Текст книги "Табу и невинность"

Взрывоподобный крах ancien régime сопровождался эйфорией. Будущий министр иностранных дел Чехословакии Йиржи Динстбир рисовал картину «гражданского общества у власти». Бронислав Геремек в ходе конференции в Кастель Гандольфо в августе 1989 года говорил: «Нам нет нужды давать его [гражданского общества] определение. Мы его видим и чувствуем». Казалось бы, вот дух, издавна ищущий общественного воплощения, нашел наконец-то свое место! Но ненадолго. Чувство триумфа, атмосфера праздника, а вместе с этим и вера в гражданское общество быстро миновали, оставив у многих участников ностальгическое ощущение тоски по утраченному идеалу.

Спустя несколько лет президент Вацлав Гавел хорошо выразил надежды и разочарование, когда писал: «В атмосфере всеобщего братания и энтузиазма, типичной для времен ноябрьской революции, многие из нас питали надежду… что наступит также какое-то значимое изменение в само́м способе нашего человеческого сосуществования. Представлялось, что люди скоро выползут из эгоистических скорлуп, в которые их вогнал коммунистический режим, и что вся общественная жизнь вдруг обретет значительно более человеческие черты. Представлялось, что люди перестанут быть плохими, злыми по отношению к окружающим и что в них навсегда останется хоть немного от того чувства братства, которое революция извлекла из их душ. Представлялось, что такие ценности, как солидарность, духовные измерения жизни, любовь к ближнему, терпимость, воля к взаимному согласию или обыкновенная тактичность, внезапно переживут какой-то ренессанс»[68]68
  Vaclav Havel, W piątą rocznicę „aksamitnej rewolucji”, 17 listopada 94, zob. „Gazeta Wyborcza” 14–15 stycznia 95. (Гавел В. В пятую годовщину «бархатной революции», 17 ноября 1994 г. см.: Газета выборча. 14–15 января 1995 г.) – Примеч. авт.


[Закрыть].

Иллюзии о «гражданском обществе у власти» имели существенные, хотя и краткосрочные политические последствия. Бывшие оппозиционеры, вознесенные на вершины власти, стремились сохранить единство массовых движений, всяких аморфных организаций, которые отождествлялись с гражданским обществом и сформировались во времена борьбы или, чаще, в течение краткого момента революционного воодушевления. Они ставили под сомнение сам принцип политических различий, считая, что традиционные деления на левых и правых анахроничны и не отражают природы подлинных альтернатив, перед которыми встают общества, выходящие из коммунизма. Выражалось убеждение в том, что Центральная и Восточная Европа в состоянии найти иную форму политической организации и представления общественных интересов, избегая пороков и издержек западных многопартийных демократий.

Миф гражданского общества – объединенного, антиполитического, поддерживающего программу радикальных реформ – вскоре оказался подорванным, скомпрометированным и забытым. Вчерашние пацифисты пошли в политическую полицию; защитники прав человека борются сегодня – во имя закона и порядка – со своими вчерашними коллегами из Хельсинкского комитета; недавние оппозиционные деятели ушли в бизнес; еще более многочисленный круг лиц стал осаждать твердыни власти, забывая о недавних антигосударственных и антиполитических декларациях.

Удар по мифу гражданского общества нанес также способ проведения радикальных перемен. Вскоре выяснилось, что их субъектом было не «общество», а узкие группы модернистских элит, составленные из людей вчерашней оппозиции и молодых, хорошо образованных технократов, которых консультировали западные специалисты. Этих людей поддерживали и им вторили журналисты, часть интеллигенции и молодежи. Противники выбранной стратегии как слева, так и справа сравнивали ее с большевистской революцией. Связывать их должны были идущие сверху решения об изменениях, а также особая, телеологическая их легитимизация. Хотя сейчас радикализм изменений обосновывался не интересами рабочего класса и светлым будущим всего человечества, а свободой, правом собственности и демократией, а также, мимоходом и словно бы между делом, интересами «среднего класса», которому еще только предстояло сложиться в результате великой трансформации. Однако же сходства были ограниченными и второстепенными. То демократическое общество, рыночное и открытое, к которому вела принятая стратегия, пользовалось существенной общественной поддержкой, даже если она была пассивной и изменчивой во времени. Кроме того, вопреки мнениям критиков, целью была не утопия, которой можно было принести в жертву все и всех, – хотя либеральные проекты часто имели очень сильную утопическую компоненту – а общество, форму которого мы немного знали из прошлого, а по большей части из практики развитых стран Запада. Это не меняет, однако, того факта, что радикальные изменения складывались в спектакль, к которому общество присматривалось со смесью увлеченности, страха, покорной отрешенности и апатии. Наверно, не было ни места, ни времени на другую стратегию, но та, которую приняли, не была школой гражданской активности и ответственности.

Очередной удар по идее гражданского общества нанесла радикальная версия экономического либерализма, который уже в 80-е годы, развиваясь в независимых кругах, входил в конфликт с оппозиционной идеей гражданского общества. Либеральная мысль, редуцированная до экономического измерения, сыграла важную роль в интеллектуальной подготовке экономических реформ. Об этом прекрасно писал Ежи Шацкий в книге «Либерализм после коммунизма». Одновременно либералы как в Польше, так и в других странах региона, опасаясь «бунта масс» против радикальных изменений государственного устройства, часто относились к демократическим институтам и политике с подозрением. Лапидарно и с провокационной чистосердечностью эту позицию выразил Стефан Киселевский [знаменитый либеральный публицист времен ПНР], требуя взять общество «за горло» и отвести в то место, где ему надлежит находиться. Часто также, будучи завороженными рынком, они вообще не видели места для гражданского общества. Наиболее ясно такую позицию выражал бывший чешский премьер-министр Вацлав Клаус в своих многочисленных полемических стычках с Вацлавом Гавелом. В частности, он писал: «История многократно показывала, что свобода, политический плюрализм и рынок достаточны и что они являются наилучшим средством для создания справедливого и приличного общества», а также что «свободный гражданин должен бороться с аберрантной идеей гражданского общества»[69]69
  «Lidove Noviny», 7 marca 94 («Народные новости», 7 марта 1994 г.), цит. по: Jiři Pehe. Civil Society at Issue in the Czech Republic // RFE/RL Research Report, t. 3, nr 32, 19 sierpnia 1994. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Однако самым сильным ударом по утопии гражданского общества стало открытие истинного состояния общества, выходящего из коммунизма. В минуты эйфории новые элиты, похоже, забывали о нарастающей общественной апатии 80-х годов, об ограниченной общественной поддержке, которой они пользовались. Соглашение Круглого стола в Польше и последовавшие за ним сходные соглашения в других странах региона не были итогом силы «гражданского общества» и слабости властного лагеря. Слабеющая власть, опасающаяся неконтролируемого общественного взрыва, видела выход из углубляющегося кризиса в договоренности с умеренной частью оппозиции, не отдавая себе, впрочем, отчета о последствиях предоставления обществу хотя бы ограниченного права голоса. Весь процесс напоминал competitive decadence (состязательное падение), или гонку к пропасти, если воспользоваться формулой, которую употребил в другом контексте Леопольд Лабендзь, блистательный и забытый сегодня рыцарь холодной войны[70]70
  Леопольд Лабендзь (1920–1993) побывал в ГУЛАГе, потерял многих родных в Холокосте, попал на Запад с армией Андерса и после окончания Лондонской школы экономики был в 1962–1989 гг. главным редактором одного из лучших советологических журналов, «Survey», а также возглавлял лондонское бюро КОРа.


[Закрыть]. В этой гонке проиграло коммунистическое государство. Но победа гражданского общества ни в коем случае не была очевидной, и уж в любом случае она заставила долго себя ждать.

До сего времени оппозиция приписывала все общественные патологии вредоносным, коррумпирующим влияниям ancien régime. Царило убеждение в том, что вместе с отторжением его навязанных силой институтов ангельская душа освободится и вырвется из грубого черепа[71]71
  Образы ангельской души и грубого черепа восходят к стихотворению великого польского поэта-пророка Ю. Словацкого «Гроб Агамемнона» (оно представляет собой отрывок из поэмы «Путешествие на восток»; его переводил Б. Пастернак), где провал польского Ноябрьского восстания 1830–1831 гг. сравнивается с поражением греков под Херонеей, определившим дальнейшую судьбу Греции на много веков вперед.


[Закрыть]. Александр Солженицын доказывал превосходство незамутненной и непорочной сущности России над гнилым Западом. Лех Валенса во время своего триумфального визита в Париж в декабре 1988 года поразил многих французов, противопоставляя насквозь материалистическому Западу приверженность поляков высшим ценностям. А уж сколько раз в проповедях и политических выступлениях более или менее открыто выражалось убеждение в том, что Польша станет Пьемонтом возрождающегося в Европе христианства, тем местом, откуда дружины воинства Пресвятой Девы Марии двинутся на духовное покорение дехристианизированного Востока и Запада, покорение пустыни «теоретического» и «практического» материализма.

Идеализируя общество, многие оппозиционеры не замечали проблем, которые были наследием коммунизма, но вместе с тем и значительно более отдаленного прошлого. Предпочитали не видеть масштабов общественной деморализации, а также той силы публичной независимости, которая заключена в «негражданском обществе», создающемся вокруг «параллельной экономики» – черной или серой, кормящейся воровством и коррупцией, совместно творимой сложной системой неформальных связей, которая позволяла перенаправлять ресурсы и перераспределять доходы вопреки спущенным сверху планам и директивам. Государство, впрочем, все больше закрывало глаза на многочисленные проявления подобной практики, так как они содействовали социальному миру и некоторой эластичности расточительной экономической системы. Картина, которую навязывала тоталитарная модель, была далекой от правды еще и в том смысле, что общество в последние десятилетия коммунизма отнюдь не являлось атомизированным. Лишенное цивильного или цивилизованного измерения, оно характеризовалось очень сильной внутренней цельностью и сплоченностью. На поверхности это каким-то образом достигалось в рамках навязанных, жестких институтов, пронизанных общепринятыми условностями и стереотипами, в глубине – через спонтанно создавшиеся связи, которые составляли защиту от враждебного официального мира и инструмент для адаптации к нему. «Негражданское общество» коррумпировало, разлагало официальный мир, логику его институтов, но, с другой стороны, официальный мир тоже коррумпировал и разлагал создающиеся общественные связи, воздействовал на их патологический характер.

Главные идеологи гражданского общества, которые расхваливали добродетели своих народов в условиях сопротивления, стали после 1989 года суровыми критиками ближних. Можно привести многочисленные выступления президента Вацлава Гавела, включая драматическое обращение к народу на Новый, 1999-й, год, в котором он описывал общество, разделяемое все новыми стенами – психологическими, общественными и культурными. В том же духе написаны многочисленные статьи Адама Михника или эссе Дьёрдя Конрада. Те, кто в прошлом славили силу сопротивления своих обществ, их привязанность к основам и принципам веры, их демократизм, начали вдруг после 1989 года замечать нетерпимость, ксенофобию, отсутствие демократической культуры, умственное порабощение собратьев. Появляется обильная литература, доказывающая, что социализм драматическим образом повредил общественную и морально-нравственную ткань тех обществ, которые ему поддались и на которые он воздействовал. Люди, еще вчера служившие источником надежды, стали вдруг угрозой для демократии, экономических реформ, для свободы. Много писалось о лености, темноте, о ксенофобии, склонности к чрезмерным и необоснованным притязаниям, о неумении употребить – если воспользоваться названием одной из книг ксендза Юзефа Тишнера – несчастный дар свободы[72]72
  Юзеф Тишнер (1931–2000) – философ, священнослужитель; с 1980 г. профессор Папской теологической академии в Кракове, с 1981 г. президент Института наук о человеке в Вене. Занимался философией человека и теорией ценности; один из создателей так называемой философии встречи. Автор многочисленных книг, в том числе наполовину публицистических. С 1980 г. стал заниматься политикой, его считали капелланом «Солидарности». Поддерживал польских горцев и жителей предгорий. Его книга «Несчастный дар свободы» вышла в 1993 г.


[Закрыть]. Ежи Шацкий отмечал в 1991 году с долей иронии[73]73
  Szacki, Jerzy. Polish Democracy: Dreams and Reality // Social Research. Vol. 58. No. 4. Winter 1991. P. 712. – Примеч. авт.


[Закрыть]: «Как-то незаметно наше великолепное общество, которым восхищался весь мир, превратилось в непредсказуемое сборище, представляющее угрозу для себя самого. В его защиту можно сказать лишь то, что долгое время его порабощал и корежил коммунизм».

Когда на Востоке заметили трудности с возрождающимся гражданским обществом, на Западе его культ, похоже, достиг пика. Один из британских исследователей Центральной Европы[74]74
  Hann, Chris. Philosophers’ Models on the Carpatian Lowlands // John A. Hall (ed.). Civil Society. Theory, History, Comparison. Cambridge: Polity Press, 1995. P. 158–159. – Примеч. авт.


[Закрыть] лапидарными средствами показал рост емкости и значимости этого понятия: когда он писал докторскую диссертацию в 70-е годы, общество, называемое гражданским, могло еще оставаться где-то на втором плане или даже на полях рассуждений. Десять лет спустя без него уже невозможно было обойтись. В 90-е годы в серьезных американских учреждениях, финансирующих исследования, исчезла возможность добыть деньги, если в центре этих изысканий не стояло civil society (гражданское общество). Посему нет ничего странного в том, что на Западе множились статьи и книги, где гражданское общество изображалось в качестве главного архитектора недавнего падения коммунизма. Бдительные наблюдатели доискиваются его существования даже в сталинской России, в Китае, Монголии или в Румынии Чаушеску.

На самом же деле заполнение той институциональной пустоты, которую описывал когда-то [видный польский социолог, профессор] Стефан Новак и которая простирается между национальными и религиозными символами, с одной стороны, и непосредственным характером семейных и дружеских связей – с другой, совершается медленно и не всегда цивилизованным способом. В разных странах это явление выглядит по-разному – в зависимости от традиций и типа культуры, от характера диктатуры, которая предшествовала освобождению, но также от радикализма и последствий тех изменений, которые происходят сейчас в аппарате власти, в экономике, в установлении принципов, правил и воззрений правового государства. Центральная Европа, в том числе Польша, выглядит на фоне всего региона исключительно успешной.

Коммунизм серьезно повредил институты, сплачивающие общество, – его традиции, моральные нормы, религиозные учреждения, добровольные организации, общественные авторитеты. Этот исторически сформировавшийся мир не по своей воле уступил место взаимосвязанным и принудительно установленным сверху институтам и организациям, распоряжениям и запретам. Граждане могли не отождествлять себя с ними, испытывать по отношению к ним враждебность, но были вынуждены как-то сосуществовать с ними; в итоге люди заполняли их клетки и ячейки, их тюремные прогулочные дворики, а также соединительные каналы, предназначенные для насельников или украдкой выдолбленные ими самими. Этот мир, даже если он был чужим и навязанным, все же каким-то образом удовлетворял элементарные потребности в безопасности, порядке, крыше над головой, пище и одежде, а также, частично, потребности высшего порядка. Вся эта искусная конструкция жала и давила, иногда очень больно, но вместе с тем словно гипс удерживала общество в неком порядке и равновесии. Выкрошивание этого гипса, распад системы породили на обширных просторах постсоветского мира больший или меньший хаос, ощущение потерянности у людей, лишенных ориентиров в познавательном и аксиологическом пространстве, внезапное исчезновение контролирующих механизмов, которые делают возможной совместную жизнь. Резкий рост преступности, насилия и других форм общественной аномии[75]75
  Аномия – состояние общества, при котором отсутствие или неустойчивость императивов и правил, регулирующих отношения между индивидами и обществом, приводит к тому, что большинство населения оказывается «вне» общества, вступая в конфронтацию с ним.


[Закрыть], национальные и этнические столкновения, отсутствие правовой, юридической культуры, всеобщее недоверие и подозрительность – все это как бы напоминало гоббсовское естественное состояние[76]76
  См. главу XIII трактата «Левиафан» – главного сочинения Томаса Гоббса (1588–1679); там он описывает «естественное состояние» людей, в котором они руководствуются только природными законами самосохранения. Здесь каждый имеет право на все, что захвачено силой. Подобное состояние Гоббс называет «войной каждого с каждым», когда «человек человеку волк».


[Закрыть]. Тем в большей мере, чем дальше на восток и на юг от Центральной Европы.

В ситуации вакуума, оставшегося после взрывоподобного краха старого строя, одни искали шансы общественной нормальности в «возвращении к истории», воссоздании вспоминаемых с ностальгией традиционных институтов. Нередко предпринимались попытки навязать романтическое видение возврата к национальным и религиозным корням при помощи законов и силы государства. Другие искали убежище в руинах старого строя, ностальгически вспоминая порядок и безопасность социализма. Еще кто-то видел ответ на любые проблемы общества в максимально быстром «возвращении в Европу», в радикальной, навязанной сверху программе экономических и системных реформ всего общественного строя, в ограничении роли государства, в установлении норм правового государства.

Гражданское общество перестало сегодня быть утопией, причем в двойном смысле. Во-первых, далеко позади осталась страстная вера в чистоту и освободительную силу этой идеи. Мы уже знаем, что, хотя для демократии, для открытого общества необходимо живое, богатое гражданское общество, в нем отражается сложная реальность человеческой общности – со всем тем, что в ней есть прекрасного, но и низкого тоже. Гражданское общество перестает быть утопией еще и в том смысле, что постепенно оно становится действительностью. По необходимости менее красочной и многоцветной, менее привлекательной, чем идеализированные представления прошлого. Оно создается из того, что нам оставило прошлое, досоциалистическое и социалистическое. И является сложным следствием многообразных и нередко разнонаправленных действий всех тех, кто мечтает и о «возвращении к истории», и о «возвращении в Европу», и о «возвращении к социализму», – хотя последние из названных встречаются, по крайней мере у нас в стране, все реже. Это общество представляет собой следствие волюнтаристских, принужденных сверху изменений, но вместе с тем и прежде всего – результат инициатив рядовых граждан, которых что-то волнует, которые стремятся вместе чего-то достигнуть, которые хотят иметь голос в делах сообщества и сказать о них свое слово, которые ищут для себя место вне рынка, вне государства и которые не желают ограничиваться жизнью за закрытыми дверями квартир и частных домов.

Люстрация по нашим меркам
2000

Может сложиться впечатление, что нынешняя люстрация отбросила Польшу на много лет назад, во времена правительства Яна Ольшевского и Антони Мацеревича. Такому ощущению способствовали афера вокруг вице-премьера Януша Томашевского; предостережения [тогдашнего главы «Солидарности»] Мариана Кшаклевского о «партии люстрации», которая якобы хотела свергнуть правительство, распустить парламент и прервать люстрацию; акция министра-координатора Януша Палубицкого против командира специального подразделения [(так называемой мобильно-маневренной группы оперативного реагирования)] ГРОМ или неформальная «люстрация» заместителя министра Войцеха Брохвича, проведенная его начальником. Атмосферу сгущали обвинения, формулируемые против [профсоюзного деятеля и противника соглашений Круглого стола] Мариана Юрчика и многих других политиков. Впечатление о возврате прошлого усиливалось той острой дискуссией о методах выполнения служебных обязанностей, о биографии, взглядах и позиции уполномоченного по публичным интересам (омбудсмена), которая велась на страницах «Газеты выборчей» и других изданий[77]77
  Мы не видим необходимости сколько-нибудь подробно описывать все эти мелкие и крупные скандалы, хорошо известные польскому читателю (особенно в момент написания данного эссе) и малоинтересные читателю российскому, тем более сейчас, по прошествии стольких лет: ведь автор размышляет о люстрации как о важном для всех явлении, а вовсе не обсуждает конкретные ее проявления в Польше.


[Закрыть].

Это повторение или иллюзия повторения событий 1992 года склоняет к размышлениям о нашем отношении к прошлому, о целях, которые должны достигаться люстрацией.

В странах, которые вышли из коммунизма, уже добрый десяток лет ведутся дебаты о том, какими способами обходиться с прошлым. Незатихающие дискуссии можно поделить на четыре этапа (это не касается государств, где власть сохранили старые элиты).

В первом периоде, то есть непосредственно после мирной революции, проблема декоммунизации практически не существовала. В обществе и политическом классе доминирует оптимизм, вера в окончательный характер падения коммунизма и его элит, в быстрое «возвращение в Европу». В большинстве стран ответственность за государство принимают на себя либеральные, умеренные круги. После испытаний прошлого они боятся запускать механизм насилия и конфронтации. Умеренные – особенно в Польше – чувствовали себя также морально связанными мирным характером состоявшегося перехода власти. Трудно сажать в тюрьмы или хотя бы применять мягкие формы дискриминации по отношению к людям, с которыми еще недавно велись переговоры о передаче власти. Преодолению наследия прошлого служит в первую очередь ликвидация как политических, так и экономических основ коммунистической системы, создание правового государства, готовность открыться миру. Никому тогда не приходило в голову, что коммунистические партии, столь скомпрометированные прошлым, могут – в видоизмененном виде – быстро получить значительное политическое влияние.

Иная ситуация в Румынии, где имел место суррогат настоящего революционного спектакля, с многочисленными жертвами и казнью диктатора, а также в Германии. У наших западных соседей грядущую люстрацию стал готовить уже договор об объединении страны, датированный августом 1990 года. На процесс расчетов с прошлым и на его радикализм оказало влияние массовое движение протеста осенью 1989 года, захват манифестантами документации «Штази» и понуждение к ее раскрытию. Таких расчетов с прежними временами требовала демократическая оппозиция, которая осталась на позициях морального протеста, в отдалении от власти и от необходимости политически взвешивать различные аргументы и соображения. Однако основное, принципиальное значение в навязывании обязательной политики радикальной декоммунизации сыграло подчинение новых восточных земель законодательству, а также аппарату власти Федеративной Республики Германия, которая располагала опытом успешного противодействия нацистскому прошлому.

Ситуация в восточных землях напоминает послевоенные обстоятельства, когда победители навязывали завоеванной Германии справедливость. Правда, с одним существенным отличием: жители ГДР добровольно решили присоединиться к ФРГ, а следовательно, и подчиниться ее законам.

Через год-два после мирной революции везде начинается второй этап – нарастания радикально антикоммунистических тенденций. Крах старого строя и глубокие реформы приносят безработицу, рост неравенства и обнищание заметной части общества. Ощущение хаоса и неуверенности, страх перед будущим – все это приводит к тому, что оптимизм уступает место глубокому пессимизму. Появляется естественный ответ на вопрос об источниках проблем: виноваты старые элиты, которые не были в полной мере лишены власти, влияния и денег.

Для одних декоммунизация и люстрация должны обеспечить справедливость после десятков лет обид, унижений и национального порабощения; должны удовлетворить потребность в моральном порядке и в построении общественного порядка на базе истины; должны создать здоровые основания демократии. Для других – или для тех же самых – декоммунизация должна послужить инструментом для канализирования общественного недовольства и разочарований, средством, позволяющим придать смысл страданиям миллионов в период трансформации.

В этот период появляется убеждение, что с течением времени угроза со стороны коммунистических сил растет. Ян Ольшевский говорил в 1991 году: «В последние недели резко ускоряется процесс консолидации и укрепления структур посткоммунистической номенклатуры». То же самое убеждение выражал тогдашний премьер-министр Литвы Витаутас Ландсбергис, задавая риторический вопрос: «Коммунизм умер, но кто видел его труп?» Среди правых широкое распространение получает миф о том, что умеренные «вступают в сговор» с людьми ancien régime. В Польше появились десятки публикаций, авторы которых со всей серьезностью утверждали, что люди «Солидарности» заключили за Круглым столом тайное соглашение, наделяющее старые элиты множеством привилегий. Премьер-министр Чехии Вацлав Клаус писал о люстрации: «Если бы целью закона было наказывание или месть, то он, несомненно, появился бы сразу же после ноябрьской революции. Мы называли ее „бархатной“, поскольку верили, что будет возможность жирной чертой отделить прошлое. Последующее два года показали, что дело обстоит не так. Чем дальше, тем лучше мы видим, что часть новой властной элиты объединяет силы со старой коммунистической элитой, создавая внушительный политико-экономический комплекс».

Противники радикалов охотно сравнивали высказывания, делавшиеся на основе такого анализа, со сформулированным Сталиным в 30-е годы тезисом об «обострении классовой борьбы вместе с успехами социалистического строительства», который служил оправданию тогдашних массовых чисток и репрессий. Но в позиции радикалов можно было также заметить моральный бунт против все более очевидной способности людей, ответственных за годы диктатуры, адаптироваться к новому строю. Те, кто получал привилегии от прошлого, становились получателями привилегий от будущего.

В 1991 году Чехословакия приняла закон о люстрации. Он лишал функционеров компартии, агентов тайной полиции и членов народной милиции права занимать высокие политические и экономические посты вплоть до 2000 года (первоначально – до 1996-го). Закон этот подвергался нападкам и в своей стране, и за рубежом. Опасения, что он станет источником обид, – хотя, как показало время, преувеличенные – не были лишены оснований. Наиболее известную жертву чешской люстрации, Яна Кавана – нынешнего министра иностранных дел, а в 70–80-х годах эмигрантского деятеля – на основании сомнительных предпосылок обвинили в сотрудничестве с тайной полицией. Должно было пройти несколько лет, чтобы суд полностью очистил его от подозрений.

Люстрация, быть может, поспособствовала распаду Чехословакии. Прошлое Владимира Мечара, тогдашнего премьер-министра Словакии, явилось здесь далеко не безразличным обстоятельством.

В соответствии с более умеренным законом, принятым в Венгрии в 1994 году, люстрацию там проводили судьи, назначенные парламентом. Они придавали своим заключениям публичный характер лишь в тех случаях, когда лицо, которому доказали его неблаговидное прошлое, отказывалось подать в отставку. Дьюла Хорн, тогдашний премьер-министр, не ушел со своего поста, когда ему предъявили обвинение в том, что он принимал участие в подавлении революции 1956 г.[78]78
  Более того, он был награжден за свою деятельность во время подавления восстания. А далее сделал блестящую карьеру: работал в министерствах финансов и иностранных дел, в посольствах Венгрии в Болгарии и Югославии, в 1983 г. стал заведующим международным отделом ЦК, а вскоре – заместителем министра иностранных дел. Наконец, в последнем коммунистическом правительстве Хорн тоже был фигурой первого ряда – министром иностранных дел (1988–1990).


[Закрыть] Но сам премьер считал это дело уже закрытым. И действительно, закон не предусматривал обязательного ухода с занимаемой должности.