Текст книги "Табу и невинность"

И когда я выезжал из Польши, и после возвращения туда я бдительно наблюдал за тем, какие варианты действий выбирают мои друзья и люди, чужие мне, но находящиеся в ситуации, которая похожа на мою. Редко я мог полностью одобрить выбранные ими альтернативы. Как быть поляком, не переставая быть евреем? Через верность, упорство, через память о самых близких и более далеких, через чувство достоинства и гордости величием той традиции и истории, откуда я веду свою духовную сущность.

Среди близких я видел таких, кто отворачивался от Польши. И других, кого, напротив, страстный патриотизм толкал на выбор вариантов и высказываний, которые я не мог принять и одобрить. Были и те, причем среди самых выдающихся, кто занимали позицию интегральных либералов, для кого – они давали это понять, то ли из добрых, то ли из дурных побуждений, – данная проблема, по сути дела, не существовала. Встречались и такие, кто свою еврейскую проблему решали с помощью антисемитских то ли шуточек, то ли дешевых анекдотов на околоеврейскую тематику.

На этом фоне Марек меня потрясал и притягивал. Он был одновременно и моим современником, кем-то совсем близким, и вместе с тем эмиссаром вымершего поколения, неким хранителем памяти. Его воспоминания, равно как чувство юмора, намеки, культурные отнесения, его сарказм, тип иронии, мелодия его польских речений словно бы воспроизводили времена, помнить которые я не мог. Напоминали мне о детстве и круге людей, разлетевшихся, рассеявшихся по свету.

Марек был евреем по происхождению и выбору. Он не мог быть никем другим. Был польским евреем. Будучи страстным обитателем и патриотом мира умерших, он был вместе с тем и активным гражданином мира живых – поляков. Как гражданин и как врач.

Марек стал публичной фигурой лишь благодаря книге Ханны Кралль[332]332
  Ханна Кралль (р. 1935) – известная польская журналистка и писательница, по национальности еврейка; темы для своих книг черпает из событий новейшей истории, уделяя особое внимание еврейско-польсконемецкой проблематике.


[Закрыть] «Успеть до Господа Бога»[333]333
  В Польше эта книга вышла в 1977 г., опубликована и на русском языке в переводе Натальи Папчинской, см.: Звезда. 2006. № 5. С. 72—121.


[Закрыть] – успеть, спасая людей, хотя бы за минуту перед встречей с призывающим их к себе Богом. Марек никогда не одобрял и не принимал ни божественных приговоров, ни человеческих. Всегда пытался спасать людей как от одних, так и от вторых.

Марек никогда не играл никакой роли. В нем не было ни малейшего снобизма, он не прятался за масками. И не выносил людей надувающихся, коллекционирующих слои жира и метеоризмы объевшегося высокомерия – а ведь вместе с продвижением демократии их число умножалось, в том числе и среди тех, кто был ему близок. У него было ироничное отношение к почестям, должностям, наградам. Хотя он и не отказывался их принимать, равно как не избегал знаков внимания и признательности, воздаваемых ему сильными мира сего – кстати, чаще заграничными, нежели польскими. Принимал их естественным образом, зная себе цену. И старался использовать завязавшиеся знакомства. Писал письма, публиковал призывы, борясь за преследуемых в самых разных частях земного шара – за албанцев из Косова, за палестинцев или за женщину-врача, которую удерживали в тюрьме. Его призывы печатали крупнейшие газеты мира. Это не означает, что они приводили к значимым последствиям.

Его логика морального протеста, сочувствия конкретному лицу сталкивалась с механикой больших конфликтов, с логикой «государственных интересов», с бездушием больших чисел. Какие шансы имели в таком мире любые попытки вмешательства лодзинского врача из варшавского гетто в отдаленные от него дела обижаемых людей?

Марек был глубоко пессимистичен, если говорить о человеческой природе и о направлении, в котором движется мир. Но этот пессимизм никогда не вел его к безразличию или цинизму. Неизбежность катаклизма, в который он верил, хотя в разные моменты описывал его по-разному, не оказывала влияния на его волю к борьбе за судьбу конкретного человека. Историософский пессимизм и вместе с тем обязанность надеяться в каждом конкретном деле – в такой сложный узор складывался категорический императив Марека.

Аутентизм Марека. Это слово звучит сегодня не очень-то хорошо. В нем есть желание отвернуться от мира и обратиться к собственному нутру, собственной идентичности и душе. Его аутентичность не вытекала из философской рефлексии или религиозной веры. Она базировалась на нескольких основополагающих убеждениях, которые он исповедовал с беззаветной страстностью и без колебаний. Его аутентичность выражалась также в беспроблемном сочетании его еврейской части с его польскими страстями. Это могло быть проблемой для других – но не для него.

Марек страстно увлекался политикой. На протяжении всех двадцати лет независимой Польши он был вовлечен – впервые со времен социалистического и еврейского Бунда – в партийную политику. Но на самом-то деле оставался личностью глубоко антиполитичной. Никак не мог согласиться с тем, что политика не является сферой непосредственной реализации этических указаний. И осуждал каждое действие, которое не проходило тест его весьма высоких моральных ожиданий. В политике он не видел дьявола, не понимал, что политика является областью не достижения добра, а минимизации зла, содержащегося в человеке, в общественной жизни. В тех очередных партиях, к которым принадлежал Марек [после 1989 года], он не искал эффективной деятельности, реализации конкретных программ исправления и улучшения государства (ну, может быть, за исключением здравоохранения). У меня часто складывалось впечатление, что искал он ту Польшу, в которой чувствовал себя хорошо, с которой отождествлял себя. И неслучайно все эти партии он сравнивал с любимой им, единственной действительно его партией – с давно усопшим Бундом.

Марек помогал мне, хотя я не мог, да и не желал подражать ему, идти по его следам. Впрочем, каким же это способом я мог бы подражать его подлинному еврейству, от которого меня отсекла история, варианты, выбранные родителями, да и мои собственные решения в пользу Польши и польскости. А помогал он мне, показывая, до чего естественно выбирать разновидности поведения, которые так не подходили для трагической истории Польши – монокультурной, моноэтнической, моноязычной, эндекизированной. Как писал поэт: «Наследницей НРЛ[334]334
  НРЛ, национально-радикальный лагерь – официально действовавшая в Польше до войны полуфашистская и крайне антисемитская партия (другое название – национальные демократы, или эндеки).


[Закрыть] стала партия»[335]335
  Это замечание сделал Чеслав Милош в «Поэтическом трактате» (1956). В выполненных Натальей Горбаневской русских переводах фрагментов этой поэмы (Новая Польша. 1999. № 1; более обширный перевод см. в ее сборнике избранных переводов из польской поэзии «И тогда я влюбилась в чужие стихи…». Б-ка журнала «Новая Польша». Варшава—Краков, 2006. С. 42–81) этой фразы нет.


[Закрыть]. И, хотя в этом нет нашей вины, все мы тоже являемся наследниками НРЛ, если принять во внимание ту форму, которую приняла Польша.

Марек помогал мне также мириться с еврейской историей. Наиболее трагическая ее глава не поддавалась пониманию. Для людей верующих тут была проблема молчания Бога, абсурдной несправедливости, которую не могут обосновать никакие «неисповедимые пути» и приговоры Господни, никакой грех народа Израиля. Для людей неверующих проблемой было то, чем евреям и во время войны, и после войны тыкали в глаза: апатия, безволие, отсутствие сопротивления.

Сколько же это раз можно было услышать и прочитать о евреях, идущих на резню словно овцы (или бараны)! В таких мнениях было много скрытого антисемитизма, хотя их формулировали и выдающиеся евреи (например, Ханна Арендт или историк Рауль Хильберг). Вся идеология сионизма, конструирующая Израиль, базировалась на отвержении истории и ментальности евреев диаспоры, всего того опыта и испытаний двух тысяч лет, венцом которых якобы стала недостойная смерть во времена Катастрофы. Сионизм героизировал последнюю акцию свободных евреев перед их изгнанием – восстание Бар Кохбы – и последнюю акцию евреев диаспоры – восстание в варшавском гетто. Абсурдность этих обвинений видна, если с перспективы нашего сегодняшнего знания мы взглянем на опыт других народов, подвергнутых уничтожающему воздействию тоталитарной машинерии, – на историю миллионов людей, лишенных общности, социальных связей, элит, поставленных в ситуацию предельного одиночества и физического изнурения, теряющих способность к сопротивлению и надежде.

На фоне такой картины евреев Марек и его товарищи вырастали в героев и богатырей. Они сражались без какой-либо надежды и спасали честь никчемно гибнущих евреев. Евреев при такой интерпретации лишали достоинства дважды. Вначале – путем массового уничтожения от рук немцев, но также с немалым участием в Европе одной части населения и безразличием другой. И второй раз – когда подвергали их трагическую, бесчеловечную и нечеловеческую смерть суровому осуждению. Марек, личность, чье сознание не было колонизировано нормами и стереотипами окружающего мира, насмехался над такой интерпретацией. Не будучи религиозным, он не мог защищать несчастных жертв надеждой на вмешательство Иеговы. Просто он видел повседневный героизм в ответственности перед самыми близкими в час трагического, одинокого и безнадежного испытания; в воле оставаться с ними до конца, давать им немного дополнительной бодрости, толику человеческого тепла в бесчеловечном мире, в мире полнейшего, безбрежного одиночества.

Марек был последователен. Из его интерпретации Катастрофы вытекало также его довольно-таки пренебрежительное отношение к тому героизму, который приписывался ему и его друзьям. В нечеловеческом мире нечеловеческие жесты часто оказывались наиболее героическими. Хотя бы такие, как поведение одной женщины-врача, которая умерщвляла детей, чтобы избавить малышей и их родителей от неизбежного страдания. Каким образом применять нормальные мерила в подобном мире?

Марека часто воспринимали как скандалиста. Он шокировал окружающих рассказами о таких формах поведения, которые с виду казались безнравственными или неприемлемыми для нашей морали. Но ведь он же не описывал нормального мира. Марек показывал, как ненормальный мир рождал рациональные аморальные правила поведения – требующие высочайшего героизма. «Что же это за героизм в том мире – взять винтовку и сражаться?» – говорил Марек, умаляя собственные деяния и деяния своих друзей.

Марек не позволял делать из себя героя. Однако был ли он им? Я не ставлю под сомнение его героические поступки, мужество его убеждений и действий, его последовательность в отказе творить зло, его верность живым и умершим. Вся его жизнь носила признаки героизма, необыкновенной праведности, безошибочного морального чутья. Но герой – это не только автор героических поступков. Можно проявлять несравненное мужество, сражаться, демонстрируя безграничное самопожертвование, погибнуть геройской смертью и не заслужить звание героя. Чтобы быть героем, нужны не только собственная позиция и поступок, деяние. Равно как и для того, чтобы стать святым, не хватит одной лишь страстной веры и праведной, благочестивой жизни. Необходимо признание этой святости Церковью. Герой – это не только некий одинокий индивид. Он представляет собою общественный, национальный институт, символ целого сообщества. Это оно свидетельствует о его величии, соучаствует в создании его мифов, цементирует их вокруг совместных обрядов во славу героя. Следовательно, чтобы заслужить звание героя, человек должен быть признан таковым всем своим сообществом, племенем, народом.

Взглянем на пример Ирены Сендлер. Много ли найдется людей, которые больше нее заслужили звание героини? Она спасла из гетто 2500 детей! Невообразимое деяние, необычайное свершение. Сейчас в Польше много говорится и пишется об этом, кинофильм показывают. А ведь в течение десятков лет никто о ней и не вспоминал. Ее вытащили из небытия какие-то американские школьницы[336]336
  В 1999 г. группа американских школьниц из школы в Юнионтауне (шт. Канзас), воодушевленная и руководимая своим учителем Норманом Конардом, написала для школьного спектакля и поставила собственную театральную пьесу под названием «Жизнь в стеклянной банке», которая повествует об Ирене Сендлер – кстати, полунемке по национальности. Спектакль прошел в США, Канаде и Польше почти 300 раз, а созданный школьницами сайт имел около 30 млн посещений. В результате пьеса, а следом и ее героиня получили широкую известность – сначала в США, а затем и во всем мире, в том числе в Польше, где И. Сендлер (1910–2008) скромно жила свои последние годы в однокомнатной квартирке.


[Закрыть]. Может быть, о ней не знали? Ничего подобного, знали! Были спасенные ею люди, в том числе даже живущие до сих пор, которые могли засвидетельствовать факт величия этой женщины. Почему же тогда фамилию Сендлер не прославляли, не ставили в качестве образца, не воспевали в гимнах и песнях? А потому, что не считали ее поступок героическим! Может быть, из-за того, что спасение детей, женщин и стариков не заслуживало столь большой чести? Или, возможно, по той причине, что не дотягивало до такой чести именно спасение еврейских детей? Во всяком случае, данный пример показывает, до какой степени звание героя требует общественного приятия, одобрения и верификации. Ирена Сендлер в конечном итоге заняла важное место в польском воображении, так как времена изменились. Но, не исключено, еще и потому, что ее фамилией и ее поступками можно пользоваться как щитом против атак тех, кто сомневается по поводу отношения польского общества к евреям во время Катастрофы. Начинают вырастать памятники, посвященные людям, полякам, которые спасали евреев во время войны. Их героизм получает признание. А ведь еще недавно – да, наверно, и сегодня тоже – масса людей боялись признаться соседям, что они укрывали евреев, в том числе и от них.

Марек Эдельман не заслужил себе звание героя по собственной вине, или, скорее, по собственному выбору. Борясь со стереотипом баранов, идущих на смерть, показывая трагическое величие гибнущих евреев, он неизбежно и сознательно банализировал собственный выбор и позицию горстки своих сражающихся друзей. «Успокойся, что это было тогда за мужество – бороться! Да и что это, кстати говоря, было за восстание!» Он протыкал раздутый баллон еврейской мифологии о масштабах этого восстания[337]337
  Эта мифология не только еврейская. В Польше тоже завышают и масштабы восстания в гетто, и особенно объем и характер помощи ему со стороны АК, стремясь тем самым улучшить картину польского отношения к евреям во время войны. Характерный пример такого подхода – известная книга офицера АК и многолетнего узника сталинских тюрем в Польше Казимежа Мочарского «Разговоры с палачом», которая уже довольно давно входит там в школьную программу (отрывки из нее печатались по-русски в журнале «Знамя», 1987, № 5, пер. С. Ларина, сейчас российское «Новое издательство» планирует выпустить ее полный русский перевод).


[Закрыть]. И упорно повторял, что в нем принимали участие всего только 220 человек. А даже если немного больше, то какое это имело значение?!

Марек постоянно, без пауз протыкал баллоны национальных мифологий. Причем баллоны самой разной величины. Рассказывал, например, без всякого почтения о первом командире восстания Мордехае Анелевиче, как тот до войны обманывал клиентов, которым продавал несвежих рыбин, подмалевывая им жабры красной краской. Не очень-то такое подходит к образу героя, а Анелевич действительно был таким. Но Марек не выносил мифологизации прошлого, которое знал даже слишком хорошо. Он не понимал – или же его совершенно не волновало, – насколько мифы весомы и важны для построения единого общества. Лешек Колаковский писал: «Историю мы изучаем не ради того, чтобы знать, как поступать или же как добиваться успеха, но чтобы знать, кто мы такие»[338]338
  См. его эссе «Идолопоклонство политики».


[Закрыть]. История служит для построения индивидуальной и коллективной идентичности. Марека это не интересовало. Он просто говорил правду. Кому, однако, были нужны всякие затруднительные, хлопотные факты?

Каким же путем Марек Эдельман, подрывая героические мифы, на которых строилось государство Израиль, мог заслужить звание героя еврейского государства? Сейчас отношение евреев в Израиле и во всем мире к Польше меняется. Польша теперь не только демократическая страна, но, что еще важнее, благодаря своей политике (среди прочего вследствие несчастного участия в войне в Ираке) она стала важным партнером Израиля. Варшава никогда не критикует политику Израиля, систематически защищает интересы еврейского государства в Европейском союзе. Но, невзирая на все указанное, бесспорный факт, что Эдельман оставался в Польше, был пощечиной той еврейской памяти, в которую впечатан довоенный антисемитизм, Холокост, опыт келецкого погрома. Для евреев Польша остается названием огромного кладбища. Как же мог быть героем тот человек, который в глазах многих евреев совершал акт предательства – предательства умерших и живущих. Не скрывая одновременно своего глубокого пессимизма в вопросе о шансах Израиля на выживание. И не раз осуждая политику этого государства по отношению к палестинскому населению.

Но Марек подрывал не только еврейские мифы. То же самое он делал и с мифами польскими. Когда-то страшный скандал вызвала его статья об антисемитизме во время Варшавского восстания, опубликованная на страницах «Газеты выборчей». Но Марек рассказывал, как он после поражения этого восстания не мог уйти вместе со своим отрядом АК из Варшавы. Командир, приличный человек, предостерег Эдельмана, что он не в состоянии гарантировать, не выдаст ли его немцам кто-нибудь из его сегодняшних товарищей по оружию. Так может ли человек, который рассказывает такие вещи о трагическом восстании, стать польским национальным героем? Берек Йоселевич очень даже может[339]339
  Берек Йоселевич (1764–1809) – полковник польской армии, купец; в восстании 1794 г. организовал еврейский полк легкой кавалерии численностью около 500 человек, который почти целиком погиб при обороне Праги (пригорода Варшавы) от войск А. Суворова; затем – офицер Польских легионов в Италии, с которыми участвовал во многих кампаниях Наполеона. С 1807 г. он служил в армии Герцогства Варшавского, командир эскадрона; погиб в стычке с австрийцами под Коцком. Был награжден крестом Почетного легиона и орденом «За воинскую доблесть». Его сын, Юзеф Беркович, тоже был польским офицером.


[Закрыть]. Он уже давно умер и, несмотря на экзотические имя и фамилию, вел себя, как и подобает польскому романтическому герою. Но не Марек Эдельман!

Марек не мог быть героем ни в польской легенде, ни в еврейской, ибо наотрез отказывался, чтобы его при жизни мумифицировали. Он не хотел стать стройматериалом для возвышения то ли одного, то ли второго из этих сообществ. Символом такой позиции был его систематический отказ – в том числе и после 1989 года – от участия в официальных торжествах по случаю очередной годовщины восстания в гетто. 19 апреля вместе с растущей группой своих друзей и сочувствующих он дожидался конца торжественных мероприятий с участием представителей властей Польши и Израиля, чтобы после этого пройти всегда один и тот же путь – от памятника героям еврейского восстания до места, где когда-то был Umschlagplatz[340]340
  Umschlagplatz (букв.: перевалочный пункт, пункт перегрузки) – так называлась площадка около одной из железнодорожных веток на территории варшавского гетто, куда в 1942–1943 гг. сгоняли его узников для погрузки в эшелоны перед отправкой в один из лагерей уничтожения (Треблинку, Белжец и др.).


[Закрыть]. Он никогда не дал обобществить себя, обобществить воспоминания о главном деле своей жизни.

По правде говоря, общность, сообщество не слишком-то его интересовали. До чего же чуждыми были ему слова великого Томаса Джефферсона: «Деревце свободы требуется время от времени поливать кровью патриотов и тиранов»[341]341
  В оригинале высказывание Джефферсона звучит следующим образом: «From time to time, the tree of liberty must be watered with the blood of tyrants and patriots» – «Дерево свободы…». А. Смоляр использует слово «drzewko», «деревце», т. е. нечто малое и хилое. При этом в польском интернете уменьшительная форма в этом высказывании Джефферсона фигурирует только в разных версиях этого же текста Смоляра об Эдельмане – во всех прочих случаях написано просто «дерево».


[Закрыть]. Марека интересовал человек, страдающий человек. Этот человек не нуждался в мифах, в легендах для детей и слабых, в патриотической риторике. Такой человек нуждался в его необыкновенной способности ставить диагнозы и в его упорной борьбе за каждую человеческую жизнь.

Марек не был героем, но он им будет. Уже видно, как к беззащитному, еще не похороненному Мареку, который не может ответить ни иглой иронии, ни скальпелем воспоминаний, протягивают руки мифотворцы одной и другой сторон. Часто и те, кто при жизни Марека думал о нем наихудшим возможным образом. Нет, теперь он уже не защитится. Он делал все, что мог, дабы защищать правду о себе, о своих близких и о человечности. Но кто хочет знать правду? Особенно в сегодняшнем мире национальных мифов и инфантилизирующего телевидения, мире сказочек, побасенок и втирания очков.

Мы проводили Марека в последний путь. Так оно говорится. Такова поэтика организованного прощания. Настоящий последний путь Марека, собственноручно им выбранный, вел его, под опекой Паули Савицкой, ангела-хранителя Марека[342]342
  Пауля Савицкая – психолог, вузовский педагог, переводчица с английского. В 1991–1998 гг. руководила офисом варшавских парламентариев Демократической унии и Унии свободы, в число которых входили Яцек Куронь и Бронислав Геремек. В последние годы – председатель правления Общества против антисемитизма и ксенофобии «Открытая Речь Посполитая». Вместе с Мареком Эдельманом написала книгу «И была любовь в гетто» (2009).


[Закрыть], в Париж, к детям, Олеку и Ане, и к внукам. Он поехал туда, чтобы уладить последнее ожидавшее его дело: попрощаться с Алей, Алиной Марголис-Эдельман, женой, которую больше года назад похоронили Олек и Аня. Он был уже очень слаб, скрючился, усох, передвигался только в коляске, но целиком и полностью сохранил интеллектуальную форму. Аля покоится на экуменическом кладбище в Багне́ под Парижем[343]343
  Сам М. Эдельман похоронен на еврейском кладбище Варшавы.


[Закрыть].

Совсем рядом с ее могилой установлен надгробный памятник супругам, на котором высечен католический крест и шестиконечная звезда Давида. С Алей никто в Польше публично не попрощался. Как и Марек, она находилась в гетто, была санитаркой во время восстания там, а затем в Варшавском восстании. Как и Марек, она всю жизнь посвятила спасению людей. Как и Марек, часто за счет самых близких членов семьи.

Выехала вместе с Олеком, Аней и Зосей, поскольку Марек после Марта 1968-го посчитал, что семью надо «перебросить по другую сторону стены». Таким был его язык. Аля связалась во Франции с Médecins du Monde, «Врачами мира» – организацией, которую создал нынешний министр иностранных дел Франции, Бернар Кушнер. Так что у Алины есть свой кусочек Нобелевки в премии, которой удостоили эту организацию. Она ездила по миру, чтобы помогать больным и несчастным. Спасала boat-people (людей в лодках) в Южно-Китайском море – беженцев из коммунистического Вьетнама. Спасала людей в Сальвадоре, Чаде, Афганистане и Боснии, активно работала в России[344]344
  В Рунете нет следов ее пребывания в России.


[Закрыть]. Действуя из эмиграции, занималась больными в Польше, соучаствуя в учреждении общества SOS Aide aux Malades Polonais («SOS – Помощь больным в Польше»), а уже после 1989 года – фонда «Ничьи дети». Как и Марек, она бесстрастно рассказывала о делах, от которых волосы на голове становились дыбом. Эта женщина была жесткой, как Марек, и заражена смертью – как и Марек, она маниакально возвращалась к воспоминаниям о гетто (описала некоторые из них) и, как он, была предана спасению жизни человека – не людей, а конкретного человека.

Марек закончил, закрыл это дело – уже последнее дело своей жизни. Но он не собирался умирать. Напротив, любил жизнь и до самого конца радовался каждой ее минуте. Однако он знал о ней достаточно много, чтобы осознавать близящийся конец.

(Расширенная версия выступления перед памятником Героям гетто во время похорон Марека Эдельмана.)