Текст книги "Табу и невинность"

Эскизно набросанные здесь персонажи польской политической сцены разыгрывают революционную драму. Начинается она – как в классическом сценарии – с революционного праздника, преодоления пропасти, которая отделяет правящих от тех, кем они правят. Исчезает, правда ненадолго, разделение на «мы» и «они». В атмосфере революционного единства, прозрачности и почти невинности объединяются граждане разных кондиций, отличающиеся взглядами и интересами. В какой-то момент все кажется возможным, ослабевают всякие ограничения – внешние и внутренние, экономические и общественные.

К власти приходят умеренные. Это они лучше всего олицетворяют умеренность, оптимизм, революционную обращенность к будущему. И являются естественными преемниками последних властителей старого строя, которые, пытаясь спастись, совсем дестабилизировали его слишком поздно предпринятыми реформами. Умеренные – как и пристало людям центристской ориентации – ищут компромисс между потребностью в переменах и в стабильности, в дифференциации и единстве, в прогрессе и традициях. Мирный характер польских перемен – это по большей части их заслуга. Точно так же, как и ясно определенное направление – демократическое, прорыночное и прозападное.

Эйфория быстро проходит. Трескается революционный монолит. Интересы и взгляды расчленяются и разграничиваются. Оптимизм уступает место «меланхолии возрождения» (Дьёрдь Конрад), «общественному неврозу» (Андрей Корнеа), «посттюремному синдрому» (Вацлав Гавел). Еще перед 1989 годом [видный социолог и философ] Ральф Дарендорф писал, что революции представляют собой «меланхолические моменты истории. Краткий спазм надежды растапливается, та́я в нищете и разочаровании».

Раздаются неизбежные вопросы: что произошло с нашей революцией? Кто предал? Кто ее присвоил? Должно ли быть столько страданий? Почему плата так высока?! Откуда столько уродства и коррупции?! У радикалов есть готовый ответ: виноваты умеренные. Это они предали народ, нацию, революцию. Это они втайне договариваются с последышами старого строя. Радикалы во имя идеалов революции призывают к ее ускорению, мобилизуют страну на «второй этап», требуют вырвать зло с корнями. Вот они, рыцари очищения коллективной памяти, рисования истории на белом полотне!

Трудно не заметить в этом описании схему великих революций. С той разницей, что в нашем 1989 году не было правительства «террора и добродетели»[61]61
  Это ссылка на «царство террора и добродетели» – третий из тех пяти этапов революционного процесса, которые видный американский историк Крейн Бринтон выделил в своем труде «Анатомия революции», опубликованном в 1930-е гг. и исследующем великие революции – английскую, американскую, французскую и российскую (по Бринтону, этому царству предшествуют этапы 1 – «кризис старого режима и первые шаги революции» и 2 – «власть „умеренных“ и их падение», а за ним следуют этапы 4 – «термидор» и 5 – «постреволюционная диктатура»).


[Закрыть]. Несмотря на все опасения, предостережения и на тех, кто бил тревогу, перемены в Польше проходят мирно, цивилизованным способом. В отличие от прошлых революций радикалы нарочито и демонстративно носятся со своими правыми взглядами. Их лозунгом не является равенство, их идеалом не является эгалитаризм. Они не мечтают о сильном государстве. Не возлагают надежд на силу разума и на опровержение предрассудков, напротив – декларируют привязанность к религии, традиции, естественному праву и естественным различиям. Расхваливают свободу – хотя часто с ограничениями – и мечтают об ограниченном государстве – хотя нередко дают обширные определения его компетенций.

Радикалы проиграли – и не могли не проиграть. Они пробовали угостить общество революционным спектаклем, не располагая никаким революционным проектом, который мог бы возбудить надежды и мобилизовать толпы, озабоченные по преимуществу своей повседневной судьбой. Впрочем, нет даже уверенности в том, а действительно ли они жаждали этого. В итоге радикалы лишь предоставили отдельным общественным группам язык для выражения их неудовлетворенностей и разочарований, вызванных высокой платой за перемены и отсутствием четкого разрыва с прошлым.

Быстрое и безболезненное возвращение старо-новых стало результатом воздействия многих факторов, о которых многократно писалось. Мягкий уход ПНР облегчил мягкое воскрешение из мертвых ее законных наследников. «Польская бархатная революция, – писал Адам Михник, – породила бархатную реставрацию». Высокая цена перемен нагоняла старо-новым все больше сторонников. Будучи оппозиционерами, они могли парадоксальным образом пожинать плоды решений, являвшихся необходимым ответом на ту экономическую катастрофу, которую сами же старо-новые – в качестве политического сообщества родом из ПОРП – навлекли на свою страну. Таких шуток истории можно без труда насчитать еще немало.

Возвращению старо-новых поспособствовали, кроме того, хотя и в различной степени, как умеренные, так и радикалы. Сконцентрированные на борьбе между собой, они позволили старо-новым восстановить силы. Умеренные облегчили им это возвращение, не допуская абсолютно никаких – хотя бы чисто моральных и политических – расчетов с прошлым. Кроме того, во имя соблюдения законности умеренные вели политику, которая, по сути дела, дискриминировала демократические партии – в том числе и их собственные. Ибо, ссылаясь на право и на конкретные законы, они позволили старо-новым сохранить значительную часть имущества, которое ПОРП и Объединенная народная партия грабительски отняли у общества; с такой империей не могли конкурировать рахитичные, заново возникающие партии.

Радикалы поспособствовали возвращению старо-новых, дискредитируя своим вербальным экстремизмом весь лагерь «Солидарности», нагнетая в обществе опасения перед дискриминацией и репрессиями. Помимо этого, они вдобавок сильно напугали значительную часть общества приманкой создания конфессионального государства.

Наша революция не до конца является революцией, наша контрреволюция почти ничем не напоминает контрреволюций, известных из прошлого. Революция в Польше не обладала точкой зацепления в какой-нибудь утопии, контрреволюция оказалась избавленной от корней и лишенной духовной родины. Она тоскует по старому строю, славит его свершения – но знает, что «череп сей уж никогда не улыбнется». Таким образом, контрреволюция инстинктивно стремится к консервации того из уходящего мира, что еще удается спасти: патерналистского способа правления, наделения собственной клиентуры привилегиями и уступками, блокирования перемен в сфере собственности, торпедирования потенциального развития территориального самоуправления, централизации всего, что еще удается централизовать, ограничения, насколько это возможно, свободы прессы. Янош Киш, парафразируя Клаузевица, говорил о старо-новых, которые соучаствуют сегодня в управлении Венгрией, что в демократии они видят возможность реализовать кадаризм с помощью других средств[62]62
  Имеется в виду известная формула Карла фон Клаузевица, гласящая, что «война – это продолжение политики другими средствами».


[Закрыть]. То же самое можно сказать и о наших старо-новых. Их идеалом, похоже, является ПНР, но пользующаяся демократической легитимацией и уважением в мире.

За плечами у умеренных, радикалов и старо-новых разный опыт и мало в чем совпадающее видение польской судьбы. Их рознит менталитет, делят сильные взаимные антипатии, неприязнь или даже враждебность. Однако революция без революции приводит к тому, что мало-помалу, постепенно выразительность трех описанных выше ролей слабеет. Это вытекает из мирного характера перемен, из концентрации общественного внимания на конкретных проблемах занятости и уровня жизни, из внешних ограничений (мировой рынок, Европейский союз, НАТО и т. д.) и из логики современного общества. Все перечисленное делает невозможными резкие, брутальные повороты под воздействием духа революции или ностальгии.

Что из этого следует для польской политики? Трудно ответить на подобный вопрос в рамках конвенции, принятой в данной статье. Революция, реставрация, контрреволюция – все это метафоры, образы, почерпнутые из истории. Быть может, они несколько облегчат понимание происходящего в последние годы, показывая связи между событиями и логику разных форм поведения. Однако же, чтобы говорить о будущем, надо отказаться от безопасного мира метафор и пойти на риск прямого и ясного языка политики. Но это – тема для совсем иного эссе.

Приключения гражданского общества
1999

Недавно я разговаривал с одним видным и хорошо известным издателем о книгах, которые пользуются успехом у читателей. Беседа перешла на последние работы Ежи Шацкого[63]63
  Jerzy Szacki. Liberalizm po komunizmie («Либерализм после коммунизма»). Kraków: Znak i Fundacja im. Stefana Batorego, 1994; Idem. Ani książę, ani kupiec: obywatel. Idea społeczeństwa obywatelskiego w myśli współczesnej («Ни князь, ни коммерсант – гражданин. Идея гражданского общества в современной общественной мысли») / Wybor i wstęp Jerzy Szacki, przekład Barbara Szacka, Jerzy Szacki, Adam Szymanowski, Ewa Woydyłło-Osiatyńska, Kraków: Znak i Fundacja im. Stefana Batorego, 1997. – Примеч. авт. Ежи Рышард Шацкий (р. 1929) – видный социолог, а также историк общественной и политической мысли.


[Закрыть]. Тематику либерализма мой собеседник оценил высоко, хотя консерватизм, по его утверждению, обладает еще большей рыночной стоимостью. Но вот о «гражданском обществе» наш издатель сказал, пожимая плечами: «Кого это еще может интересовать!» Как же получилось, что гражданское общество пало столь низко? Ведь всего лишь десяток лет назад мирные революции, которые сотрясали наш регион, совершались во имя гражданского общества. Obywatelski, civic, obscanske, гражданское – эти слова со дня на день станут ключевыми в публичном языке стран Центральной и Восточной Европы. Возникали гражданские комитеты, движения, собрания, инициативы, гражданские парламентские клубы и гражданские партии. Долго это, однако, не продолжалось. Всего через парочку лет понятие гражданского общества покинуло улицы, площади и прочие публичные места, чтобы вести спокойную, несколько сонную жизнь в аудиториях для всяческих семинаров и симпозиумов. Лишь временами о нем вспоминают в «третьем секторе», на обширных пространствах независимых инициатив, обществ или фондов, которые ищут себе место за пределами рынка и государства. Однако же необыкновенная карьера идеи гражданского общества достойна внимания. Хотя бы потому, что в ней, словно в капле воды, отражается картина коллективного приключения поляков и других народов нашего региона на протяжении минувшего десятилетия больших надежд и многочисленных разочарований.

У той идеи гражданского общества, которая завоевала популярность в Центральной и Восточной Европе, совсем немного общего с дискуссиями прошлого, с рассуждениями Локка, Фергюсона, Смита, Гегеля, Токвиля, Маркса или Грамши. Она выросла из длительной истории послевоенного сопротивления. Мы вернемся к ней через минуту. Само понятие гражданского общества появляется в языке нарождающейся оппозиции под воздействием ее контактов с западными интеллектуалами. Идея гражданского общества, по разным причинам, захватывала и чаровала как постмарксистские сообщества западных левых, так и неоконсервативные круги. И те и другие искали на Востоке ценного союзника в идейных баталиях, которые велись в их собственном мире. Левые видели в гражданском обществе пространство свободы, диалога, коммуникации. Нетрудно также найти здесь в новом облачении переодевшуюся старую тоску по общественному самоуправлению, благородную утопию об эмансипации общества, его освобождении от доминирования государства. Консервативные же мыслители обнаруживали в этом понятии инструмент для критики индивидуализма, чрезмерно – по их мнению – концентрирующего внимание на правах, свободах и возможностях выбора независимого индивида. В мечтах им видится восстановление общественной сплоченности и общественного контроля без внешнего принуждения. Идея гражданского общества была также инструментом для критики патерналистского государства, опекающего и бюрократизированного, которому противопоставляются добродетели ответственной личности и заботливо опекающего общества – последнее должно взять на себя обязанности по взаимопомощи, солидарности, заботе о ближнем.

В языке независимых кругов Центральной и Восточной Европы понятие гражданского общества служило формулированию оппозиционного отношения к власти тамошнего государства, насквозь пропитанного партийностью. Это понятие было выражением его отбрасывания, инструментом для прочерчивания резкой линии, отделяющей «нас» от «них». Требование о возвращении гражданских прав должно было служить восстановлению элементарного равенства, разъяснению жителям этой части Европы, что они лишены указанных прав; наконец, оно помогало делегитимизации власти. Размещение в центре размышлений именно понятия общества содержало в себе диагноз ситуации данного региона. При таком видении основополагающий конфликт противопоставлял друг другу не народы, классы или расы, хотя сознание ограниченного суверенитета и зависимости от Москвы было широко распространенным. Основная антитеза противополагала наши общества с их растущими гражданскими, демократическими устремлениями репрессивной системе власти и тем общественным группам, которые были в ней привилегированными.

В популярности понятия гражданского общества можно также видеть рождение новой концепции народа: политического народа, содружества всех граждан, проживающих на территории государства, а не – в соответствии с традицией, господствующей в Центральной и Восточной Европе, – народа этнического, создаваемого узами крови, традиции и веры.

Это изменение можно связывать с тем фактом, что возникавшие в 1970-е годы независимые группы и круги оставались под сильным влиянием интеллигенции с левыми и либеральными взглядами, несомненно прозападными. Оппозиция, ориентированная национально, консервативно, традиционалистски, появится на публичной площадке несколько позже.

Рефлексия таких деятелей и публицистов, как Вацлав Гавел, Яцек Куронь, Адам Михник или Янош Киш, на тему гражданского общества в Центральной и Восточной Европе, формулирование ими стратегии восстановления независимой публичной жизни было результатом обдумывания оппозиционными кругами, в чем причины неудач ранее предпринимавшихся попыток свержения или реформирования «реального социализма».

Военная интервенция в Венгрии в 1956 и в Чехословакии в 1968 году доказывала, что в условиях советского господства нельзя рассчитывать ни на радикальную трансформацию, становящуюся результатом социальной революции, ни на радикальные перемены, инициированные реформистски настроенными коммунистами. Фронтальное столкновение с интересами империи было, по всеобщему суждению, обречено на неудачу. Именно поэтому после 1956 года в кругах власти, рождающейся оппозиции и со стороны Запада предпринимались различные попытки либерализации и демократизации стран советского лагеря посредством ограниченных и распределенных во времени реформ.

Стратегия, которую можно назвать «первым делом политика», сосредотачивала внимание на реформировании политической системы, на демократизации партии и института государства в соответствии с гуманистически интерпретируемым наследием социалистической мысли, в первую очередь со взглядами молодого Маркса, Грамши, Розы Люксембург. Эта стратегия исходила из предпосылки, что политика, занимая в данной системе центральное место, предопределяет и шансы на изменения в других областях. Данную модель можно отождествить с устремлениями очередных волн «ревизионизма» в рамках коммунистических партий.

Стратегия «первым делом экономика» главенствовала в 1960-е и частично в 1970-е годы. В ее основании лежала вера, что перемены легче всего провести в экономике. Нарастающий в ней кризис, материальные интересы властей и возможность деполитизации экономических реформ должны были сделать их привлекательными для всех. «Рыночный социализм», верили реформаторы, положит начало существенным общественным изменениям и, как следствие, изменениям политическим.

В присущей 1970-м годам атмосфере ослабления напряженности возникали концепции воздействия на внутреннюю эволюцию СССР и стран Центрально-Восточной Европы посредством их включения в международную политическую и экономическую систему. Назовем эту стратегию так: «первым делом давление Запада». Большое значение имели здесь решения Хельсинкской конференции, которые в так называемой третьей корзине придали законную силу вмешательству международного сообщества во внутренние дела любого государства ради обеспечения надлежащей защиты базовых прав человека. Соглашение, подписанное Москвой с целью добиться от Запада окончательного признания послевоенных границ и разделения Европы на блоки, стало эффективным инструментом борьбы нарождающейся демократической оппозиции. Еще большее значение имела, быть может, западная политика массовых кредитов, передачи технологий, интенсификации экономических связей с Центральной и Восточной Европой. Растущие потребительские запросы нашей части Европы, а также ее возрастающая зависимость от богатых стран давали шанс на постепенную эволюцию стран «реального социализма». Прогрессирующая открытость экономических систем этих стран и нарастающая задолженность обнажали их неэффективность и содействовали углублению распада.

Вышеуказанные три стратегии имели определенное, хотя и ограниченное влияние на расширение сферы свободы в странах региона. Они создали также условия для появления очередной стратегии «первым делом общество», делающей ставку именно на развитие гражданского общества. Компрометация предпринимаемых попыток политических изменений, неэффективность и бесполезность экономических реформ, двусмысленные результаты уступок Запада способствовали выбору четкого и ясного языка базовых прав человека, морали, общественной автономии. Такой подход обладал еще и тем достоинством, что, выбирая язык антиполитики, новая оппозиция могла до определенной степени и до определенного момента избегать конфронтации с враждебным ей государством.

Формулируемые в десятках книг и сотнях статей основные принципы, организующие мир идей новой оппозиции, можно синтетически свести к нескольким требованиям. Требование отказа ото лжи – яснее всего сформулированное Солженицыным и Гавелом – было, помимо моральной ценности такой позиции, способом поставить под сомнение ту идеологию и язык, которые служили для навязывания обществу официальных дефиниций окружающей действительности. Императив правды был также формой отказа признавать ту аксиологическую и познавательную монополию, которую присваивала себе власть. Далее, требование о самоорганизации должно было способствовать преодолению всеобщего огосударствления общественных связей, воссозданию гражданского общества. Каждая подлинно общественная организация, каждое доказательство солидарности трактовались как ценность сама по себе, но вместе с тем – как способ расколоть скорлупу коммунистического государства. Очередным принципом было ригористическое требование считаться с законом, уважать право. Янош Киш, стратег венгерской оппозиции, писал о «демонстративном требовании восстановить законы». Инструментами борьбы стали конституция и международное право. Право, всерьез трактуемое оппозицией, ставило власть перед альтернативой: возврат к революционной концепции прямого подчинения права политике или же декларативное признание цивилизованных норм права, тогда как на практике – их выборочное нарушение. В обоих случаях это вело к обнажению неправомочности, незаконности существующей системы власти в глазах общества.

Этот поначалу ограниченный, скромный политический проект, культивируемый в оппозиционных кругах нескольких стран региона, быстро получил радикальные идеологические интерпретации. Указанным островам общественной независимости предназначалась роль провозвестия будущих форм коллективной жизни. Гражданскому обществу, формирующемуся в подчиненной Европе, предстояло стать ответом не только на кризис коммунистических государств, но и на проблемы западных обществ. В нем видели предтечу такого цивилизационного изменения, которое выведет народы за пределы коммунизма и за пределы традиционной либеральной демократии (Гавел, Конрад, Куронь). Эти идеи опирались на разные источники. Определенную роль играли остаточные следы левых утопий о ликвидации государства; существенное значение имел распространяющийся в мире с середины 1970-х годов бунт против гипертрофии государства, в том числе и демократического, принявший в конечном итоге облик консервативной революции; некоторое значение имела также, вероятно, очередная волна рефлексий по поводу наблюдаемого кризиса демократии: в консервативном издании Самюэля Хантингтона или в левом – Юргена Хабермаса.

Среднеевропейская идея гражданского общества, подчеркивающая его радикальное противопоставление государству, оставалась в тесной связи с описыванием текущей действительности стран «реального социализма» как тоталитарной. На Западе тоталитарная модель распространилась после войны под воздействием размышлений о природе и последствиях нацизма и сталинского коммунизма. Обе эти системы опирались на видение политики как перманентной войны с применением террора в массовых масштабах; одни вели ее против «внешних» врагов, другие – против врагов «внутренних». С конца 1950-х годов на Западе пригодность и полезность тоталитарной модели широко оспаривались. Пользование ею отождествлялось с «воинственным антикоммунизмом», в ней видели идеологически искаженную, даже извращенную картину сложного мира, выбор варианта холодной войны в международных отношениях. Известные специалисты замечали, казалось бы, только второстепенные различия между демократическими странами и советским лагерем. Предпочиталось говорить не о коммунизме, идеологии, насилии, а просто о модернизационных, мобилизационных, бюрократических, корпоративных системах. В коммунистических странах часто видели плюрализм: организационный, институциональный или бюрократический – несколько иной, чем на Западе, но все-таки плюрализм.

В то же самое время в странах, управляемых компартиями, в их независимых кругах действительность все чаще представляют в категориях тоталитарной модели, заимствуя язык у Джорджа Оруэлла и Ханны Арендт[64]64
  Ханна Арендт (1906–1975) – известный философ и историк. Родилась в еврейской семье в Ганновере, училась у М. Хайдеггера и К. Ясперса. Перед приходом к власти нацистов бежала во Францию, а затем, в 1941 г., из оккупированного Парижа в Нью-Йорк. Преподавала во многих университетах США, постепенно завоевав репутацию одного из ведущих политических мыслителей страны. Среди ее фундаментальных исследований – «Истоки тоталитаризма» (1951), «Ситуация человека» (1958) и «О революции» (1963).


[Закрыть]. Доминирующий в оппозиционной публицистике образ «реального социализма» был во многих аспектах столь же нереалистичным, как и описание, предлагаемое влиятельными кругами западной советологии. Запоздалая карьера тоталитарной модели была результатом двойного процесса, который происходил в группах оппозиционной интеллигенции. С одной стороны, левые круги после советской интервенции в Венгрии и Чехословакии, после польского Марта 1968-го[65]65
  Ему будет далее уделено много внимания в разных местах данной книги, в том числе посвящено отдельное эссе.


[Закрыть] окончательно теряют веру в возможность какого-либо реформирования социализма. Следствием этого было чувство бессилия, психическая и житейская маргинализация тех групп, которые раньше пробовали трансформировать этот строй изнутри. С другой стороны, карьера «тоталитаризма» связывалась с появлением на публичной площадке таких групп и сообществ, которые всегда были враждебны коммунизму, однако до момента некоторого его смягчения им не хватало возможностей, мужества или веры в разумность публичной деятельности. Они концентрировались на укреплении религии и Церкви, на культивировании традиций, часто посвящали себя «органической работе»[66]66
  Этот термин восходит к понятию органической работы на польских землях в 1815–1905 гг. – одному из основных требований позитивизма, призывающего все слои общества к солидарным усилиям по экономическому развитию (прежде всего развитию торговли и промышленности), а также по укреплению внутренних связей между отдельными «членами» общественного организма. Вся идея органической работы исходила из убеждения, что общество – это своего рода живой организм, который может эффективно функционировать только в том случае, если каждый из его членов (органов) здоров и крепок.


[Закрыть].

Парадоксальность того описания действительности, которое доминировало у зарождающейся оппозиции, состояла среди прочего в том, что само публичное существование этой оппозиции было возможным в большой степени благодаря неохотному, селективному, репрессивному, но все-таки позволению со стороны государства, именуемого ею тоталитарным. Такая терпимость была вовсе не итогом веры правящей касты в достоинства плюрализма, следствием «демократизации» или «либерализации» социализма, а результатом старения последнего, прогрессирующей утраты его жрецами и стражами всякой веры в собственную миссию, следствием нажима со стороны Запада, вооруженного хельсинкскими постановлениями и деньгами для займов, а также, наконец, жаждой социалистических нуворишей найти дорогу в западные салоны.

Тоталитарная модель, которая оставляла желать много лучшего в качестве инструмента для описания действительности, выполняла существенную функцию по мобилизации и сплочению независимых кругов. Пары понятий: правда и ложь, свобода и порабощение, спонтанность и распоряжения, добровольность и принуждение, открытость и замкнутость – служили для диагностирования, но в еще большей мере для разделения и противопоставления двух миров, для выстраивания коллективной идентичности и мобилизации тех, кто жаждал радикальных изменений, для подрыва правоспособности Польской Народной Республики и ее самозваных элит.

Роль оппозиции в сокрушении государственной монополии на информацию и на интерпретацию фактов, в подрыве правомочности того, что официально характеризовалось как «реальное» и необходимое, была, без сомнения, огромной. Оппозиция сильно содействовала возникновению сферы независимой публичной жизни, которая влияла на формирование современной идентичности поляков и других народов региона. Она играла важную образовательную, просветительскую роль, творила образцы, популяризировала гражданские модели поведения и психологические установки, а также идеи правового государства.

Однако вместе с тем надо видеть и границы ее достижений. Это была попытка построить в Центральной и Восточной Европе минимальное гражданское общество, которое должно было выполнять оборонительную функцию, защищать от коммунистического государства. Ведь фундаментальной основой существования оппозиции было чувство идейной и моральной общности, радикализм критики государственного порядка, который воспринимался как глубоко противоречащий элементарным принципам этики. Каждое из этих понятий: минимальное, оборонительное, моральное – описывает другой аспект и единичный характер того исключительного явления, каким была центрально– и восточно-европейская оппозиция. Одновременно оно разъясняет, почему указанное «гражданское общество», построенное в радикальном противостоянии коммунистическому государству, было вместе с тем тесно с ним связано. И не могло не рухнуть вместе с этим государством.

Во многих странах выходу из коммунизма сопутствовала атмосфера понятного праздника. Ненадолго конституировалось революционное гражданское общество. Люди, в одиночестве ищущие решения своих проблем, мирящиеся с двоемыслием и двоеречью, вдруг обнаруживали в себе чувство достоинства, память о страданиях, об актах насилия, жертвой которых они становились, а также интенсивное осознание своей нынешней силы, братства, общности. Польша познала это ошеломляющее чувство в дни первого паломничества Иоанна Павла II, потом после Августа 1980-го и совсем чуть-чуть – в 1989 году. Другие страны региона в большей или меньшей степени пережили праздник в 1989 году или несколько позже. В момент коллективного воодушевления эти страны, похоже, удовлетворяли тем условиям, которые [видный социолог, профессор Чикагского университета] Эдвард Шилз ставил когда-то истинно гражданским обществам: «Гражданское общество – это общество, в большой степени характеризующееся всеми разделяемым коллективным самосознанием – познавательным и нормативным»[67]67
  Edward Shils, Co to jest społeczeństwo obywatelskie («Что такое гражданское общество»), w: Europa i społeczeństwo obywatelskie («Европа и гражданское общество»), wyd. Znak i Fundacja im. Stefana Batorego, Kraków 1994, s. 10. – При-меч. авт.


[Закрыть].