Текст книги "Табу и невинность"

Их выбор был для меня понятным, хотя и неприемлемым. Он, в сущности, представлял собой диссидентский отказ от политики перед лицом диктатуры и человеческих жертв; моральный выбор, а не политический поиск меньшего зла. Аналогично не было делом случая, что Руди Дучке, лидер радикальной молодежи Берлина, незадолго перед смертью[254]254
  Дучке в 39-летнем возрасте утонул в ванне из-за эпилептического припадка – возможно, отдаленного последствия черепно-мозговой травмы, полученной им в результате покушения на его жизнь за 11 лет до этого, в том самом 1968 г. Sarkozy («Объяснение Мая 68-го и Николя Саркози»). Paris: Denoël,


[Закрыть] скажет: «Теперь я вижу, что важным событием 1968 года был не Париж, а Прага. Мы были неспособны это разглядеть».

Что осталось от западного 1968 года? Как утопия он уже давно мертв. Однако 1968 год способствовал внутренней демократизации западных обществ. Революция – культурная, общественная и в области нравов, – которая тогда совершалась, продолжает присутствовать в публичных конфликтах и дебатах. Живы и общественные движения, возникшие в ту пору, – феминистическое, экологическое, гейское, потребительское, регионалистское.

Во время своей избирательной кампании Николя Саркози подверг дух 1968 года очень резкой атаке: «Эти люди старались нас убедить, что жертва имеет меньшее значение, чем преступник. Утверждали, что иерархия ценностей отсутствует, что все позволено». Будущий президент говорил это в присутствии Андре Глюксмана – одного из ведущих интеллектуалов Мая’68, который тогда впервые активно вовлекся в выборы, причем на стороне кандидата правых. А теперь он стоял рядом с Саркози, слегка улыбающийся и наверняка униженный.

Ответил Глюксман книгой, написанной совместно с сыном[255]255
  Glucksmann, André; Glucksmann, Raphaël. Mai 68 expliqué à Nicolas 2007. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Там он объясняет, что на самом-то деле Саркози – наследник 1968 года. Ведь разве такой человек, в котором намешано столько кровей: немного венгр, немного еврей, на глазах у общества в очередной раз «разбирающий по косточкам» свою семью и родословную, мог бы стать президентом Франции, если бы не случившаяся тогда, в 1968-м, революция?

С другой стороны, Ален Финкелькраут, еще одна звезда того поколения, не находит сегодня особенно большого количества слов в оправдание Мая 68-го года и тогдашней атаки на всяческие иерархии, без которых на самом деле нет ни культуры, ни воспитания. О культовом отношении своих ровесников к событиям 40-летней давности он говорит как о «большой пантомиме».

От Марта осталось значительно меньше. Он утонул вместе с той Атлантидой, которой была Народная Польша, а сам Март являлся одновременно и ее частью, и отрицанием. То же самое случилось с Пражской весной, надежды и трагизм которой шли гораздо дальше польского Марта. Тогда произошли важные вещи, но не видно, чтобы какие-нибудь осколки тех событий оказывали влияние на сегодняшний день. Кроме остатков поколения 68-го года, присутствующих в разных точках современной публичной жизни.

Откуда же тогда столь шумное празднование Марта? Пару раз слово берет президент, тогдашним событиям посвящаются выставки и фильмы, происходят многочисленные конференции, доклады и лекции. Польша, замученная годами перемен, испытывающая проблемы со своей идентичностью, уже в течение несколько последних лет обращается к прошлому. Мы устроили впечатляющее чествование 60-й годовщины Варшавского восстания, широко отмечался 25-летний юбилей «Солидарности». Март вписывается в эту атмосферу рефлексии над прошлым и реконституирования нашей идентичности. В своем протестном измерении Март выглядит чистым, понятным, вовлеченным в защиту базовых ценностей, и в этом нет ничего нового… Однако же о событиях 1956 года, которые имели несравненно большее значение для послевоенной Польши, почти не говорится.

* * *

На значение, приписываемое ныне Марту, большое влияние оказывают, как мне думается, проблемы поляков с евреями. Это результат своеобразной смеси беспокойства, раздражения, угрызений совести и неприязни. С 1989 года очередные этапы виртуальной польско-еврейской гражданской войны отмечены конфликтами вокруг Кармеля[256]256
  Речь идет о споре вокруг монастыря сестер-кармелиток, появившегося в Освенциме, на территории лагеря смерти. Этот спор подняли западноевропейские евреи, протестовавшие против само́й возможности посягать на место, священное для памяти о более чем миллионе погибших здесь евреев, и «жить на кладбище». В 1986 г. этот спор проник на страницы польских газет, а протесты и дискуссии в Польше и особенно на Западе привели в конечном итоге к тому, что в 1993 г. монахини перебрались в новое здание монастыря, расположенное подальше от печально знаменитого лагеря уничтожения.


[Закрыть] и крестов на гравийной площадке[257]257
  Имеются в виду кресты разных размеров, которые с 1983 г. устанавливались на гравийной площадке, принадлежащей тому же монастырю сестер-кармелиток в Освенциме. В частности, там в июле 1988 г. появился огромный крест – тот самый, у которого папа Иоанн Павел II отслужил мессу, когда посещал Освенцим в 1979 г. Спор вокруг крестов и аргументы сторон были примерно такими же, как и при конфликте вокруг монастыря кармелиток, да и завершился этот спор сходным образом: в декабре 1997 г. кресты, стоявшие на территории бывшего немецкого лагеря уничтожения в Бжезинке (Биркенау), были перенесены в освенцимский костел.


[Закрыть], а затем книгами «Соседи» и «Страх», которые опубликовал Ян Томаш Гросс[258]258
  Ян Томаш Гросс (р. 1947) – польско-американский ученый еврейского происхождения, выпускник Варшавского университета, участник событий Марта 1968 г. (провел 5 месяцев в тюрьме), теперь профессор исторического факультета Принстонского (до этого – Йельского) университета. Его книга «Соседи: История гибели еврейского местечка» (2000) повествует о погроме в Едвабно (которое находится примерно на равном расстоянии от Белостока и Варшавы), учиненном 10 июля 1941 г. поляками из этого городка и окрестностей (погибли сотни еврейских жителей, в основном в сарае, куда их всех согнали и сожгли). Вторая книга Гросса, «Страх: антисемитизм в Польше после Аушвица» (2008), посвящена проблематике келецкого, краковского и жешувского погромов 1946 г., а третья, «Золотая жатва. О том, что случалось на обочинах Катастрофы евреев» (2011), обвиняет поляков в том, что они черпают прибыль и выгоды из Холокоста.


[Закрыть].

Польские проблемы, связанные с евреями, трудно решить в соответствии с христианскими установлениями, в которых есть место для раскаяния, признания собственной вины, прощения и примирения. Трудно здесь также сказать: «Прощаем и просим прощения». По одной простой причине – в Польше евреи как индивиды есть, но нет такой нации, как польские евреи. Как в XV веке закончилась многовековая история евреев в Испании, точно так же в середине XX века закончилась – еще более трагически – история евреев польских.

Поэтому аргумент, часто выдвигаемый против книги Гросса, – что она затрудняет польско-еврейский диалог – свидетельствует о непонимании реальной действительности. Нет и не может быть такого диалога, ибо нет еврейского партнера. Можно вести диалог с Израилем, с еврейскими организациями в Америке, но польско-еврейского диалога в Польше уже нет. Это Польша ведет диалог сама с собой. А эмоции, которые вызвал «Страх», – независимо от многих тезисов этой книги, сформулированных радикальным способом, – показывают, насколько такой диалог труден.

У Польши есть проблемы с соседями, но никакая из ведущихся словесных войн за память не угрожает польской идентичности. Ведь никто же не станет утверждать, что это Германия, немцы были жертвой поляков, хотя Ярослав Качиньский и пугает такой перспективой. Аналогично никто не будет доказывать, что это россияне, русские были жертвами поляков. Даже признание (взаимное) вины в отношениях с украинцами дается довольно легко, так как оно не является угрозой для польской идентичности.

Проблему представляют собой только евреи. Потому что картины из Едвабно или Радзилова[259]259
  В Радзилове с евреями происходило примерно то же, что и в Едвабно, только началось это на три дня раньше и евреев не жгли, а (далее цитата из статьи журналистки Анны Биконт, озаглавленной «У них была водка, оружие и ненависть») «„соседи“-поляки вытаскивали их из домов и убивали на месте или же вели к так называемому леднику – глубокой яме, где круглый год хранился вырубленный из реки лед. Там в евреев стреляли, убивали их топорами, швыряли еще живыми в яму с трупами, а потом засыпали ее известью. Погром продолжался три дня. И три дня земля в „леднике“ шевелилась. Потом „соседи“ ринулись грабить; к вечеру уже ни один еврейский дом не остался в прежнем виде. В убийстве участвовало большинство жителей. Отдельные – очень активно, другие – полуактивно, третьи были зеваками».


[Закрыть], сцены времен войны, послевоенные погромы в Кельце или Кракове ставят под вопрос канонический, родом из романтизма, образ Польши – Христа народов, Польши страдающей, героической, неизменно выбирающей сторону добра, свободы и достоинства.

И здесь в польско-польском разговоре на тему отношения к евреям возникает Март. Все согласны, что тогдашние свинства – антисемитская кампания, массовая эмиграция евреев – отягощают «их», «красных», «коммунистов». Ответственность, локализованная таким способом, позволяет без проблем, с чистой совестью говорить о трагической судьбе тех остатков евреев, которые спаслись от Катастрофы. К сожалению, дело обстоит не столь просто. Ибо власти начали «обезевреивание» ПНР по той причине, что рассчитывали на популярность такой политики или хотя бы на пассивную благосклонность немалой части общества. И они не просчитались.

* * *

В заключение несколько слов о евреях – в 1968 году они сыграли существенную роль.

Март студентов, Март движения протеста и солидарности интеллигенции охватил всю Польшу, в том числе круги, зачастую очень далекие от политики. И в этом состояло самое прекрасное измерение Марта. В указанном движении не было ничего еврейского, хотя власти навели прожектора на евреев. Тем не менее антисемитская кампания тогдашнего руководства ПНР не освобождает от ответа на вопрос: откуда столько евреев, евреев-поляков, поляков еврейского происхождения, поляков с еврейскими корнями – ох, какие же у польского языка проблемы с евреями! – среди инициаторов движения 1968 года? Причем не только в Польше, но и в парижском Мае или в американском движении 1968 года, а быть может, и в каких-то других местах. Я не считаю этот вопрос ложным или тривиальным. Даже если он касается второстепенной проблемы, поскольку и без участия евреев тогдашние бунты, наверно, не изменили бы своего характера.

Это правда, что многие активные действующие лица первой стадии Марта были выходцами из привилегированных слоев ПНР. Часто детьми не столько властей, сколько людей из академической, художественно-артистической или журналистской среды. Кстати говоря, во многих диктатурах (например, в Испании генерала Франко) отпрыски правящей элиты играли существенную роль в формировании бунтарских настроений против власти их родителей. Эти молодые люди были хорошо информированы, имели чувство относительной безопасности своего социального слоя – как потом оказывалось, наивное, – а практика властей вступала в разительный конфликт с кругом тех идей, с которыми они соприкасались дома. В Польше на бунтарские взгляды еврейской молодежи воздействовало также происходившее в 1960-е годы нарастание антисемитских тенденций в лагере власти.

Кроме того, Март был в какой-то мере еще и бунтом детей против коммунистической недокультуры поколения их родителей – хотя часто дети уже далеко отошли от нее, – а также против их ответственности за диктатуру. Подобно тому как это имело место в случае мятежа против «молчаливого поколения» и его ответственности за преступления в Германии и во Франции.

Рискну, наконец, высказать гипотезу, которая выходит гораздо дальше конкретного случая Польши. Еврейское поколение 68-го года было первым поколением после Холокоста. Оно уже не ощущало того внутреннего страха, который можно было еще заметить у людей постарше – хоть бы на несколько лет. Страха перед унижением, перед уничижением, перед самоуничижением. Не только антисемиты задавали вопрос о причинах еврейской пассивности перед лицом смерти – он присутствует также у Ханны Арендт или Рауля Хильберга, выдающегося историка Катастрофы. Так нельзя ли в свете этого интерпретировать ангажированность в мятежные проявления 1968 года как бунт послехолокостовской генерации против того трагического груза истории, который обременял поколение их родителей? Другой, значительно более частой дорогой для бегства евреев от этого наследия было отождествление себя с победой Израиля в 1967 году над арабскими государствами и косвенно – над СССР.

Быть может, 1968 год закрывал цикл истории евреев, начавшийся вместе с французской революцией. Покидая гетто, вступая в историю Европы, получая постепенно полные права, евреи вместе с тем бунтовали против всяких симптомов дискриминации и несправедливости. Проблемы с собственной кондицией, боль, связанную с ассимиляцией и укоренением в обществе, они выражали на языке универсальных ценностей и часто – своей радикальной ангажированностью в самые разнообразные движения. После катаклизма Второй мировой войны евреи чувствуют себя в западном мире все лучше, а в выбираемых ими политико-бытовых вариантах поведения они все сильнее сдвигаются в сторону консервативных позиций, переходя от просвещенческих идей универсализма, интернационализма или космополитизма к партикуляризму полного отождествления со страной проживания – или же с Израилем и еврейской судьбой.

Я начал со взгляда на польский Март с Запада, чтобы параллельно показать его значение и скромные устремления. А закончил, как это ни парадоксально, еврейским измерением всего 1968 года, выходя при этом далеко за пределы Польши. Возможно, потому, что данный текст вопреки моим намерениям оказался еще и очень личным.

Россия в новом мире
2009

8 августа 2008 года впервые в постсоветской истории российские армии пересекли границу соседнего суверенного государства. Две тогдашние реакции видных наблюдателей международной сцены показывают восприятие масштаба истинного драматизма этого события.

Роберт Каган, один из ведущих неоконсерваторов [старший аналитик Фонда Карнеги за международный мир]: «Историки будут считать 8 августа 2008 г. поворотным пунктом, не менее значимым, чем 9 ноября 1989 г., когда пала Берлинская стена. Атака России на территорию суверенной Грузии отмечает собой официальное возвращение истории фактически к соперничеству великих держав почти в стиле XIX века, с присущими ему злобными, ядовитыми национализмами, битвами за ресурсы, борьбой за сферы влияния, за территории и даже – хотя это шокирует нашу свойственную XXI веку эмоциональность и способность сопереживать – с применением военной силы для достижения геополитических целей»[260]260
  Kagan, Robert. Putin Makes His Move // Washington Post. 2008. 11 August. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Пьер Хасснер, французский философ и политолог: «В некотором смысле вторжение в Грузию и признание Южной Осетии, а также Абхазии – более важные и более грозные события, чем вторжение в Чехословакию [в 1968 г.]. Это последнее признавалось защитной реакцией клонящейся к упадку империи, причем в регионе, который находился за „железным занавесом“ уже двадцать лет. Сама необходимость вторжения показывала неудачу Москвы в интегрировании советского блока. А вот вторжение в Грузию – это контрнаступление возрождающейся России, которая пользуется благоприятными международными обстоятельствами, чтобы поставить под сомнение весь международный порядок»[261]261
  Hassner, Pierre. One Cold War Among Many? // Survival. 2008. Vol. 50. № 5. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Вторжение в Грузию уже кажется чем-то очень отдаленным, оно вытолкнуто с первых страниц газет глобальным финансово-экономическим кризисом и даже конфронтацией России с Украиной и Европой вокруг проблемы с поставками газа. Россия и ее притязания выглядят также приуменьшенными вследствие драматического падения цен на газ и нефть, едва не случившегося краха рубля и отплытия в голубую даль российских грез о его мировой роли в качестве резервной валюты, конкурирующей с долларом и евро. Вновь возвращаются пренебрежительные сравнения России и ее мощи, например, с Саудовской Аравией или Анголой, которые тоже живут за счет богатых запасов энергоресурсов, хотя и не обладают ядерным оружием. Но как первые драматические оценки глобального значения кавказской войны, так и сегодняшнее выталкивание России с переднего плана будет, наверно, чем-то преходящим. А потому есть смысл взглянуть на источники и динамику поведения России в современном мире.

Интересным выглядит сравнение двух мощных государств – Китая и России, являющихся представителями «авторитарного капитализма». Обе страны ссылаются на традиционное, можно сказать вестфальское, понимание национального суверенитета, видя в международных отношениях прежде всего результат расклада и соотношения сил, тогда как в международном праве – исключительно его производную. Китай ведет себя спокойно, принимает действующие международные правила и пытается использовать их для своего продвижения на роль ведущей державы – в убеждении, что время играет в его пользу. Основными, наиболее весомыми факторами пекинские власти считают долгосрочное экономическое развитие Китая, его общее цивилизационное продвижение вперед и наращивание военной мощи. Они избегают какой-либо конфронтации с Западом, зная, сколь значимы для их проекта американские рынки, а также западные knowhow (технологии, ноу-хау) и инвестиции.

Позиция России в последние годы была радикально противоположной – агрессивной, ревизионистской, нацеленной на использование любого случая, чтобы подорвать мощь США и Европы, которая объединилась в Евросоюз. Хотя надо также видеть границы справедливости данного тезиса. Ведь Россию связывают с Западом многочисленные общие интересы, и в таких случаях она без колебаний идет на сотрудничество с Америкой и ЕС.

Чем можно объяснить это несходство? Разумеется, можно искать причины в истории, традициях, в неизменной природе имперской Руси, замкнутой в рамках «ордынско-татарского» порядка, как описывает его в своем необычайно пессимистичном анализе Юрий Афанасьев[262]262
  Kamienna Rosja, martwy lud («Каменная Россия, мертвый народ») // Gazeta Wyborcza. 2009. 24–25 stycznia. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Однако для понимания российских реакций достаточно взглянуть на последние двадцать лет, чтобы заметить, насколько сильно они отличаются по своей исходной точке и последующей динамике от ситуации Китая.

Россия, в отличие от Китая, пережила в результате окончания холодной войны страшную деградацию. Китай не страдает комплексом, вынесенным из тех времен. Тем более что в последней ее фазе он был, по сути дела, союзником Запада против Советского Союза. Вместе с завершением холодной войны Китай не ощутил деградации – напротив, возможности его развития значительно расширились. Пекин не потерял также никаких территорий. Стоит напомнить знаменитые слова Путина о распаде СССР как о «величайшей геополитической катастрофе XX века», чтобы усмотреть принципиальную разницу в отношениях обоих государств к международному порядку. Но надо также видеть границы российского ревизионизма. Путин вместе с тем сказал: «Кто не жалеет о распаде СССР, у того нет сердца. А у тех, кто хочет его восстановления в прежнем виде, у того нет головы»[263]263
  Цит. по: Hosking, Geoffrey. Rulers and Victims: The Russians in the Soviet Union. Cambridge: Belknap Press of Harvard University Press, 2006. – Примеч. авт. [Цитата приводится по статье в еженедельнике «Аргументы и факты» (URL: http://www.aif.ru/politic/news/75548). Путин произнес эти слова в прямом эфире, общаясь с лидером группы байкеров под названием «Ночные волки». – Перев.]


[Закрыть].

Китай значительно лучше встроен в сеть связей мировой экономики; а также понимает необходимость поиска компромиссов. Теперь равновесие мировой финансовой системы опирается на взаимопонимание и доверие между Вашингтоном и Пекином. Экономические отношения России с Западом строятся в первую очередь вокруг поставок газа и другого сырья. Возникающие различия интересов и конфликты Россия пытается решать на путях конфронтации, применяя политику «разделяй и властвуй». Пример тому мы наблюдали недавно в конфликте России с Украиной, но также, в менее драматическом виде, в политике России применительно к Европейскому союзу. Отношения государств ЕС с Россией стали теперь основным пространством глубоких разделений в Евросоюзе, по большей части провоцируемых Кремлем.

Источники новой политики Кремля лежат не только в чувстве деградации; они также в том, что – парафразируя слова Киссинджера о Германии – Россия слишком велика для судьбы, которую ей уготовал конец XX века, и слишком мала для своих амбиций, от которых не сумела отречься[264]264
  Г. Киссинджер говорил, что Германия «слишком велика для Европы и слишком мала для мира».


[Закрыть]. Изменение российской стратегии имело также источники в ощущении своей новой силы, возникшем вместе с изменением конъюнктуры на различное энергетическое сырье. Москва снова стала важным действующим лицом на международной сцене.

Перемена позиции вытекала, наконец, из ощущения значительного ослабления Запада, произошедшего за последние годы. Оно стало результатом моральной и политической компрометации Соединенных Штатов во времена Буша-мл., падения авторитета Вашингтона, бессилия США перед лицом множащихся проблем. Этому сопутствовала потеря иллюзий по поводу роли Европейского союза. Только что возвещалось наступление эпохи доминирования Европы. Теперь, вместе с неудачей задуманного процесса перемен, Евросоюз, невзирая на его демографическую и экономическую мощь, оказался политическим карликом. В России вошло в моду выражение, пересказывающее на свой лад известные слова первого генерального секретаря НАТО, лорда Исмэя, о роли этого союза: «To keep America in, Russia out, and Germany down» (букв. «Держать Америку тут, Россию – вне, а Германию – под контролем»). Россияне модифицировали эту формулу, верно воспроизведя свой образ мышления и питаемые надежды: «Russia up, America out, and Europe down» («Россия вверх, Америка вон, а Европа вниз»).

В поисках своего места в мире Россия ведет политику, которая внутренне противоречива. С одной стороны, она жаждет быть влиятельной частью существующего международного порядка. Россия критиковала Запад за политику в Косово и Ираке с точки зрения действующих норм международного права. Главная цель Путина состояла в восстановлении привилегированного места своей страны в важнейших институтах современного мира. Одновременно Россия там, где ей это удобно, отказывается от признания указанных норм. Это касается в первую очередь постсоветской сферы. Здесь цель России – сохранение имперского права контролировать путем нажима, шантажа, а когда нужно – и военного вмешательства.

В 90-х годах и вплоть до середины нынешнего десятилетия в отношениях Запада с Россией не наблюдалось существенных различий. Тогда доминировало мнение о преодолении тяжкого наследия прошлого. Россия перестала быть враждебной страной и находилась на пути – пусть длинном и сложном – к демократии, рыночной экономике и окончательной интеграции с Западом. Ныне, в результате зависимости Евросоюза от российских газа и нефти, но также вследствие исторических традиций отдельных стран и их различающихся интересов Евросоюз претерпел фрагментацию, если говорить о политике в отношении России. Авторы превосходного отчета European Council on Foreign Relations (Европейского совета по международным отношениям) Марк Леонард и Нику Попеску[265]265
  Leonard, Mark; Popescu, Nicu. A Power Audit of EU—Russia Relations. European Council on Foreign Relations, 2007. – Примеч. авт.


[Закрыть] выделили несколько различных позиций относительно России, существующих в Евросоюзе. Они говорят, во-первых, о троянских конях (Кипр и Греция) – странах, систематически защищающих российские интересы; о стратегических партнерах (Франция, Испания, Германия и Италия), которые сохраняют привилегированные отношения с Москвой, подрывая тем самым возможность возникновения общей политики Евросоюза; о дружелюбных и холодных прагматиках – куда они относят большинство государств Евросоюза; а также о воинах новой холодной войны, к которым авторы причисляют Литву и Польшу. В настоящий момент надлежало бы, наверно, перенести Польшу, а уж в любом случае политику ее правительства, в группу холодных прагматиков, оставляя в последней категории лишь президента Леха Качиньского.

Концептуально различия, имеющие место на Западе, можно свести к двум видениям России. По одну сторону находятся сторонники интеграционного видения, которые убеждены, что Россия может найти для себя место в мире западных институтов и нужно воздействовать на нее, опутывая все более густой и плотной сетью связей. Не является делом случая, что поборником этой концепции выступает, среди прочих, Франк Вальтер Штайнмайер, министр иностранных дел ФРГ. Ведь, по сути дела, это знакомая политика, имеющая отдаленное родство с Ostpolitik (восточной политикой) Федеративной Республики канцлера Брандта. К этой группе принадлежат также Сильвио Берлускони, и – после критической фазы – сюда, кажется, начинает склоняться Николя Саркози.

Здесь главенствует вера, что единственным решением «российского вопроса» является интеграция этой страны с миром либеральной демократии. Начинается все это с требования допустить Россию во Всемирную торговую организацию (ВТО), а заканчивается на таких картинах будущего, где Россия входит в НАТО (недавно подобную концепцию сформулировал Йошка Фишер) или даже в Европейский союз (когда-то такую идею представил в специальном отчете Жак Аттали).

По другую сторону находятся сторонники конфронтационного видения – те государства и те политики, которые видят в России прежде всего противника. Чтобы противостоять ему и оказывать сопротивление, требуются совместные действия Евросоюза и НАТО. Зримым выражением того, как этот второй подход стал распространяться после кавказской войны, была карьера понятия новой холодной войны.