Текст книги "Табу и невинность"

– После Октября основным тезисом, который появлялся в «Культуре», был тезис, названный Мерошевским эволюционизмом[311]311
  Такое название носила публикация (1964) Юлиуша Мерошевского (1906–1976) – ведущего публициста «Культуры» в 1950–1972 гг. по вопросам мировой политики, особенно борьбы с экспансией коммунизма, возможностей эволюционной смены строя в Польше и восстановления ее независимости.


[Закрыть] и выражавший веру в возможность внутреннего самопреобразования системы. По-прежнему ли вы верите в его правильность?

– Нет, сегодня я уже в него не верю.

– Что положило конец периоду этой надежды?

– 1957–1958 годы. Документы, которые я тогда получил от Ежи Монда[312]312
  Ежи Монд (1921–2001) – генеральный секретарь Общества польских журналистов (1956–1957). С 1960 г. жил в Париже, в 1963 г. стал доктором политологии в Сорбонне. Автор многих работ о СМИ Центральной и Восточной Европы. Сотрудник еженедельника «L’Express» (1960–1963), а также парижской «Культуры» (1963–1965).


[Закрыть] и которые сложились в отдельный том. В выступлениях и текстах Гомулки и Моравского[313]313
  Ежи Моравский (р. 1918) – в 1955–1956 и 1957–1960 гг. секретарь ЦК ПОРП по идеологии, в 1956 г. главный редактор официоза «Трыбуна люду», в 1956–1960 гг. член политбюро, в 1964–1969 гг. посол в Лондоне.


[Закрыть] уже тогда, в первом периоде, отчетливо очерчивались рамки либерализации.

– Не считаете ли вы, что опыт Чехословакии каким-то образом подтвердил тезис эволюционизма и придал ему достоверность, хотя изменения были там вскоре пресечены внешней интервенцией?

– Не знаю, чем бы вообще закончилась Пражская весна. Не начала ли бы партия и сам Дубчек брать общество за горло? И удалось ли бы им это? Если б Чехословакия находилась на Луне, а не в блоке социалистических стран, то партия бы не справилась. Но в существующей ситуации, даже если бы советская интервенция не произошла, имелась возможность оперировать страхом перед таким вмешательством. Тем, что по-прежнему продолжает применяться в Польше. Не брыкайтесь, а то придут советские танки. Это входит в стандартный репертуар. Причем срабатывает, и трудно подорвать или опровергнуть этот тезис в умах людей.

– Но вы же, однако, не считаете, что это обоснованный страх, что в случае беспорядков в Польше такая вероятность существует?

– Если бы сегодня произошла советская интервенция в Польшу, то это была бы вещь, необычайно грозная для самой России. Одной из причин вторжения в Чехословакию, хотя и не главной, была взрывоопасная ситуация на Украине. Поэтому Шелест[314]314
  Шелест Петр Ефимович (1908–1996) – в 1963–1972 гг. первый секретарь ЦК КП Украины.


[Закрыть] так нажимал, требуя вмешаться. Кстати, если говорить о теории, что русские не рискуют затевать интервенцию, когда ожидают сопротивления, так она не моя, а маршала Тито. Он сказал это Дубчеку во время визита летом 1968-го. И поэтому, хотя я со своей позицией абсолютно одинок, в том числе и в эмиграции, я все более и более убежден в том, что если в Польше дело дойдет до каких-либо волнений, то следовало бы любой ценой поддержать их.

А волнения и беспорядки в Польше могут быть только рабочими. Разве вы видите возможность какого-то интеллигентского бунта? Исключено. И даже если партия проведет коллективизацию, которую она, наверно, будет делать «в рассрочку», небольшими шагами и с остановками, то крестьяне ответят пассивным сопротивлением, к примеру забоем скота, но не устроят никакого шевеления, никакой смуты. Они возможны только среди рабочих. Такого рода события всегда в данной системе приводят к некоторому улучшению. Хотя бы в снабжении – там порой делаются какие-нибудь мелкие вещи.

– Не считаете ли вы польское общество слишком разбитым, чтобы делать ставку на такой вариант событий? Однако же, с другой стороны, 1970 год показал, что бунт рабочих можно подавить силами польской армии и милиции.

– Да-да, но почему такое стало возможным? Потому, что не было никакой реакции. Ни со стороны интеллигенции, ни со стороны эмиграции. Правда? А Церковь в лице Вышиньского умиротворяла, усмиряла ситуацию, не встала на сторону рабочих. Радио «Free Europe» («Свободная Европа») сильно преуменьшило те события. Я знаю, что духовенство составляло списки раненых и убитых, знаю об этом прекрасно – но по сей день не могу их получить.

Новый взрыв представлял бы большую угрозу для руководящей группы и для партии. Но вместе с тем подавление волнений – которое, как я предполагаю, далось бы на этот раз труднее и было более кровавым – вызвало бы резонанс в восточном блоке. По моему убеждению, жертвы в данном случае, несомненно, окупятся.

– В дискуссии, которая ныне ведется на страницах «Культуры», обращает внимание звучащая в ней претензия людей из Польши к эмиграции об отсутствии программ, формулируемых здесь. Эта претензия вытекает, на мой взгляд, из отсутствия знаний о состоянии эмиграции, а оно таково, что трудно ожидать от нее таких программ. В свою очередь, в Польше пожимают плечами в ответ на появляющиеся в «Культуре» претензии в адрес интеллигенции, претензии по поводу ее изолированности, особенно от рабочего класса. Эти упреки воспринимаются как доказательство незнания ситуации в обществе. Когда говорится, что нет никого, кто интересовался бы рабочим классом, в ответ можно услышать вопрос: «А как? Каким способом найти этот контакт с рабочими?»

– Самым простым. Написать пару брошюрок по тематике, которая интересует рабочих. Предложить им программу, пусть даже минималистскую, чтобы в случае чего они боролись не только за колбасу. Затронуть проблему самоуправления, соучастия в правлении. Эти вопросы для них понятны и реалистичны. Упаси Боже, никаких лозунгов о свободе, о культуре, потому что рабочий в Польше еще не находится на этом этапе. Я постоянно повторяю, что рабочий класс в Польше пребывает на уровне начала нашего века. Для написания подобного текста необходима всего лишь пара человек. Если текст выйдет хорошим, рабочие сами станут его размножать. Достаточно, чтобы на большой завод проникла одна или пять листовок, если только их содержание будет бить в нужную точку и убеждать. Возможно, что такое точное попадание сразу не получится, но пробовать надо. Этого не сделаешь здесь, в эмиграции.

Среди интеллектуалов нет заинтересованности рабочими и рабочей проблематикой. Я предлагал когда-то, чтобы какой-нибудь молодой писатель пошел на завод и потом написал книгу об этаком порабощенном рабочем разуме, которая стала бы мировым бестселлером. Ни одного любителя не нашлось. После 1957 года, когда разыгралась история со строительством костела в Новой Гуте, я объяснял моим друзьям-католикам, что нет никакого смысла бороться за это дело, что они должны заняться социальными вопросами. Почему в Польше нет ксендзов-рабочих? Таких, как во Франции? Они посмотрели на меня, словно на чудака или диковинку. Я человек в религиозном смысле довольно индифферентный, но данное движение во Франции произвело на меня огромное впечатление. Это моя наивность, мне известно, что оно не достигло больших результатов, но я увидел в нем нечто такое, чем был сильно тронут. Почему в Польше, где в рабочих общежитиях полно человеческого месива, не нашлось ксендзов, которые пошли бы к ним и пытались что-либо делать?

– Если говорить о католическом движении, оно не интересуется общественной проблематикой, а особенно экономической. Ее я совершенно не вижу ни в «Тыгоднике повшехном» («Всеобщем еженедельнике»), ни в «Знаке»[315]315
  «Знак» – сообщество светских католических деятелей, не зависящее от влияния компартии, децентрализованное и лишенное центральных властей, но всегда характеризовавшееся единой позицией по отношению к основным общественно-политическим проблемам Польши. Издает одноименный ежемесячник (о котором здесь как раз и говорится), «Тыгодник повшехны», а также самые разные книги, сборники и материалы.


[Закрыть]. Это вытекает, пожалуй, из большой интеллектуальной слабости польского католицизма. Другого объяснения я не вижу. Изолировать интеллигенцию – это нынешнему строю действительно удалось. И ведь это колоссальная изоляция – не только от рабочих, но также и от остального общества. Хотя бы от провинции. Кто из литераторов ездит в средний воеводский город? Разве что с целью малость заработать на авторских вечерах, преимущественно скверных и делаемых чисто механически. Они позволили полностью запереть себя в разных кафе и в Оборах[316]316
  Оборы – застроенный виллами городок на реке Езёрке в живописном месте Мазовецкого воеводства. В 1920–1925 гг. здесь жил С. Жеромский. Сейчас там курорт и центр реабилитации Медицинской академии в Варшаве – курортная больница, центр природного лечения, павильон минеральных вод, соляные ванны.


[Закрыть].

– С какого момента началась ваша вера в рабочих?

– Это никакая не вера, это знание механизма, который действует с XIX века. Революции делают рабочие, никто иной. А побеждает революция, если ее поддерживает интеллигенция. Это азбука. Другое дело, что потом этих рабочих надувают и оставляют ни с чем, как это было во время Французской революции и в XIX веке…

– Помню присланную из Польши статью о Марте, которая предназначалась для «Культуры» и которую вы поместили намного позже в «Зешитах хисторычных» («Исторических тетрадях»). Среди прочего в ней содержалась полемика с видением мартовских событий 1968 года как большой провокации. Факт публикации этой статьи в «Исторических тетрадях» можно было воспринять как выражение вашей позиции относительно интеллигентского бунта в сопоставлении с бунтом рабочим.

– Само собой разумеется, что декабрьские события 1970 года я считаю намного более весомыми. Что же касается теории провокации – так это историческая проблематика. Меня мало интересует, что лежит у истоков данных событий – провокация или нет. Все начинается с провокации. Но потом действия, развивающиеся события перерастают намерения провокаторов.

Политику нельзя делать без жертв. Это всего лишь вопрос калькуляции, окупаются ли эти жертвы либо нет. И к сожалению, в польском обществе такого понимания нет. Либо оно устраивает Варшавское восстание, которое не имело ни малейших шансов и вытекало из непонимания ситуации, из глупости отечественного руководства, из слабости характера Соснковского[317]317
  Казимеж Соснковский (1885–1969) – генерал, политик; давний сотрудник Ю. Пилсудского. В 1927−1939 гг. инспектор армии; в июле 1943 – ноябре 1944 г. главнокомандующий (в Лондоне). В 1944 г. поселился в Канаде, в 1949–1954 гг. предпринимал попытки объединения польской эмиграции.


[Закрыть], – либо, как это происходит в данную минуту, оно боится всего на свете. Таков теперь всеобщий менталитет.

– А каково ваше суждение о претензиях к эмиграции со стороны людей из Польши?

– Претензии к эмиграции не только вытекают из незнания ее отчаянного состояния, но и попросту необоснованны. Всякая эмиграция живет соками из страны. «Колокол» Герцена не мог бы существовать, если бы не располагал массой корреспондентов в само́й России. Или же возьмем программы Дмовского либо Пилсудского – целый ряд материалов и размышлений рождался в стране, а не в Лондоне или Цюрихе. Текущую настроенность поляков характеризует небывалая пассивность. Общество еще со времен войны привыкло – и за это, между прочим, когда-нибудь станут осуждать Сикорского, – что его дела должен вместо него устраивать кто-либо другой. Вначале это должна была делать Франция, потом Англия, потом Америка, а потом уж, наверно, Господь Бог. А Америка – еще по сию пору, ее миф по-прежнему существует. Люди думают не о собственных возможностях, а лишь о ком-то другом. В общем и целом надежды возлагаются на Америку, а в вопросе программы должна действовать эмиграция. И это ожидание сочетается со своеобразным чувством превосходства: вы не знаете условий, ничего не понимаете, пишете всякие глупости. Любая критика ситуации в стране, исходящая от эмиграции, воспринимается всеми, даже оппозицией, весьма неохотно и неприязненно. Критиковать могут только люди, живущие там, в Польше. Или известная присказка: хорошо сидеть в Мезон-Лаффите и уговаривать людей рисковать собой, подставляться. Однако же какое-то разделение труда должно существовать…

– Какой вам видится идейная карта Польши? И официальная – иными словами, те идейные направления, которые власти принимают или хотя бы терпят, и вторая – карта оппозиции?

– Я слишком мало знаю эти вещи. Как мне кажется, наступила полная деидеологизация партийных масс, которые на сегодняшний день являются просто людьми, занимающимися поиском должности или стремящимися к власти, а с другой стороны, появилась все более опасная игра на национализме, на его использовании – типа Филипского[318]318
  Рышард Филипский (р. 1934) – актер и режиссер кино и театра, в годы ПНР не раз играл крупных фигур, в том числе политических, затем «вжился в роли» и стал пропагандировать радикальные взгляды, близкие к так называемому национальному коммунизму.


[Закрыть]. Это вещи очень опасные, грозные. Деидеологизация приводит к тому, что доминируют люди циничные, которых интересует только голая власть и у которых помимо этого нет никаких амбиций, равно как и интересов. Отчасти это вытекает из преимущественно крестьянского происхождения таких людей, которые в первом поколении еще продолжают обладать всеми достоинствами и недостатками своего класса – ненасытностью.

– А если говорить о карте оппозиции? Видите ли вы там существенные изменения за последние десять-пятнадцать лет?

– Мне теперь самым любопытным кажется движение так называемых командос[319]319
  «Командос» – ходовое название группы левой молодежи (главным образом, студентов, аспирантов и ассистентов; в нее входил и А. Михник), объединившейся вокруг Я. Куроня и К. Модзелевского еще со времен харцерских Вальтеровских отрядов, которые в 50-е гг. организовал Куронь. Молодые люди, участвуя в партсобраниях варшавских вузов, требовали реформы партии, демократизации политической жизни, изменений экономической системы, а также свободы слова. Они активно действовали в мартовских событиях 1968 г., а их название придумала и распространила пропаганда ПНР, обвинявшая «командос» в «идеологической диверсии», в желании возбуждать волнения и свергнуть государственный строй.


[Закрыть]. Если говорить о мировоззренческой эволюции, то главным является отход от коммунизма. Еще в 1968 году постоянно оперировали шаблонными фразами о Советском Союзе и коммунистической партии. Это кончилось. Наступило освобождение, люди сбросили очки. Я не потому поддерживаю это явление, что оно антикоммунистическое, а по той причине, что подобные мысли перестали тяготеть над многими, позволяя их мышлению стать более самостоятельным. Кроме упомянутой группы, которую я считаю самой симпатичной, есть еще католическое движение, значительно более слабое, если смотреть на занимаемую им позицию, – и это, пожалуй, всё.

Существует, мне кажется, кризис коммунистической идеологии или левой мысли вообще, но наряду с этим в большой степени еще и кризис католической мысли. И именно отсюда возникают такие союзы и объединения, которые вроде бы противоречат природе: разочарованные молодые коммунисты ищут помощи у разочарованных молодых католиков и наоборот. Это любопытный симбиоз, но не является ли он доказательством беспомощности? Если же тут имеет место попытка вместе искать какую-то новую концепцию – очень хорошо. Но, быть может, это всего только готовность взаимно подпереть друг друга.

– А как насчет консервативных и национальных тенденций в оппозиционных кругах?

– Если бы существовала попытка создания какой-нибудь реальной консервативной мысли, то я считал бы ее очень существенной в современном политическом спектре Польши. Но, к сожалению, похоже на то, что указанная тенденция носит уж чрезмерно националистический характер, а этого я довольно-таки опасаюсь. Люди, которые ее представляют, очень интересные интеллектуалы, и их концепции любопытны, хотя, может быть, они слишком живут XIX веком. Но при этом не отдают себе отчета в том, что концепции, которые интересны в их кругу, на высоком интеллектуальном уровне, внизу будут примитивизированы и превращены в питательную среду tout court (просто-напросто) для национализма.

В общем и целом мне кажется, что в Польше с оппозицией дела обстоят очень скверно. Из нее, пожалуй, выпала литературная среда старшего и среднего поколений. Если в 1956 году она сыграла определенную роль, то сегодня, думается, уже полностью от этой роли отказалась.

– Какие вам видятся возможности для возрождения оппозиции?

– Очень трудно сказать. Думаю, важным было бы заняться какой-то действительно существенной проблематикой. Тем для этого хватает. Но, разумеется, всякое шевеление всегда рискованно. Очень рискованно. Хотя эти люди освободились от напора лозунгов о партии и Советском Союзе, они по-прежнему в большой степени парализованы страхом. Страхом перед смелой постановкой проблем. Я не говорю о выступлении против партии или против Советского Союза, не об этом речь. Но возьмем хотя бы экономические вопросы. Есть много отличных молодых экономистов, а я нигде не вижу интересного анализа экономической системы Польши. Хотя бы какого-то из ее секторов. Конечно, такой анализ требует готовности пойти на риск. Но, на мой взгляд, отсутствие подобной готовности и подобных попыток вытекает не только из страха перед риском, но и из того, что обе оппозиционные группы, о которых мы говорили, являются чисто гуманитарными. И точно так же, как у них нет контактов с рабочим классом, не контактируют они и с технической интеллигенцией.

– В Польше эмиграция и оппозиция носят национально-освободительный и антитоталитарный характер. Однако в независимой публицистике трудно найти видение будущей Польши. Какой, по вашему мнению, должна быть Польша?

– Единственным выходом для Польши был бы сегодня демократически-социалистический строй. Но его так трудно охарактеризовать и вообразить.

– И все-таки в трех словах – каким вы себе представляете этот строй? Какие в нем институты, какие решения?

– В первую голову – обобществление промышленности. Оживление профсоюзов. Самым важным мне кажется расширение самоуправления. Это единственная школа, в которой общество, отстраненное от всего, может чему-нибудь научиться. Предполагаю, что эти вещи немедленно дали бы огромные результаты. Примером может служить Новы-Сонч[320]320
  Имеется в виду так называемый новы-сончский (сондецкий) эксперимент – программа, инициированная местными поветовыми властями и внедренная в жизнь особым постановлением Совмина ПНР от 9 мая 1958 г. об экономическом развитии Новы-сондецкого повета и города Новы-Сонч и о расширении прав местных органов государственной власти. Это была программа, нацеленная исключительно на развитие данного региона, – в противоположность центральным планам. Она имела целью оживление экономической, культурной и общественной активности жителей повета путем развития курортно-дачных и туристических функций в качестве главных моторов местной экономики, а также садоводства вместе с переработкой плодов и овощей. Постановление действовало до 1975 г., или до момента общегосударственной административной реформы, в рамках которой возникло, в частности, Новы-сондецкое воеводство.


[Закрыть]. Этот эксперимент, заключающийся в ослаблении вожжей, в предоставлении каких-то поблажек и возможностей, сию же минуту раскрыл существующую, как оказалось, общественную динамику.

– А на уровне всего общества в целом?

– Думаю, это парламентская система, однако весьма ограниченная, дабы не привести к хаосу и не вернуться к периоду первых лет независимости. Это было бы необычайно опасным. Ведь на данный момент никаких партий нет, и, стало быть, при изменившейся ситуации возникли бы сотни группок – жуткий хаос. Это следовало бы каким-либо образом держать под контролем. В избирательном законе понадобится попросту предусмотреть наличие соответствующих критериев. К примеру, количество людей, выдвигающих данную партию для участия в выборах, должно быть очень большим. Да и роль сейма тоже потребовалось бы ограничить – примерно так же, как ограничена роль парламента во Франции. Нельзя вместе с водой выплескивать и ребенка. Должна существовать сильная исполнительная власть. Ну, и еще одна вещь, которая наиболее важна по соображениям не только политическим, но и моральным, – восстановление независимой судебной системы.

Прощание с Котом Еленьским
1987

Как писать о Коте Еленьским, чтобы не впасть в ритуал перечисления свершений и достижений; не погрузиться в дешевую сентиментальность воспоминаний о человеке, который сентиментальности не выносил?[321]321
  Константы Александр Еленьский, псевдоним Кот (1922–1987) – интеллектуал, эссеист, критик и публицист, связанный с парижской «Культурой»; воевал в армии Андерса, после войны остался в Европе, с 1952 г. жил в Париже.


[Закрыть] Но, с другой стороны, можно ли о нем писать, не пытаясь воспроизводить то, что в нем больше всего завораживало: интеллект, легкость, остроумие и блеск, комфортность перемещения во многих культурах, многих языках, многих мирах? Каким образом изобразить его сердечную заинтересованность людьми, его готовность нести им помощь, его бескорыстие и необыкновенное умение дружить? Тут так легко сбиться на фальшивый тон. И до чего же опасно писать, когда слово можно приложить к картине, все еще интенсивно присутствующей на сетчатке, – достаточно прикрыть веки.

Дабы не предавать его своей неловкостью и неумелостью, я буду писать только о том, что для меня было в нем самым важным. Не о Коте вообще, а только о моем Коте. Для меня, как и для многих других, он был неоценимым провожатым по миру Гомбровича, по поэзии и эссеистике Милоша, живописи Чапского; был великолепным собеседником, превосходным комментатором, внимательным и многое замечающим наблюдателем человеческой комедии. В первую очередь он потрясал и привлекал меня как человек, заодно и современный – об этом красиво говорил и писал Войцех Карпиньский[322]322
  Войцех Карпиньский (р. 1943) – искусствовед, критик, эссеист и переводчик; в 1974–1981 гг. соредактор журнала «Твурчёсць» («Творчество»), с 1981 г. живет в Париже, соучредитель и член редколлегии «Зешитов литерацких» («Литературных тетрадей»), публиковался в парижской «Культуре».


[Закрыть], – и вместе с тем странным образом анахронический. В совокупности одно и второе создавало притягательный и вместе с тем интригующий образец особой позиции, свой интеллектуальный стиль.

Примечательность позиции Еленьского, ее особый характер не определялись ни провозглашавшимися им идеями, ни его политическими симпатиями. Ко всяким таким вещам он питал более чем скептическое отношение, которое с годами, похоже, только усугублялось. Писал: «Слишком много знал я революционеров левого толка, которые в быту, в повседневной жизни были реакционными мужьями и любовниками, а заодно запасливыми хомячками, знал рьяных католиков, неотрывно уставившихся в собственный пупок, знавал даже – хотя и пореже – толерантных фашистов, чтобы верить, будто какие-либо „идеи“ оказывают заметное влияние на наше поведение».

Эту же самую мысль он выражает, когда пишет о литературе: «Еще раз поразил меня тот факт, насколько в литературе относительно невелико значение так называемых „точек зрения“ или „мировоззрения“, насколько важнее личные качества: способность наблюдать, интеллект, впечатлительность, самостоятельность суждений, привязанность к истине».

Тут перечислены качества, которые он больше всего ценил и у писателей, и просто у людей.

Столь же скептическим было его отношение к политике. Мэри Маккарти, американская писательница и близкая подруга Еленьского[323]323
  Мэри Тереза Маккарти (1912–1989) – литератор, театральный критик, публицист. Писала ироническую, а порой и сатирическую прозу об интеллигенции. Занималась также эссеистикой. На русский не очень давно переведена ее книга «Камни Флоренции», опубликованная по-английски в 1956 г., – полный живых зарисовок своеобразный путеводитель по бурной истории и художественной жизни этого овеянного легендами города.


[Закрыть], подчеркивала его непоколебимую левизну contre vents et marées (наперекор всем стихиям). Она писала: «Это свойство – редкое и доказывающее мужество во времена, когда самые давние и наиболее решительные антисталинцы, а также молодые диссиденты становятся консерваторами и неоконсерваторами».

В этой оценке есть правда – Кот сам называл себя левым, – но одновременно есть и нечто неуместное в попытке чисто схематически и поверхностно сунуть в какой-то из ящичков картотеки того, кто на площадке идейно-политических противопоставлений чувствовал себя чуждо.

А ведь в одном вопросе, основополагающем, он всегда определялся без колебаний, даже демонстративно. Писал о независимой Польше: «Подлинная пропасть существовала, однако, не столько в политической плоскости, сколько в эмоциональной, отделяя националистические правые силы… от остальных политических образований, будь они хоть с левого крыла, хоть с правого».

Это и вправду не политическое деление, оно носит более элементарный характер – эмоциональный, как говорит Кот. Тем самым противопоставляются две концепции польскости, два разных идеала Польши, два видения ее положения в истории и мире, которые различаются отношением к своим и чужим, к культуре собственной и универсальной, к индивиду и коллективной общности. Фундаментальное противопоставление вытекало из отношения к открытой, толерантной позиции, обращенной к демократическим ценностям Запада. Еленьский, как и многие люди из его окружения, обладал прямо-таки аллергической чувствительностью ко всяким проявлениям трескучего национального пустозвонства, к национализму, к нетерпимости левого или правого толка, к «достопочтенной», закрытой, провинциальной польскости, к той фигуре «поляка-католика», которую он с очевидным преувеличением, свидетельствующим о силе его ощущения чуждости, называл «мелкобуржуазным, мещанским олицетворением вечного фарисея». Настоящую агрессивность вызывали у него «набожные песнопения на палубе корабля, в трюмах которого перевозят рабов», как он писал вслед за Чеславом Милошем о склонности к вербальному идеализму, особенно отталкивающему на фоне куда менее набожной практики.

Принимая участие в святой мессе, которую отслужили в честь Кота Еленьского братья-паллотины в Париже, я не мог не думать – про это говорил, кстати, в своей проповеди ксендз Зенон Модзелевский – об отношении Кота к религии и Церкви. И здесь он остался верным той традиции, от которой вел свое духовное происхождение, хотя время способствовало отказу от наивного, воинствующего атеизма. Еленьский писал: «Сегодня я стыжусь, что долгие годы был атеистом, причем не только антиклерикальным, но даже антирелигиозным, что испытывал наивное чувство превосходства над верующими. Надеюсь, с течением лет я стал тем „настоящим атеистом“, о котором Милош пишет, что религия должна быть для него „достойным восхищения продуктом человеческого воображения“»[324]324
  Это цитата из не переводившегося на русский сборника эссе «Земля Ульро» (1977), посвященного польской визионерской традиции и собственным духовным поискам Ч. Милоша.


[Закрыть].

Однако же он немедля добавляет, этот непоколебимый атеист, о своих сомнениях по поводу того, чтобы религия была, как утверждает Милош, «действенным средством, смягчающим мучительные превратности жизни и смерти». Не соглашается он и с тем, что единственно вера может стать фундаментом другой позиции, чем «защита права личности на счастье, то есть на потребление».

Память призывает одновременно слова Еленьского о проявлениях патологий духовной жизни в сегодняшнем мире и об Иоанне Павле II: «Никогда, пожалуй, на троне Петра не был в большей степени нужен человек его характера, мудрости, такой же несокрушимой веры, ибо он гораздо лучше дискредитировавших себя левых кругов способен противодействовать опасностям такого рода с помощью хорошо понимаемой традиции Всеобщей Церкви».

Эту уверенность Еленьский, в частности, черпал из чтения стихотворений Кароля Войтылы, таких как «Каменоломня», «Рабочий с автозавода», «Рабочий с оружейного завода», «Негр». Автор таких стихов, пишет Кот, «может указать надлежащее направление как верующим, так и неверующим».

Характерной для Кота была его позиция по отношению к тем творческим людям из Польши, которые в разные периоды и по разным причинам изменяли своему призванию, выбирая лагерь власти и служа ей – с верой или без веры.

Сегодня в Польше эта тема актуальна. Биография творца, вопрос о том, каким образом он вел себя в момент того или иного испытания, часто заслоняет его творчество. Можно сожалеть по этому поводу, всячески ругать проявления инструментализации искусства, постпораженческий ригоризм. Столь упрощенная оценка была бы весьма несправедливой. В подозрительной бдительности по отношению к старшему поколению надо также видеть весь путь, который прошла генерация, сформированная «Солидарностью» и военным положением: она уже не в состоянии понять, как можно было служить коммунистической власти, а тем более поддаться ее чарам.

Сегодняшние запоздалые расчеты с прошлым ставят проблему ответственности за слово. На Западе к интеллектуальной безответственности, к демонстративному изменению взглядов относятся снисходительно. Нужно, однако же, помнить, что слово не является там единственным гарантом свободы, а творцы, люди искусства – ее единственными жрецами. Иначе обстоят дела в такой стране, как Польша, особенно во времена потяжелее нынешних, когда слово, иной раз произнесенное только шепотом, записываемое украдкой, было прибежищем свободы. В таких условиях бдительное наблюдение за тем, как поступают со словом, что с ним творят, – это форма защиты свободы.

Еленьский, разумеется, осуждал интеллектуалов, изменяющих своему призванию, – от сталинистов 50-х годов и вплоть до тех, кто мчал на помощь Ярузельскому после 13 декабря 1981 года. Но, категорически осуждая предательство, он очень осторожно оценивал конкретных людей. И вот как писал о своем друге Зыгмунте Херце[325]325
  Зыгмунт Херц (1908–1979) – соучредитель (вместе с Ежи Гедройцем, своей женой Зофьей Херц и Юзефом Чапским) парижского Литературного института и «Культуры», где он занимался административными вопросами, а также опекал многих писателей, художников, политических деятелей – и тех, кто приезжал из Польши лишь с визитами, и выбиравших судьбу эмигрантов. В июне 1940 г. его вместе с женой арестовали во Львове в ходе массовой акции НКВД и сослали в Марийскую АССР, где он провел 14 месяцев на лесоповале. Амнистирован в итоге известного соглашения, подписанного 30 июля 1941 г. между главой лондонского правительства РП генералом Владиславом Сикорским и послом СССР в Лондоне Иваном Майским о возобновлении дипломатических отношений. В конце сентября 1941 г. супруги вступили в армию генерала Андерса и вместе с ней участвовали в войне. З. Герц никогда не добивался французского гражданства, с декабря 1948 г. имел статус польского политического беженца.


[Закрыть] (но эти слова несомненно относились и к самому Коту): «Зыгмунт никогда не возмущался „негероическим“ поведением тех или иных соотечественников внутри страны в течение наихудшего сталинского периода. Ему хватало воображения для понимания того, что только личный опыт – которого у нас нет – мог бы дать нам право на суждение и осуждение».

Сдержанность при раздаче приговоров ни в коем случае не означала отказа Кота заниматься критикой того «добродушия», которого он не переваривал. В этом прежде всего проявлялся его характер, теплый, сердечный, доброжелательный к людям, но помимо этого еще и убеждение, которое Кот часто высказывал, когда утверждал, что – выражаясь языком Гомбровича – люди должны жить при «средних температурах», что «тайная полиция, цензура, полный контроль над рынком труда делают невозможными именно „средние температуры“ и заставляют людей делать выбор между унижающим их оппортунизмом и мужественным сопротивлением, на которое способны решиться – в длительной перспективе – только немногочисленные индивиды». Позиция Еленьского проистекала также из убеждения, что, не освобождая человека от ответственности за его дела и за его слова, нужно учитывать исторический контекст, трагическую впутанность и запутанность художника. Знаменателен в этом смысле и красив его короткий посмертный очерк, посвященный Юлиану Тувиму, где Еленьский показывал заколдованный, порочный круг внешних обусловленностей и морального падения. Он напишет о большом поэте: «У человека, вынужденного лгать, психическая самозащита принимает разные формы. У Тувима, как мне представляется, эта самозащита выразилась в интенсификации его ненависти к довоенной „антисемитской“ Польше и обиды на нее. Ему приходилось стараться каким-то образом уравновесить собственное падение путем чрезмерного преувеличения тех прошлых несправедливостей, обид и зла, которые одновременно были причиной его катастрофического выбора».

Тувим виделся ему «как трагическая фигура, жертва гордости, раненого самолюбия и раненой любви к родине, жертва мести, которая постепенно обращается против него самого». Он смотрел на него «с сочувствием, сочетавшимся со страхом, – немного напоминая Марселя из прустовского „Утраченного времени“, когда тот из укрытия наблюдал через освещенное окно грустный ритуал профанации отца, который совершила отчаявшаяся мадемуазель Вентейль»[326]326
  После лесбийской сцены с подругой она плюнула на отцовский фотопортрет; см. первый роман многотомного цикла М. Пруста «В поисках утраченного времени» – «По направлению к Свану».


[Закрыть].

В той профанации, которую позволяли себе многие другие творческие люди того времени, он видел следствие не только слабости, трусости или суетного тщеславия, но и довольно давней традиции, которая позволяла этим чертам проявляться именно таким, а не каким-либо иным способом. О раболепном подобострастии поэтов, слагающих стихи по случаю смерти Сталина, он писал так: «Вот принципиальный вопрос – возмущает ли нас в траурном подличанье польских литераторов внутри страны только то, что предметом этой комедии выступает ненавистный Сталин, или же нас тошнит также от самого́ их низкопоклонства, самой банальности, самого пафоса, самого примитивизма и поверхностности. Если нам внушает отвращение психологическое состояние, делающее возможным сам этот тон, некий сорт радостного и вместе с тем подлого угодничанья… то мы должны отдавать себе отчет, что в польской моральной тональности не так уж много изменилось».

Такие слова могут шокировать или же показаться несправедливыми: трудно сравнивать реакции поэтов на смерть Пилсудского с панегириками, сочинявшимися после смерти Сталина. Кот осознавал эту ситуацию: «Разумеется, есть принципиальная разница в объективном содержании: теперь в стране присягают захватчикам, курят фимиам и кадят кровавой диктатуре, навязанной извне. Согласен. Но если бы не определенная деформация польского характера… если бы не польская тенденция к банальности, то вся эта траурная литература была бы менее постыдной».

В этих словах обращает на себя внимание авторское нежелание идеализировать независимую Польшу. Поражает и впечатляет также отождествление этических критериев с эстетическими – таким образом, как если бы моральный изъян неизбежно был знамением эстетических поражений. Как если бы речь действительно шла – выражаясь словами Збигнева Херберта – о «деле вкуса», «в котором есть волоконца души и хрящики совести»[327]327
  Заключенные в кавычки слова – из конца первой строфы стихотворения Збигнева Херберта «Могущество вкуса» в переводе Вл. Британишского (см.: Новая Польша. 2004. № 5).


[Закрыть].

Снисходительное отношение к человеческим слабостям, срывам, надломам и падениям сочетается у Кота с нетерпимостью к халтуре, кичу, банальности, интеллектуальной и художественной дешевке. Восхищение великими людьми и уважение к ним – с гримасой отвращения и дурновкусия при виде сооружаемых им часовенок.

Я читаю «Апокалипсис и перспективы» – одно из самых ранних эссе Еленьского, помещенных в «Стечениях обстоятельств» – томе, который издан парижским Литературным институтом. В центре последней его части стоит образ Энея, уходящего прочь из пылающей Трои с престарелым отцом на спине. Кот приводит интерпретацию Андре Жида: Эней уносил таким способом не только отца, но и все бремя прошлого и традиций.

В этом юношеском эссе Кот допускает возможность, что в новых цивилизациях – среди коих он имеет в виду и коммунизм – стремление человека к свободе «найдет свое выражение, хотя и разное». Тем не менее он отвергает возможность примирения с ним. И пишет: «Защита нашей цивилизации в наиболее принципиальных ее аспектах не является исключительно вопросом морального выбора, но также той единственной позицией, какую мы вправе занять, ангажируя всю полноту нашего существования».