Текст книги "Табу и невинность"

Забылись также другие элементы надежды, присутствовавшие у оппозиции 80-х годов и в движениях 1989 года, – вера в преодоление напряжения между sacrum и profanum (священным и профанным), между политикой и обществом, политикой и моралью. В Польше «Солидарности» к этому добавлялась еще и – насколько же важная тогда, но позабытая сегодня – надежда на преодоление напряженности между элитами и обществом, между интеллигенцией и народом, между рабочими и средним классом.

Демократическая оппозиция разбудила надежды на активное участие граждан в публичной жизни. Верилось, что новая демократия позволит преодолеть напряжение – говоря языком Бенжамена Констана[84]84
  Точнее, этого французского писателя, публициста и политического деятеля конца XVIII – первой трети XIX в. зовут Бенжамен Анри Констан де Ребек.


[Закрыть] – между «свободой древних» и «свободой современных»; между совместным осуществлением власти всеми гражданами, наделенными республиканскими добродетелями, и личной независимостью, реализованной индивидуальным способом. Сильным оставалось убеждение в том, что естественным состоянием освобождающегося общества будет демократия. В столкновении с идеализированными ожиданиями малоэстетичная практика вела к падению авторитетности демократических политиков, партий и институтов.

Почти полному забвению подвергся миф Центральной Европы, который в определенный момент сильно воздействовал на элиты региона и на западное общественное мнение. Его острие было нацелено в Россию. Милан Кундера, Дьёрдь Конрад, Чеслав Милош и другие, которые наделили этот миф большой привлекательностью, хотели вернуть сознанию западного мира отдельное историческое и культурное бытие нашей части Европы. Однако в мифе Центральной Европы присутствовало нечто большее – в нем implicite (имплицитно, неявно) содержится дистанцированность от Запада, одобрение особого бытия, другой традиции и другого пути. То было географическое представление мифа о «третьем пути». Миф этот оказался похороненным уже в 1989 году, когда появился лозунг «Третий путь ведет в третий мир» и полное отождествление себя с Западом. Освобождающиеся государства Центральной Европы, избравшие своим идеалом Запад, быстро теряли интерес к своим соседям.

Наконец, «возвращение в Европу» – последний большой миф революции 89-го – несло в себе идею взаимного отыскания двух разделенных частей континента и объединения Европы. Ее основанием должна была стать общность культуры, религии, традиций, общность судьбы. Иоанн Павел II говорил о «двух легких Европы».

При таком возвращении в общий дом Запад мог, разумеется, предлагать очень многое: безопасность, демократические и рыночные институты, шансы экономического развития. Однако и вторая Европа имела кое-что предложить. Могла внести в качестве приданого свою духовность, «прошедшую пробу огнем», свою живую христианскую веру, желание и волю защищать европейскую культуру и традиции, свой опыт борьбы с тоталитаризмом, привязанность к идее Европы. Тимоти Гартон Эш писал в 80-х годах, что Европа делилась на тех, кто в нее верил, и тех, кто ее имел. Наша европейская миссия была такова: дать тем, кто ее имел, нашу веру в то, что́ они имели.

В этом видении было много мифологии – начиная от всеобщего убеждения, будто лишь Ялта дифференцировала судьбы разных частей Европы. Так, словно бы глубокая линия, проходящая почти в точности по тому же самому месту, не делила Европу в цивилизационном смысле со времен Карла Великого (об этом писали, в частности, Иштван Бибо, Ено Сюч, Ежи Едлицкий). Кроме того, быстро оказалось, что нет и речи про объединение – существует только расширение Европейского союза. Стало быть, не союз равных, а упорное, усердное и кропотливое выполнение условий Брюсселя, ригористическое приноравливание к заповедям ЕС, расписанным на 80 тысячах страниц acquis communautaires (юридического достояния) Союза. Объединение Европы напоминает объединение Германии. Хотя, понятное дело, европейские «вессис» не ощущают той глубины близости и чувства долга по отношению к европейским «оссис», как западные немцы по отношению к восточным.

Революции в нашей Европе не питались утопией, не обладали своей идеологией. Их особость была производной того строя, против которого они повернулись, и была связана с их мирным характером, с тем значением, которое они придавали правам человека и общественной самоорганизации. Однако робкая надежда на оригинальную, специфическую модель развития оказалась быстро похороненной. Та Центральная Европа, которая достигла наибольших успехов, решительно выбрала путь имитации западной демократии, рыночной экономики, правового государства. Тадеуш Мазовецкий в своем exposé (программном выступлении) пообещал «возвращение давно известных и проверенных экономических институтов… Польша уже не может себе позволить идеологического эксперимента». Последняя фраза была почти буквальным пересказом известных слов Конрада Аденауэра: «Keine Experimenten!» («Никаких экспериментов!») В странах, которые испытали на себе трагические последствия брутально проводимых крупных изменений, существовала естественная неприязнь ко всякому экспериментированию.

Выбор, сделанный наиболее прозападными из стран, был в принципе правильным и благополучным для их обществ. Однако это был выбор подражательной модели развития – в большой степени реализуемой с помощью и под надзором Запада. Модель расширения Евросоюза являет собой захватывающий, беспрецедентный пример институциональной инженерии. Даже послевоенные Германия и Япония, находившиеся под непосредственным надзором победившего Запада, не подвергались столь радикальной имитационной «революции», как страны Центрально-Восточной Европы. Разумеется, сегодня речь идет о полностью добровольном выборе, даже если статус европейских «оссис» порождает неудовлетворенность и разочарованность, а в будущем может еще также стать источником многочисленных проблем.

Это правда, что такая имитация является вместе с тем творческим процессом. Ведь она всегда представляет собой попытку привить и укоренить чужие решения, пропущенные сквозь фильтр местной культуры и встречающиеся с попытками сопротивления. В будущем мы, наверно, не раз станем задаваться вопросом, не было ли у нас возможности «выторговать» лучшие условия в общении с западной современностью, внеся в совместное наследие несколько больше нашей особости, идентичности и «творческих анахронизмов», но ответа на этот вопрос нам никогда не получить.

В тот момент, когда страны нашей части Европы пробуют догнать Запад, имитируя его институты и конституцию, биржу и банковскую систему, на Западе интерес к нам, похоже, ослабевает. Таким образом, мы имеем дело с особенным парадоксом. Страны Центральной Европы благодаря НАТО и усердному продвижению в сторону Европейского союза становятся все ближе к Западу. Вместе с тем у нас может сложиться впечатление, что в сознании элит и обществ Запада они становятся все более и более отдаленными от нас. Наши страны были значительно более интересны в качестве ненадежного, а порой и взбунтовавшегося форпоста враждебного Советского Союза, чем как бедные родственники, которые хотят уподобиться более удачливым кузенам. Разве об этом не свидетельствует все меньший энтузиазм к расширению Европейского союза, особенно в Германии, Австрии и Франции? Такое реально происходит, хотя руководящие круги ЕС отдают себе отчет в том, что его расширение на восток необходимо, дабы не допустить нарастающей фрустрации и дестабилизации Европы.

Изменение отношения жителей Западной Европы к новым демократиям началось вскоре после революции 1989 года. Быстро оказалось, что осуществить политические изменения и экономическую трансформацию значительно труднее, чем представлялось первоначально. В картине Востока стали доминировать сообщения об этнических конфликтах, ксенофобии, антисемитизме, авторитарных наклонностях, популистских движениях и т. д. В десятках статей тиражировалась формула о Западе, движущемся к постнациональному XXI веку, и о Востоке, погрязшем в пучине национализма родом из века XIX. Даже у такого большого народа, как украинский, в его стремлении к формированию собственного государства часто видели анахронические племенные инстинкты.

«Europe contre les tribus» («Европа против племен») – вот поразительное в своей наглости название международной конференции, организованной с большим размахом под покровительством президента Миттерана в 1991 году. Лорд Дарендорф не был одинок, когда в книге о революции 1989 года выражал беспокойство по поводу перспективы того, что в новых демократиях станут проявляться фашистские наклонности. Казалось весьма вероятным, что именно такими будут последствия лобового столкновения современности с ностальгической традиционалистской общинностью в социумах с сильными авторитарными свойствами и в условиях общественной дезорганизации.

Это веяние пессимизма оказалось, к счастью, лишенным оснований. Трагические события в бывшей Югославии и в Закавказье имели в большой степени местные причины, глубоко укорененные в истории. Они ни в коем случае не свидетельствовали о появлении в посткоммунистическом пространстве сильных националистических или фундаменталистских движений. Парадоксально, но для обширных зон этого мира большей угрозой становится ослабление всяких общественных связей, включая сюда этническую или религиозную солидарность. Збигнев Херберт писал о национальных чувствах «в форме завещания»:

 
я участвовал в бунте
но считаю что этот узел кровавый
должен стать последним который
разрубит
тот кто обрящет свободу[85]85
  Концовка стихотворения «Размышления о проблеме народа» из сбор ника «Исследование предмета» (1961), пер. Вяч. Куприянова. Слова «в форме завещания» (у Куприянова – «наконец завещаю») непосредственно предшествуют у Херберта процитированному фрагменту.


[Закрыть].
 

Это не бунтующая личность его «разрубила», а процессы разложения во многих постсоветских народах.

Приближаясь к концу, стоит упомянуть, что только в двух местах торжественно отмечали годовщину событий 1989 года – в Берлине и Праге. В Берлине почетными гостями были Джордж Буш-старший, бывший президент США, и Михаил Горбачев, бывший генеральный секретарь ЦК КПСС. Кроме них, перед торжественно собравшимся бундестагом выступали «канцлер объединения» Гельмут Коль и его преемник Герхард Шрёдер. В первоначальной версии программы не предусматривалось речей кого-либо из бывшей ГДР! Возмущение «оссис» привело к изменению программы. В Праге, помимо Буша и Горбачева, присутствовали госпожа Тэтчер, а также вдова президента Франсуа Миттерана. Только приглашенный Лех Валенса символизировал устремления и свершения народов региона.

Не будет, думается, злоупотреблением рассматривать оба эти торжества как проявления и вместе с тем символ изменений в восприятии Истории, которая потрясла Европу и мир. В событиях 1989 года сегодня видится не падение диктатур, мобилизация масс, мирный отказ коммунистических элит от власти, восстановление суверенитета, создание новых или восстановление старых государств, экономические реформы, а прежде всего радикальное геополитическое изменение, падение «империи зла», конец мира двух блоков, конец висящего над миром кошмара бомб «А», «Б», «В»[86]86
  Атомных, бактериологических, водородных.


[Закрыть].

Для международного общественного мнения 1989 год выглядит сегодня не столько взрывом энергии народов, порабощенных в течение нескольких десятков лет, сколько землетрясением, вызванным сильными мира сего (скорее, того) – американцами и не осознающими последствий Советами. В революции 89-го видится конец очередной войны, словно в 1918 или 1945 году. И, как оно бывает после войны, победители чертят границы, диктуют условия мира, устанавливают сферы влияний, пишут историю своих храбрых деяний.

Это правда, историю действительно пишут победители. Однако мы ведь тоже принадлежим к победителям, даже если наши успехи оказались скроенными не по мерке наших ожиданий. Даже если мы не нашли собственной дороги, не открыли земли обетованной. Мы не стали избранным народом, указывающим человечеству, как перейти через Красное море его неизбежных проблем и драм. Усердно, с трудом, но довольно бодро и даже проворно мы движемся следом за развитой Европой. Вот истинное лицо нормализации нашей истории.

Какой была в этом роль «Солидарности»? Почему мы должны сохранить ее в благодарной памяти? Несомненно, она сыграла очень важную роль в разваливании коммунизма. И оказалась инструментом превосходным, убийственным. Рабочие в солидарном порыве с другими общественными группами выступили против власти, которая претендовала быть их представителем! «Солидарность» поспособствовала также тому, что миллионы людей наемного труда преобразовались в граждан. Она возвращала чувство всеобщей связи, творила осознание того, что между индивидуальным одиночеством и единением в национальном мифе и в Боге существует политическое содружество граждан.

После революции 1989 года «Солидарность» сыграла еще одну роль, которая была, видимо, непосредственной причиной ее кончины. Лех Валенса – когда он был еще такой, каким мы открывали его в 1980 году, – приравнивал свои отношения с массами к поведению перед спугнутой лошадью. Чтобы избежать несчастья, говорил он, надо какое-то время бежать рядом с лошадью, а потом вскочить ей на спину и, лишь хорошо усевшись там, постепенно навязывать ей темп и направление. Поразительно схожую мысль можно найти у Даниеле Манина, вождя восстания 1848 года в Венеции: «Народ – это конь, на котором надо уметь ездить».

«Солидарность» позволила оседлать коня, навязать ему дисциплину, которую коммунисты без сильных и растрачиваемых впустую доз насилия никогда не были в состоянии обеспечить. Это стало возможным потому, что «Солидарность» была «наша». Такая идентификация нейтрализовала сопротивление.

На начальных стадиях перемен Ежи Шацкий заметил, что польская революция радикально поменяла свой характер: «Незаметно она изменилась из рабочей революции в революцию собственников или, более точно, будущих собственников». От этого драматически предостерегал Кароль Модзелевский и в последние годы Яцек Куронь; об этом писал под другим углом Богдан Цивиньский [публицист и историк католического толка]. Несомненно, все они были правы. Польша из программы «Солидарности» была совершенно другой страной, чем та, которую мы все вместе создаем сегодня.

Однако настоящий спор располагается совсем в другом месте. Не была ли эта «измена», по сути дела, выражением более глубокой верности – верности мечтам о Польше, вырванной из отсталости, зависимости, изоляции, бедности, провинциализма и комплексов? Метафора с лошадью звучит, может быть, слишком цинично. Обратимся потому к Священному Писанию:

«Когда же фараон отпустил народ, Бог не повел его по дороге земли Филистимской, потому что она близка; ибо сказал Бог: чтобы не раскаялся народ, увидев войну, и не возвратился в Египет. И обвел Бог народ дорогою пустынною к Чермному морю. И вышли сыны Израилевы вооруженные из земли Египетской» (Исх 13, 17–18)[87]87
  В том варианте перевода, который цитирует автор (это не традиционная в Польше Библия Тысячелетия, а Библия Британского и зарубежного Библейского общества (Варшава, 1975), данный фрагмент несколько отличается от синодального текста: «…Бог не повел его по дороге к земле Филистимской, хотя она была ближе; ибо подумал Бог: что народ, предвидя войну, мог бы сожалеть и мог бы возвратиться в Египет. И вот повел Бог народ дорогою окружною к Чермному морю. А сыны Израилевы вышли из земли Египетской вооруженные».


[Закрыть].

«Солидарность» была польской дорогой к независимости и демократии, но вместе с тем – к индивидуалистическому, конкурентному капитализму, разрушающему солидарность содружества. Такова была польская дорога к «нормальной» современности. Цель почти достигнута. Польша и другие страны региона – может быть, впервые в истории – имеют шанс присоединиться к метрополии мира. В конце туннеля будут, надеемся, человеческие, достойные условия жизни для всех. Большое ли это достижение, можно ли этот грех искупить?

Рапортую о своих пожеланиях, господин президент
2005

Симона Вейль

Приближается праздник, а еще перед ним состоится инаугурация президента Леха Качиньского и его приведение к присяге. Так что представляется двойной случай, чтобы принести поздравления и выразить пожелания. Не частные и не только главе государства. Это одновременно и пожелания Польше по случаю выбора нового президента. Ибо от него, от власти, которую он символизирует, зависят в какой-то части наши шансы на ближайшие годы.

Ваше президентство и правление партии «Право и справедливость» (ПиС) возбуждает у значительной части общества большие надежды. А для другой его части они являются источником серьезного беспокойства. И прошу мне верить – оно существует не только среди воров, ловкачей, убэшников и аппаратчиков ПОРП. Впрочем, надежды сторонников могут оказаться для Вашего лагеря более опасными, чем страхи, тревоги и беспокойство второй Польши. Ибо последняя может только утвердиться в черных ожиданиях или же, напротив, признать, что сразу после выборов чрезмерно драматизировала ситуацию. Разочарование Ваших сторонников будет значительно более дестабилизирующим и деморализующим.

Не скрываю, что исповедуемые взгляды помещают меня среди представителей этой «второй Польши». Мои пожелания, причем максимально искренние, являются попыткой позитивно сформулировать питаемые в ней опасения. Ведь мы же не выражаем пожеланий, кроме ничего не значащего «всего наилучшего», когда речь идет о приятных событиях, которые и так должны случиться. Желаем чего-нибудь мы в тех случаях, когда это «нечто» не является ни очевидным, ни предопределенным – когда оно представляет собой только возможность, надежду, иногда очень хрупкую. Посему прошу принять мои пожелания с доброй волей – так же, как они формулируются.

И последнее замечание: я буду держаться тех дел и областей, где президент в соответствии с законом либо традицией может играть существенную роль[88]88
  Конституция Польши ограничивает роль и задачи президента. Он – высший представитель государства, следит за соблюдением Конституции, стоит на страже суверенитета и целостности государства; обладает многими правами по отношению к парламенту (в том числе назначение выборов, законодательная инициатива, законодательное вето, роспуск сейма), правительству (в том числе назначение его главы) и судам (в том числе назначение судей, право помилования), а также в вопросах внешней политики (ратификация международных договоров) и обороноспособности государства (верховное командование вооруженными силами, введение военного и чрезвычайного положения). Однако, чтобы юридические акты президента вступили в силу, для большинства из них необходима подпись премьер-министра, который таким образом принимает на себя ответственность за них перед сеймом.


[Закрыть]_{. Если даже не фор}мальным образом, то как неоспоримый авторитет в своем лагере.

Кто Вас выбрал и почему? Кто и по каким причинам голосовал за ПиС? Ответ на эти вопросы важен для любого, кто пытается понять новую ситуацию. Ответ – и это еще существеннее – имеет значение и для Вас тоже. Ибо он может помочь лучше прочитать вызовы, которые стоят перед Вами; и задачи, за которые Вы захотите взяться. Я не рассчитываю на то, что Вы согласитесь с моим по необходимости сжатым анализом. Но в нем заключены предпосылки тех пожеланий, которые в этот торжественный для Вас и для Польши момент я позволяю себе высказать.

Эва Милевич [когда-то из КОРа, а ныне из «Газеты выборчей»] назвала Вашу победу выражением бунта против салонов. Думаю, она ошибалась. Против салонов бунтуют обычно те, кто не прочь занять в них места, – люди, которых тамошние завсегдатаи оттолкнули или даже вытолкнули. Силы, поддержавшие «Право и справедливость», совсем другие. Их претензии к людям и миру более фундаментальны и направлены против более широких кругов, нежели фантасмагорические салоны.

Можно, думается, говорить о бунте провинции против метрополий. Я не имею, однако, в виду традиционное понимание провинции (деревня, маленькие городки), которая, несомненно, голосовала за Вас. Провинция – это в данном случае состояние умов, отношение к тем центрам сегодняшней цивилизации – в границах Польши и за ее пределами, – где происходят наиболее драматические изменения, где жизнь бурлит, где на каждом шагу видна энергия, креативность, честолюбивые устремления, жажда подняться выше, побежать дальше и быстрее. Провинция – это трудность устремлений найти себя в этом мире, это его незнание, это чувство бессилия, потерянности в том, что воспринимается исключительно как лишенные правил джунгли.

Мохеры, «мохеровая коалиция» стали превосходным – и самоубийственным для автора этого оборота – символом той Польши, которая встала за Вас стеной[89]89
  Чаще используется понятие «мохеровые береты» – издевательское определение немолодых людей, принадлежащих к консервативному течению польского католицизма; выразителями их взглядов являются СМИ, связанные с отцом Тадеушем Рыдзиком, в первую очередь пресловутое Радио «Мария». Это определение пошло от характерного головного убора – берета из мохера или его имитации – стереотипных представительниц этой среды, и оно как бы напоминает ходовые названия некоторых армейских формирований, скажем зеленых или голубых беретов. Впервые слова «мохеровая коалиция» употребил в 2004 г. ксендз Хенрык Янковский – бывший «капеллан „Солидарности“», превратившийся в махрового реакционера и антисемита, – по отношению к тем, кто регулярно посещал его гданьские мессы, а позднее устраивал демонстрации в его защиту после того, как он был отозван из прихода. В политическом дискурсе указанный термин впервые употребил Дональд Туск во время дебатов в сейме по программному заявлению премьер-министра, члена ПиС Казимежа Марцинкевича в ноябре 2005 г.


[Закрыть]. Это название, присвоенное ею себе хоть и самовольно, но с достоинством, стало в той же степени, что и «солидарная Польша», именем этой обиженной, униженной, беспомощной и потерянной Польши, обособленной от мира, в который она неспособна врасти. (Того же самого эффекта – придания противоположного смысла слову, обычно употребляемого с презрением, – хотел достигнуть Леппер[90]90
  Анджей Леппер (р. 1954) – крикун и демагог, лидер крестьянской партии «Самооборона», получивший известность благодаря организованным им скандальным акциям гражданского неповиновения и радикальным высказываниям в адрес своих оппонентов. Был заместителем премьера и министром сельского хозяйства в правительстве ПиС, ныне вместе со своей партией благополучно канул в политическое небытие.


[Закрыть], когда в сейме с гордостью говорил о наступлении «варваров» против «воров», по сути дела отождествляя этих последних с силами, целью которых является модернизация Польши.)

Это разделение напоминает другое, применяемое для определения государств, «периферийных» по отношению к центрам цивилизации. В России говорилось о западниках и славянофилах, в Венгрии – об урбанистах и популистах. Одни хотели присоединиться к центрам цивилизации, брать пример с их культуры и достижений. Вторые бунтовали против того, что считали чужим, восхваляли собственную отдельность, специфику, историю и свершения. У нас не было прочных, устоявшихся названий для указанного явления, но со второй из этих позиций обычно связывали сарматизм[91]91
  Сарматизм (с лат.) – культурное понятие в Польше конца XVI – середины XVIII в.; выражался в идеологии, обычаях, нравах и стиле жизни польской шляхты, а его элементы нашли отражение в литературе и искусстве – тут и условно «восточный» стиль парадной одежды (жупан), и особые манеры, и нарочито упрощенные, примитивные формы в архитектуре, словно бы отсылающие к памятникам старины. Концепция сарматизма, связанная с поисками генеалогии польского народа, которые вели его летописцы, опиралась на так называемый сарматский миф (с отсылками к упоминаниям римских географов и полководцев) о территории Речи Посполитой как части древней Сарматии и о происхождении шляхетского – а когда-то рыцарского – сословия от воинственных сарматов, осевших в былые времена на этих землях. В исторических дискуссиях, которые велись в Польше с конца Средневековья, шли споры о сословных и этнических факторах, определяющих это понятие, о местоположении Сарматии и ее частей. Однако общество считало, что право на сарматское наследие (воинский дух, презрение к физическому труду, честь и вольный дух) как источник сословной и национальной гордости как бы вписано в каждый шляхетский герб.


[Закрыть], тогда как с первой – космополитизм, прозападность. В последних выборах победили партии, пожалуй, периферийные, пожалуй – как подчеркивал [либеральный политик, юрист, философ и историк церкви] Ян Рокита, – сарматские. Скорее сконцентрированные на превознесении польской идентичности, истории и свершений, чем на вызовах со стороны будущего.

Здесь важно слово «пожалуй». Ведь надо помнить, что «Соглашение центра», предшественник ПиСа, было партией решительного выбора современности. Несмотря на важные политические различия, ее электорат напоминал избирателей Демократической унии. Кстати, именно с этим я связываю надежды на выполнение хотя бы некоторых из моих пожеланий – с убежденностью, что руководители правящего ныне лагеря за минувшее десятилетие не изменили своей принципиальной ориентации.