Текст книги "Табу и невинность"

Обеим концепциям присущи, однако, очень серьезные изъяны. Интеграционное видение грешит наивным оптимизмом. В предвидимом будущем честолюбивые амбиции России слишком велики, чтобы демократические государства могли откликнуться на них. Но и убежденность в том, что, по существу, мы вошли в период новой холодной войны, грешит чрезмерным пессимизмом. Эта последняя концепция связана с популярным в последнее время видением автократического возрождения. Китай и Россия воспринимаются здесь как авангард новых антидемократических сил. Сторонники данной концепции[266]266
  Наиболее известным ее глашатаем является Роберт Кейген, см.: Kagan, Robert. The Return of History and the End of Dreams. 2008. – Примеч. авт.


[Закрыть] провозглашают для демократического мира доктрину новой внешней политики; она должна опираться на предпосылку, что в ближайших десятилетиях будет преобладать соперничество великих держав – по образцу XIX века, хотя теперь уже в глобальном масштабе, – а также противостояние автократий демократиям. Они предлагают внешнюю политику, основанную на конфронтации, сдерживании и исключении новых автократий[267]267
  Критика этих концепций содержится, в частности, в: Deudney, Daniel; Ikenberry, G. John. The Myth of the Autocratic Revival. Why Liberal Democracy Will Prevail // Foreign Affairs. 2009. January-February. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Можно ли действительно говорить о новой холодной войне в отношениях России с Западом? Во времена классической холодной войны доминировал фундаментальный конфликт между Советским Союзом и Западом. Радикально противоположными были у них и ценности, и цели, и идеологии. Оба мира были построены вокруг собственных политических, экономических и военных институтов. Целый набор правил и договоров позволял сохранять базовый мир посредством замораживания структуры и соотношения сил. Их видоизменение происходило только на окраинах обоих миров – в Азии, Африке, Латинской Америке.

Сегодня нет ни двухполюсного разделения мира, ни отдельного мира России. Она не выказывает честолюбивых устремлений к созданию отдельного пророссийского мира институтов – хотя авторитарное шанхайское соглашение России, Китая и ряда государств Центральной Азии пытается создать альтернативу Западу. Нет у России и амбиций по формированию отдельного контура экономического обращения. Она с энтузиазмом принимает капитализм, даже если его российская версия коррумпирована и насквозь разъедена вездесущностью авторитарного государства.

Отношения России с Западом не носят также того фундаментально антагонистического характера, как это было во времена холодной войны. Указанные отношения очень сложны, хотя в последние годы наблюдалось их эволюционирование в опасном направлении. Организованы они на пересечениях и линиях напряжения между тремя К: кооперацией, конкуренцией и конфронтацией. Кооперация касается многих общих экономических и геостратегических интересов, начиная с попытки задушить талибов в Афганистане. У России есть причины для опасений в связи с деятельностью радикальных исламистов на южных границах России и внутри нее самой. Россия ощущает также угрозу для себя в региональных замыслах Ирана и в его стремлении к обладанию ядерным оружием.

Россия идет на конфронтацию с США и Европейским союзом там, где, как она считает, у нее есть специальные, исторически обусловленные права, – иначе говоря, на территориях бывшего Советского Союза. Сейчас основным пространством такого конфликта является, понятное дело, Украина, но также проблемы расширения НАТО и создания противоракетного щита, элементы которого размещаются на территории Польши и Чехии. Полем острого конфликта с Западом является помимо этого сфера преобладающих идей и ценностей. Россия официально не отвергла ни либеральные и демократические ценности, ни права человека, ни принципы правового государства. Только эта страна считает, что по историческим и культурным соображениям они – хотя бы на какое-то время – не имеют в России применения. Отсюда появление таких языковых диковин, как «суверенная демократия» или «управляемая демократия», что, по существу, означает ровно следующее: «Мы сами будем суверенно решать, что хорошо для нашего народа и для могущества Руси, а что нет».

Авторы упомянутого отчета ЕСМО противопоставили нереалистичным концепциям конфронтации (холодной войны) и интеграции парадигму верховенства права, или признания Россией единых правил игры, которые должны действовать и соблюдаться как в ее отношениях с Западом, так и во внутренних решениях. Принятие такой парадигмы должно дать возможность для преодоления существующих в рамках Евросоюза расхождений по вопросу о политике в отношении Москвы, а также для нахождения общего языка с Россией. В центре европейского проекта стоит верховенство закона. Вместе с тем как раз в отсутствии такого верховенства и состоит сущность проблем в отношениях других стран с Россией, равно как и во внутренней политике указанной страны. Это является проблемой даже для само́й ее власти, которая окажется не в состоянии решать многие из базовых проблем России, если станет трактовать конституцию, право или рыночные принципы как инструменты для осуществления власти, а не для очерчивания ее границ.

Символичным показателем понимания связанных с этим проблем было формально уважительное отношение к конституции со стороны Владимира Путина, который не захотел идти дорогой Лукашенко, Назарбаева и других постсоветских диктаторов, рассматривающих право как некую производную от политических интересов правящей элиты. Отказ оставаться у власти в пользу своего питомца Медведева представляет собой своеобразную дань уважения, которую лицемерие воздает добродетели. Даже если принять реалистическое предположение, что президентство Медведева – это всего лишь иллюзорная пауза в очень длинном правлении Путина.

Евросоюз должен контролировать, как Россия соблюдает принятые обязательства, и принуждать страны-члены считаться с ними, соблюдать их. Не допускать, чтобы отдельные страны подписывали с Россией соглашения, дающие им привилегии, следствием чего становится политическое ослабление Европейского союза в целом. Евросоюз должен делать все, чтобы солидарно оказывать на Москву нажим, добиваясь уважения ею стабильности норм, а также прозрачности и симметрии во взаимных отношениях, не допуская ни малейшей дискриминации государств-членов.

Приоритетным вопросом можно сделать либерализацию рынка топлив в Европейском союзе. В превосходном отчете Пьера Ноэля[268]268
  Noëla, Pierre. Beyond Dependence: How to Deal with Russian Gas. European Council on Foreign Relations, 2008. – Примеч. авт.


[Закрыть] автор показывает, каким образом либерализация этого рынка в рамках Евросоюза и сооружение сети трубопроводов, соединяющих между собой страны сообщества, по сути дела, лишит Россию возможности заниматься политическими манипуляциями, предоставлять привилегии одним странам и ущемлять другие. Для радикального улучшения ситуации и лишения России возможности шантажировать те или иные страны весь энергетический рынок в Европе следует деполитизировать. Однако это требует солидарности Европы, отказа некоторых государств, в том числе принадлежащих к числу самых крупных (Германии и Италии), от специальных привилегий, предоставленных им Путиным. Решение проблемы энергетического рынка было бы также сильным стимулом для дальнейшей интеграции Евросоюза.

Текущий кризис выявил хрупкость тех оснований, на которых зиждется могущество России, он был настоящим ударом для элит этой страны, которые на протяжении ряда последних лет снова чувствовали себя глобальной силой. Не сохраняя при этом никакой умеренности. В недалеком будущем каждая из трех мощных сил: США, ЕС и Китай – станет давать не менее одной пятой глобального ВВП. Даже если Россия станет пятой экономической силой в мире, ей все равно не удастся производить больше 2,5–3,0 % мирового ВВП.

Россия будет состоять в Совете Безопасности, будет участвовать в новых мутациях G8, G12 или G20, но, как верно писал американский историк Стивен Коткин[269]269
  Kotkin, Stephen. Myth of the New Cold War // Prospect. 2008. April. № 145. – Примеч. авт.


[Закрыть], «Россия не принадлежит к Европейскому союзу, не является союзником США, ни также союзником Китая. Вся эта тройка воспринимает ее как возможного партнера, но вместе с тем и как потенциального врага».

В таком позиционировании России есть сознательный выбор ее элит, но и слабость этой страны. Сознательный выбор, так как Россия не пойдет ни на какой привилегированный союз с одним из трех названных больших партнеров и противников. Ибо в любой из конфигураций подобное решение не удовлетворило бы ее потребности в величии и доминировании. Посему она видит достоинства в традиционной игре сил, выборочно отыскивая соглашения с разными партнерами против других. С Китаем – против США и Европы, с Европой – против США, в будущем ей, несомненно, предстоит поиск соглашения против Китая. В то время перманентное чувство неуверенности и угрозы заставляет Россию искать более прочные и длительные решения.

Сегодня Россия не очень-то крепко стоит на ногах, они у нее подкашиваются под бременем кризиса и видимых везде слабостей; Америка переживает сильный кризис, но легко можно себе вообразить, что – как и в прошлом – она первая преодолеет его и снова станет локомотивом, разгоняющим и подстегивающим мировую конъюнктуру. Вместе с Обамой она вернет – по крайней мере, частично – свою позицию. После аналитических исследований, провозглашающих упадок Америки (о чем писал, например, Фрэнсис Фукуяма) и конец доминирования США (Фарид Захария), снова начинают появляться работы, предсказывающие новый американский век[270]270
  Friedman, George. The next hundred years: A forecast for the 21st century. Doubleday, 2007. – Примеч. авт.


[Закрыть].

А Европа? Все зависит от нее самой. От ее воли к жизни, воли к действиям, способности к солидарному поведению. Во всяком случае, теперь хороший момент для того, чтобы предпринять серьезные переговоры с Россией – которая возвращается на землю – о мировом и европейском порядке, о месте России и шансах ее развития.

Есть смысл задуматься над предложением Медведева, которое он в первый раз представил в июне 2008 года, – о построении новых структур безопасности в Европе. Это предложение было встречено с довольно-таки всеобщим скептицизмом. Дело в том, что в инициативе Кремля видели традиционный советский метод подрыва НАТО и ослабления связей Европы с Америкой. Однако нестабильность на постсоветских пространствах остается существенной проблемой и может подталкивать к принятию этого вызова. Стоит напомнить, что с похожей идеей выступил когда-то Брежнев, став в 70-х годах инициатором конференции в Хельсинки. Оппозиционеры и эмигранты из стран Центральной и Восточной Европы единодушно осуждали эту инициативу. В ней видели – таковы, впрочем, и были реальные советские намерения – попытку окончательно припечатать разделение Европы. Оказалось, однако, что эта конференция и весь Хельсинкский процесс стали мощным инструментом делегитимизации ялтинского порядка, а также борьбы с беззаконием на территориях, контролировавшихся Советским Союзом. Установление норм права на пространстве широко понимаемой Европы должно срабатывать в пользу правовых государств, в пользу либеральной демократии. России не удастся узаконить в каком-нибудь международном документе, подписанном ею с демократическими государствами, своей доминирующей позиции на пространстве бывшей империи.

Альтернативой для России является одиночество, вечные разочарования, недовольство, агрессивность и отсутствие перспектив на подлинную модернизацию, на то, чтобы догнать современный мир.

Память и сообщество народов
2009

Памяти Бронислава Геремека

В последние годы жизни Бронислав Геремек многократно возвращался к теме, которая напрямую связывала его страстные политические увлечения с призванием историка. Он был убежден, что политическое сообщество, каковым является Европейский союз, требует укорененности в истории. У старых государств нашего континента основную, принципиальную роль в формировании национальной идентичности играет коллективная память – интегрируя сообщество, она сплачивает его вокруг подлинных, но часто и мифологизированных событий, героических побед или трагических деяний. Разные интерпретации, иные способы запоминания тех же самих фактов отделяют одни народы от других. Поляки, немцы, россияне и французы помнят Вторую мировую войну по-разному. Различающиеся нарративы всегда играли существенную роль в отношениях между народами, однако после Второй мировой войны они по разным причинам начали играть особую роль.

Границы единой, общей памяти, похоже, очерчивают границы политического сообщества. Так не требует ли настоящая, глубокая европейская интеграция постоянных усилий по сближению наших картин прошлого? Если не по выстраиванию общей памяти – поскольку это, наверно, идеал, которого невозможно достигнуть?

Традиционно в международных отношениях мощь государства была функцией его военного, экономического и демографического потенциала; она зависела от четкой и эффективной организации государства, его способности заключать союзы, от гения правящих и командующих. В сегодняшней Европе вместе с элиминированием вооруженных конфликтов и опорой отношений между государствами-членами в составе Евросоюза на право, транспарентность и принцип солидарности, уменьшилось значение военной и экономической мощи, а выросло значение того, что [видный американский политолог, приверженец неолиберализма] Джозеф Най назвал «мягкой мощью» (soft power). На положение государств существенное влияние оказывает их способность воздействовать на других за счет имеющегося авторитета, привлекательности присущих ему институциональных решений, возможностей по выстраиванию коалиций, богатства культуры и научных достижений. Да и история – как героические свершения народов, так и их огромные страдания – тоже оказывает определенное влияние на эту «мягкую мощь».

Часто приводится пример влияния трагической судьбы евреев во время Второй мировой войны на возникновение государства Израиль и построение его региональной мощи. А также на особые обязательства Америки, Германии и других западных государств перед еврейским государством. Чтобы понять политику братьев Качиньских относительно Германии в 2005–2007 годах, надо помнить о том, какой критике Ярослав Качиньский подвергал политику польских властей в 1989–2005 годах: он обвинял их в том, что они не сумели надлежащим образом использовать своеобразный капитал – чувство вины немцев за преступления во времена Гитлера – для получения соответствующих уступок Польше.

Недавнее отмечание годовщины Голодомора – Большого голода 30-х годов – было попыткой прочно сохранить эти трагические события в украинском сознании, укрепить общность нации и ее современную идентичность. Москва видела в этом антироссийские намерения. Ибо – доказывали там – голод ведь свирепствовал тогда и на обширных пространствах России и Казахстана, а врагом была вовсе не Украина, а независимое, грубо коллективизируемое крестьянство. Так оно на самом деле и было, но правдой является и тот факт, что нигде в СССР уничтожение людей голодом не приняло столь страшных размеров, как в советской Украине.

Память и национальные мифы играли огромную роль в балканских конфликтах 90-х годов. Отдаленным источником войны за Косово было сербское видение Косова как колыбели Сербии, живое присутствие в памяти этого народа проигранной битвы на Косовом поле в 1389 году. Для такого восприятия те 90 % мусульманских албанцев, которые населяли данную провинцию, не имели ни малейшего значения. И еще один пример балканского конфликта, сочетающего национальную мифологию с реальными интересами. Речь идет о конфликте между Македонией и Грецией. Греция не хочет признать название македонского государства, утверждая, что в нем есть попытка присвоить эллинское наследие Александра Великого (Македонского), которое исторически должно принадлежать Греции. По той же самой причине Греция не соглашается на использование Македонией исторического флага Александра. Абсурдность этого конфликта легко осознать, если мы вспомним, что во времена Александра Великого, свыше двух тысяч лет назад, национального государства греков не существовало, а тогдашние греки считали македонских правителей варварами. За манифестациями, вызванными массовой истерией в Греции, а также за ее последовательным стремлением к изоляции маленькой и бедной соседней страны лежали национальные мифы и, вероятно, какие-то политические калькуляции, но никак не история.

Пополнение ЕС новыми странами-членами, состоявшееся 1 мая 2004 года, а затем принятие Болгарии и Румынии было большим успехом Евросоюза. Но не такими были чувства во многих странах Западной Европы. Во Франции и Голландии референдумы по вопросу европейской конституции в 2005 году раскрыли глубокое недоверие к новым членам Союза. Комментаторы подчеркивали, что победа ответа «нет» была, в частности, выражением протеста против расширения ЕС, который распространялся также на Польшу. Определенную роль у граждан старого сообщества сыграло чувство потери ими влияния на собственную судьбу во все более широком и все более анонимном Евросоюзе, а также ощущение конкурентной угрозы со стороны стран с более низкой стоимостью труда и меньшими налогами.

Однако существенным был также другой фактор – чувство отчуждения по отношению к новым государствам-членам, на которые гражданам зажиточных государств предстояло вдобавок выкладывать серьезные средства. Наша жажда «возвращения в Европу» не вызывала столь же большого энтузиазма на западе континента, хотя никто не оспаривал наших деклараций о принадлежности к той же самой европейской семье. Впрочем, и в нашем энтузиазме таилась некая двусмысленность. Для одних «возвращение в Европу» – это сильное желание присоединиться к такой Европе, какова она сегодня: зажиточной, демократической, стабильной. Для других же это «возвращение» означало поворот к мифической Европе – пасторальной, христианской, общинной.

У народов Западной Европы ощущение взаимной близости имело свой источник в весьма отдаленной, часто общей истории, в сильных связях – политических, торговых, культурных. После Второй мировой войны объединяющаяся западная часть континента, спасаясь от воспоминаний «тридцатилетней гражданской войны в Европе» (де Голль), предпринимала сознательное усилие не только сблизиться между собой, но и сблизить нарратив об общем европейском прошлом, а особенно о наиболее драматических его моментах. Постоянно приводимым образцом являются здесь отношения между Францией и Федеративной Республикой Германия, примирение которых стало краеугольным камнем строящегося сообщества.

В знаменитом докладе («Qu’estce qu’une nation?», «Что такое нация?»), прочитанном в Сорбонне в 1882 году, Эрнест Ренан говорил: «Общая память создает чувство совместной ответственности, чувство солидарности. Солидарность, произрастающая из прошлого, является также выражением воли жить вместе». Слова Ренана касались нации. Европа вовсе не одна нация и никогда ею не будет, но приведенные выше слова относятся, похоже, и к Европейскому союзу. Сильные связи в старом ЕС – особенно в тех шести государствах, которые совместно его создавали, – строились не только на фундаменте рынка и закона. Принципиальную роль играла также национальная и европейская политика памяти, стремление сблизить видения истории, принять единый, общий нарратив о прошлом. Исходной точкой был не идеализированный миф некоего единого начала и «золотого века», а апокалипсис войны и лозунг «Никогда больше!».

Мы вошли в Евросоюз с нашими несходствами и с нашей памятью, которая в существенных элементах отличается от той, что доминирует на Западе. Это важный, хотя и не единственный источник взаимного чувства отчужденности. Ограничусь ниже тем, что обрисую основные элементы истории XX века, где наблюдаются заметные расхождения между «западным» и «восточным» нарративами.

Обе части континента разнятся отношением к периоду между двумя большими войнами. Европейское сообщество возникало в атмосфере глубокого кризиса, вызванного второй из этих войн и отторжением прошлого, которое отождествлялось с преступлениями двух мировых войн, тоталитаризмов, колониализма, империализма, национализма. Новая Европа мира, соглашений, развития и солидарности хотела и должна была закрыть трагическую историю. Таким образом, в Западной Европе до недавнего времени существовала сильная тенденция начинать свою историю от 1945 года.

Наша часть Европы не имела никаких проблем со своим прошлым, часто мифологизированным. Напротив, она питала и питает к нему ностальгическое – чтобы не сказать набожное – отношение. Ведь это же были времена независимости, вновь обретаемой многими народами региона, в том числе и Польшей, времена построения своего государства, поиска собственного места под солнцем. Даже если во многих государствах господствовали диктатуры, нищета и коррупция, все равно на позитивные воспоминания о том времени оказывают влияние и предшествующее порабощение, и более поздний катаклизм Второй мировой войны, за которой затем последовало 45 лет коммунизма.

Но все выглядит по-иному, если говорить о послевоенном периоде, вплоть до са́мого 1989 года. В Западной Европе это время мира, стабильности, развития, построения большого европейского дома, начавшегося с Европейского объединения угля и стали. А Центральная и Восточная Европа старается, напротив, забыть о той эпохе. Существует искушение свести явление коммунизма к единственному измерению – советской оккупации. При таком восприятии установленный после войны государственный строй становился делом рук советских агентов и предателей, поддержанных мощью соседней державы. Да, это правда: Польше и другим странам региона советский строй был после войны навязан силой. Нельзя, однако, сказать, что он не получил довольно широкого общественного признания. Национализация экономики, быстрое развитие в течение первых двух десятилетий, политика эгалитаризма и социальной защиты, а также гарантия безопасности от Германии – все это создавало для новых властей значительную общественную поддержку, усиленную ощущением отсутствия каких-то альтернативных вариантов государственного устройства в условиях холодной войны и советского господства. Посему трактовка времен коммунизма как некой дыры, паузы или разрыва в истории нашего народа противоречит опыту двух поколений поляков, означает выбрасывание всех жителей страны – кроме немногочисленных героев – за рамки национальной истории. Но ведь такой подход выглядит вместе с тем чем-то глубоко понятным. Именно таким образом де Голль изъял из истории Франции петеновское государство Виши.