Текст книги "Табу и невинность"

Поляки – очень странное общество. Общество ужасное, но у него можно играть на самолюбии. Я это вижу хотя бы по проблеме Львова и Вильно. Ведь когда мы впервые поставили вопрос о Львове и Вильно, Зыгмунт Заремба[293]293
  Зыгмунт Виталис Заремба (1895–1967) – деятель и теоретик ПСП, публицист; в 1944–1945 гг. член Главной комиссии Совета национального единства. С 1946 г. в эмиграции, соучредитель Политического совета в Лондоне (1948), председатель. Центрального совета ПСП (вплоть до смерти); один из создателей и председатель Международного социалистического бюро, затем Социалистической унии Центрально-Восточной Европы (до 1964 г.).


[Закрыть] объяснял мне: «Пан Ежи, вас сметут с лица земли. Эмиграция этого не примет. Вас как журнал перечеркнут». Меня не перечеркнули. Отпало 5–10 подписчиков, но я приобрел других.

Смиглы, во всяком случае, с самого начала носился с намерением вернуться в Польшу. Я считал это единственным решением в его ситуации. Но шел он на него с полностью открытыми глазами. Сегодняшние разговоры, будто Смиглы рассчитывал сыграть какую-то роль, не соответствуют истине. Однажды он спросил меня, как его примут в Польше, если он вернется. Я сказал, что его расколошматят вдребезги, как бутылку, брошенную о скалу. Такой же была и его собственная оценка, но все-таки он отправился в страну.

В Румынии я познакомился и с Беком, которого тоже интернировали. Он опять-таки был весьма трагической фигурой. Известно ли вам, что, хотя он немедленно выразил желание передать все документы, проинформировать и т. п., с ним никогда не разговаривали от имени или по поручению Сикорского? В конце концов, это был министр, который до войны в течение ряда лет вел всю внешнюю политику, который был автором хотя бы польско-английского договора и который мог дать, казалось бы, бесценную трактовку, освещение, информацию или материалы. Однако для Сикорского он был исключительно сенатором[294]294
  Скорее всего, автор ошибся: ни в каких источниках не сообщается, что Бек был сенатором.


[Закрыть], ненавистным Беком[295]295
  Юзеф Бек (1894–1944) – польский государственный деятель. Во время Первой мировой воины – участник польского легиона Ю. Пилсудского, полковник. Активно участвовал в организации и проведении военного переворота Пилсудского (май 1926). В 1930 г. вице-премьер, в 1930–1932 гг. замминистра, в 1932–1939 гг. министр иностранных дел, реализатор концепции внешней политики Пилсудского, основанной на равновесии между Германией и СССР (он стремился параллельно поддерживать с ними нормальные отношения, заключив в 1932 и 1934 гг. пакты о ненападении), а также на сохранении политической независимости от союзной Франции; отвергал участие в многосторонних договорах как стесняющее свободу польской политики.


[Закрыть].

Кстати, вся моя бухарестская забава добавила мне массу врагов. Позднее были разные кампании в прессе и брошюры в Польше о том, как в Бухаресте крадут, как делают деньги… А закончилось это все, как обычно, очень смешным способом. Когда в ноябре 1940 года посольство выехало, я остался в качестве руководителя польского отдела в миссии Чили. То была идея профессора Кота – поручить защиту польских интересов чилийской миссии. А чилийцы оказались не только негодяями, но и агентами гестапо. Мне, однако, вынужденно пришлось остаться, поскольку требовалось завершить эвакуацию армии. Чилийцы меня убрали. У нас имелись кое-какие связи среди румын, так что выкинуть меня из Румынии им не удалось. Ввиду этого я исполнял свои служебные обязанности, по существу, в кафе, довольно тесно сотрудничая с английской дипмиссией. Потом начался бунт Железной гвардии, и английскую миссию ликвидировали. В марте 1941 года англичане вывезли меня в Стамбул. Там я увидел, что никакой работы для меня нет. Поэтому решил идти в армию. И после устройства всех дел пристроился к Карпатской бригаде в Палестине. Тот период вспоминается мне как самый лучший отпуск в жизни. В армии я никогда раньше не служил. У меня была неважнецкая категория по здоровью, и ввиду этого моим участием как-то не особо воспользовались. А тут, понятное дело, война. Стало быть, я имел категорию «А-колониальная» и пошел в учебную роту. Все это оказалось очень приятным. Потом был Тобрук, о котором у меня тоже сохранились очень приятные воспоминания. Превосходный пляж и море. Бригада была интеллигентская, впрочем – отличная армия. В убежище мы устраивали дискуссионные собрания.

После Тобрука мы очутились на Среднем Востоке – ну, и тут из России пришел Андерс. У него был отдел пропаганды, во главе которого стоял Юзеф Чапский. Юзя втянул меня тогда в эту самую пропаганду. Я начал организовывать прессу и военные издательства. Это были действительно великолепные вещи. Выходили ежедневные газеты и еженедельник «Белый орел». В тех трудных условиях издавалась масса книг. Потребление книг было неслыханным. Тут действительно образовалась маленькая Польша со своими театрами, издательствами, отличной системой обучения.

В Италии, уже ближе к концу военных действий, мы вели войну главным образом с английской цензурой. Даже не с Андерсом. Должен сказать, я никогда не был энтузиастом генерала Андерса, хотя признаю́, что он был очень хорошим офицером. Этот человек обладал какой-то интуицией. Например, он одобрял всю политику, которую я тогда вел в военной прессе, что надо рассказывать солдатам самые пессимистические вещи: ситуация проигрышная, нас продали. Нельзя обманывать солдата, он должен знать, что его ждет и как выглядит ситуация. Это не должно поколебать его моральный дух – и действительно, не колебало. Люди шли в тогдашние бои с полным сознанием того, что это только демонстрация – дабы здесь остался наш след… И Андерс это понимал. Зато английская цензура была до чрезвычайности неприятной. Вместо конфискованных ею статей приходилось давать стихи Броневского.

Под конец я все больше начал расходиться с генералом Андерсом. Моя позиция относительно союзников была более бескомпромиссной, чем его. Под нажимом Лондона, где меня очень не любили, я был в 1943 году бесславно, с позором вышвырнут из пропаганды.

Андерс хотел наконец-то сделать из меня офицера, как в свое время Понятовский – экономиста. Послал меня на переподготовку в бронетанковые войска где-то на юге Италии, но при моем обычном счастье я выкрутился. Отморозил себе пальцы на этих железяках, потому как на юге Италии стояла страшная холодина… К счастью, Прагеру, который был тогда министром пропаганды, пришла в голову идея вытащить меня в Лондон. И я поехал в Лондон, в министерство информации.

– Кто с вами сотрудничал в течение итальянского периода?

Можно ли говорить о формировании «Культуры» уже тогда?

– В каком-то смысле да. Именно оттуда идет и тогдашним временем датируется моя более чем близкая дружба с Чапским, Ежи Стемповским, с Херлингом-Грудзиньским, не говоря уже о Зосе Херц, с которой я работал начиная с Ирака.

В Лондоне было довольно-таки ужасно. Я уже ясно понимал, что это конец. Малость зная русскую эмиграцию до войны, я заранее предполагал, что в длительной перспективе организационные формы в эмиграции не существуют, что рассчитывать можно только на слово. И что надо думать о создании какого-нибудь издательского дома. Первоначально я думал только о книгах, введенный в заблуждение неслыханным развитием читательской активности. Это начинание было встречено с полнейшей неохотой и даже неприязнью. Никто моим проектом не заинтересовался, все были убеждены, что вот-вот разразится война и что мы вернемся в Варшаву.

– А вы оценивали ситуацию иначе?

– Для меня все было совершенно ясным. Не надо быть пророком или большим знатоком стратегии, которым я не был и не являюсь. Но я видел американских солдат, как они толпами ходили по улицам и кричали, что хотят домой. Ну, так кто же тогда должен был устраивать эту войну? Было ясно: Европа и Америка настолько устали, что абсолютно ни на какие вещи не пойдут. Впрочем, просоветское проникновение было таким колоссальным, что на самом деле требовалось принимать надежды за реальность, дабы верить в войну. Во всяком случае, в Лондоне никто нам не помог. Единственным исключением был генерал Казимеж Висьнёвский, который просто одолжил нам деньги из так называемого общественного фонда. Мы купили тогда типографию в Риме. Это было уже начало 1946 года. Издали там довольно много книг, имели очень амбициозные проекты. Я увидел, однако, что книги совершенно не расходятся. Люди выбиты из колеи, они ищут работу, ограничивают свои расходы до минимума и отказываются от таких вещей, как книги. Местная конкуренция была настолько огромной, что трудно было рассчитывать на итальянские заказы. Я надеялся на печатание религиозных книг для Польши, но Ватикан не испытывал желания финансировать это.

– Получается, тогда вы думали главным образом об эмигрантском читателе?

– Да, нацеленность была в первую очередь на эмиграцию… Речь шла о том, чтобы эту эмиграцию как-то удержать. Но уже складывались первые контакты со страной. Я все время ездил между Лондоном, Парижем и Римом. В Париж приезжала тогда масса народу из Польши. Оба Прушиньских жили в Риме. Ксаверий рассчитывал, что станет послом при Ватикане, а Мечислав сидел в посольстве у Кота. В Рим тогда приехал в качестве генерального консула мой близкий друг с довоенных времен, Петр Борковский. Так что контакты имелись.

Начались, однако, колоссальные хлопоты. Я убедился, что Италия страшно сторонится всего, если речь заходит о делах Польши или о европейских делах. И поскольку Чапский, как глава представительства Второго корпуса и министерства информации, был тогда во Франции, мы в конце 1947 года решили перебраться туда. Всю кошмарную типографию, с которой мы бы, вероятно, обанкротились, если б остались в Италии еще на год или два, нам удалось прекрасно продать. Так что мы могли уплатить армии долги и приехать сюда, во Францию.

Сначала мы не издавали книг, сосредоточились только на «Культуре». Первый номер журнала вышел еще в Италии, а второй уже здесь, в Мезон-Лаффите[296]296
  Мезон-Лаффит – местность под Парижем, где в одном из домов располагались издательство «Инстытут литерацки», ежемесячник «Культура», а также жили многие их сотрудники, в том числе Ежи Гедройц.


[Закрыть]. Мы поселились в доме, реквизированном немцами, которые оставили его чудовищно раздолбанным и развороченным. Благодаря этому мы смогли очень дешево его снять. Свои служебные обязанности мы исполняли способом, который был небывало первопроходческим. Потребовалось расчистить кухню от щебня и кусков штукатурки. Зося, которая понятия не имела о приготовлении еды, стряпала на всех.

– А жили вы тогда в том же самом составе?

– В том же самом, был еще Зелицкий, заместитель Юзи Чапского по пропаганде, выехавший потом в Англию, был Ежи Лубеньский, который умер. Был, кроме того, Анджей Бобковский, но он уехал в Гватемалу. А костяк был, по существу, тот же самый.

Так все это выглядит в самом сокращенном виде. Неповторимый эксперимент. Работа – чисто для маньяков. Это вытекает из того, что мы еще до сих пор по-прежнему живем армейской жизнью. Когда ты жил себе в армии – безразлично, в пустыне или здесь, – то был поглощен этой работой и привычен к совместной жизни. В сущности, мы ведь изолированы. Наша жизнь более чем нетипична. Удалось создать такого рода колхоз, где нет никаких установленных часов рабочего времени и где, собственно говоря, на службе сидят целый день, потому что так мы и работаем, скажем, с Зосей или с Юзем, уже с 1943 года. Это, по-видимому, очень неэкономично, и если бы организовать наш труд рациональным способом, то, наверно, хватило бы семи или восьми часов в день и мы бы успевали сделать все необходимое. Но такой работой надо жить, это необходимо. Очень все это трудно, и оно возможно только в том случае, если существуют какие-то предыдущие связи.

Причем такого рода коллектив может включать только одну женщину. Я большой сторонник женского труда, считаю, что Польша – женский народ и что женщины являются лучшей его частью. Если я и имел в своей жизни каких-то замечательных сотрудников, то главным образом женщин. В «Бунте молодых» была Майя Прондзыньская, без которой я бы, скорее всего, не справился, – точно так же, как здесь не справился бы без Зоси.

Хорошо, что Зося этого не слышит. Когда женщин больше, то уже возникает соперничество. Одна женщина – это хозяйка дома. Она царствует. Коль есть вторая женщина, они уже хватают одна другую за волосы, уже начинаются трения. А поскольку к тому же Зося и Зыгмунт состоят в браке, причем у них хороший брак, стало быть, ни о каких эмоциональных проблемах не может быть и речи. Идеальное решение.

На основании моего опыта и наблюдений я считаю, что женщина необходима, но только одна. Ну и обязательно следует отстраниться от всяких польских центров. Думаю, если б мы жили в само́м Париже, не говоря уже о Лондоне, то «Культура» не могла бы существовать. Нужно сохранять дистанцию и отре́зать себя от людей. В Лондоне и Париже было бы невозможно отмахнуться от разнообразных собраний или визитов, которые страшно отнимают время. Но первым делом – дистанция. Все это приводит к тому, что эмиграция очень нас не любит, особенно эмиграция лондонская.

– Значит, вы считаете, что это по причине изоляции или же скорее из политических соображений?

– Разумеется, в первую очередь из политических соображений. Там остались реликты того государства в изгнании. Атрофия абсолютно любой политической мысли – я уже не говорю стратегии, но даже политической тактики. Для меня такой типичной контрольной проверкой была корейская война. Я поехал в Лондон и провел тогда свою последнюю беседу с генералом Андерсом. Замысел мой был следующим: американцы – народ истеричный, у них такое чувство, что все их покинули и что они сами, в одиночку бьются с полчищами коммунистического нашествия. Посему надо сделать жест, который может для нас оказаться очень полезным: я советовал, чтобы Андерс поехал в Америку и опубликовал громогласный призыв к полякам – идти в армию. И объяснял довольно-таки цинично, что ему это ничего не стоит, ибо Америка такая страна, где в армию готовы призывать всех, даже если у человека туристическая виза. Зато при американской истеричности такой клич будет иметь огромный резонанс, что сильно поднимет наши акции. Но Андерс отказался. «Я не могу покинуть мою армию». Какую армию, спрашиваю я. «Ну, ту, которая в Англии». Тогда я говорю: да ведь здесь же есть разные генералы, неужели вы не можете выехать на несколько месяцев, неужто вам надо непременно сидеть в Лондоне? «Нет, я не могу, потому что без меня все это дело не сможет функционировать, мне надо посещать лагеря, ободрять их, вселять надежду…» Знаете, какие-то вот такие пустые фразы. Я еще продолжал нажимать, но Андерс разнервничался и сказал: «Господин поручик, чего вы от меня хотите, я же не Пилсудский». Тут я встал и сказал: «Действительно, господин генерал, не Пилсудский», после чего откланялся. Полнейшее отсутствие воображения, люди сами себя заперли в лондонском гетто. Это типично. У них свой парламент, свои кофейни и ресторации, свои мероприятия, они живут в каком-то совершенно замкнутом мире. И им этого полностью хватает. Самый больший успех – отправить в «Таймс» или куда-нибудь в другое место письмо, которое печатают или не печатают.

Меня считают авантюристом. Поскольку никто за мной не стоит, я не был ни министром, ни послом, не принадлежу ни к какой партии, не имею почтенного прошлого, не являюсь полковником, – я лишь поручик военного времени, перед этим все время состоял в звании рядового пехоты. Ну так откуда? С какой стати? По какому праву? На основании чего? Почему? Этого никто не любит. Это порождает недоверие и неприязнь. Даже у людей, которые нас не знают. К этому добавляются и другие обвинения, которые встречаются и в Польше.

Поляки трактуют политику как таинство. Коль заключили польско-английский договор, то мы англичан от этого договора не освобождаем. Лондон все время должен выполнять польско-английское соглашение Бека от 1939 года. В политике ситуация постоянно меняется. Наша позиция – что видно в статьях Мерошевского – совершала непрерывные виражи, причем крутые. В данной конъюнктуре есть шансы на лозунги нейтрализации. В другой – на нечто иное. Ясно, что к ситуации надо с бо́льшим или меньшим успехом приспосабливаться. Хотя бы потому, что если даже это не оказывает влияния на ход событий, то заставляет людей размышлять, задумываться. Это я считаю, пожалуй, самой важной ролью «Культуры». Оправдались ли разные концепции, подтвердились они или нет, не имеет особого значения. Важно соответствовать действительности, быть как можно ближе к ней. И считаться с мировым общественным мнением.

Присмотритесь, пожалуйста, повнимательнее хотя бы к такой истории, как раздувание польского антисемитизма, которое принесло нам неисчислимый вред. Настроенность еврейства, особенно американского, всегда была необычайно антипольской. Ввиду этого я в период после 1968 года целенаправленно перегибал палку, как говорят в Польше и не только в Польше. Целый ряд лиц считал, что я слишком уж усердствую в филосемитизме. Но мне это окупилось. Сегодня, если корреспондент «Нью-Йорк таймс» или «Тайм» едет в Польшу, он заезжает ко мне, чтобы поговорить. Считает это нужным, полезным для себя. Потому что польская эмиграция сидит в гетто – и никто не отдает себе в этом отчета.

– Как вам видится еврейский вопрос в Польше? Проблема антисемитизма?

– Он складывается из очень многих причин. Можно, к примеру, говорить о литваках[297]297
  Литваки – евреи родом из Литвы (Великого княжества Литовского), в данном случае – переселенные в конце XIX в. из Российской империи в тогдашнее Королевство Польское и плохо говорившие по-польски.


[Закрыть], о том, что Славой [Складковский] по поручению Пилсудского выкидывал из Польши евреев родом из России[298]298
  В бытность премьером РП Складковский произнес знаменитую фразу: «Экономическая борьба – разумеется, но без всякого причинения вреда». Это «разумеется» стало поощрением для организаторов бойкота еврейских магазинов, для боевиков, разбивающих в них витрины и не впускающих клиентов. Вице-премьер Эугениуш Квятковский имел претензии к США, что эта страна не принимает достаточное количество польских евреев, так как «в Польше они ведь в избытке». Власти толерантно относились к антисемитизму, который только в 1935–1937 гг. привел к 150 погромам – в Пшитыке, Гродно, Мысленицах, Одживоле, Ченстохове, Минске-Мазовецком и др., в которых погибло 97 человек и многие сотни евреев были ранены. Вместе с тем тот же Складковский декларировал: «Правительство Польши желало бы помочь сионистскому делу не потому, что хочет избавиться от евреев, а скорее потому, что сионизм – это благородная и гуманная идея». Власти Польши после смерти Пилсудского всерьез рассматривали идею о выселении всех евреев на Мадагаскар.


[Закрыть]; впрочем, об этом позабыли.

В свою очередь, у антиполонизма евреев есть свои особые причины. Думаю, если имеешь дело с Германией или Россией, это такие стихии, которые завлекают, зачаровывают. Кроме того, в условиях огромного террора человек чувствует себя полностью безоружным. Смерть миллионов начинает быть абстракцией. Как говорит Милош: человек чувствует себя словно червь под танком истории. Зато, когда тебя пинает кто-нибудь такой, кто сильнее тебя, но не слишком, это воспринимается значительно болезненнее. Значительно болезненнее воспринимается выражение «еврейчик» или «жидок», какой-либо пинок под зад, «бритвочники»[299]299
  Имеются в виду бандитствующие хулиганы, которые перед войной без всякой причины «мимоходом» резали идущих навстречу евреев бритвой по глазам.


[Закрыть], чем память о жутких гитлеровских или российских бойнях[300]300
  Нельзя сравнивать еврейские погромы в царской России с тем, что творили фашисты. Более того, количество смертельных жертв в самом крупном в царские времена, кишиневском, погроме 1903 г. лишь немного превышает число евреев, убитых в Кельце уже после войны.


[Закрыть].

Помимо этого существует проблема очарованности. Мы забываем о том, какие чувства доминировали среди евреев в Польше. Кроме очарованности Россией и коммунизмом, была также очарованность немецкой культурой и зажиточностью. Если в Познанском воеводстве почти отсутствовали евреи, это не было «заслугой» польских кооператоров и бравых польских крестьян. Евреи, немного подзаработав и выйдя в люди, уезжали в Германию, поскольку там у них имелось больше перспектив. Перед Первой войной количество евреев в Малопольше сократилось, поскольку шла эмиграция в Австрию, в Вену. В этом не было никакой заслуги польских организаций, действовавших в экономической сфере. Это была тяга к лучшим условиям, очарованность гораздо большими возможностями. Помню, как я получил однажды долгую увольнительную из армии и в Иерусалиме снял комнату у какой-то еврейской семьи, у бывшего профессора Берлинского университета. На следующий день приходит ко мне приятный старец с огромной бородой, довольно-таки смущенный, и спрашивает, хорошо ли я спал, не мешал ли мне шум. Я говорю, что спал хорошо, а он начинает плакать: «Ведь я, извините, слушаю по ночам немецкое радио. У меня поубивали там родных, ну да, это верно, но там моя страна».

Относительно польской культуры такой очарованности не было. В Польше, впрочем, существовала и еврейская культура, очень специфическая.

Но ее воздействие ограничивалось узким кругом ортодоксальных, религиозных евреев. Увлеченности польской культурой не было. Зато евреи, которые впитывались в польскую культуру, были людьми, потерянными для еврейства.

До войны еврейская проблема в Польше не поддавалась решению. Поэтому я очень симпатизировал Жаботинскому и даже немного сотрудничал с ним. Он был очень интересным человеком. При всех его недостатках, провозглашаемая им концепция еврейской Палестины и вооруженной борьбы была единственной. Но его позиция принадлежала к исключениям.

У меня имеются кое-какие контакты в Израиле. Есть парочка знакомых, несколько человек, уже адаптировавшихся или даже родившихся там. С ними нет никаких проблем. Они лишены комплексов, это нормальные люди. Польско-еврейские проблемы могут их интересовать или нет, но, разговаривая с ними, я не должен следить за тем, что говорю, и они тоже. Нет опасений, что вот сейчас случится какое-то недоразумение или стычка.

Да, это трудный вопрос, который, кстати, чрезвычайно нам вредит и очень нас отравляет. Но, знаете ли, это ужасный народ.

– Какой?

– Ну, поляки. Это такой народ… Колянковский[301]301
  Людвик Колянковский (1882–1956) – историк, в 1937–1947 гг. президент польского исторического общества; исследователь эпохи Ягеллонов.


[Закрыть] был прав, говоря, что явление, которое называется ягеллонской политикой, было, по существу, политикой династической. Это не было политикой польского народа. А отсюда вечно неприязненное, невероятно пренебрежительное или презрительное отношение ко всем меньшинствам, всем соседям – с иррациональным исключением для венгров. Возможно, потому, что с ними контакты были самыми слабыми и ограничивались почти исключительно питьем вина. Но кого ни возьми – чехов мы не выносили, украинцев презираем, русских презираем, румыны считаются ворами. В Народной Польше все подобные вещи еще более углубились.

Думаю, это именно тот вопрос, с которого следовало бы начать нашу беседу. Оценка отношения поляков к соседям является как раз тем, что сильнее всего отличает нас от эмигрантского общественного мнения и, думается, от отечественного тоже. Это неправда, что Польша лежит на Висле. Польша находится на сквозняке истории, и у пястовской Польши нет никаких шансов удержаться. Никаких шансов! Никто не хочет отдать себе отчет в этом. Сегодня говорить о Польше пястовской или ягеллонской – полнейшая бессмыслица. Но тем не менее наша роль по-прежнему остается огромной. Что тут много говорить – среди восточноевропейских народов по не совсем понятным для меня причинам существует все-таки миф Польши. В Украине или в России это очень ощущается. И так было всегда. Не забывайте, что в России польские культурные традиции были очень сильны.

До времен Петра Великого польский язык играл там при дворе такую же роль, как латынь в Польше. Или польские костюмы. В общем, польскость каким-то образом импонировала нашим соседям. И это продолжается до сих пор, тут есть нечто иррациональное. Сегодня существует польское кино, живопись или литература, а также то, что через посредство Польши там могут познакомиться с европейской литературой. Так происходит постоянно, невзирая на весь печальный опыт. Помимо подобных традиций есть как бы подсознательное чувство, что Польша – это, однако же, противник, некто такой, с кем борются, кто опасен.

Невзирая на все трудности и недоразумения, которые у меня есть с новой российской эмиграцией, должен сказать, что они все много знают о поляках. У каждого из них есть в Польше кто-то такой, с кем они дружат или ведут переписку.

Большинство знало о существовании «Культуры». Ну, и ведь нас троих из «Культуры» – Чапского, Херлинга-Грудзинского и меня – с ходу пригласили сотрудничать в «Континенте».

То же самое в Украине. И благодаря этому мы можем сыграть определенную роль. Если у вас страна совсем одичала в политическом смысле, если она полностью лишена элит, то на ее фоне Польша выглядит намного лучше. Влиять на развитие ситуации, хотя бы на формирование взглядов российской оппозиции – это чрезвычайно важно. В данный момент никакой концепции, никаких взглядов там нет. Кроме моральной позиции Солженицына. А ведь отсутствие таких взглядов – это для нас смертельная опасность.

– Что мы им можем предложить?

– В данную минуту нужно смотреть на эти вещи очень прагматично. Что я считаю самым важным – так это довести дело до нормализации отношений, причем не только польско-российских или польско-украинских, но также этих народов между собой. И потому я так форсированно продвигаю среди российских эмигрантов вопрос заявления о самоопределении народов. Не только для нас – по эгоистическим соображениям – важно, чтобы так или иначе существовала независимая Украина, чтобы нас что-либо отделяло от России. Глядя более общо: безумный рост национализма у народов Советского Союза вскоре приведет, по-моему, к взрыву – и этот взрыв будет глобальной катастрофой. По той причине, что все эти движения – крайне националистические, нацистские. Программа украинских или литовских борцов за независимость сводится к одному: резать русских и коммунистов. Ничего сверх того. Когда все это начнется, то сюда добавятся поляки и какие-нибудь другие – и пойдет всеобщая бойня.

Для некоторых здесь, на Западе, это было бы страшно привлекательным. Если там разразится анархистская революция, то здесь она откликнется бо́льшим эхом, чем Октябрьская революция. Все левацкие группки начнут действовать. Ведь мы же видели в мае 1968 года, каким образом можно в течение парочки дней парализовать страну, характеризующуюся благосостоянием и стабильностью. А что же произойдет, когда там вдруг взовьется и затрепещет черное знамя?

Стало быть, вот что является первостепенным – довести дело до какой-то нормализации отношений между этими народами. Мы располагаем здесь большими возможностями. Радио, отправка книг. В стране есть много поляков, у которых имеются контакты в России и которые тоже могли бы что-нибудь делать. Я не говорю ни о практическом действии, ни о перевозке рукописей. Речь идет главным образом о беседах, но только не на отвлеченные темы – о поэзии Ахматовой или о последней книге Мандельштам, однако им это в голову не приходит. Все сводится только к мелким вкусам и вкусикам.

– Хотелось бы еще вернуться к послевоенным временам, к начальным шагам вашей редакторской и издательской деятельности. На что вы рассчитывали и во что верили, приступая к изданию «Культуры»?

– Если речь идет насчет моего представления о роли «Культуры», то неким образцом был для меня «Колокол» Герцена. Со второго номера она была журналом, нацеленным на свою страну. Первоначальные времена во Франции были очень трудными. Деньги, которые мы получили от продажи типографии в Италии, быстро кончились, хотя наши затраты были тогда минимальными – мы еще состояли в армии, получали жалованье и сухой паек из военного лагеря в Кале и т. п. Но потом бывали очень тяжелые моменты. Два раза Юзя Чапский, как большой умелец по части подаяния, ездил в Америку собирать деньги. У него есть талант ладить с людьми, нравиться. Нашлась добрая графиня, синьора Читадини, которая финансировала эти поездки, так как очень любила Юзю. Ну, и ему удалось вытащить деньги от тамошней польской эмиграции. Это позволило нам продержаться два-три самых тяжелых года, прежде чем мы окрепли.

– Существовали ли в ту пору у «Культуры» какие-то возможности для проникновения в Польшу?

О да. Но тогда делались такие вещи, от которых я позднее отказался, например отправка книг в фальшивых обложках. Таким способом мы высылали книгу Милоша. Обложки бывали очень забавные. К примеру, подписанные «Общество имени Марии Конопницкой» – тогда здесь существовало такое общество; кажется, оно и сейчас еще существует. Это произвело впечатление. Или обложка с портретом Рокоссовского[302]302
  Советский маршал Константин Рокоссовский (1896–1968) в 1949–1956 гг. был министром национальной обороны и заместителем председателя Совета министров Польши, а также членом политбюро ЦК ПОРП.


[Закрыть], чтобы таможенник, обнаружив такую книгу, взглянул на нее с отвращением и пропустил. Потом мы бросили это дело, поскольку оно было все-таки очень хлопотным. Постоянно приходилось менять обложки. Затем довольно долгое время мы изготавливали оттиски некоторых особенно важных статей на papier bible (бумаге библьдрук, или на словарной бумаге [очень тонкой и прочной]), это прекрасно функционировало, и изрядное количество текстов добиралось до Польши, но нам пришлось от этого отказаться по финансовым соображениям.

Думаю, главным основанием нашей деятельности была вера в то, что слово имеет решающее значение.

– А реакции читателей? Надо ведь смотреться в какое-то зеркало. Было ли вам известно, как «Культуру» воспринимают в Польше?

Очень долго нет. Первым эхом было выступление [премьера] Циранкевича; он напал на одного поэта из Чикаго, который напечатал у нас стихотворение «Мыши» или «Крысы», я уже не помню. Циранкевич процитировал его как пример гнилой эмигрантской литературы. И уже очень рано к нам начались визиты: Ян Котт[303]303
  Ян Котт (1914–2001) – видный критик, историк литературы и театра; во время оккупации был в Армии Людовой. После войны исповедовал марксизм, затем отошел от него; с 1966 г. жил в США.


[Закрыть] в Париже, Ежи Загурский[304]304
  Ежи Загурский (1907–1984) – поэт, переводчик.


[Закрыть] или Добрачиньский[305]305
  Ян Добрачиньский (1910–1994) – писатель католической ориентации.


[Закрыть] в Риме. До 1956 года нас посещали главным образом люди из PAX’а. Все. От ксендза Домбровского до Кентшиньского[306]306
  Станислав Кентшиньский (1876–1950) – историк-медиевист, в 1922–1931 гг. дипломат (в частности, посол в Москве), в 1943–1945 гг. узник Освенцима.


[Закрыть] и Козьневского[307]307
  Казимеж Козьневский (1919–2005) – прозаик (по его повести «Пятеро с улицы Барской» Александр Форд снял в 1954 г. известный одноименный фильм), публицист, эссеист, историк харцерства, многолетний (с 1940-х гг.) тайный сотрудник служб безопасности. Его текст, поддерживающий введение военного положения, власти распространяли на плакатах.


[Закрыть]; это носило характер явного заигрыванья. Но очень важной проверкой явился для нас короткий период послабления 1955–1956 гг. Я смог тогда убедиться, что для страны «Культура» существует. Получал массу писем, начался обмен журналами, книгами – к нам приезжала бесконечная череда людей. Это продолжалось сравнительно недолго, но служило доказательством того, что на родине «Культура» играет роль.

– Вы говорили, что «Культура» часто проделывала крутые виражи, и это вытекало не из отсутствия взглядов или принципов, а из меняющейся ситуации в мире и в Польше. Какие из идей, провозглашавшихся «Культурой» в первом периоде, вы сочли бы самыми существенными? Какие остались до сегодняшнего дня, а какие по дороге отпали?

– Очень трудно ответить. В первый период мы занимали бескомпромиссную антироссийскую и антикоммунистическую позицию. Потом наступил период, когда мы совершили одну из самых крупных ошибок. Она состояла в слишком серьезном отношении к Гомулке. Правда, продолжалось это недолго, но, к сожалению, мы зашли очень далеко, с большой помпой предоставив ему кредит доверия. Период эйфории закончился очень скоро – закрытием журнала «По про́сту»[308]308
  «По про́сту» («По-простому») – молодежный общественно-политический журнал Академического союза польской молодежи, издававшийся в 1947–1957 гг. в Варшаве; с 1949 г. – еженедельник. С 1955 г. выходил как орган «студентов и молодой интеллигенции», активно боролся за общественные и экономические реформы, особенно после Октября 1956-го. За свою позицию был ликвидирован властями; возобновлен в 1990–1991 гг.


[Закрыть]. Тогда у нас состоялся драматический разговор с Шаффом[309]309
  Адам Шафф (1913–2006) – марксистский философ. С начала 1960-х гг. его взгляды отступали от идеологической и политической линии ПОРП.


[Закрыть], который с 1955 года часто нас посещал. Он был энтузиастом польского Октября и тоже испытывал ужас от польского антисемитизма. В какой-то из дней он вдруг явился иначе, чем раньше, – официально, с большим портфелем – и сказал мне: «Вам надо решить, идете ли вы на войну с нами либо на сотрудничество». Это было сразу же после нашей листовки по вопросу закрытия «По про́сту». Мы опубликовали ее независимо от очень резкой статьи в «Культуре» на эту тему. Шафф сказал: «Если вы не измените свою позицию, то, – и вытащил из портфеля черновые оттиски двух статей, одной из «Новой Культуры», а второй уже не помню откуда, – тогда война». Обе статьи появились позднее в печати. Ну, и разговор, понятное дело, закончился очень холодно.

Это был первый и последний случай такого рода. Должен сказать, что мне никогда не делалось предложений о сотрудничестве, меня никогда не старались купить – в отдельные минуты у меня даже возникал комплекс неполноценности. Раз кто-то через посредника обратился к Херлингу-Грудзиньскому с вопросом, не готов ли я поговорить. Я ответил, что весьма охотно, но только на уровне политбюро. Ну, и конец.

Думаю, на данный момент их тактика заключается в том, что, поскольку люди не вечны, они решили выждать до моей смерти. Каких-нибудь три года назад стали невероятно интересоваться состоянием моего здоровья. Консульство в Париже опрашивало местных поляков, как я себя чувствую, много ли курю или пью… Это продолжалось довольно долго. Видимо, они сказали себе: у нас есть время, подождем.

– Каковы были источники популярности «Культуры» в период Октября?

– Пожалуй, не следует этого переоценивать. Несомненно, одним из источников популярности была книга Милоша «Порабощенный разум». Когда он выбрал свободу, это произвело огромный шум. Вторым подобным делом был Хласко[310]310
  Марек Хласко (1934–1969) – популярный прозаик; в 1955–1957 гг. соредактор еженедельника «По про́сту», с 1958 г. жил за границей, в частности в Париже (как сотрудник «Культуры»), Западном Берлине, Израиле, США, затем в ФРГ. Не получил разрешения властей на обратный приезд в Польшу, где против него велась клеветническая кампания. Умер внезапно, при невыясненных обстоятельствах (заставляет задуматься информация в БСЭ, что он «покончил жизнь самоубийством»). В своих рассказах (громкий дебют – «Первый шаг в тучах», 1956) полнее всех своих современников выразил разочарование и протест молодого поколения перед лицом действительности 50-х гг. В свойственной ему поэтике грубого разоблачения иллюзий, за которой скрывалась жажда отыскания прочных ценностей, он обращался к образцам американской прозы. Основные произведения – острокритические, безысходные по мироощущению – опубликованы за рубежом, с середины 1980-х гг. они издаются в Польше.


[Закрыть]. Кроме того, в «Культуре» поляки находили то, чего не было в отечественной прессе. Очень характерно, что в 1956–1957 годах, в период полнейшего послабления, когда личные контакты носили очень оживленный характер, интерес к «Культуре» упал. Оживилась местная пресса, и посему наша роль оказалась намного меньшей. Интерес к нашему журналу снова вырос после закрытия «По про́сту». Он всегда возрастает в период закручивания гаек.