Текст книги "Табу и невинность"

Третий этап начинается в 1993–1994 годах. Хотя бо́льшая часть общественности в странах нашего региона и не мечтает о возврате к социализму, даже она тоскует по социальной безопасности, социальному миру и относительному равенству времен ancien régime. В Литве и Польше, в Венгрии и Болгарии к власти возвращаются партии, чья родословная восходит к «ведущей и направляющей силе» прошлого. Декоммунизация исчезает из публичной жизни, за исключением Германии и Чехии. Однако даже в германских восточных землях возрастает роль Партии демократического социализма, наследницы ГДРовской Социалистической единой партии Германии. В последнее время растет также популярность Коммунистической партии Чехии и Моравии; кто знает, не займет ли она вскоре место правящей там социал-демократической партии, которая переживает ныне глубокий кризис. Так выглядит ситуация в тех двух странах, где провели наиболее радикальное разбирательство с силами старого строя.

Четвертый этап декоммунизации начался во многих странах вместе с возвращением к власти антикоммунистических сил, что сопровождалось существенной эволюцией общественных настроений. Снижается уровень страха, связанного с реформами, наблюдается явное улучшение экономической ситуации, стабилизируются демократические институты. Различные опросы общественного мнения указывают вместе с тем на систематический рост ожиданий того, что прошлое подвергнется осуждению. Партии, которые не успели рассчитаться с прошлым или не имели возможности совершить такой расчет, берутся за это дело теперь.

Законы, принятые в Польше, Чехии, Болгарии, Румынии и Венгрии, предоставляют гражданам, по образцу Германии, доступ к материалам, собиравшимся против них спецслужбами. Венгерский Конституционный трибунал воспользовался для создания в своей стране так называемого Исторического бюро важным, на мой взгляд, понятием «информационного самоопределения» – признал, что граждане имеют право на доступ к той информации, которую государство собрало по поводу них, и на участие в решении вопроса о судьбе таких материалов.

Люстрационные законы принимают наш сейм, литовский сейм и парламент Болгарии. Болгарское право запрещало, по образцу Чехии, высоким функционерам компартии и агентам службы безопасности занимать на протяжении пяти лет важные государственные посты. Закон этот был оспорен Конституционным трибуналом; тем самым проблема декоммунизации и люстрации исчезла в этой стране из публичных дебатов.

В Польше попытка провести через парламент закон о декоммунизации провалилась. Для порядка напомним, что парламентское большинство в июне 1998 года приняло постановление об официальном осуждении коммунизма. Закон о люстрации быстро стал предметом политических манипуляций. Фамилии лиц, чьи декларации о прошлом – вообще говоря, конфиденциальные – поставлены под сомнение уполномоченным по защите публичных интересов, немедленно попадают на страницы прессы. Такие утечки подрывают доверие к люстрационному суду, к Бюро охраны государства, а особенно к самому́ уполномоченному по публичным интересам. Его высказывания не оставляют сомнений в том, что он является не беспристрастным чиновником, а человеком, очень сильно ангажированным как политически, так и эмоционально.

Очередные призывы оставить прошлое историкам оказались нереалистичными. Болезненные проблемы истории везде остаются важным элементом публичных обсуждений. Во многих странах Европы вплоть до сегодняшнего дня ведутся дискуссии о годах войны, об отношении разных народов к оккупанту и к массовому уничтожению евреев. Дебаты на исторические темы способствуют формированию и преобразованию коллективной идентичности, созданию, но вместе с тем и подрыву национальных мифов.

Однако проблема декоммунизации выглядит сегодня иначе, чем в самом начале десятилетия. Никто уже не опасается, что в ее тени совершится националистическая либо интегристская революция. Исчез страх перед призраком «якобинско-большевистских» правых сил и перед возможностью того, что они воспользуются наследием прошлого для расправы с политическими противниками, в том числе и либеральными, о чем драматически предостерегал Адам Михник.

Нет также и коммунистической угрозы, которой опасались многочисленные демократы. Пребывание бывших компартий у власти стало в нашей части Европы чем-то вполне обычным. В Польше одни с радостью, другие с некоторым фатализмом готовятся к тому, что правительство снова сформирует Союз левых демократов, не говоря уже о повсеместно прогнозируемой победе Александра Квасьневского на президентских выборах. Эмоции в значительной мере ослабли; сегодня в равной мере уменьшились как надежды, так и опасения, связанные с люстрацией и декоммунизацией.

Десятилетние превратности усилий по борьбе с остатками старого строя и его людьми контрастируют как с опытом и испытаниями послевоенной Европы, так и с выбором, сделанным в странах Латинской Америки или в ЮАР. В нашей части земного шара не было самосудов, весьма ограничено число уголовных дел за преступления прошлого. Даже люстрация затронула, не считая Германии, лишь узкие группы людей. А ведь после войны различные формы легальных репрессий – не говоря о самосудах – охватили в маленькой Бельгии 100 тыс. человек, в Голландии – 110 тыс., а во Франции – 130 тыс. Не привился в нашем регионе даже внеправовой заменитель юридической справедливости в виде Комиссии правды и примирения, получившей популярность благодаря опыту Аргентины, Чили и Южной Африки.

Часто проводимое сравнение с испанской дорогой к демократии тоже вызывает сомнения. Испания была независимой страной, а диктатура генерала Франко пользовалась поддержкой значительной части общества, и поэтому попытка рассчитаться с франкизмом после смерти диктатора грозила крахом демократии и гражданской войной. Да и сам переход к демократии проводился в Испании – что небезразлично – людьми диктатуры. Более глубокое знакомство с обоими тоталитаризмами, столкнувшимися в испанской гражданской войне, лишало, кроме того, каждую из сторон чувства бесспорной моральной чистоты. В таких условиях легче закрыть книгу грехов прошлого.

Чем же тогда можно объяснить относительную мягкость расчетов с прошлым в нашей части мира, отсутствие ненависти к людям диктатуры или жажды отомстить им? Ведь – невзирая на многочисленные изменения в подходе к прошлому на протяжении минувшего десятилетия – неизбежно напрашивается именно такой вывод. Ограничусь указанием ряда причин, весомость которых в разных странах была различной.

Существенным фактором, ослаблявшим тягу к расчетам с прошлым, был сам характер рушащейся системы. С середины 50-х годов продолжался отход от ее революционной и террористической стадии. Насилие, на которое в конечном итоге опиралась власть, носило системный, анонимный и рассредоточенный характер. Преступления были размыты в ежедневном, «мягком» давлении и во всяческих серьезных затруднениях. Они выражались в контроле за рынком труда, за квартирами, заграничными паспортами, за информацией и системой образования, в вездесущем характере цензуры, политической полиции и скуки. Американская журналистка Тина Розенберг писала: «Диктатуры Восточной Европы были уголовными режимами, тогда как диктатуры Латинской Америки были режимами уголовников». Эта простенькая формула охватывает лишь часть правды: значительно легче карать тех, кто пытает, истязает, убивает, насилует, нежели бюрократов, добросовестно выполняющих свои повседневные обязанности в рамках правил и процедур, освященных партией, геополитикой и временем, которое высокопарно именуется Историей.

Наверно, именно поэтому комиссии правды и примирения не нашли последователей в Европе. Подобные комиссии кормятся воспоминаниями о свежих преступлениях и новыми сведениями об убийствах, насилиях, пытках или похищениях. Функционирование административно-распорядительной экономики, равно как партии или хотя бы специальных служб и цензуры, не предоставляет материалов для публичной исповеди перед подобной комиссией и для признания в грехах. Разумеется, даже в последние 20 лет коммунизма были ситуации открытых, грубых преступлений – как, например, у нас в Польше в период военного положения или, в значительно более широких масштабах, в Румынии Чаушеску или в Албании Энвера Ходжи, – но они были скорее исключением, чем правилом.

Аналогично изменения, совершавшиеся после 1989 года, содействовали тому, что проблемы ответственности за времена диктатуры отодвигались на более дальний план. Появление новых привилегированных кругов, драматическое обнищание больших групп населения – все это вело к пере-формулированию основных линий раздела в обществе, содействовало нападкам на тех, кого отождествляли с переменами. Жертвами наихудших обвинений становились новые предприниматели, которым инкриминировались – и не всегда безосновательно – нелегальные, преступные источники нажитых ими состояний. Предметом тяжких упреков были также представители реформистских властных элит, такие люди, как Лешек Бальцерович в Польше или Гайдар, Кириенко и Чубайс в России. Враждебность по отношению к рыночным и демократическим реформам объединяла ностальгирующих коммунистов и антикоммунистических популистов.

К названным причинам можно добавить три проблемы, связанные со справедливой трактовкой прошлых поступков: равенства перед законом, невозможности отрицать прошедшее время и трудностей с упорядочиванием и оценкой или осуждением позиций разных людей.

Процесс расчетов с прошлым тормозится довольно распространенным чувством, что трудно обеспечить условия элементарной справедливости, основанием которой является равенство перед законом. Либеральная демократия и правовое государство оказываются беспомощными при столкновении с наследием истории. Разве не является морально нечистоплотным и развращающим наказывание исполнителей, мелких доносчиков и стукачей, если одновременно – по правовым соображениям – нельзя приговорить тех офицеров, которые, ведя следствия, шантажом и угрозами склоняли либо принуждали своих жертв к сотрудничеству? А можно ли карать обыкновенных следователей, если одновременно безнаказанными остаются люди, которые руководили государством, всей системой насилия? Действительно ли ответственность тех, кто, как члены партии, добровольно – это касается и меня – поддерживали, пусть даже и из благородных побуждений, систему насилия, меньше, чем у агентов, которых шантажом сломили и принудили к сотрудничеству? Проблема отнюдь не пустяковая, если учесть, что в странах Центральной Европы в 80-х годах к компартиям принадлежало 10–20 % взрослого населения.

В такой сложной ситуации правовое государство бережно защищает – как это ни парадоксально – людей, которые десятилетиями активно уничтожали правовое государство и правовую культуру. Именно поэтому радикалы часто возмущались, бунтовали против юридических ограничений и искали чрезвычайные средства. Умеренные же видели в логике правового государства аргумент в пользу прекращения всяческих расчетов с прошлым.

Фундаментальной проблемой является невозможность возвратить то, что в некоторых грамматиках именуется совершенным видом прошедшего времени. Можно и нужно писать об истории по-новому, но нельзя изменить факты. Не удастся стереть из истории Польскую Народную Республику, которая тяготеет и будет тяготеть над историей Польши, – точно так же как патетическим, но вместе с тем бесплодным и пустым был жест генерала де Голля, не признававшего существования в 1940–1944 годах французского государства маршала Петена.

Нельзя также простым способом упорядочить людские позиции во времена диктатуры. Они укладываются вдоль разных линий, границы которых обозначали верность и предательство, благородство и низость, патриотизм и национальное отступничество, оппортунизм и героизм. На это налагалась далеко не пустяшная проблема оценки того, что было выгодным для Польши в ситуации военной обескровленности и послевоенного разделения мира. Взгляды и поведение большинства людей позиционировались где-то в серых зонах двусмысленности и приличия, оппортунизма и принципиальности. Люди в разных ситуациях и в разные моменты своей жизни вели себя по-разному. Только совсем уж мелкие группки, если не отдельных индивидов, можно однозначно разместить на крайних полюсах героизма и предательства, величия и низости.

Эти три аутентичные проблемы, возникающие при попытках совладать с прошлым, создают, по мнению многих, настолько запутанный политически, юридически и морально узел, что его невозможно развязать. Как писал Юн Эльстер [профессор Чикагского университета], норвежский философ и проницательный наблюдатель нашего региона: «Поскольку никто не является невиновным, никого не следует ставить перед судом. Поскольку все страдали, никто не должен получить компенсацию». Другими словами: коль скоро невозможно ни наказать всех тех, кого следует наказать, ни вознаградить всех пострадавших во времена коммунизма, нужно прекратить поиски недостижимой справедливости. В несколько более мягкой версии той же идеи неоднократно говорилось, в том числе и в Польше, что все каким-то образом запачкались, все в меньшей или большей степени напитались духом homo sovieticus.

Формула «амнистии да, амнезии нет» – когда она сопровождается требованием препоручить проблему болезненного прошлого единственно историкам – по сути дела, означает и амнистию и амнезию. Из нее вытекает освобождение людей ancien régime не только от уголовной ответственности, но также от политической и моральной. Ибо нет ни политики, ни публичной морали и нравственности без свободной дискуссии граждан.

Нужно, следовательно, поставить вопрос так: какие функции исполняет сегодня углубленное погружение в прошлое людей, занимающих важные публичные должности?

Уже редко появляется аргумент, что люстрация необходима из соображений предотвращения тех угроз, которые создают для безопасности государства разные податливые на шантаж агенты. Этот аргумент был весомым сразу после 1989 года, когда основания нашей безопасности были хрупкими, а слабость России и падение коммунизма не были еще очевидными. С момента вступления в НАТО угроза, связанная с проникновением иностранных спецслужб, значительно ослабла. Безопасность Польши зависит, к счастью, не только от эффективности нашей собственной армии. Впрочем, множество советских агентов обнаружено и на Западе тоже, а предметом шантажа могут быть не только бывшие агенты спецслужб, но и авторы разных финансовых «фокусов».

Исчез также аргумент об угрозе «номенклатурного капитала». Опять-таки – в свое время он был не лишен оснований. Старые элиты вступали в условия рыночной свободы с привилегированным доступом к капиталу, знаниям, контактам в стране и за рубежом, к информации о готовящихся решениях властей и в результате выигрывали конкуренцию с новым бизнесом.

Многие из крупнейших финансовых состояний до сегодняшнего дня окружает запашок спецслужб. Однако же ускоренное развитие последних лет изменило экономическую карту Польши. Открытость экономики, серьезный приток заграничного капитала взрывали замкнутые структуры и клики, в том числе и сомнительные связи, вынесенные из прошлых времен. Молчание правых кругов на тему «номенклатурного капитала» связано в том числе с прожорливостью, с которой многие их представители ринулись на должности, дающие доступ к собственности, едва только 1997 год создал для этого шанс. В таких условиях трудно выражать моральное возмущение «номенклатурой».

Нельзя также говорить сегодня о посткоммунистической угрозе для демократии и извлекать из этого вывод о необходимости борьбы с «красными». После многочисленных выборов – президентских, парламентских, муниципальных, – в которых Союз левых демократов (СЛД) одерживал серьезные победы, трудно на самом деле выбросить из публичного пространства людей, которые пользуются доверием избирателей. Помимо того, левой коалиции 1993–1997 годов можно ставить в вину многое: консерватизм, прекращение реформ или отказ от них, коррупционную практику, борьбу с Церковью, но никак не отсутствие уважения к правилам демократии. Когда люди бывшей ПОРП утратили монополию власти, когда испарилась их вера в социализм и в законы Истории, они довольно легко трансформировались в демократов – хотя часто сохраняли теплые чувства ко временам национального порабощения и диктатуры. Можно выискивать в этом весьма человеческое нежелание признаваться, что они участвовали в свинстве и пользовалось его плодами. Затребованное [деятельницей демократической оппозиции и КОРа] Барбарой Лябудой вытаскивание «скелетов из шкафа» займет у СЛД еще очень немало времени.

Так что же говорит сегодня в пользу желания выставить счета за прошлое?

Даже если обеспечение полной справедливости невозможно – так как оно означало бы необходимость ликвидировать из истории 45 лет ПНР путем исключения всех последствий ее существования, – то ведь всегда можно достигнуть большей справедливости. Даже если почти все были вынуждены идти на меньшие или большие компромиссы с реальным социализмом, ибо он был вездесущей действительностью, то ведь все равно были существенные различия между палачом, его партийным начальником и средним человеком, которому не хватало мужества запротестовать, или же тем, кто сознательно выбирал компромисс, чтобы иметь возможность реализовать полезные для общества задачи.

Драматично и правдиво звучали слова ГДРовской оппозиционерки Барбель Бохлей, которая писала: «Мы дошли до той точки, где нам хотят внушить, что все неправильно и все правильно, все хорошо и все плохо, все белое и одновременно черное… Верно поступает тот, кто громко кричит, лучше всего в хоре с другими, и кто права индивидуума ставит выше правды».

Правда против прав человека! Насколько подлинной и вместе с тем трагичной рисуется эта дилемма! Сегодня снова люди, которые высказываются против раскрытия полицейских документов или против люстрации, ссылаясь на возможность обидеть конкретное лицо, по сути дела противопоставляют правду, истину правам человека. Не нужно умалять этот аргумент, но, чтобы можно было принимать решение с полным осознанием всех возможных издержек и платы за него, надо помнить также о правах сотен тысяч, миллионов людей, обиженных в прошлом. И не одобрять ту видимость истины, которая провозглашает, что, по сути, нет ни морально-нравственного, ни политического выбора, что как мораль, так и государственные интересы повелевают закрыть книгу прошлого.

Итак, в пользу люстрации говорят, по моему мнению, необходимость считаться с истиной и уважение к правам человека. Говорят, несмотря ни на что – несмотря на глупость чиновников и на склочничество отдельных журналистов, несмотря на отсутствие демократической культуры у части политиков. Прав проф. Марек Сафьян, председатель Конституционного трибунала, когда, защищая решение Трибунала о признании люстрационного закона соответствующим конституции, он говорил, что надо отличать право от «политических обычаев и недостатка или полного отсутствия правовой культуры».

Люстрация служит познаванию какой-то части правды о функционировании ПНР. Естественно, неполной, но существенной. Если сегодня президент РП пишет, обращаясь к съезду Союза левых демократов, достойные уважения слова об ответственности левых за прошлые преступления, то можно предполагать, что влияние на это оказала правда о системе власти, которую обнажает, среди прочего, люстрация. Напомним, что не так давно Александр Квасьневский – кроме ничего не значащих слов «прошу прощения», сказанных в 1993 году в адрес тех, кто были в прошлом обижены, – много говорил о достижениях и заслугах ПНР. Говорил, что «ПНР – это были мы все». Кажется, Адам Михник ответил тогда: «Да, конечно, но одни были заключенными, а другие – охранниками в тюрьме».

Похоже, мы все ближе подходим к всеобщему признанию данной истины. И это не мелочь, ибо идентичность народа, его сплоченность, его ответственность за судьбу страны основывается, в частности, на совместном, едином проживании и переживании прошлого.

В пользу люстрации говорит также право граждан обладать знаниями о людях, которые стремятся занять высочайшие должности в государстве. Получение сведений, важных для оценки политической и моральной компетентности тех людей, которые хотят влиять на судьбу общества, является элементарным правом гражданина – и долгом тех, кто располагает доступом к этим сведениям. Никакая гуманистическая фразеология не изменит данного факта! Поэтому не существует оправданий для требования о закрытии архивов политической полиции на четыре запора во имя защиты общества от выплескивания бадьи с грязным бельем в публичном месте. Никто не имеет права защищать граждан от опасностей, которые влекут за собой знания и свобода. Утаивание информации – это грех перед демократией, выражение покровительственной, самоуверенно-снисходительной трактовки общества и, по сути дела, отнятие у него права и возможности делать свой выбор.

Гражданин имеет право – говоря языком венгерского Конституционного трибунала – на «информационное самоопределение».

Тот факт, что случаются ошибки, что люстрация подвержена политическим манипуляциям, что ответственные за нее люди не всегда проявляют умеренность, здравый смысл, сдержанность, которые пристали солидному учреждению, не может служить аргументом против прав граждан. Никто в здравом уме не будет требовать отмены конституции только поэтому, что неоднократно нарушался ее дух, если не буква. Никто не будет рекомендовать ликвидацию многих прав и институтов по той причине, что практика их функционирования разочаровывает. Никакой демократ не станет требовать лишения наших граждан права голоса из-за того, что большинство наших политиков столь посредственно и ничтожно, да и общество не всегда выглядит зрелым. Наша демократия, наше правовое государство, наша рыночная экономика скроены по нашей мерке, устроены в нашем стиле. И их совершенствование может быть исключительно следствием демократической практики, доверия к гражданину, его моральному инстинкту и чувству справедливости.