Текст книги "Табу и невинность"

Радикалы проиграли битву за модель польской трансформации. И чуть ли не на десяток лет стали маргиналами. «Соглашение центра» – предыдущая партия братьев Качиньских – практически перестало существовать. Лех Качиньский ушел из политики, его брат тоже подумывал об этом. Исчезли со сцены и другие поборники радикализма, действовавшие в начале 90-х годов.

Почему они так долго оставались на обочине? От ответа на этот вопрос зависит – по крайней мере, частично – понимание механизма возвращения новой партии братьев Качиньских на большую сцену.

Разумеется, «красные» их не любили, «умеренные» тоже не принадлежали к их поклонникам, видя в них «чумовых», смутьянов, вредителей. Но ведь не это было причиной их падения в том мире, где люди гораздо меньшего формата играли существенную роль.

Подоплекой маргинализации этой части радикалов была главным образом неадекватность их мышления и стратегии, даже языка тогдашним общественным ощущениям. Ярослав Качиньский вспоминал недавно: «В 1993 г. мы провели социологические исследования по восприятию нашей программы. Множество тех, кто высказывался в поддержку наших реальных взглядов, оказалось, к сожалению, почти пустым».

Радикалы всё лучше понимали, что в политике для них не было места. Не из-за преследований, полковника Лесяка[101]101
  Ян Лесяк (р. 1945) – полковник Службы безопасности, довольно темная личность, руководитель специальной группы БОГос, которая в 1992–1995 гг. занималась слежкой за политическими партиями, действовавшими на крайних флангах польской политической сцены – как правом, так и левом, – и их разложением.


[Закрыть] или недопущения к СМИ. Основной причиной было отсутствие общественной поддержки. Общество хотело спокойствия, у него существовал естественный консервативный рефлекс, оно боялось конфликтов, расчетов с прошлым, войнушек. Ему более чем хватало всяческих проблем с повседневной жизнью.

Людвик Дорн [который в 2005–2007 годах был вице-премьером и министром внутренних дел и администрации в правительствах Казимежа Марцинкевича и Ярослава Качиньского] говорил в 1997 году во время дебатов в [центристско-католическом журнале] «Вензь» («Связь»): «С 1989 г. продолжается безынициативная, лишенная целей, вялая, апатичная революция. Что сегодня является „коллективным смыслом“ польского общества? Стремление подзаработать, выбиться в люди, в нувориши… Возникло общество, функционирующее по принципу квазикорпоративных контрактов… Если целью диссидентов было восстановление гражданского общества, то сегодня основной проблемой становится потеря автономии государства в пользу общества, организованного по принципу „ублюдочного корпоративизма“». Язык радикала на пенсии.

В 1996 году Ярослав Качиньский провел публичную критическую оценку своих поступков, сочетая подведение итогов с неким «размышлением о грехах». Он признал, что его группировка совершила несколько важных ошибок, а движение, в создании которого он участвовал, выскользнуло из-под контроля руководителей: «Антиваршавская направленность переросла в провинциализм, антиэлитаризм – в антиинтеллигентскость». И выражал сожаление, что динамика событий толкала их к антиевропейским идеям и против реформ Бальцеровича. Кроме того, он признавал, что «ускорение проиграло»[102]102
  «Ускорение» – так звучал один из основных лозунгов созданного братьями Качиньскими «Соглашения центра».


[Закрыть] – но «проиграл и политический проект его противников» («Речь Посполитая», 26 февраля 1996 года).

Действительно, власть перехватили Союз левых демократов и Польская народная партия – две партии, которые были родом из ПНР. Однако же политика первых «солидарностных» правительств не ставилась ими под сомнение – ее продолжали, даже если делалось слишком мало для проведения дальнейших необходимых реформ.

Почему радикалы проиграли? Во-первых, их стратегия неизбежно вела к прошлому, к конфликтам, к подрыву происходящей трансформации или, по меньшей мере, к ее замедлению. Во-вторых, у них отсутствовало альтернативное предложение по решению экономических проблем страны и граждан, а потому они искали заменяющие средства в сфере политики. Однако в первую очередь оказалось, что те вещи, которые политикам радикального правого крыла казались невозможными без революционных политических перемен, умеренные сумели реализовать. Имеется в виду обеспечение внешней безопасности, а также внутренняя трансформация всего строя, в первую очередь экономическая.

Польша укрепила свою внешнюю безопасность и принципиальным образом изменила геополитическое положение – установила прочную связь с НАТО, США, Европейским союзом, – идя по пути мирных перемен и выстраивая широкий внутренний консенсус. Можно сегодня без конца говорить об угрозе для национальной безопасности ввиду конститутивных свойств III РП или о бывших министрах как о советских агентах, но авторы таких оценок делают себя посмешищем и вредят позиции Польши в мире.

Если речь идет о международном авторитете Польши и ее влиянии, то страна достигла вершины своих возможностей и значения в 2003–2005 годах. Война в Ираке (противником которой я был и остаюсь) означала, однако, выгодное для Польши упрочение связей с Соединенными Штатами. Вступление в Евросоюз было исполнением многовековых мечтаний о присоединении Польши к европейскому цивилизационному центру. Роль Польши в украинской оранжевой революции подтвердила разумность политики, проводимой с 1989 года, нашу дипломатическую эластичность, а также способность воздействовать на политику основных политических центров Европы.

Поэтому слова Ярослава Качиньского, адресованные верхушке его партии: «Министерство иностранных дел снова наше», могут вызывать только ироническую и меланхоличную рефлексию. Ну, хорошо, у вас есть здание, есть должности, вы можете говорить именем Речи Посполитой, что хотите, но где политика? Как вы обеспечиваете интересы государства в нарастающей атмосфере самоизоляции и неприязни к нашим главным партнерам? А вот выражая убеждение – как это часто делают руководители нынешнего правящего лагеря, – в том, что источники плохого климата вокруг Польши лежат в действиях внутренних противников, они показывают только свою беспомощность перед лицом сложных механизмов современного мира.

Фальшивой была также убежденность в том, что не удастся провести Польшу через, говоря словами Ральфа Дарендорфа, «долину слез» трансформации без политической радикализации всего процесса перемен. Конечно, цена оказалась высокой – она означала также спад доверия к демократии, недоверие к государству и рост силы радикальных партий. Однако можно ли – даже с сегодняшней перспективы – признать эту цену чрезмерной? Да еще и в ситуации, когда Польшу добрый десяток лет повсеместно приводили как пример успеха, а удовлетворенность поляков своей жизнью год за годом растет?

Упущенные шансы и атмосфера гражданской холодной войны – такие обвинения будут сформулированы после ухода того объединения, которое стоит сегодня у власти.

Почему в Польше трансформация удалась? Вопрос ни в коем случае не является тривиальным. В посткоммунистических странах, да и на Западе, многие наблюдатели считали, что не получится одновременно провести рыночные перемены в экономике и политическую демократизацию.

Ход рассуждений скептиков был простым: экономические перемены влекут за собой для крупных общественных групп серьезные общественные издержки в виде безработицы, бедности и страха перед завтрашним днем. Ощутимое улучшение ситуации в этих сообществах может наступить лишь по истечении лет. В то же время демократия немедленно дает возможность организоваться тем людям, которым угрожает экономическая и общественная деградация. Они могут блокировать перемены с помощью политических средств, не говоря уже об угрозе спонтанного общественного сопротивления.

В такой ситуации – казалось – дело обязательно дойдет до столкновения демократического принципа равных гражданских прав с силами рынка, углубляющими проявления неравенства и субъективное чувство обиды. Взрывчатый материал видели особенно в Польше, где люди, которые платили самую высокую цену за модернизацию – рабочие крупных заводов, – были одновременно теми, кто создали «Солидарность» и основополагающим образом поспособствовали падению старого строя.

Приведем два из таких пессимистичных предсказаний. Известный польско-американский социолог Адам Пшеворский писал в 1992 году: «Вполне вероятно повторение циклических процессов, в которых периоды авторитарного правления будут следовать за эпизодами народного контроля; ибо экономическая неэффективность последних будет вести к падению демократических правительств». Он предсказывал также – и не был в этом одинок, – что Польша наряду с другими странами региона присоединится к экономически отсталому третьему миру, а не к стабильным и развитым демократическим странам.

А британский философ Джон Грей писал: «Человеческие и общественные издержки перехода к рыночной экономике для большинства посткоммунистических стран столь велики, что было бы безумием полагать, будто подобный переход может совершиться в рамках либерально-демократических институтов». Он отдавал безусловный приоритет реконструкции государства, установлению порядка, принуждению к уважению права и письменных договоренностей. В этом Грей не отличался от тогдашних наших либералов, начиная со Стефана Киселевского, которые более или менее открыто выражали отсутствие у них веры в возможность провести принципиальные изменения государственного строя в рамках демократии.

Похожий диагноз ставили и наши радикалы. В «Алфавите братьев Качиньских» – безбрежном интервью-«реке» с ними, проведенном Михалом Карновским и Петром Зарембой, Ярослав признается, что одним из «обоснований проводимой нами политики» была убежденность в «близящейся всеобщей забастовке». Радикалов отличало от либералов убеждение, что антиномию между рыночной и политической трансформацией можно преодолеть путем демократической и вместе с тем популистской мобилизации общества в пользу радикальных политических изменений, – чтобы для наследников и преемников коммунизма, всяческих обрезков, огрызков и прочей мелочевки после ПНР это был последний бой. Либералы видели решение в технократическом элиминировании политики.

Итак, почему же, вопреки радикалам, многим либералам и многочисленным западным специалистам, умеренные все-таки добились успеха? Почему дело не дошло до рокового столкновения логики рыночных перемен с логикой демократии?

Существенным исходным капиталом реформаторов было падение ancien régime. Восстановление полного суверенитета и молниеносное возникновение демократических институтов давало ощущение коллективного успеха большой части поляков, которые были готовы платить высокую цену перемен.

Успеху реформаторов поспособствовало также падение веры в пээнэровский социализм, которая в середине 1980-х годов (как показывали исследования) оставалась еще довольно-таки сильной, – невзирая на опыт военного положения. Компрометация «реального социализма» – с его багажом насилия, жалкой ничтожности, бедности, пустых полок и гиперинфляции – сильно содействовала изменениям. Либерализм был на протяжении всего этого десятилетия, по сути дела, безраздельным монополистом на рынке идей. За пределами элит он не возбуждал энтузиазма, но силы, выступавшие против него, не располагали достойной альтернативой.

Важным первоначальным капиталом – однако же быстро изнашивающимся и приходящим в негодность из-за высокой цены трансформации и вследствие «войны в верхах» – был авторитет лагеря «Солидарности» и ее тогдашних ведущих фигур: Леха Валенсы, Тадеуша Мазовецкого, Яцека Куроня, Бронислава Геремека, Адама Михника. В 1993 году Кароль Модзелевский – один из самых заслуженных людей оппозиции перед 1989-м, позднее решительный левый критик проводимой политики – писал: «Кадровая „Солидарность“ образца 1989 г., уже не стесненная активностью, нажимом, контролем и интересами своей социальной базы, но вместе с тем все еще располагающая огромным авторитетом, смогла решиться на план Бальцеровича и провести его в жизнь».

Важную стабилизирующую роль сыграли также посткоммунистические силы, которые отказались от ПНР и собственной идеологии, одобряя политику глубоких реформ. Выбирая демократию и свободный рынок, Союз левых демократов ограничивал мобилизационные возможности сил, враждебных реформам, а также нейтрализовал отчужденность групп, тоскующих по ПНР. Однако за это приходилось платить высокую цену, поскольку важную роль в том, что указанный лагерь высказался в пользу реформ, играли интересы тех кругов, которые сумели перебраться из ПНР в III РП, не теряя статуса, но много выгадывая благодаря приобретению личного имущества.

Существенную роль в демпфировании народного сопротивления и недовольства сыграл относительно низкий уровень общественных ожиданий. После падения «реального социализма» не было места для утопической тоски по прошлому. Люди принимали изменения с покорным смирением, бешенством либо надеждой, но не ждали от правителей каких-то чудес.

Важную роль в поддержании общественной и политической стабильности играл также страх перед насилием. Во всех посткоммунистических странах – даже там, где цена, уплачиваемая обществами за совершающиеся перемены, была выше, чем в Польше, – серьезные бунты, беспорядки и гражданские войны оказывались связанными с национальными, этническими и религиозными конфликтами, но не с общественными или политическими.

Важным фактором, стабилизирующим перемены в Польше, было все более глубокое институциональное врастание Польши в евро-атлантический мир. Надежда на «возвращение в Европу» влияла на общественные настроения; даже на радикалов. Она формировала мышление даже у радикальных элит. Наши политики отдавали себе отчет в том, что помимо собственного общества у них имеются внешние экзаменаторы: ЕС и правительство США, Всемирный банк и Международный валютный фонд, Европейский банк восстановления и развития и Совет Европы. Чтобы Польша оказалась принятой в элитарные клубы, надо стабилизировать демократические и рыночные институты, соблюдать права человека, проявлять уважение к правилам тех институтов, куда она стремилась попасть. Лишь после вступления в ЕС правые элиты почувствовали себя настолько уверенными в себе и освободившимися от внешней опеки, что могут демонстрировать по отношению к Евросоюзу оппозицию, иногда граничащую с враждебностью, – кстати говоря, не обращая внимания на общественные настроения.

Интеллектуалы правого толка формулируют постфактум обвинительный акт в адрес «имитационной» модели развития Польши. Толкуют на тему польских республиканских традиций, занимаясь поисками образцов в коллективистской шляхетской демократии и в приключениях «Солидарности» 1980–1981 годов. Однако в 1989 году большинство поляков выражало согласие с Тадеушем Мазовецким, когда тот в своем программном правительственном заявлении отвергал всяческие «эксперименты» в пользу «испытанных на Западе рыночных институтов». Подражание Западу давало чувство безопасности и усиливало одобрение принимаемых решений. Попытка реализовать утопию, пусть даже и обращающуюся к мифологизированным польским традициям, не имела шансов на успех. Поляки хотели передвинуть свою страну с Востока на Запад, хотели как можно скорее стать Западом. Это был сильный источник легитимации и стабилизации перемен.

С другой стороны, интересно, что утопические тоскования приходят на сей раз не с левой стороны идейного и политического спектра, а с правой.

Мы подходим к наиболее неоднозначным факторам, определившим успех наших перемен. Парадоксально, но им поспособствовала атомизация общества, чувство отчуждения, обособленности людей от государства и – шире – всей публичной сферы. Это было наследием ПНР, но вместе с тем и более отдаленных времен – разделов и войн. Ничтожное взаимное доверие поляков, низкая степень их организованности на фоне других государств Европы (что доказывают сравнительные исследования) сыграли существенную роль в неспособности предпринимать коллективные действия против перемен.

Налагаясь на страх людей, которые искали хлеба и работы, а также на чувство безальтернативности нового государственного устройства, это вело к диффузии конфликтов и к их частичной нейтрализации. Демократические институты парадоксальным образом сохранились потому, что наша демократия не выполняла такую важную и органичную для любого строя роль, как артикулирование общественных интересов.

Очередным элементом, охраняющим процесс глубоких изменений, была деполитизация всего процесса принятия решений, недоразвитость всей политической сферы. Проект реформ не был результатом широкого общественного диалога, согласований и увязывания интересов разных общественных групп, конфронтации разнонаправленных политических сил. Он был следствием волюнтаристской политики узких модернизационных элит, которым давали советы консультирующие их западные специалисты. Несмотря на формально демократический характер действующих институтов, правящие круги могли, по сути дела, принимать решения, избегая контроля общественного мнения и политических сил. Деполитизация фундаментально политических решений выражалась также в систематическом представлении выбираемых вариантов на языке экономических необходимостей, железной «логики развития» или условий, выдвигаемых нашими западными партнерами.

Слабость партий и представительных институтов давала властям необычайно широкое поле для маневра. Лешек Бальцерович писал о «чрезвычайной политике» того времени. По существу, «чрезвычайность» заключалась именно в том, что не было никакой политики, или поиска компромиссов, согласия, снятия напряженностей и конфликтов. Элиты располагали необыкновенным чувством свободы, вытекающим из тогдашнего политического вакуума.

Этим объясняется, почему можно было провести подлинную экономическую и общественную революцию при сохранении демократических форм, которые со временем наполнялись все более демократическим содержанием.

Таким образом, успех нашей трансформации опирался на радость от восстановления всей полноты индивидуальных и коллективных прав, от компрометации коммунизма; он базировался на авторитете новых элит; он вытекал из очарованности Западом и зависимости от него, но был вместе с тем следствием нейтрализации всей сферы политики, а также атомизации, демобилизации и отчужденности общества. Такую констатацию нельзя назвать веселой, но политика является не сферой добра, а – эта мысль мало оригинальна – сферой поиска меньшего зла. Однако прежде всего она есть сфера выбора тех или иных вариантов – чтобы достичь желаемой цели, надо заплатить соответствующую цену. Обычно чем масштабнее цель, тем выше цена. После 1989 года цель была великой и цена – неизбежно высокой. Сегодня среди многочисленных критиков III РП трудно найти тех, кто готов честно сопоставить затраты и издержки политики того времени с ее целями и результатами.

Польская трансформация была большим успехом, повсеместно признанным во всем мире. Сегодня, однако, по прошествии 15 лет, лучше видны цена и слабости перемен. Насколько же эта картина более драматична и более правдива, чем образ «посткоммунизма», в котором сложные процессы сводятся к игре теней, мафий, карточных столиков и полковников лесяков!

Безусловно, имели место серьезные ошибки и злоупотребления. Наша демократия – скверная, государство – слабое, а гражданское общество – хилое; о качестве политического класса лучше не говорить. Коррупция, как и во многих государствах, находящихся в слабой форме, приобретает опасные размеры. Нам предстоит пройти длинную дорогу, чтобы уподобиться странам с более благополучной, счастливой историей, с лучше организованным коллективным порядком.

Хотя ответы радикалов на проблемы реконструкции нашего государства, экономики и общества были опасными, вопросы, которые они ставили, не были лишены оснований. Трансформация стала, по сути, как писал когда-то Ежи Шацкий, революцией образующегося имущего класса, практической реализацией знаменитого призыва Франсуа Гизо: «Enrichissez vous!» («Обогащайтесь!»). Пикантной иллюстрацией этого был лозунг, сопровождавший первые приватизации: «Узнай силу своих денег!» – или лозунг избирательной кампании Демократической унии: «Во-первых, экономика!» Они показывали восприимчивость и ментальные горизонты трансформационных элит.

Очередные опросы и обследования общественного мнения доказывали, что в его глазах выгоду из перемен извлекают предприниматели, элиты «Солидарности», коммунистическая номенклатура и священнослужители. А вот в проигрыше остаются главным образом рабочие и крестьяне.

Реализованная в Польше индивидуалистическая модель перемен – а была ли все-таки альтернатива для нее? – содействовала разбиению общности, она отдавала предпочтение одиночной, личностной стратегии преодоления трудной действительности. Не выдвигалось – да и могло ли выдвигаться? – никакого коллективного проекта модернизации, не было никакой попытки совместно вырваться из «реального социализма». В такой ситуации побеждать неизбежно должен был язык ностальгии, обращения к безопасному прошлому ПНР, когда за все отвечало государство. А также, выражаясь словами Стивена Холмса, популистский «параноидальный нарратив обвинений»: «они», правители, «нас» предали, обокрали, лишили наследия.

Язык ностальгии посодействовал двукратному возвращению к власти Союза левых демократов (СЛД). Язык обвинений укреплял влияние таких людей, как Стэн Тыминьский[103]103
  Станислав (Стэн) Тыминьский (р. 1948) после окончания техникума в Польше эмигрировал в 1969 г. через Швецию в Канаду, где в 1975 г. создал компьютерную фирму, которой владеет до сих пор. Выставил свою кандидатуру на президентских выборах 1990 г. Будучи «кандидатом ниоткуда», он, после очень интенсивной и демагогической избирательной кампании, во время которой представлял себя как единственного «человека вне системы» и альтернативу для всех остальных, а также решительно оспаривал и ставил под сомнение проведенные экономические реформы, набрал в первом туре 23 % голосов, опередив, в частности, Т. Мазовецкого и В. Цимошевича и выйдя во второй тур против Леха Валенсы. Однако во втором туре, когда его поддержали 26 % голосующих, решительно проиграл Валенсе. Безрезультатно старался зарегистрировать свою кандидатуру на президентских выборах 1995 г., однако ему не удалась собрать 100 тыс. подписей. Затем Тыминьский вернулся в Канаду, где продолжил заниматься бизнесом. В июне 2005 г. прилетел в Польшу и сообщил, что намерен участвовать в президентских выборах как кандидат Всепольской гражданской коалиции, но получил лишь 0,16 % голосов и занял 9-е место среди 12 кандидатов. В сентябре 2010 г. он заявил о своем уходе из политики.


[Закрыть] и Анджей Леппер, а также сделал возможным приход к власти радикалов и возникновение нынешней «внесистемной» коалиции. Всему этому решающим образом поспособствовала моральная компрометация левых сил и тот факт, что партия «Право и справедливость» (ПиС) позаимствовала у них традиционно левый язык всесторонней критики либерализма.