Текст книги "Табу и невинность"

Мир холодной войны рухнул. Но «новый мировой порядок» не родился. Нет двух сверхдержав, нет даже одной. Победа консервативного популизма на американских выборах может укрепить там изоляционистские тенденции при обострении декларативной антироссийскости. Создается опасный мир – обширных пространств хаоса, анархии, «демократизации» войн и массовых убийств гражданского населения. В новой форме возвращается имперская идея. Крупные государства – мирового или регионального масштаба – в уважаемой другими сфере влияния гарантируют мир, соблюдение определенных правил, предсказуемость межгосударственных отношений. В эту перспективу вписывается американская интервенция на Гаити. В ту же самую перспективу вписывается и роль России на территориях ее бывшей империи. Можно предполагать, что в эпоху прогресса демократии и права народов на независимое существование дело не дойдет до формального признания особых прав России в странах «ближнего зарубежья». В действительности их молчаливое признание уже является фактом. Хоть бы потому, что никто другой не имеет возможности играть роль полицейского на обширных пространствах Европы и Азии, а Россия до известной степени способна и готова выполнять эту роль. Это не значит, что Россия нам угрожает. Многое будет зависеть от ее внутренней эволюции. Там происходят очень существенные изменения – экономические, общественные и политические. Нельзя исключить, что отношения России с народами СНГ станут в будущем напоминать сегодняшние связи Франции или Великобритании с их бывшими колониями или Соединенных Штатов – с Латинской Америкой (эти примеры тщательно изучаются в Москве). Нам, однако, необходимо быть готовыми к самому худшему. Весьма вероятно, что последствия распада Советского Союза будут десятки лет отравлять наш регион и весь мир. Подобно тому как Европа и поныне ощущает последствия давнего процесса распада двух империй – Оттоманской и Австро-Венгрии. Ибо чем же иным является стратегический балканский конфликт? В негативном сценарии неизбежно появится проблема великой границы, отделяющей Запад от Востока.

Возникнет ли она на Одре и Нысе, на Буге или еще дальше к востоку? Текущий период неуверенности и борьбы за развитие, за стабильность, за сближение с одними и ослабление связей с другими можно прочитывать как борьбу за расположение указанной границы. Целью любого правительства Речи Посполитой должно быть стремление к тому, чтобы Польша оказалась по хорошую сторону Европы. Разумеется, лучше всего, чтобы такая граница никогда не возникла. Чтобы наш континент был местом мира и равноправного сотрудничества всех со всеми. Но правда такова, что существует опасность запуска известного механизма самосбывающегося пророчества. Неверие в российскую демократию может подрывать шансы на выживание ее хилых ростков. Отсутствие веры в дружественную Россию может содействовать формированию России враждебной. Концепция «Партнерства ради мира» была результатом попытки решить следующую квадратуру круга: каким образом удовлетворить наши потребности в безопасности и принадлежности к Западу без антагонизации России. И, как следствие, состоялось решение о непринятии решения. Отчетливые симптомы имперской реинтеграции России, более широкое осознание на Западе всех опасностей «партнерства», а также позиция государств нашего региона, в том числе прежде всего Леха Валенсы и Анджея Олеховского, поспособствовали изменению характера «Партнерства ради мира». Оно стало инструментом, который позволяет нам вставить ногу в слегка приоткрытую дверь западной системы безопасности. Одновременно, невзирая на волну оптимизма по поводу наших шансов вхождения в НАТО, нам надо считаться с тем, что этот процесс может оказаться очень длительным.

От нас самих в большой степени зависит, как мы сумеем использовать наши козыри и все более густую сеть связей, которые соединяют нас с Западом. Наши шансы будут зависеть от прочности польских демократических институтов: удастся ли нам избежать опасности того, что политика станет полем борьбы без правил и без уважения к институциональным рамкам. Наши перспективы зависят от последовательного укрепления рыночной экономики, от умения избавляться от коррумпированных форм этатизма. Или мы будем укреплять универсальность норм права, или же нашу коллективную жизнь будет отравлять все больше элементов патернализма и социалистической клиентелы. Будем ли мы в состоянии коллективным усилием обеспечить для нашей армии основные условия ее сохранения и выполнения ее миссии или же, громко крича о свободе и независимости, мы окажемся неспособными пожертвовать «тремя грошами и каплей крови»[237]237
  Это несколько модифицированная цитата из Ю. Пилсудского.


[Закрыть]. Для Польши в равной мере важен прогресс европейской интеграции в рамках как Евросоюза (а что за этим идет – и Западноевропейского Союза), так и в рамках НАТО.

Ведь обе эти организации являются строго комплементарными, взаимно дополняющимися. От обстоятельств, от наших достижений, возможностей по нахождению союзников и преодолению сопротивления должно зависеть, будет ли в данный конкретный момент отдаваться предпочтение одному либо второму из путей этого прогресса. Наши базовые цели во внешней политике четко определены. Они связывают нас с Западом. На этом фоне возникает объективный конфликт интересов с москвой. Многие политики Центральной Европы, а в последнее время даже заместитель государственного секретаря Строуб Тэлботт разъясняют Москве, что вхождение Центральной Европы в западные структуры безопасности выгодно для России. Приближение НАТО к границам России «представляет собой продвижение демократии, а не врага» – говорил Вацлав Гавел. Оставим россиянам оценку того, что соответствует, а что не соответствует их интересам. Во враждебном отношении России к нашим устремлениям надо видеть не только имперские амбиции, волю не допустить Запад к своим традиционным сферам влияния или опасения перед окончательной потерей контроля над судьбой Центральной Европы. Существенен также страх России оказаться отсеченной от Европы. В XIX веке Михаил Катков предостерегал перед возрождением Польши. Господство над Польшей было для него условием существования России как великой державы: «Если Польша возродится, если Россия утратит статус великой европейской державы, она вернется к состоянию полуевропейского, полуазиатского государства»[238]238
  Михаил Катков, главный редактор «Московских ведомостей», в 1864 г. посвятил «польскому вопросу» 26 передовиц.


[Закрыть]. Сегодня слова Каткова лучше подходят к отношениям России с Украиной, нежели с Польшей. В отсоединении Украины Россия видит настоящую угрозу для своей идентичности и величия. Недавно Збигнев Бжезинский писал: «Без Украины Россия перестает быть империей, с Украиной же, подкупленной, а затем и подчиненной, Россия автоматически превращается в империю». Судьба России, ее международная позиция лишь в малой степени зависит сегодня от Польши. Тем не менее мы должны все-таки смотреть на российскую политику: очередные демонстрации плохого настроения, откладывание визитов; наконец, истерическое раздувание мелкого, хотя и достойного сожаления инцидента на вокзале в Варшаве – сквозь призму ее опасений и несогласия с нашим стратегическим выбором в пользу интеграции с Западом. Мы должны быть единодушны в установлении целей своей внешней политики. Не только в стандартных декларациях, но и в тех следствиях, которые мы из них выводим. Мы должны быть единодушны перед лицом внешнего нажима, который может многократно усилиться и принять самые разные формы, в том числе и провокаций, имеющих целью показать Западу, что Польша – страна опасная и нисколько не достойная доверия.

Перед Россией мы должны сохранять бдительность, но вместе с тем и полную открытость актам доброй воли и готовности к сотрудничеству. Нам ни в коем случает нельзя допустить, чтобы нас зашантажировали внутренние критики, которые кричат – сегодня несколько тише – об отсутствии восточной политики. Ибо основная проблема в отношениях с Россией состоит в том, что это у Москвы нет в отношении нас никакой политики. Таково следствие распада империи и неумения принять как должное равноправные отношения с меньшими государствами. Конфликт интересов между нами и Россией смягчит лишь время и привыкание Москвы к изменениям на политической карте Европы. Это будет происходить тем легче, чем быстрее будет эволюционировать и нормализоваться внутренняя ситуация в России. Ведь вне сферы конфликта существуют, разумеется, многочисленные области возможного и взаимовыгодного сотрудничества – в экономике, культуре, науке. И, выбирая Запад, не теряем ли мы безвозвратно ту часть нашей исторической идентичности, которая сформировалась под воздействием тесных связей – позитивных и негативных – с Украиной, Белоруссией, Литвой, Россией? Каждый из вариантов выбора означает вместе с тем и отречение. Однако же наше причаливание к Западу создаст бо́льшие, чем теперь, возможности для широкого развития связей с Востоком. Это станет естественным призванием Польши в рамках Европейского союза и НАТО. В данном контексте специалисты вспоминали опыт Федеративной Республики Германия: она сумела развернуть динамичную Ostpolitik (восточную политику) лишь в той ситуации, когда ее западная принадлежность не порождала никаких сомнений ни на Западе, ни на Востоке.

Миф беспорочной Франции
1998

В недавнем процессе над Морисом Папоном осудили не только чиновника, который из-за письменного стола содействовал гибели французских евреев. О чем тут много говорить, было решено вместе с тем осудить петенизм, военный позор, а в меру возможностей – еще и сегодняшние крайне правые силы. «Процесс Папона выявил, – писал [известный французский философ] Ален Финкелькрот, – жажду какой-то части общественности побывать современниками той эпохи. Прожить времена Виши, но на сей раз – с оружием в руках». Такова реакция на унижения прошлого и на сегодняшний кризис идентичности.

Нельзя сказать, чтобы указанная цель была достигнута. В ходе этого судебного процесса росли сомнения по поводу его смысла. Ни образ Виши, ни образ обвиняемого не получился однозначным. Приговор в десять лет тюрьмы вызвал у многих чувство облегчения. Дело в том, что опасались, как бы жюри присяжных не оправдало Папона.

Мужчина преклонных лет, который сохранил достоинство, барские замашки и наглость своего сословия, боролся за жизнь и честь словно лев. Путал противникам карты своим интеллектом, наблюдательностью, знакомством с предметом и с тонкостями контекста, а также отсутствием каких-либо угрызений совести. До чего же он возвышался над свидетелями обвинения, такими, например, как та пожилая госпожа, которая только и умела, что повторять: «Я была в Освенциме». Кроме того, никто не пытался доказывать, что Папон был коллаборационистом, сторонником лозунгов «национальной революции» или хотя бы антисемитом. Это верно, он подписал ордера на аресты и направление в лагерь в Дранси – откуда дорога вела уже только в Освенцим – скольких-то там сотен евреев. И разумеется, отдавал себе отчет в том, что едут они не на отдых, но, скорее всего, не знал при этом – да и кто мог бы себе вообразить такое, – куда и зачем их везут. Помимо того, было доказано, что единичных евреев он спасал, а подчиненным ему службам в составе «еврейского отдела» рекомендовал избегать чрезмерного рвения. Этот человек был попросту очень четким, очень разумным, дисциплинированным, честолюбивым чиновником.

Но приговор Папону по статье о «преступлении против человечества» еще и возбуждает смущение и неловкость. В соответствии с духом нюрнбергских процессов преступление против человечества предполагает осознание преступления, волю к его совершению и идеологическую мотивацию. Признавая, что обвиняемый не знал о Катастрофе и не разделял нацистскую идеологию, суд, по сути дела, лишил себя права приговаривать его. Оставим, однако, эту трудную дискуссию юристам[239]239
  Морис Папон (1910–2007) после подписания в течение нескольких лет многочисленных разрешений на депортацию евреев примкнул в 1944 г. к движению Сопротивления, а после войны сделал блестящую государственную карьеру, стал кавалером ордена Почетного легиона. Он же несет ответственность за кровавое подавление митинга алжирцев у станции метро «Шарон» 17 октября 1961 г., названного парижским погромом. Кстати, как утверждают, во время войны в Алжире де Голль, беседуя с новым чиновником, идущим на смену Папону, высказался о последнем как об «исключительном человеке».


[Закрыть].

Да и вообще, хватит о процессе Папона. Проблемой значительно более интересной и важной является выявленное попутно отношение Франции к собственному прошлому.

Забвение было одним из фундаментальных оснований греческой демократии. В 403 году до Христа афиняне особым декретом запретили вспоминать о гражданской войне, которую сторонники демократии чуть было не проиграли. Ибо память неизбежно ведет к разделениям и конфликтам, а в конечном итоге к победе одной со сторон. А вот забвение выглядит как механизм преодоления последствий болезненного разрыва. Забвение победы взамен забвения жажды мести – вот пакт, который в конце концов связывал победителя и побежденного. Странный парадокс, который повелевал, чтобы Мнемозина, олицетворяющая память, шагала в свите зловещей Эриды – богини раздора.

Схожим было отношение генерала де Голля к петеновскому военному прошлому Франции. В его видении отчизны не было места для позора поражения, для всеми одобренной подчиненности 1940 года. 25 августа 1944 года власти французского движения Сопротивления обратились к Генералу, чтобы тот возвестил собравшимся парижанам о возвращении Республики. Де Голль сухо ответил, что возвращать нечего, поскольку Республика никогда не переставала существовать. Франции Виши не было; ее с самого начала лишили реального существования. Жестом великого господина и повелителя – властвующего над своим народом и его предназначением – он вычеркнул четыре года из истории нации.

Чем руководствовался де Голль? На решение Генерала надо смотреть через призму истории Франции. Трудно не помнить гражданских войн и революций, которые сотрясали эту страну на протяжении последних двух столетий. Не так уж много лет назад выдающийся историк Франсуа Фюре написал: «Французская революция закончилась»[240]240
  Furet, François. Penser la révolution française. Paris: Gallimard, 1978 (рус. пер.: Фюре Ф. Постижение Французской революции. СПб.: ИНАПРЕСС, 1998). – Примеч. авт.


[Закрыть]. По истечении двухсот лет! А ведь каждому было ясно – хотя на протяжении десятилетий это довольно-таки дружно скрывалось и замалчивалось, – что режим Петена, который возник в тени поражения и оккупации большой части Франции, был, кроме всего, попыткой воплощения в жизнь контрреволюционной утопии, реванша за Просвещение, за Революцию, за права человека, за либерализм и Республику.

Еще в большей мере, чем о внутреннем мире и спокойствии, Генерал думал о величии Франции. Другой Франции он себе не воображал. И после освобождения провозгласил: «Дни плача миновали. Вернулись дни славы». Чтобы придать смысл этим словам, нужно провести Францию через море поражения в гавань лагеря победителей. Вопреки коллаборационизму, вопреки правлению Петена, в основании которого, как известно, лежало решение Национального собрания Республики – парламента, выбранного, что ни говори, еще во времена Народного фронта! Требовалось навязать и своим гражданам, и всему миру образ Франции, великой в своем сопротивлении, героически сражающейся, безгранично преданной Генералу из Лондона.

Необходимо было, кроме того, быстро восстановить государственную администрацию. Поэтому, не очень-то присматриваясь к биографиям, назначали префектов, субпрефектов, управляющих делами, секретарей по общим вопросам управления, начальников полиции и т. д. Одним из таких назначенцев был как раз Морис Папон. Верх иронии: этот человек, приговоренный сегодня за соучастие в ликвидации евреев, сразу после войны был отобран для того, чтобы в Бордо публично воздать почести депортированным.

Поспешность де Голля вытекала из того, что он опасался окончательного унижения – американской оккупации Франции. Бывший президент Жискар д’Эстен недавно вспоминал, какое впечатление произвело на него, тогда мальчишку, выступление де Голля, обращенное к парижанам: Генерал расхваливал их вооруженную акцию, которая позволила – с помощью остальной Франции – освободить столицу. Жискар отдавал себе отчет в абсурдности такой оценки, поскольку знал о роли союзников. Но она не имела значения для видения Генерала. Его убежденность в исторической миссии родины и сила воли повелели Франции переодеться в элегантные одеяния его воображения.

То, что выглядело в ту пору великим, сегодня кажется жалким маскарадом. Когда в связи с процессом Папона проблемы истинной природы Виши, ответственности Франции и политики де Голля стали предметом публичных дебатов, раздраженный, нервный голос лидера голлистов Филиппа Сегена, обладателя, как ни смотреть, многих достоинств, который воскликнул: «Довольно, довольно, довольно!» (это название статьи, в которой он защищает Генерала), звучит малоубедительно, чтобы не сказать местами комично. Сеген напоминает, что де Голль спас честь страны, предотвратил американскую оккупацию и добыл стране постоянное место в Совете Безопасности ООН. Можно согласиться, что с французской точки зрения «все это является исторической заслугой», но трудно принять его формулу, представляющую собой почти буквальный пересказ слов Генерала полувековой давности: «Республика никогда не переставала существовать, и у Франции нет причин стыдиться за годы от 1940-го до 1945-го».

До недавнего времени позиция высших властей Франции была идентичной. Социалистический президент Франсуа Миттеран последовательно отказывался признать вину Республики: «Тогдашнее правительство [Виши] не обладало правомочностью, и Республика не обязана исповедоваться в грехах, не совершенных ею и, более того, глубоко ей чуждых». Виновата была не Франция, говорил он, а «действующие меньшинства», которые воспользовались представившимся случаем поражения. Его собственная биография, фрагменты которой раскрылись вскоре после этого, показывала, однако, насколько сложна история: как оказалось, прежде чем перейти в движение Сопротивления, Миттеран был функционером Виши, получившим награду от старого маршала. В течение нескольких десятилетий после войны он дружил с неким Рене Бускетом, шефом полиции Виши, ответственным за депортацию тысяч евреев. Бускет, прикрываемый и выгораживаемый Миттераном, долго избегал судебного процесса за преступления против человечества, чтобы в конечном итоге пасть [в 1993 году, дожив до 84 лет] от руки какого-то безумца.

Жак Ширак стал первым президентом, который порвал с голлистским мифом о беспорочной Франции. В 1995 году, в годовщину проведенной французской полицией крупной облавы на евреев, он в первый раз заговорил об ответственности Франции за злодеяния Виши: «Криминальному безумию оккупанта вторили и помогали французы, французское государство… Франция совершила в тот день непоправимый поступок. Перед депортированными евреями Франции у нас долг, не подлежащий забвению и не имеющий срока давности… Надо признать ошибки прошлого, ошибки, совершенные государством… Есть ошибки, есть проступки, и есть – это не подлежит сомнению – коллективная вина».

Указанное заявление вызвало настоящую бурю, которая волнами продолжает возвращаться. Отношение к Виши, к петеновскому французскому государству, оценка ответственности Франции за эту главу ее истории по сей день глубоко разделяет французов. Причем не по политическим цветам. От высказывания Ширака решительно, хотя и не открыто отмежевался не только Сеген, его преемник во главе голлистов, но и социалистический премьер-министр Жоспен тоже. Этот последний заслужил одобрение и аплодисменты большинства Национального собрания, заявив в октябре того же года: «Нет никакой вины Франции, поскольку… режим Виши был отрицанием Франции и уж в любом случае – отрицанием Республики».

Вернемся, однако, к политике де Голля. Потому что Франция не в состоянии освободиться ни от тени Виши, ни от масштабной фигуры Генерала. Для лидера свободной Франции режим Виши не существовал по причинам, можно бы сказать, онтологическим: отказываясь от борьбы, подписывая перемирие, а по существу, акт капитуляции, Франция Петена отказывалась от существования в качестве государства. Отсюда вытекал ответ на вопрос об ответственности французов за времена войны. Нельзя было приговаривать французов за деяния государства, которого не существовало.

Нельзя было ни в коем случае принять, что правительство Виши обладало собственной стратегией, что часто оно руководствовалось политикой, независимой от Берлина. И что его видение «национальной революции» – отрицание двухсот лет послереволюционной истории – произрастало из такой политической, религиозной и интеллектуальной традиции, с которой отождествляла себя значительная часть Франции. В итоге сразу после войны десятки тысяч французов были приговорены (десятки тысяч были ликвидированы без приговора!) ко многим годам тюрьмы, к лишению чести и гражданских прав; свыше семи тысяч человек осуждены на смерть, в том числе 767 приговоров приведены в исполнение; была произведена массовая чистка среди представителей различных профессий (например, вышвырнули с работы свыше 700 учителей). Давали тюремные сроки, выбрасывали за ворота, унижали – не за действия французского государства, а за предательство, за деятельность в пользу Третьего рейха. Такова фикция, которая должна была вытолкнуть за пределы памяти проходящую параллельно франко-французскую войну.

Де Голль после освобождения страны заключил компромисс с реальной Францией – с той, которая не хотела сражаться после того, как страна истекла кровью в Великой войне (иными словами, в Первой), и видела в маршале Петене спасителя родины, а в унизительном перемирии – акт большой рассудительности; компромисс с теми, кто пассивно, пусть даже с растущей неприязнью, присматривался к эксцессам «национальной революции» и коллаборационизма; с теми, кто говорил «надо как-то жить», ну, и помаленьку сотрудничал с гитлеровцами. Компромисс состоял в признании реальной Францией голлистского мифа о вечной, героической Республике Сопротивления. Это находило свое практическое выражение в том, что вплоть до конца 60-х годов политически доминировало поколение Сопротивления, особенно голлисты. И приблизительно до этого момента Францию эффективно скреплял голлистский нравственный миф, который позволял сосуществовать героям, свиньям и обычным людям. Но уже с 70-х годов. Франция ощущает нарастающий кризис идентичности. Основную роль в нем играют, несомненно, экономические и политические трудности с приспосабливанием к меняющемуся миру. Но определенное воздействие оказывает и отношение к военному прошлому.

Большое значение для такого изменения имело попросту время. Ослабевал страх перед внутренними конфликтами, перед деградацией Франции. Вступало в жизнь поколение, не обремененное войной. Поколение, основным опытом которого был май 1968 года и отрицание политики в пользу морали и нравственности. Из духа того времени, на перекрестке морали и закона рождается идеология прав человека. Логика «государственных интересов», политики, освобождаемой от ограничений морали и нравственности, для молодых неприемлема. После войн во Вьетнаме и Алжире интересы государства и соображения государственного подхода ассоциировались с глупостью, бездарностью, если не с преступлением. Поколение 68-го года все менее чувствительно к «светской религии» Республики. В республиканском мифе присутствовала красота лозунга французской революции: свобода, равенство, братство. Но он вел также к обожествлению государства, ставя его выше добра и зла. Во имя государственных соображений можно было отрицать или оспаривать преступления Виши. С начала 70-х годов это становится моральным скандалом.

Более того, за историю Франции берутся иностранцы – в научных трактатах (особенно большую роль сыграла история Виши пера американца Роберта Пакстона[241]241
  Paxton, Robert O. Vichy France, Old Guard and New Order, 1940–1944. Barrie & Jenkins, 1972. – Примеч. авт.


[Закрыть]) и в фильмах (самый прославленный – «Печаль и жалость» Марселя Офюльса 1969 года). По их следам идут французские интеллектуалы и люди искусства. Прошлое постепенно перестает быть другой страной. Франция начинает воспринимать свой образ, отличающийся от голлистского канона.