Текст книги "Табу и невинность"

Разумеется, остается одна подлинная и притом болезненная проблема, о которой говорят противники люстрации. Проблема людей, которые могут оказаться обиженными. Можно ли верить полицейским источникам? И можно ли принимать и одобрять ситуацию, в которой, по сути, убэшники разных мастей своими показаниями либо составленными в прошлом документами будут принимать решения о судьбах людей? Во всех странах, начиная с Германии, в этом вопросе сталкивались две противоположные позиции. Одни настаивали на достоверности документации специальных служб, другие ставили ее под сомнение или впрямую оспаривали. Я – как и большинство участников дискуссии – некомпетентен в той мере, чтобы разрешать этот спор. Знаю только, что каждое минимальное сомнение в виновности должно согласно принципам правового государства интерпретироваться в пользу того лица, против которого ведется люстрационное разбирательство. Именно так и поступает Люстрационный суд.

И вторая драматическая проблема: можно ли сегодня осуждать человека, который в страшные времена проявил минутную слабость, хотя и перед этим, и потом всей своей жизнью доказывал собственное благородство и мужество? Можно ли выставлять на публичное обозрение одного из легендарных лидеров движения, который заслужил себе место не только в истории Польши, но и во всеобщей истории, лишь потому, что, быть может, он что-то когда-то подписал под воздействием угроз? Можно ли с терпимостью смотреть на атмосферу политического сходняка, которая сопутствовала вышвыриванию с должности одного из политиков, коли те, кто принял это решение, давным-давно знали о существовании компрометирующих его материалов? Как поступать, чтобы не обижать конкретного человека, не умалять демократическую политику, не унижать Речь Посполитую?

Наверняка нельзя прибегать к средствам, которые ограничивают свободу граждан. Можно, однако, сделать более суровыми юридические, административные и моральные средства воздействия на тех представителей государства, которые предоставляют прессе доступ к секретным или конфиденциальным судебным материалам. Можно и нужно усилить давление журналистского сообщества в собственном кругу, чтобы сделать нравственно предосудительным систематическое сотрудничество со спецслужбами при раскрытии секретных материалов, а также нередкие ныне выступления газет в роли неформальных заступников и выразителей интересов тех же служб.

Необходимо свести к минимуму период ожидания люстрационного процесса против лиц, которые выполняют высокие государственные функции. Для их блага и для блага государства, высшие органы которого подвергаются осмеянию уже самим способом проведения люстрации. Многомесячное ожидание процесса над теми политиками, которых публично и чуть ли не всенародно заклеймили, ведет к подрыву основополагающего принципа разделения властей, что противоречит конституции. Ибо уполномоченный по защите публичных интересов, в сущности, отнимает у суда его функцию люстратора, а у премьер-министра – в результате решения парламентской коалиции «Выборная акция „Солидарность“» об автоматической отставке политиков, которых обвинили в люстрационном обмане, – право отзывать лиц, занимающих наиболее высокие государственные посты.

Сегодняшняя дискуссия ставит еще одну важную проблему. Речь идет об отношении к принятому закону и к людям, участвующим в процессе установления справедливости и вынесения наказаний. Граждане вправе оспаривать закон, если считают его плохим. Они вольны критиковать государственных чиновников, в том числе судей и прокуроров, если свои обязанности те выполняют способом, порождающим сомнения. Надо, однако, очень следить за тем, чтобы не подрывать право как таковое, не принижать достоинство и авторитет аппарата справедливости.

Естественно, существует моральная проблема: могут ли люди, которые во времена ПНР перед сном выкрикивали свою оппозиционность в подушку, судить тех, кто рисковал годами тюрьмы, потерей всяких жизненных шансов, профессиональной маргинализацией? С моральной точки зрения господин Низеньский[79]79
  Богуслав Низеньский (р. 1928) – известный польский юрист, судья (в том числе Верховного суда), в 1998–2005 гг. уполномоченный по защите публичных интересов и по делам люстрации. Его назначил на этот пост председатель Верховного суда Адам Стшембош в последний день пребывания на этой должности. Уходя с поста, Низеньский оставил перечень лиц, которые были зарегистрированы Службой безопасности как секретные сотрудники – так называемый список Низеньского, но в архивах Института национальной памяти о них отсутствовали доказывающие это оперативные материалы. В списке фигурировало свыше 550 человек: 335 адвокатов, 81 судья, 47 депутатов, 43 сотрудника СМИ, 16 министров и их заместителей, 13 прокуроров, 12 воевод и вице-воевод, 8 генеральных директоров государственных учреждений, 6 сенаторов, а также 2 сотрудника Канцелярии президента и 8 других. В ноябре 2008 г. в знак признания больших заслуг, в особенности для демократических перемен и свободной Польши, президент Лех Качиньский наградил Низеньского высшим польским орденом Белого орла, а затем его ввели в капитулу этого ордена. В 2010 г. он отказался от членства в ней, протестуя против того, что президент Бронислав Коморовский наградил указанным орденом, среди прочих, Адама Михника.


[Закрыть] мог бы задать себе вопрос, не должен ли он проявить хоть толику смирения и обладает ли он необходимой квалификацией, чтобы публично высказывать мнение о Веславе Хшановском[80]80
  Веслав Мариан Хшановский (р. 1923) – видный юрист, боец Армии Крайовой, участник Варшавского восстания, политик, создатель Христианско-национального объединения, депутат и маршал сейма 1-го созыва, сенатор 4-го созыва, министр юстиции и генеральный прокурор в правительстве Яна Кшиштофа Белецкого. В 1948–1955 гг. коммунистические власти держали его в тюрьме. Во времена ПНР сотрудничал с примасом Польши, кардиналом Стефаном Вышиньским. Преподавал право в Люблинском Католическом университете. В 1992 г. его фамилия оказалась в так называемом списке Мацеревича, в 2000 г. Люстрационный суд постановил, что он не был агентом СБ. В мае 2005 г. президент Александр Квасьневский наградил его орденом Белого орла, а через два года президент Лех Качиньский включил его в капитулу этого ордена.


[Закрыть] и осуждать его. С точки зрения норм правового государства Богуслав Низеньский имеет все основания решать, чьи дела будут направляться в Люстрационный суд. Это определяется не его личным авторитетом и биографией, а юридической нормой.

Парадоксально, но, ставя под сомнение компетентность судьи Низеньского, оправдывают дискриминационные планы декоммунизаторов! Ибо, если пренебрегают авторитетом определенной функции и процедуры, если оспаривают права судьи – пусть даже и с банальной пээнэровской биографией – на выполнение своих служебных обязанностей, то как можно признавать естественным занятие самых высоких постов в государстве теми, кто в прошлом активно служил диктатуре?

Уважение к праву, приятие институтов, сформированных демократическим путем, позволят с добрыми намерениями защищать тех, кто мог быть обижен интерпретацией полицейских источников или отсутствием воображения и исторических знаний о сложных, часто болезненных «играх» поляков за какие-то обрывки свободы. Но необходимо также признавать весомость требования уполномоченного по защите публичных интересов, который добивается, чтобы постановления Люстрационного суда вместе с их обоснованием были доступны широкой общественности. Не может быть так, что Бюро охраны государства и Военная информационная служба (ВИС) безапелляционно принимают решение о секретности материалов, представленных этому суду, лишая тем самым общественное мнение самой возможности познакомиться с делом. Это затрудняет понимание подлинной, правдивой истории, способствует широкому хождению мнения о категоричности и несправедливости органов, призванных принимать решения по люстрационным делам.

Принятие таких норм, а также публичная дискуссия, выходящая за пределы базарных склок, инсинуаций, вульгарного и примитивного видения прошлого, могут позволить обществу сформировать более зрелое отношение к истории, лучше понимать драматические, путаные осложнения и трудные выборы, перед которыми оказывались все те, кому не довелось испытать «благословенье позднего рождения»[81]81
  Этот оборот, с помощью которого Гельмут Коль (р. 1930), бывший канцлер Германии (1982–1998) определил когда-то свое отношение к новейшей немецкой истории, уже попал в учебники. В своих воспоминаниях, опубликованных в 1996 г., Коль объясняет его так: «Я принадлежу к поколению, которое собственными глазами видело войну и диктатуру, однако было слишком юным, чтобы оказаться впутанным в вину. Я выразил это в 1984 году в дискуссии с депутатами кнессета в Иерусалиме, говоря, что благодарен судьбе за „благословенье позднего рождения“. С того времени смысл моих слов многократно переиначивали… Слово „благословенье“ не означает, однако, права увиливать от совместной ответственности за обиды, вред и преступления, совершенные именем Германии. Наоборот: оно означает долг, обязанность. Нужно сделать все, чтобы на немецкой земле никогда больше не стало возможным беззаконие, порабощение и мысли о войне».


[Закрыть]. Могут вести к окончательному преодолению болезненного раздвоенного восприятия картины польского прошлого.

Если примирение вообще значит хоть что-нибудь, кроме риторики религиозных или государственных обрядов, то оно как раз и есть способность понимать других, терпимость, готовность прощать во имя совместно переживаемой правды о прошлом, во имя разделяемых всеми идеалов свободы, демократии и справедливости.

Революция без утопии
2001

Яношу Кишу

Осталась далеко позади круглая годовщина революции 1989 года, минул год с момента шумных празднований двадцатилетия «Солидарности», приближается годовщина падения Советского Союза.

Сегодня те годы вроде бы уходят в забвение. Радикально изменился их образ в глазах международного общественного мнения. Вероятно, это фрагмент значительно более глубокого процесса – погружения в бездну забвения всего XX века.

Десять лет назад перемены 1989–1991 гг. сравнивали с величайшими событиями истории – с Великой Французской революцией, американской революцией или, наконец, с российской революцией 1917 года. Ведь пришел конец десятилетиям холодной войны и угрозе глобальной гибели; уходил в прошлое забетонированный двухполярный мир. Для одних это означало «конец истории» в философском смысле – исчезновение достойной альтернативы для либерально-демократического порядка. Для других – и в другом значении – история как раз только открывала свои ворота: страны, народы, континенты восстанавливали влияние на собственную судьбу.

Были и такие, кто величие того года видели скорее в близящихся катаклизмах – в хаосе, анархии, гражданских войнах, этнических конфликтах. Двухполярный мир все-таки обеспечивал некий порядок и предугадываемость. После его падения послышались голоса, возвещающие возврат демонов прошлого. Нам напоминали – несколько апокалиптическим тоном, – что Первая, Вторая и холодная мировые войны начинались именно на этом клочке Европы, расположенном между Востоком и Западом, на стыке великих империй и великих религий – западного христианства, православия и ислама.

Год 1989-й рикошетом повлиял также на разблокирование внутренней динамики в демократических странах Запада. Раньше чувство внешней угрозы заставляло проявлять осторожность в раскрытии собственных слабостей. Однако вместе с исчезновением конкуренции между политическими и общественными строями демократические государства не могут рассчитывать ни на какие другие источники легитимности и критерии успехов или неудач, кроме внутренних. Граждане более строго оценивают сегодня явления, на которые до сих пор смотрели сквозь пальцы. Коррупция становится моральным скандалом. Растут требования относительно прозрачности власти и ее ответственности перед избирателями. Наряду с политикой и экономикой все более серьезное место, похоже, занимают культура и мораль.

Международное сообщество все с бо́льшим трудом выносит нарушение прав человека и начинает признавать право на вмешательство во внутренние дела других государств, когда дело доходит до массовых преступлений против гражданского населения. Именно это было причиной войны за Косово, а также создания международных трибуналов для судов над преступлениями, совершенными в бывшей Югославии или в Руанде, и в конечном итоге – решения учредить трибунал в Гааге. Очередные этапы дела ген. Пиночета тоже содействовали формированию в международном праве новых принципов судебных разбирательств применительно к диктаторам.

Косвенно или непосредственно эти изменения имели свой источник в революции 1989 года либо были в результате нее существенным образом ускорены. Янош Киш писал недавно, насколько большую роль в формировании новой восприимчивости и новой практики в международных отношениях сыграла борьба демократической оппозиции Центральной и Восточной Европы в 70–80-х годах[82]82
  Spokojnie, powoli, skutecznie // Gazeta Wyborcza. 21 października 2000. (Спокойно, постепенно, действенно // Газета выборча. 21 октября 2000 г.). – Примеч. авт.


[Закрыть].

Мирные революции завораживали и приковывали к себе внимание всего мира. Их героями были народы, нации нашего региона и антигероические интеллигентские герои, которые пользовались языком «истины», «морали», «субъектности», «прав человека», «гражданского общества». Казалось, сбывается старая мечта о правлении философов, о демократии, которая умеет выдвинуть подлинные элиты и обеспечить им уважение. Такие люди, как Вацлав Гавел, Яцек Куронь, Тадеуш Мазовецкий, Адам Михник, Янош Киш, Бронислав Геремек, Дьёрдь Конрад, Йиржи Динстбир, Андрей Сахаров и Витаутас Ландсбергис, Вячеслав Чорновил и Желю Желев, Арпад Гёнц и Сергей Ковалев, стали доминировать в этот период на публичной сцене и первых страницах мировой прессы. Жан Франсуа Ревель [один из патриархов французской интеллектуальной традиции] после выбора Кароля Войтылы папой римским и опубликования «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына озаглавил одну из своих статей: «Ex Oriente lux» («С Востока свет»)[83]83
  Парафраза евангельского повествования о пришествии волхвов, видевших звезду на востоке, на поклонение Христу (Мф 2, 1). Имеется в виду один из канонических текстов Нового Завета – на латыни (хотя ни в нем, ни в русском синодальном Евангелии в точности этих слов нет).


[Закрыть]. Для этого было – как представлялось – все больше причин

Прошло десять лет. В иностранных газетах и журналах годовщина событий, которые потрясли мир, прошла почти без всякого отклика. Дабы отметить возникновение «Солидарности», «Интернэшнл геральд трибюн» – газета мировой элиты – поместила фотографию Маргарет Тэтчер в Гданьске. Подпись вспоминала о годовщине, по случаю которой леди Т. получила почетное гражданство города.

Поражает и озадачивает бедность рефлексии, отсутствие книг и серьезных статей о событиях, случившихся всего десятилетие назад. Двое комментаторов из «Вашингтон пост» задумались о причинах такого отсутствия соответствующих материалов в публичной жизни Америки. Чарльз Краутхаммер – видя в 1989 годе событие «библейских масштабов», конец идеи о доминировании «коллективизма над индивидуумом, государства над обществом» – доискивался причин этого в характеристиках ныне правящей в США элиты, сформованной в борьбе с войной во Вьетнаме и в оппозиции к антикоммунистической политике Рейгана. Этой элите, писал он, «трудно сегодня праздновать собственное интеллектуальное и политическое поражение».

[Политический обозреватель этой газеты] Ю. Дж Дионн усматривает причины отсутствия 1989 года в сознании американцев в общем падении интереса Америки к международной проблематике. Во времена холодной войны заинтересованность всем миром вытекала из непосредственного ощущения угрозы, исходящей от того, что происходило даже в отдаленных точках планеты. Парадоксально, но в эпоху, когда столько говорится о глобализации, мы меньше интересуемся тем, что делается в дальних регионах земного шара. Так обстоит дело не только в США. Растет лишь рейтинг глобальных финансовых сообщений и – шире – экономической, а также экологической информации, поскольку здесь сознание взаимозависимости судеб становится все сильнее.

Меньший интерес к внешнему миру – это, несомненно, важная, но не единственная причина рассеянного, апатичного невнимания к 1989 году. Безразличие к его годовщине вызвано также тем, что мы не умеем вписать тогдашние события в сегодняшнее время. Сейчас мы переживаем конец большого сюжета из прошлого, связанного с историей Первой и Второй мировых войн, Великой депрессией, коммунизмом, фашизмом и нацизмом, холодной войной и деколонизацией. Эта большая История определяла направление событий, придавала им смысл и достоинство, притягивала внимание, возбуждала страсти. Вдобавок время казалось имеющим некую направленность и, невзирая на разные изгибы и изломы, куда-то вело нас, вызывало надежды.

Эммануил Левинас [французский философ и комментатор талмуда родом из Литвы] отмечал: «Падение коммунизма угодило в само понятие законов истории и низводит нас к нашей конечности, к непредсказуемости будущего. После 1989 года наше время оказалось вдруг лишенным будущего». В схожем духе писал [французский историк и литератор] Франсуа Фюре: «История снова стала темным туннелем, в который человек вступает, не осознавая того, куда приведут его действия, он не уверен в направлении и лишен иллюзорного чувства безопасности того, что он делает». Чеслав Милош говорил [канадскому историку, публицисту и политику] Майклу Игнатьефф: «Глядя назад, можно видеть в марксизме бунт против европейского нигилизма, против внутренней пустоты, которую первыми распознали Достоевский и Ницше. Чтобы заполнить эту пустоту, коммунизм дал европейской культуре видение человека, побеждающего природу и себя самого, возвращающего смысл историческому времени. Теперь, когда марксизм вновь погрузился в нигилизм, от которого когда-то оторвался, что же может занять его место? Где мужчины и женщины найдут надежду?»

Итак, каким же образом упорядочить сегодня тогдашние события, придать им смысл, вписать их в историю? [Британский историк и публицист] Тимоти Гартон Эш писал два года назад о проходившей в Давосе дискуссии выдающихся интеллектуалов и политиков по поводу тех событий XX века, которые будут иметь наибольшее значение для последующих поколений. В этих дебатах совсем малую роль играли коммунизм и фашизм, мировые войны, Холокост и ГУЛАГ. Иными словами, все то, что – могло бы подуматься – оказало принципиальное воздействие на облик мира. По мнению диспутантов, значение должны сохранить только достижения биотехнологии и генетической инженерии, а также революция в области транспорта и коммуникаций – все те изменения, которые участвуют в создании сегодняшнего глобального мира.

Какими же отдаленными выглядят с этой перспективы события, происходившие всего лишь десять или двадцать лет назад! Какими они кажутся анахроничными, бесповоротно закрытыми и оставшимися в книге прошлого! Сегодня цезура 1989 года выталкивает события, являвшиеся в ту пору ключевыми, туда, где и есть место для далеких фактов – таких, которые потеряли способность воздействовать на форму будущего.

В революциях 1989 года поражала большая роль интеллектуалов и весьма скромная функция интеллектуальной рефлексии. Юрген Хабермас в переменах 1989 года видел «корректирующую революцию», которая в качестве цели ставила перед собой использование упущенных в прошлом шансов развития. Он писал о «полном отсутствии идей, которые были бы инновационными или обращенными к будущему». Его консервативный противник Эрнест Нольте видел в 1989 годе исполнение программы де Местра, для которого ожидаемая контрреволюция «будет никак не против революции, а противоположностью революции» (ne sera point une révolution contraire, mais le contraire de la Révolution).

Однако чаще всего в 1989 годе видели революцию свободы, бунт против насилия и подчиненности – индивидуальной, общественной, национальной. Лорд Ральф Дарендорф и многие другие писали о «либеральной революции», о подтверждении старых идей – «демократии, плюрализма, гражданственности». Если Дарендорф и замечал оригинальность событий 1989 года, то видел ее в антисистемности происходившего тогда, в открытости, в отсутствии попыток идеологизировать перемены, заключить их в некие априорные доктрины.

Напомним еще несколько оценок Франсуа Фюре, выдающегося историка Французской революции. В своем радикализме он отказывал событиям 1989 года в высоком звании «революции», ибо сущность революции состоит в формировании нового общественного порядка, во взрыве коллективной креативности. Этого нельзя сказать о 1989 годе, когда имелось в виду восстановить гарантии свободы, частной собственности, равенства перед законом, независимости церквей, свободных выборов и конституционного правления.

Безотносительно к оценке характера внутренних изменений часто писалось о переломном значении 1989 года для истории мира или Европы. Разумеется, этот год закрывал эпоху, начатую Ялтинской конференцией или пактом Риббентропа—Молотова. Посему 1989 год можно бы рассматривать как настоящий конец Второй мировой войны. Однако писалось также о конце «европейской гражданской войны», начатой, по сути дела, еще в 1914 году. 1989 год закрывал время тоталитаризмов, открытое раной большевистской революции 1917-го, и даже время революций, начало которому положили французы в памятном 1789 году.

Наш 1989 год возвещал конец эпохи революционной эсхатологии, революционного видения истории, романтики великого начала. «Солидарность» в 1989 году полностью порывала с этой традицией, ее семантикой и символикой. Она остерегалась также динамизма и революционной радикализации 1789-го. То, что на протяжении двух столетий было для миллионов манящим, даже завораживающим образцом, становится грозным предостережением. Люди, воспитанные на истории революций, часто реагировали чрезмерным образом на то, что, как им казалось, предвещало опасность со стороны «якобинских» или «большевистских» правых сил. В Польше наиболее ярким и выразительным был здесь голос Адама Михника.

В 1989 годе видели также могильщика социалистической традиции, марксистского мессианизма, крах веры в радикальный эгалитаризм, в доминирующую роль государства. Писалось еще и о конце просвещенческой традиции, о смерти современности и о многих других важных явлениях, которые вроде бы непосредственно либо символически пали в anno mirabili (год чудес) 1989-й.

Живость реакций и количество интерпретаций вытекали из весомости событий и вместе с тем из того, что вопросы, которые выдвигаются происходящими процессами, выходят по своему значению далеко за пределы нашей части Европы. Однако, хотя эти проблемы по-прежнему присутствуют в интеллектуальной рефлексии, сегодня их уже не связывают напрямую с нашим опытом. Если не считать достаточно ограниченного круга специалистов, проблемы Центрально-Восточной Европы очень скоро перестали быть предметом интеллектуальных дискуссий – так, словно бы стерильности коммунизма отвечала стерильность посткоммунизма. В наших революциях не было «пафоса новизны», о котором писала когда-то Ханна Арендт. Никто, за редкими исключениями, не ожидал, чтобы с Востока пришли новые идеи или проявилась новая энергия, преобразующая мир.

Существовали, однако, три идейные ориентации, которые, несмотря на различия, разделяли общую для них надежду на универсальное, креативное влияние 1989 года. Это были узкие группы леволиберальной интеллигенции, часть западных новых правых, а также – и это значительно более обширное явление – влиятельные круги в христианском мире.

Интеллектуалы либерального левого крыла (в том числе Джон Кин, Джин Коэн, Эндрю Арато, Джеффри К. Исаак) искали вдохновение в явлении самоограничивающейся революции и в опыте гражданского общества. Предметом их анализа были «внепарламентские формы политической активности» в революции 1989 года. Гражданское общество здесь воспринималось как идеал добровольного содружества и общности, как сила, противостоящая принуждению со стороны государства; в нем видели процесс демократического формирования коллективной воли. Нетрудно также найти здесь в новом облачении переодетую старую утопию общественного самоуправления, освобожденного от государственного принуждения. Серьезное влияние на формирование новых левых оказала также – уже в 70–80-е годы – идея «прав человека» как инструмента политической борьбы с ancien régime, ставшая популярной благодаря демократической оппозиции в центре и на востоке континента.

Идея гражданского общества – лозунг, начертанный на знамени среднеевропейских оппозиционеров, – воздействовала также на западных неоконсерваторов (например, на Джона Грея), которые обнаруживали в этой идее инструмент критики либерального индивидуализма и борьбы с моральным кризисом современного общества. По их мнению, гражданское общество давало шанс восстановить единство в условиях ослабления или распада традиционных ценностей. Вместе с тем консерваторы противопоставляли эту идею опекающему, патерналистскому и насквозь бюрократизированному государству, увязывая ее с добродетелями ответственного индивидуума, здоровой семьи и опекающих сообществ, которые должны взять на себя обязанность взаимопомощи, солидарности, заботы о ближнем.

Особенно большие надежды связывали с посткоммунистической революцией в разных течениях христианской мысли. Они в сильной степени присутствовали в российской мысли, где их часто связывали с традицией антизападного славянофильства XIX века. Знаменитая речь Александра Солженицына, произнесенная в июне 1978 года в Гарвардском университете, до сегодняшнего дня остается классическим примером этого течения. Кроме очевидного осуждения коммунизма, в ней присутствовала радикальная критика Запада – его заката, моральной и духовной пустоты. Русский писатель атаковал фундаментальные основы американской демократии, сводя их к бессердечному материализму, холодной и механической вере в закон («бездушевной юридической гладкости», по его выражению), отсутствию нравственных тормозов. Солженицын не сомневался в моральном и духовном превосходстве Восточной Европы, в первую голову России. «Сложно и смертно давящая жизнь выработала, – по его мнению, – характеры более сильные, более глубокие и интересные, чем благополучная регламентированная жизнь Запада. Поэтому для нашего общества обращение в ваше означало бы в чем повышение, а в чем и понижение, – и в очень дорогом».

Отдельные католические мыслители тоже связывали большие надежды с духовной революцией, которая должна была прийти из освобождающейся Европы, особенно из Польши. В известном интервью, данном итальянскому журналисту и политику Ясю Гавроньскому в 1993 году, Иоанн Павел II говорил: «Я бы не был далек от утверждения, что это у Восточной Европы есть больше чего терять в смысле идентичности, поскольку – благодаря опыту тотализма – это именно Восточная Европа достигла большей зрелости». И сумела, по мнению папы римского, вопреки всем нажимам сохранить идентичность и даже укрепить ее. До чего же эта оценка близка к Солженицыну!

Впечатляющее развитие польской Церкви во времена коммунизма, ее традиции сопротивления, роль, которую она сыграла в духовной подготовке движения «Солидарности» и 1989 года, – все это возбуждало надежды, что Польша способна сыграть важную роль в возрождении христианской Европы. Официальный биограф папы Джордж Вейгель в книге, посвященной «Солидарности», писал: «Польша переживает теперь дилемму с потенциально великими историческими последствиями: каким способом либерально-демократическое государство и свободная экономика могут быть построены на фундаменте незыблемой католической культуры?» Часто высказывался на эту тему Иоанн Павел II. В июне 1991-го он говорил политикам в Варшаве: «Поляки могут или попросту войти в общество потребления, занимая в нем – если это удастся – последнее место, прежде чем оно не закроет решительно свои ворота для новых пришельцев, или же поспособствовать повторному открытию большой, глубокой, подлинной традиции Европы, одновременно предлагая ей союз – свободного рынка и солидарности».

Папа римский ставил перед Польшей задачу поиска синтеза, который не удался на Западе, – духовности и материализма, индивидуализма и общности, религии и мирской жизни. Он говорил полякам: вы можете выбрать западную модель, модель «практичного материализма», обрекая себя на второстепенность и потерю собственной богатой традиции, или же отважиться принять участие в решении великой задачи восстановления и обновления христианских корней Европы, ведя поиск союза рынка и солидарности, Церкви и демократии.

Выдающимся поборником надежды на оригинальный, духовно и интеллектуально углубленный путь Центральной Европы является Вацлав Гавел. Бунтуя против бессердечия современного мира, он видел в формирующихся в 70-е и 80-е годы диссидентских островах свободы предвестие нового мира. Центральная Европа должна была готовить альтернативу государственного строя не только для клонящегося к упадку тоталитаризма, но и для материалистической цивилизации Запада, для его демократии, где главенствовала логика рынка. Принимая два с лишним года назад премию «Газеты выборчей», Гавел размышлял вслух, какие оригинальные вещи Восток мог дать Западу после революции 1989 года. Величайшее сокровище он видел в опыте тоталитаризма и сопротивления. Для Гавела наша Европа должна была стать глашатаем правды и ответственности в мире «диктатуры денег, прибыли, неустанного экономического роста и вытекающей из этого необходимости грабить блага и ценности природы». Сегодня президент Чехии выглядит полным сомнений: «Я не уверен, хорошо ли мы выполняем свою историческую миссию. А может статься, мы вообще не имели такой исторической задачи, а приписание ее себе было только проявлением непростительной и наказуемой революционной спеси?»

Вера в духовное возрождение, которое должно было прийти с Востока, вскоре уступила место преувеличенным, зачастую претенциозным видениям морального и духовного падения обществ, претерпевших десятки лет диктатуры. Стало казаться, что понятие homo soveticus – выдвинутое когда-то Александром Зиновьевым в качестве определения деградировавшего человека «реального социализма» – лучше описывает состояние обществ, выходящих из советизма, нежели это делают евангельские добродетели. Хотя католицизм остается в нашей стране глубоко укорененным – без следов предсказывавшейся отдельными наблюдателями секуляризации по западному образцу, – все-таки далеко за нашей спиной остаются, как представляется, сны о том, что Польша станет источником новой евангелизации Европы.