бронзовая позолоченная фигурка пастушки украшала верх буфета из карельской березы, стоявшего в царских интерьерах. Проверили – точно, одной фигурки на макушке буфета и в самом деле не было.

Кстати, того наладчика, обнаружившего спрятанную фигурку похищенной пастушки, долго потом еще таскали на пристрастные допросы и кололи на признание: не сам ли он спрятал за батарею фигурку пастушки, а потом намеренно засветил ее? Чтобы таким образом заработать себе авторитет у руководства музея. Как гласит народная мудрость: доброе дело никогда не останется безнаказанным. Боюсь, в следующий раз, даже если он и найдет что-то, то не поспешит сообщать об этом в охрану. Так что, уважаемый читатель, теперь вы поняли, что ситуация из кинофильма «Старики-разбойники» – когда пропавшей из музея картины никто не хватился («картина на реставрации») – совсем не фантастическая, вполне правдоподобная.

Кстати, об охране. В те годы, что я работал там, выход из мастерской отдела сигнализации был совершенно без охраны, только кодовый замок на дверях. Пост охраны был оборудован: стол со стулом, тумбочка с огнетушителем, телефон. Но охранника там не было. А ведь через из нашей мастерской можно было выйти во дворы Эрмитажа, а из них в подвалы музея, а из подвалов – во многие помещения музея, в том числе и те, где находятся к экспонаты. Другими словами, через нашу мастерскую можно было вынести из музея все, что пролезет в ее дверь, минуя посты охраны! Сейчас ситуацию исправили, но ведь долгое время этот выход из музея был неподконтролен. Сколько всего могли вынести за годы? Телекамер наблюдения там тоже не тогда стояло, это я, как инженер, ответственно могу подтвердить. И это только один неконтролируемый выход из музея тех лет. А я знаю минимум еще два таких выхода, доступных в те годы. Например, выход через фойе Эрмитажного театра. Мы, сотрудники отдела, пользовались им, чтобы в обед сбегать попить пива. Если б мы пошли на улицу через Директорский вход, то нас мог заметить завотдела Богданов и взгреть: куда это вы в рабочее время? А так – пошли вроде бы в музей, в фойе театра, потом по коридорам театра – и прямо на Дворцовую набережную. А ведь можно было этим путем не только за пивом бегать, так можно любому постороннему человеку прямо с улицы войти в музей, в залы с экспонатами, и также беспрепятственно выйти. Был и еще один неохраняемый выход из музея, совсем уж экзотический, о нем промолчу. Надеюсь, что все эти дыры в охране теперь перекрыты.

Послесловие. Ненужная глава

Очень не хотелось писать эту главу. Честно скажу – не хотелось. И сейчас пишу ее через силу. Но если не написать, у читателей возникнет законный вопрос: а почему все-таки, при моей огромной любви к Эрмитажу, пришлось уйти оттуда? Да, я люблю Эрмитаж, это плохо удается скрыть от читателей в моих рассказах о музее. И если не написать, почему я оттуда ушел – значит, дать повод для разных разговоров. А лучший способ предотвратить разговоры – самому обо всем написать. Не хотелось мне писать эту главу. Но надо, настоятельно необходимо.

Итак, мне пришлось написать заявление об уходе из Эрмитажа, разумеется – «по собственному желанию». Уж такое горячее «желание» было – до сих пор болью в сердце отдается. Для меня это было просто невозможно представить – как это, уйти из музея? Это все равно, что Родину оставить, или свою семью. Увы, бывает, что и Родину покидают, и семью теряют. Любил я этот музей, и проходя по его залам, испытывал благоговейное, радостно-возвышенное чувство, как верующий в божьем храме. Сам я безбожник, неверующий. То есть, нет веры во всевышнего в душе. Зато у меня был Эрмитаж… И тот – отняли.

С чего это началось, где концы тех начал? Наверное, с самого начала, с того дня, как я поступал в музей, сидя в кабинете завотдела Алексея Богданова.

Он сказал мне:

– Итак, мы принимаем вас (тогда мы еще были на Вы) на должность инженера охранной сигнализации, с испытательным сроком три месяца.

И словно извиняясь, Алексей добавил:

– Так положено, в музее новеньких обязательно берут с испытательным сроком, это обязательно.

– Не волнуйтесь, – ответил я, – как только скажете, что я тут лишний – сам напишу заявление об уходе.

Разумеется, я имел ввиду свой испытательный срок. И вот, почти через год, Богданов пришел ко мне в подвал, в мастерскую, и предложил написать заявление об уходе.

– Ты же говорил мне сам, – напомнил он, – что сам напишешь заявление об уходе, как только тебе предложат.

Вот оно как! Но, вообще-то, я говорил это об испытательном сроке, а с тех пор уже год прошел. Во время испытательного срока мне никаких претензий не заявили, а через год Богданов вдруг опомнился.

– Ко мне есть какие-то претензии по работе? – спросил я его.

– Нет, по работе к тебе нет никаких претензий, – ответил Богданов поспешно.

– Тогда, может, есть ко мне претензии личного порядка?

– Да, есть к тебе личные претензии.

– Так расскажи, в чем дело. Я учту это в дальнейшей работе, молодой – исправлюсь.

Насчет «молодой – исправлюсь» – это я так пошутил. Богданов сам моложе меня на два года.

– Нет, ты должен написать заявление об уходе, – твердо сказал Богданов.

Это для меня было просто невозможно: как это так – уйти из музея? Да я не мыслю себя без него!

– Знаешь что… – сказал я Богданову после некоторой паузы. – Ты хочешь, чтобы я уволился – вот ты и увольняй. Я за тебя твою работу делать не буду.

Взбесило его это сильно.

Ага. Он привык, что все безропотно у него увольнялись. За полтора года, что я проработал в музее, из отдела уволили шесть человек. Меня взяли на место уволенного, Александра Бирюкова, взятого вместо меня инженера уже тоже уволили. Не держатся люди у Богданова. Точнее, он сам их не держит, периодически меняет, такая у него кадровая политика. Из тех, кто работал со мной, практически никого не осталось, по нескольку раз поменялись сотрудники.

Что было со мной дальше, после того, как я послал Богданова с его предложением? Дальше все было грустно. Нет, понятно было, что уйти придется рано или поздно. Не может быть и речи о нормальной работе, если начальник не желает тебя видеть. Впрочем, работы не было никакой: ни нормальной, ни ненормальной. Меня вообще лишили работы. После той памятной беседы с Богдановым 10 мая 1994 года я больше не получал никаких производственных заданий. Приходил на работу в 9 часов, садился за свой рабочий стол и сидел до 6 часов вечера, выходя лишь на обед в столовую и в сортир. Некоторые скажут: да что ж тут плохого, сиди себе, и ничего не делай, да еще и платят за это. Даже квартальные премии получал. На самом деле, это очень тяжело: сидеть на работе по восемь часов и ничего не делать.

Науськанные Богдановым, некоторые сотрудники отдела перестали со мной общаться и вообще замечать. Хрен-то с ними, не товарищи и были. Хотя – обидно, ведь им-то лично я ничего не сделал плохого.

Случился даже комический случай: Богданов все время пытался поймать меня на мелких нарушениях, чтобы потом подвести меня за «неоднократное нарушение трудовой дисциплины». Как-то утром он пришел пораньше и встал в половине девятого на лестнице у служебного входа Малого Эрмитажа, его еще называют Директорским входом. Он хотел зафиксировать сотрудников, которые придут на работу с опозданием, позже девяти. Задача-максимум – изловить меня, опоздавшего на работу. Стоял он на входе аж до десяти, застукал на опоздании половину сотрудников отдела, но меня так и не дождался. Откуда ему было знать, что я пришел на работу еще раньше его, в восемь двадцать, и я давно уже сидел в мастерской на своем рабочем месте. Не спалось мне, вот и приехал рано на работу. Я вообще тогда плохо спал и сильно нервничал, даже сердце подсадил. А что, разве это нормально, когда приходится ходить на работу, где начальник тебя ненавидит и мечтает уволить, а некоторые из сотрудников, науськанные им, обходят тебя, точно зачумленного. Конечно, я понимал, что придется все же уйти. Но никак не мог примириться с мыслью, что придется оставить Эрмитаж, мой Эрмитаж. Да и не хотелось просто так, сразу сдаваться. Уволит он меня, пусть! Но пусть сначала зубы себе обломает, уж слишком все легко ему до сих пор доставалось, этому мальчику-мажору, который скользил по паркетам Эрмитажа тогда, когда я в стройбате, в тайге, на лесоповале жилы рвал. И как это получается в жизни, что такие вот мальчики-чистоплюи по жизни легко поднимаются наверх, а потом еще и увольняют тех, кто горбом и потом честно отслужили Родине на военной службе? Как там, в песне у Александра Галича:

 
Как пошли нас судить дезертиры,
Только пух, так сказать, полетел.
 

Наверняка Алексей торжествовал победу, когда я наконец-то написал заявление об уходе. Да, я проиграл. Но рано он обрадовался. За полтора года работы в музее я хорошо изучил Богданова и заметил за ним одну слабость. Или достоинство, не знаю, как правильнее будет. Люди обычно во всем стремятся к совершенству. Так вот, Богданов, каким я его знал тогда, был незаконченный, несовершенный подлец. Интеллигентное происхождение из приличной семьи все же сказывалось. Это не мешало ему по-прежнему делать подлости, но потом он горько сожалел об этом. И снова делал подлости, и снова сожалел.

Богданов предпочитал сделать подлость человеку, но потом оказать ему какую-нибудь услугу, чтобы этот человек потом благодарил его, чтобы сохранить с ним хорошие отношения. Уволил он Александра Бирюкова, но сохранил с ним деловые отношения, приятельски болтал с ним у себя в кабинете, попивая кофе. Предложил Богданов «уйти по-тихому и без шума» наладчику Алексею Шпыневу, которого в отделе любили все, особенно барышни. Но при этом пригласил уже уволенного Шпынева на ежегодный пикник нашего отдела за городом, и выпивал с ним, чокаясь стопариком и распевая песни. Выжил Богданов из отдела Диму Тыквина, но – взял на работу его супругу. Вот какой славный парень Богданов, не сердитесь на него, если он и делает кому гадость, так то ж по необходимости, ничего личного!

Увы, Богданов несовершенный подлец, ему очень даже знакомы муки совести. Небось, свечки пудами в церковь носит, замаливая свои подлости. Помолится – и снова гадит. Наверное, и со мной он тоже хотел разойтись «по-хорошему», без скандала. Да только натолкнулся в моем лице на жесткий и бескомпромиссный отпор: «Хочешь уволить – увольняй! А как – это уже твое дело». Не получилось со мной «по-хорошему».

Ох, Леша, знаю тебя хорошо. Хоть и не видел тебя ни разу с тех пор, как ушел с музея, но знаю, ты ждешь встречи со мной, ждешь, как прощения и избавления. Чтобы я тебе сказал что-нибудь вроде:

– Да ладно, Леша, забудем прошлое, никаких обид.

И выпили бы вместе, как старые приятели. И ты получил бы желанный покой в душе, ведь совесть постоянно терзает тебя.

Увы, я на беду свою, злопамятный. Подлость не забываю и не прощаю. Чтобы совесть не терзала душу, не замаливать грехи надо, а просто не делать подлостей.

Читатель может сказать мне, а сам бы я смог вот так прямо сказать все это Богданову в лицо, назвать его подлецом?

А я уже говорил ему это. Говорил, что он подлец, в его же кабинете. И он даже не возражал. Лишь пытался оправдать себя:

– Да, я сподличал, но вынужден был это сделать.

Ах, подлость всегда находит оправдания, всегда-то она вынужденная. Послушайте как-нибудь в суде оправдания преступников: ни один из них не скажет, что совершил преступление просто потому, что подлец, мерзавец и негодяй. Нет, они обязательно скажут, что были «вынуждены» совершить преступление. Как известно, это не освобождает ни от вины, ни от наказания.

12 октября 1994 года.

Итак, я пришел в музей в последний раз, получить расчет. Прошелся по привычному маршруту: вдоль Зимней канавки, потом вдоль Дворцовой набережной к Директорскому входу. Погода под стать моему настроению: низкие хмурые тучи, из которых лил дождь, холодный, порывистый западный ветер. И, как обычно при западном ветре, наводнение. Вода в Неве поднялась очень высоко, поглотила все ступеньки на спусках к воде, и почти заливала мостовую, у самого края тротуара остановилась.

Я уже уволен из музея, получил на руки трудовую книжку, пришел лишь затем, чтобы получить расчет. Когда выходил с Директорского коридора на лестницу, в дверях столкнулся нос к носу с Богдановым. Он, демонстрируя культуру, посторонился, пропуская меня. Из вредности я тоже отошел от дверного прохода, пропуская его. Он стоял, выжидая, пока я пройду первым, характер свой показывал. Но и я ждал, пока он пройдет. У меня тоже характер. К тому же, в отличие от него, у меня огромное преимущество – мне совершенно некуда спешить, я теперь без-ра-бот-ный! Могу хоть до вечера здесь стоять. Богданов, наконец, протиснулся в двери. Тот-то же, хмыкнул я про себя, выйдя на улицу.

Ветер все усиливался, а волны уже заливали набережную. Нева тоже была чем-то расстроена.