Текст книги "Табу и невинность"

Особую роль в ниспровержении сфальсифицированной картины прошлого сыграли французские евреи. Новое еврейское сознание играет все большую роль в формировании образа французского прошлого. Эта проблема интересна в интеллектуальном и политическом аспектах.

Один из разделов деятельности Виши был отмечен особым табу; речь идет о роли этого режима в Катастрофе евреев. 76 тысяч французских евреев погибли в лагерях уничтожения. Вот как много, говорят те, кто грозит обвиняющим пальцем. Без помощи французских чиновников вроде Папона, без французской полиции во главе с Бускетом нацисты не смогли бы их выследить. Всего-то столько, говорят защитники чести Франции, подчеркивая, что ни в какой из стран Европы не выжили три четверти евреев, и так случилось, разумеется, благодаря помощи рядовых граждан. Помогали часто и люди Виши, которые, без особых угрызений совести отдавая «чужих» евреев, до определенного момента защищали евреев, которые имели гражданство Республики. Противники напоминают, однако, что Франция Виши – это единственная в Европе неоккупированная территория, откуда евреев вывозили в Освенцим. Взять хотя бы большую облаву 16 июля 1942 года, когда на парижский стадион [точнее, велодром] Вель д’Ив согнали перед высылкой в Аушвиц 13 тысяч евреев, – она была проведена руками самих французов. В дополнение к этим несчастным французская полиция, уже без немецких указаний, доставила для вывозки 4 тысячи младенцев, детей и подростов. Никто из них не выжил.

Об этом не говорилось. Евреи везде пробовали забыть о войне. Спрятаться под чужими фамилиями, чужими биографиями. Забыть о страшной деградации, которая в глазах других, а часто и в их собственных лишала их какой-то частицы человеческого. Существенным источником беспамятства был классический франко-еврейский контракт. Со времен революции, когда евреи получили полные права, они могли оставаться евреями лишь в храме и дома. В качестве граждан им полагалось быть французами, ничем не отличающимися от других. В итоге евреи после войны сочли себя и свои страдания, те преследования, которые они испытали (в том числе и со стороны соотечественников), своим вкладом в национальную драму, принесенным на алтарь Республики. Травмированные евреи боялись всякой инакости, даже инакости судьбы. Хотели спрятаться в толпе, потеряться среди других депортированных – безотносительно к направлению и цели их вывоза – среди коммунистов, партизан, цыган, эмигрантов из республиканской Испании и тех, кого высылали на принудительные работы. Голлисты не хотели видеть отдельности «депортированных по расовым соображениям», поскольку это противоречило их мифу о Франции; коммунисты – поскольку судьба евреев не укладывалась в их видение механизмов, управляющих миром; интеллектуалы – поскольку среди них одни были голлистами, другие, более многочисленные, – коммунистами, а большинство не могло похвалиться военной биографией. Помимо этого, о чем тут много говорить, Франция нуждалась тогда в героях, дабы те свидетельствовали о ее безупречном величии, а не в жертвах, тем более что эти жертвы ставили перед Францией серьезную моральную проблему.

В 1960-х годах происходит, однако, постепенное воссоздание еврейской памяти и формирование новой еврейской идентичности – на обширных кладбищах европейского еврейства. Этот процесс увязывается с кризисом различных универсализмов и возвращением партикуляризмов: этнических, религиозных, культурных, а также сочетается со ставшей вездесущей страстью к поиску корней. Во Франции бунт еврейской памяти принимает драматические формы – ввиду эмансипационных традиций революции, ввиду роли дела Дрейфуса в истории Франции и, наконец, на этом фоне, ввиду скандального лишения евреев основополагающих прав и их исключения из национального сообщества, совершенного французским государством Петена.

Два факта имели принципиальное значение для формирования нового еврейского сознания. Во-первых, это был процесс Эйхмана, который на самом деле впервые заставил вглядеться в болезненное прошлое. Позволил осознать во всей полноте особый характер еврейских судеб: Катастрофа как предназначение для того разряда людей, который не укладывался в нацистскую дефиницию человечности. Вторым фактом была шестидневная война между Израилем и арабскими странами в июне 1967 года. Страх перед исчезновением Израиля разбудил вытолкнутую в подсознание память о Шоа. Сильная волна произраильских эмоций положила начало процессу повторного открывания традиций, культуры, религии теми поколениями евреев, которые давно секуляризировались. Указанный процесс укрепился притоком сотен тысяч сефардских евреев из Алжира, Марокко и Туниса. Это были люди, лишенные страхов и комплексов европейского еврейства, к тому же сильно связанные между собой общинными и религиозными узами.

Все большую роль в конституировании современной еврейской идентичности играет Катастрофа как фундаментальный национальный опыт. Шоа становится стержнем своеобразной светской религии. Чувство сиротства, полного одиночества среди других народов, осознание своей избранности находит новое, трагическое обоснование.

Очень важным фактом, который способствовал тому, что Катастрофа перестала быть чисто еврейским опытом, что она наполнилась универсальной значимостью, был II Ватиканский собор. Снимая с евреев обвинение в богоубийстве, собор неизбежно поставил проблему христианской ответственности за антисемитизм и, как следствие, роли юдофобии в подготовке Катастрофы. Опубликованный недавно документ Ватикана представляет собой частичную попытку ответить на этот вопрос. II Ватиканский собор и христианская рефлексия над Шоа помогли упрочению еврейской памяти о Катастрофе.

Дополнительным фактом, который повлиял на сплочение французских евреев вокруг их памяти, были известные слова де Голля, произнесенные после шестидневной войны. Вопреки существовавшей до того момента традиции Генерал сделал геополитический выбор против Израиля, в пользу тесных связей Франции с арабскими государствами. Он сказал тогда о евреях: «Народ, уверенный в себе и стремящийся к господству». И несмотря на то что де Голль – вещь у него необычная – многократно пытался смягчить красноречивый смысл этих слов, они глубоко запали в память французских евреев, способствовав сформированию их отдельной идентичности, хотя и ни вне Франции, ни против нее.

Под воздействием всех названных факторов образ Виши и послевоенной чистки постепенно, но радикально перевертывается, меняясь на противоположный. Во время судебных процессов Петена или Лаваля, премьера правительства Виши, проблема общей ответственности за судьбу евреев практически не упоминалась. Еще в 1970 году можно было организовать в Париже научную конференцию на тему Франции Виши, где слово «еврей» не прозвучало ни разу. В сегодняшнем восприятии антиеврейская политика кажется квинтэссенцией петеновской Франции. С конца 70-х годов во французских фильмах о войне исчезает будничная жизнь, вопросы коллаборационизма или движения Сопротивления; это кино заворожено судьбой евреев. Такой образ 1940–1944 годов воспроизводили и публикуемые СМИ бесконечные допросы в процессе Папона. В том числе и потому, что лишь на «преступления против человечества» не распространяется срок давности, а потому все допросы и свидетельства концентрировались на судьбе евреев.

Нынешняя специфическая монополия еврейского страдания ведет к обострению борьбы за память. На процессе Папона большинство старичков из движения Сопротивления выступало в защиту Папона. У него действительно появились некоторые связи с подпольем – начиная с момента, когда Германия стала клониться к падению. Он предоставлял кое-какую информацию, снабжал одеждой сбитых американских летчиков. Было, однако, очевидным, что ветераны защищали в первую очередь собственную память, собственное страдание и честь Генерала против «подавляющего присутствия» Катастрофы. Раньше евреев во французской памяти о войне почти не существовало, теперь иногда кажется, что жертвами были исключительно евреи! На сегодняшнюю атмосферу влияет очень сильный документ епископата Франции, в котором выражается раскаяние за позицию Церкви по отношению к евреям во время войны, – документ, идущий значительно дальше недавней декларации Ватикана. Но раскаяние выразили и полицейские, и Красный Крест, и врачи. Можно предугадать, что вскоре послышится голос академического мира (в результате запрета на работу во время войны из университетов изгнали свыше 1100 евреев).

Память, любая память деформирует историческую реальность. Сегодняшние крайности можно понять на фоне крайностей вчерашних. Может сложиться впечатление, что общественное мнение не помнит о послевоенных чистках, очень грубых. А ведь были – я уже упоминал об этом – многочисленные жертвы самосудов, десятки тысяч случаев тюремного заключения, сотни казней, массовое выбрасывание с работы. Историки все выше оценивают численность послевоенных жертв. Общественное мнение, похоже, все в большей степени их не замечает. Почему? Потому что тогдашние чистки не учитывали специфических антиеврейских преступлений. За них не карали, ибо в послевоенном сознании они почти не существовали. Никто не думал о том, чтобы предъявить французам обвинение в преступлении против человечества. Такое обвинение появляется впервые в 70–80-х годах в общей сложности всего лишь против четырех французов: двух полицейских высокого ранга, одного милиционера из соответствующего коллаборационистского подразделения и, наконец, против Папона, секретаря префектуры в Бордо, который осуществлял надзор за «отделом по еврейским делам».

Хотя процесс Папона был сконцентрирован на военной судьбе евреев, он предоставлял более широкие сведения о черных годах Франции. Был поставлен под сомнение – кстати, не впервые – старый миф (петеновского происхождения), что существовало своеобразное разделение труда между Петеном и де Голлем. Петен был чем-то вроде щита Франции – защищал ее в несчастье от еще худшей судьбы (такой, как оккупация в Польше или доминирование настоящих фашистов в режиме Виши). Де Голль в этой картине должен был служить мечом Франции, возвращающим ей величие и честь. Процесс Папона вновь показал, что это только миф. Правительство Виши выступало за сотрудничество с Германией и само часто обращалось к Берлину с какими-то инициативами. Оно со всей решимостью высказывалось в поддержку антиеврейской политики – хотя и не за физическую ликвидацию евреев, – а также за «национальную революцию», которая имела глубокие корни в старой контрреволюционной традиции. Несколько экстравагантным символом этой непрерывности могут послужить слова одного из отцов радикального французского национализма, Шарля Морраса, который в 1945 году, после процесса, закончившегося вынесением ему смертного приговора за коллаборационизм, сказал: «Это реванш Дрейфуса»[242]242
  Шарль Мари Фотиюс Моррас (1868–1952) – французский публицист, критик, поэт, последовательный и влиятельный противник демократии. В 1899 г. организовал монархическую группу «Action française» («Французское действие»), в 1908 г. – газету c тем же названием. Моррас проповедовал благотворность наследственной монархии и католицизма; утверждал превосходство «латинской расы» над другими народами; выдвигал классицизм XVII в. как этическую и эстетическую норму, развенчивая романтизм и восхваляя греко-римские истоки французской культуры. Во время Второй мировой войны стал официальным идеологом правительства Петена. В 1945 г. за свою деятельность в период оккупации был приговорен к пожизненному заключению, но ввиду преклонного возраста помилован президентом Республики. Исключен из Французской академии.


[Закрыть]. Для него те, кто вопреки истине боролся, чтобы вынесенный капитану Дрейфусу приговор за измену оставался в силе, это те же самые люди, которые реализовали «национальную революцию» в петеновской Франции. И в свою очередь, защитники Дрейфуса – с Эмилем Золя во главе – нашли своих преемников в лагере французского движения Сопротивления.

Нынешняя концентрация внимания на Шоа понятна и справедлива. В ней, однако, заключена также опасная двусмысленность. Стражи еврейской памяти, такие как Эли Визель, Клод Ланцман, Стивен Спилберг, призывают вслед за Библией: «Захор!» – «Помни!» – делая из памяти религию, остерегая от опасностей забвения и рецидива преступления. Но ведь никогда так много не говорилось о Катастрофе, как сегодня, никогда на эту тему не снималось столько фильмов, не писалось столько романов. Ничто не говорит также о том, чтобы сегодня евреям где-нибудь грозила Катастрофа. Сегодня можно больше прочитать об опасностях ассимиляции и смешанных браков для будущего еврейского народа, чем о физической угрозе для диаспоры. Вопрос об Израиле имеет, разумеется, совсем иную природу.

Остается, однако, серьезная проблема. «Долг памяти» – столь живой в традиции Израиля – может будить у людей совесть, но может ее также усыплять. «Тот факт, что нам сегодня напоминают с мельчайшими подробностями о прошлых страданиях, – писал в блестящем эссе «Злоупотребления памятью» [французский философ и семиотик болгарского происхождения] Цветан Тодоров, – вероятно, делает нас бдительными применительно к Гитлеру и Петену, но вместе с тем облегчает игнорирование текущих угроз – потому что в них не фигурируют те же самые действующие лица и они не принимают идентичных форм». Ритуализированное повторение фразы «нельзя забывать» не предотвращает этнических чисток, истязаний, массовых убийств. Все новые и новые коллективные бойни, повальные казни, преступления против человечества совершались и совершаются – вплоть до сегодняшнего дня. Даже если в них нет систематичности, нет воли ликвидировать целый народ во имя сумасбродной утопии. Преступления коммунизма, равно как и те, что совершались в Руанде или Боснии, были страшными и по сей день остаются неосужденными. Как найти равновесие между признанием особого характера Шоа и необходимостью уберечься от моральной анестезии, источником которой может оказаться абсолютизация еврейской Катастрофы?

Каков позитивный итог судебного процесса против Папона? Функция таких коллективных экзорцизмов состоит, среди прочего, в указании зла, освежении моральных требований, очерчивании границ той этической общности, к которой мы принадлежим. Процесс позволил еще раз осознать, что самые страшные злодеяния XX века творили не садисты и не профессиональные убийцы, а преступники, сидевшие за письменными столами. Это был процесс над разумом, оторванным от моральной ответственности. Папона приговорили за аморальное повиновение, за то, что он не отказался выполнять распоряжения. В своем последнем слове Папон предостерегал, что вынесение ему приговора явится угрозой для государственной власти, ее «способности управлять и принимать решения». К нему не прислушались. Обвинительный приговор как указатель для граждан в их отношениях с государством – это вовсе не так мало. Он явился очередным ударом, нанесенным по светской религии государства, народа, республики, государственных интересов. Во имя суверенного, нравственного разума.

Кнут против диктаторов
1998

С удовлетворением воспринял я британский ордер на арест генерала Пиночета, хотя не очень-то рассчитываю на его выдачу испанцам и на судебный процесс. Важно, что о зле напомнили и что его заклеймили – публично, перед лицом всего мира. Дело Пиночета стало видимым знаком прогрессирующей «глобализации» прав человека, растущей роли международного общественного мнения и наднациональной правовой системы. С этим можно связывать надежды на то, что в мире будет чуть-чуть меньше насилия.

Остальное в «деле Пиночета» – это вопросы, сомнения, беспокойства.

Арест в Англии генерала Аугусто Пиночета по инициативе испанского судьи Бальтасара Гарсона вызвал эмоциональные реакции по всему миру. В международных дискуссиях – в том числе и в Польше – выявились две основные, принципиально разные позиции.

Одни – во имя справедливости и морали – считают, что преступление должно быть наказано. Они отказываются вести какую-либо дискуссию в политических категориях. Вторые – во имя политических соображений, но и моральных тоже – требуют захлопнуть книгу расчетов с прошлым. Напоминают, что Пиночет или Ярузельский (поскольку в наших дискуссиях где-то на заднем плане неизбежно присутствует фигура этого последнего) способствовали демонтажу существовавшей системы диктатуры и, выбирая дорогу демократии, имели право рассчитывать на личную безопасность. Кроме того, доказывают такие люди, зарубцовывание ран в обществе представляет собой трудную моральную проблему, значительно более важную, нежели вынесение приговора старому, уже лишенному сил человеку, который творил зло, но увенчал его добром.

В польских дискуссиях присутствует еще и третья позиция, которая на Западе среди демократических сил практически не встречается. Депутаты от Христианско-национального объединения написали британскому послу в Польше, что Пиночет «был одним из немногих политиков XX века, кто решился на эффективное сопротивление коммунистической диверсии и насилию, а как следствие, привел свою страну к экономическому расцвету и восстановлению демократии». Редактор серьезной польской газеты доказывал, что Пиночет «задолго до Афганистана и польского Августа’80 отважился реально возвести действенную преграду для мировой коммунистической экспансии».

Несколько месяцев назад всяческие свершения агента иностранной разведки ставили наравне – если не выше – того, что сделала для новой Польши демократическая оппозиция и «Солидарность»[243]243
  Речь идет о полковнике Р. Куклиньском, который вернулся из США как раз в том году (1998), когда было написано данное эссе. Подробнее о нем см. выше, в эссе «Что будет, если выиграет СЛД?».


[Закрыть]. Сегодня в интегральном антикоммунизме чилийского диктатора видится предвестие мирной, великодушной польской революции. Ни слова об убийствах, пытках, актах насилия в Чили, о травле специально выдрессированными собаками, о высланных из отчизны защитниках законного порядка. Люди, в прошлом вовлеченные в борьбу без насилия и без ненависти, которая велась в Польше демократической оппозицией, сегодня – озабоченные воображаемым противоборством с коммунистическим трупом – перестали замечать конкретных людей и их трагедии, а видят исключительно героическую конфронтацию Добра со Злом, где «единица – вздор, единица – ноль»[244]244
  Российскому читателю вряд ли нужно напоминать, что это цитата из поэмы В. В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин».


[Закрыть].

Марио Варгас Льоса писал, что арест Пиночета «все демократии мира приветствовали с обоснованной радостью», и вместе с тем выражал возмущение, что на Западе нет похожего отношения к Фиделю Кастро. А далее меланхолично отмечал: «После долгих лет борьбы пером против авторитарных режимов я пришел к горькому выводу, что мы, которые ощущаем равное, без всяких исключений, отвращение к любым формам диктатуры, составляем решительное меньшинство. Для многих людей, напротив, есть диктатуры хорошие и плохие – в зависимости от идеологии, которую они исповедуют». К сожалению, и в Польше тоже.

И те, кто защищает Пиночета во имя внутреннего мира, и другие, защищающие его за заслуги в борьбе с коммунизмом, похоже, в равной мере не замечают истинной природы обвинений, формулируемых против него. Он не обвиняется в установлении и осуществлении диктаторской власти. Нет в международном праве статьи, которая позволяет за это наказывать.

Пиночета обвиняют в преступлениях против человечности, в убийстве людей, в массовом терроре, а вовсе не в недемократическом способе реализации власти. Речь идет о защите фундаментальных прав человечества от особо позорных деяний. Когда в данном контексте ссылаются на фамилию ген. Ярузельского – как поступают и его защитники, и его враги, – это лишено оснований. Войцеха Ярузельского обвиняют в самых разных преступлениях, однако никто не утверждает, что он был организатором массового уничтожения людей, преступлений против человечества, поголовных пыток или истязаний и т. д. Ярузельский может быть поставлен перед польским судом на основании польского уголовного кодекса, но не по тем статьям, на основании которых во имя человечества преследуют чилийского генерала.

Напомним о трагическом зигзаге чилийской истории в начале 70-х годов. Сальвадор Альенде, марксиствующий социалист, был избран президентом Республики при поддержке всего лишь 35 % граждан. С самого начала его бойкотировала значительная часть политического класса и консервативные круги общества. Дестабилизации Чили содействовала политика администрации Ричарда Никсона, которая ставила своей целью свержение Альенде.

С другой стороны, политический порядок и общественный мир подрывались в Чили радикальными левацкими группами, растущим влиянием коммунистов и нарастающим присутствием Кубы. Альенде оказался не в силах совладать с ситуацией и своей политикой способствовал радикализации правящей коалиции, все более изолируя себя от большинства общества. Именно в этом свете надо рассматривать решение генерала Пиночета, который до государственного переворота (1973) считался офицером, лояльным по отношению к президенту и демократии.

Пиночет сверг правительство и установил террор, направленный против коммунистов, социалистов, пацифистов, христианских демократов – против всех, кто был враждебен его диктатуре. Одновременно он задержал скатывание Чили к гражданской войне, общественному хаосу, экономическому распаду и – быть может – к коммунистической диктатуре. Демократия либо рациональная рыночная экономика отнюдь не были его целью. В ту пору он провозглашал взгляды, которые можно охарактеризовать как интегрально националистические и консервативно-католические. Присутствовала в них и увлеченность фашистской идеологией.

Но, независимо от намерений генерала, благодаря той экономической политике, которой с определенного момента потворствовал Пиночет, Чили стало передовой страной региона. Экономическое развитие и замораживание политической гражданской войны способствовали – хотя это и не было целью Пиночета – возникновению стабильной, зрелой демократии. Однако, вопреки распространенной мифологии, Пиночет – после проигранного референдума по вопросу о продлении его власти – ушел со своего поста не по собственному желанию, а сильно побуждаемый к этому американцами, которые в тот период решительным образом продвигали политику соблюдения основных прав человека в Никарагуа, Чили и других странах Латинской Америки. Не без значения было также давление со стороны командования чилийской авиации, военно-морского флота и полиции, требовавших, чтобы Пиночет соблюдал положения своей собственной конституции.

Может ли нынешнее состояние Чили оправдывать тогдашние преступления? Можно ли смотреть на прошлое, не думая о сегодняшнем дне?

Победителей как будто не судят, а Пиночет оказался победителем. Его тень по сей день падает на молодую чилийскую демократию. Наказать генерала было невозможно – слишком большую власть он держал в своих руках (еще полгода назад состоял главнокомандующим вооруженными силами). Впрочем, перед тем, как отдать властные полномочия, генерал заручился амнистией для себя и армии. Но в 1995 году были схвачены, посажены в тюрьму и приговорены к многолетнему заключению Мануэль Контрерас, глава тайной полиции Пиночета, и заместитель Контрераса, генерал Педро Эспиноза – организаторы убийства Орландо Летельера, бывшего министра и посла Чили, совершенного в Вашингтоне в 1976 году. Это Соединенные Штаты заставили чилийское правительство арестовать и приговорить обоих генералов, невзирая на протесты и угрозы со стороны чилийской армии.

В Чили существует сегодня понятная неприязнь к расчетам с прошлым, вытекающая из страха перед утратой общественного мира и демократии. Правительство, в состав которого входят и жертвы диктатуры, во имя указанных ценностей защищает Пиночета. Чилийский президент, христианский демократ Эдуардо Фрей Руис-Тагле, заявляет, что наилучший способ преодолеть наследие новейшей истории состоит в обращении к будущему, а не «со злобой – к прошлому». Но стоит также отметить слова Франсиско Хавьера Эррасуриса, архиепископа Сантьяго: «Если бы виновные были в нашей стране наказаны уже с самого начала, мы не стояли бы сегодня перед лицом того, что переживает наша страна». И действительно, дело Пиночета открыло старые раны.