Текст книги "Табу и невинность"

Повсеместность соблюдения религиозных обрядов склонила многих деятелей Церкви к выводу о том, что всякие атаки на нее есть дело рук ее извечных врагов. Плохой диагноз, который ведет к плохой политике. И к еще худшим результатам.

Рискну высказать гипотезу, что к Социал-демократии Польской Речи Посполитой, а еще более к Унии труда наших людей склоняют в первую очередь мировоззренческие соображения, нарастающий антиклерикализм, решительная позиция указанных партий в вопросе отделения Церкви от государства – и в гораздо меньшей степени их экономическая программа или манифестируемая ими восприимчивость к социальной проблематике.

Опросы общественного мнения, похоже, указывают на то, что сторонники Унии труда столь же либеральны, как и сторонники Демократической унии, а экономическая программа Союза левых демократов (СЛД) очень напоминает декларации Либерально-демократического конгресса.

Вот парадокс, достойный размышления! Для многих людей в Польше СЛД стал гарантом, защитником свободы!

Но надо также сказать о тех, кто пугал, причем сверх всякой меры, католическими муллами и Хомейни в пурпурном облачении, кто приписывал Церкви намерение создать Государство католического польского народа, кто любую микроскопическую глупость, которую произнес один из многих десятков ее иерархов, раздувал и гиперболизировал, впадая в истерический мазохизм. Пропасть последовательно и трудолюбиво рыли с обеих сторон. Пропасть усиливает крайности. Вначале этим пользовались крайне правые, а теперь – жесткие левые силы.

И еще одна причина нынешнего роста влияний левого крыла, воистину парадоксальная: падение значимости всякой политики.

Поляки восприняли роспуск сейма с большим спокойствием. Вот уже несколько месяцев его нет, а никто, помимо заинтересованных лиц, как представляется, этого факта не замечает. Поразительный контраст с тем глубоким чувством угрозы и неуверенности, которое возникло около года назад, когда разразился кризис, приведший к падению правительства Яна Ольшевского. Люди привыкли к политическому театру, к его риторике, драмам и псевдодрамам.

А причина в первую очередь такова: реальная жизнь все в меньшей и меньшей степени зависит от политики, от ее договоренностей, раскладов, войн и напряжений. Коль дело обстоит вышеуказанным образом, то не только награды, но и опасения, связанные с политикой, тоже становятся меньшими. В том числе и риск, связанный с голосованием за посткоммунистических левых. Вместе с ограничением политического поля уменьшается страх перед ложным шагом. А это опасная иллюзия.

В заключение – самая важная причина растущих электоральных шансов левых партий, которая наблюдается и в других странах бывшей империи. Ею является человеческое страдание, страх, боязнь перемен и платы за них. Два года назад люди бежали от всего этого к правым, сегодня они ищут спасения на левом крыле.

У протеста против политики последних четырех лет сложная химия. Здесь есть и бунт против серьезных издержек, которые политики возложили на крупные общественные группы. Издержек, измеряемых деградацией и резким снижением жизненного уровня, безработицей, а также деклассированием, причем как абсолютным, так и относительным, – по сравнению с быстрым продвижением вверх других социальных групп.

Это отторжение политики является также результатом ножниц между настоящими достижениями, которыми Польша вправе гордиться, и тем, каким образом ситуация воспринимается и обществом в целом, и его отдельными членами. Часто даже теми, кто явно и с выгодой пользуется изменениями. Не исключено, что Польша будет в этом году единственной европейской страной, где произойдет значимый экономический рост. Но вместе с тем ее граждане не будут этого замечать. Ибо какое значение имеет подобный успех для людей, которые страдают, боятся, у которых завалился и рухнул им на голову весь известный им мир? Даже если они вспоминают его без особой симпатии. Сталкиваясь с неясной, угрожающей повседневностью, стоя перед лицом ненадежного, возбуждающего их опасения будущего, они испытывают чувство, что у них отбирают даже их прошлое. На чем строить жизнь, уважение к себе, чувство собственного достоинства?

В этом отторжении политики, наблюдаемом в последние годы, присутствует также – я отдаю себе отчет в рискованности данного тезиса – глубокий кризис коллективной идентичности. Народная Польша загоняла людей на демонстрации, манифестации, собрания, сеансы ненависти. Приписываемый ей коллективизм был после 1956 года коллективизмом по праздникам. И вместе с тем Народная Польша глубоко отделяла людей друг от друга. Создавала лишь зачатки общества, скопление индивидуумов, доверяющих только себе и самым близким. Обещала заботу, опеку – и учила эгоизму.

Последние годы, невзирая на героическую и прекрасную главу «Солидарности», еще в большей степени склоняли людей искать спасение самостоятельно, на свой страх и риск. Следствием является ослабление элементарных коллективных связей. Даже тех самых сильных, которые связывали поляков в народ.

Безразличие к наследию ПНР и безразличие по отношению к новой Польше представляют собой какую-то форму отторжения Польши как ценности, принадлежащей к польской патриотической традиции. И это тоже является одной из причин готовности голосовать за СЛД.

Я не хочу сказать, что люди СЛД непатриоты. Проблемы Польши волнуют им душу ничуть не меньше, чем самым голосистым программным патриотам. Но их биографии, история их партии связывают их с периодом, который представляет собой отрицание независимости и суверенитета страны. Однако это вроде бы уже не имеет для многих людей существенного значения. Поразительно!

И еще одна вещь, которая ошеломляет: люди перестали стыдиться голосования за партию бывших коммунистов.

Перед прошлыми выборами респонденты в анкетах декларировали желание голосовать за Демократическую унию чаще, а за СЛД реже по сравнению со своими истинными намерениями. Это понятно. Ханжество, лицемерие представляет собой ту почесть, которую грешник воздает добродетели[45]45
  Здесь автор переиначивает старинную пословицу: «Лицемерие – это дань уважения, которую порок воздает добродетели» (иногда вместо «дань уважения» говорят «почтение»).


[Закрыть]. Люди понимали, что в голосовании за СЛД есть нечто неприличное. И, желая поступить именно таким «стыдным» способом, скрывали, однако, свои намерения от анкетера. И напротив: они знали, что отдать свой голос за Демократическую унию – это красиво и благородно. И именно такое намерение провозглашали даже в том случае, когда на самом деле хотели голосовать совсем иначе.

Этот период, пожалуй, окончился. Во-первых, уже исчезла необходимость ради хорошего самочувствия заявлять о желании голосовать за Унию, во-вторых, и голосование за СЛД тоже перестало порочить. Напротив, мы слышим и слева и справа вызывающие декларации людей, которые такое решение уже считают для себя окончательным или всерьез принимают его во внимание.

Политики должны сказать избирателям, какими будут последствия их решения. Таково право граждан, такова обязанность политиков. Последние должны объяснять, что мы спокойно, потихоньку входим в серьезный политический кризис. Или, во всяком случае, что такая опасность существует…

Польская революция
1994

Революции 1989 года называют консервативными или либеральными. Кроме того, их определяют как имитационные – избравшие своим идеалом Запад – либо как реставрационные – очарованные прошлым. Замечают в них и следы «третьего пути», иными словами – победу контрреволюции. Сомнения возбуждает направленность перемен и их революционный характер. Традиционному толкованию понятия «революция» – унаследованному от Великой французской революции, где у источников радикальных перемен стоит мобилизация масс и революционное насилие, – противоречит множество добавляемых к ней определений: «мягкая», «конституционная», «бархатная», «уважающая закон», «договорная», «мирная», «самоограничивающаяся».

Однако же во всех таких революциях – частичных, неполных, внутренне противоречивых, подстегиваемых больше «сверху», чем «снизу», – без труда можно заметить элементы классической революционной драмы, лоскутья и обрывки [традиционных] ролей, известные из истории фрагменты разных типовых декораций, а также разглядеть трех характерных персонажей: умеренного, радикала и контрреволюционера.

Эти элементы более чем отчетливо обнаруживаются и в Польше. Возможно, потому, что в начальный период польской революции, в 1980–1981 годах, мы имели здесь дело с мощным движением, обладавшим революционным потенциалом. Его динамика, блокируемая осознанием внешних угроз, была сломлена и раздавлена насилием военного положения. И, хотя в 1989 году источником подлинно революционных изменений были переговоры, следы того великого движения постоянно присутствуют в институтах и формах поведения, в памяти и угрызениях совести.

В этой польской революционной драме сильнее всех напоминает своих исторических родоначальников, пожалуй, умеренный.

Радикал – вопреки революционным прообразам – позиционирует себя сегодня на правом крыле, и это является естественным следствием того факта, что ancien régime определял себя в качестве левого.

Роль контрреволюционера, на сей раз разместившегося слева и в якобинско-большевистском сценарии истории выступавшего как демоническая фигура, в мире посткоммунистическом является скорее серой. Посему мы дадим им и серое название: старо-новые.

Я хотел бы обрисовать здесь стиль и образ мышления умеренных, радикалов и старо-новых о том историческом процессе, свидетелями и актерами которого мы являемся. Речь идет вовсе не о вычерчивании политической и идейной карты сегодняшней Польши. Пытаясь показать эти три роли и извлечь [на поверхность] то, что для них специфично, я поневоле должен упрощать, редуцировать их внутреннюю сложность и обходить всякие промежуточные позиции, не укладывающиеся в предлагаемую схему.

…считают, что национальная и политическая революция закончилась в 1989 году. Польша вновь обрела независимость, народ – свою субъектность. Страна встала перед необходимостью радикальных политических, экономических и общественных перемен. Эти задачи невозможно реализовать революционным путем, с помощью горячей или холодной гражданской войны. Они требуют спокойно проводимых реформ, ежедневной упорной работы, зализывания и рубцевания болезненных ран прошлого.

Внутренние и внешние угрозы со стороны сил старого строя, а также груз перемен налагают на демократические элиты обязанность сохранять единство и сплоченность. Умеренные выступают против быстрого демонтажа революционного блока. Кое-кто из них в течение определенного времени питал надежду, что «Солидарность» и гражданские комитеты станут новым образцом организации публичного пространства, который заменит классическую многопартийную систему, переживающую на Западе кризис. Такому видению способствовала убежденность, что в сегодняшнем мире – особенно в странах, выходящих из коммунизма, – традиционное деление политической сферы на левое и правое крыло утратило свою актуальность.

Вчерашние мятежники, оппозиционеры, узники тюрем, люди, которых вытолкнули на обочину, становятся теперь поборниками закона и порядка. Говорят о долге и обязанностях перед государством. Подчеркивают роль рынка и тех ограничений, которые он налагает на всех нас. И значительно реже пользуются понятием гражданского общества, ключевым в годы антитоталитарной оппозиции. Для некоторых – например, для Яцека Куроня – это становится источником внутренней раздвоенности и смятения, а также предпринимаемых попыток примирить те роли, которые по природе своей взаимно противоречивы: с одной стороны, представителя власти, а с другой – организатора действий, независимых от государства.

Избирательный лозунг «Первым делом – экономика» хорошо выражал приоритеты этого лагеря. Высказываясь в пользу мягкого протекания политической революции, умеренные были одновременно сторонниками радикальных перемен в экономике, в том числе глубоких преобразований в сфере собственности. В основе такой расстановки приоритетов, скорее всего, лежит убежденность умеренных в определяющей роли экономики и народного хозяйства для развития демократии, для обеспечения общественного и культурного прогресса.

Решительно антиреволюционная позиция умеренных вытекала из убеждения, что революция, как техника общественных перемен, несет с собой исключительно деструкцию, расколы, ненависть, а значит, как следствие, угрожает свободе и демократии. В беседе с Вацлавом Гавелом Адам Михник с беспокойством отреагировал на слова тогдашнего президента Чехословакии о «неоконченной революции». «Революция всегда означает дискриминацию – либо политических врагов, либо людей прежнего режима», – говорил главный редактор «Газеты выборчей». В период распада старого строя можно понять опасения перед запуском разрушительного механизма ненависти и насилия. Но история не ограничивается тоталитарными опытами XX века – революции 1688, 1776, 1789, 1848 годов были поворотными пунктами в борьбе за права, за равенство, свободу и независимость. Да и венгерская революция 1956 года достойна того, чтобы в этом контексте вспомнить и ее.

В течение того короткого периода, когда Польшей руководило правительство радикалов, многие из политиков и публицистов, связанных с лагерем умеренных, обращались к опыту якобинского или большевистского террора, чтобы отчетливее и драматичнее представить угрозы, с которыми предстояло столкнуться нашей стране. Поэтому говорилось про «ольшевиков», про угрозу «коммунизма без коммунистов». Рисовались удручающие картины массовых преследований. Убежденно рассуждали об угрозе государственного переворота.

Антиреволюционность умеренных вытекает также из того, каким образом они оценивают процесс перехода к демократии. Коммунисты отдали власть в результате договоренности. В таком случае можно ли ее нарушать, превращая клятвопреступление в фундамент новой демократии? И предлагать народу революционный спектакль, тогда как в действительности свобода была нам дана мирным путем, без нарушения непрерывности политического процесса?

Умеренные предостерегают от опасного революционного разрыва с прошлым, раскола и антагонизации общества. Похоже, они придают меньше значимости издержкам терпимого отношения к остаткам старого строя. Редким исключением выглядят здесь рассуждения Бронислава Геремека, содержащиеся в его лекции в «Коллеж де Франс»: «Убежденность, что на пути процесса перемен удастся шаг за шагом получить все необходимое, заключала в себе определенную политическую калькуляцию. Утопии не всегда располагают возможностью контролировать коллективные формы поведения, политические калькуляции не обладают такой возможностью никогда. Переход без разрыва, без травм и оскорблений ослабляет ангажированность и подавляет устремленность к возрождению и обновлению… Отсутствие революционного очищения ведет к коллективному разочарованию»[46]46
  Здесь и далее все иноязычные тексты, цитируемые в польском оригинале по-польски, даются (если не оговорено иное) в переводе не с этого «иного» языка (в данном случае с французского), а с текста, приведенного в польском оригинале.


[Закрыть].

Умеренные самым решительным образом обращены к будущему, к проектам цивилизационного и культурного прогресса. Значительно меньше их интересует проблема памяти, сознания, идентичности сообщества. Они особенно чувствительны ко всяким крайностям этноцентризма и к проявлениям ксенофобии. Мелочное копание в проблемах прошлого затрудняет в их глазах интеграцию и сплочение общества вокруг великих вызовов: демократии, рыночной экономики, «возвращения в Европу». Только будущее может обеспечить устранение наследия, доставшегося от диктатуры. Выдвигаемое радикалами требование о декоммунизации может реализоваться лишь в ходе позитивного процесса построения демократии, правового государства, цивилизованных межчеловеческих отношений и экономики свободных людей.

Сохранение «контрактного» сейма[47]47
  Контрактный сейм – ходовое название сейма ПНР X созыва, избранного 4 и 18 июня 1989 г. Срок его полномочий пришелся на конец существования ПНР и начало демократической III Речи Посполитой. Он был результатом заключенного 5 апреля 1989 г. соглашения, завершающего заседания Круглого стола. Своим названием тогдашний парламент Польши обязан своеобразному контракту: если выборы в сенат предполагались полностью свободными и демократическими, то в сейме путем свободных выборов заполнялось лишь 35 % мест (161 мандат), остальные (в том числе 35 мест из общенационального списка – он должен был обеспечить места в сейме всему руководству ПНР), а также пост президента ПНР гарантировались для ПОРП и союзных с нею партий (в том числе трех «католических»). «Солидарность» одержала на тех выборах сокрушительную победу; в частности, в сенате она получила 99 мест из 100.


[Закрыть] и терпимое отношение к генералу Ярузельскому в роли президента суверенной Польши – причем в тот момент, когда разреза́лись мотки колючей проволоки, огораживавшей лагерь социализма, – были выражением прагматизма, заботы о легализме и спокойствии во время проведения по-настоящему революционных перемен. Они, однако, доказывали также недооценку морального и символического измерения перемен. Насколько же слабым аргументом был выдаваемый за образец «испанский путь»! Ведь существенным составным элементом этого, в общем-то, великолепного урока мирного перехода к демократии было следующее обстоятельство: в первые годы демократических перемен там преобладали силы, которые были родом из франкизма. Круглый стол – и это понятно в тогдашней польской ситуации – пролагал в качестве перспективы именно такой путь. И поэтому теперь, в новых условиях, его установления должны были оказаться подорванными.

Тадеуш Мазовецкий, характеризуя политику своего правительства, воспользовался метафорой «жирной черты, которая должна отсечь прошлое». Провозглашалось намерение оценивать правительство и граждан лишь за то, каким образом они будут действовать в новой Польше. Фраза о «жирной черте» стала – благодаря не только пропаганде противников, но и практике лагеря умеренных – символом отказа поднимать проблему ответственности и вины. Уже после ухода с премьерского поста Мазовецкий говорил о драматизме дилемм, перед которыми он оказался: «В вопросе об отношении к прошлому произошло… определенное нарушение чувства справедливости… Однако надо также принять к сведению, что другого выхода тогда не было и что выхода нет и сейчас. Существуют такие ситуации, где подобные противоречия (между разными ценностями. – А. С.) будут непременно возникать, и в них надо принимать решения».

Демократию – по мнению умеренных – можно строить только демократическими методами; рынок – считаясь с рыночными правилами игры и уважая их; правовое государство – строжайшим образом соблюдая все требования права и конкретных законов. Умеренные являются решительными врагами всяких чрезвычайных мер и средств, а значит, и любых чисток тоже. Персональные изменения должны совершаться путем демократических выборов, индивидуальных решений, по соображениям профессиональной компетентности и – в редких случаях – на основании политических или моральных критериев. Такая позиция обосновывалась отказом от принципа коллективной ответственности и ретроактивности (обратного действия) права. Существенными были также прагматические соображения: новая власть не располагала своими специалистами и чиновниками. Тем самым в такой ситуации единственным разумным выходом выглядело сохранение на месте старых элит и их постепенная замена новыми, хорошо образованными специалистами.

Особенно щекотливой представлялась проблема декоммунизации и люстрации. Не было создано законодательно санкционированного правового механизма элиминирования из публичной жизни людей, скомпрометированных в прошлом. Речь здесь идет главным образом о двух категориях лиц: «номенклатуре» – тех, кто занимал высокие посты в широко понимаемом аппарате власти, а также о «людях тени» – сотрудниках и агентах политической полиции.

В этом вопросе польские умеренные по сравнению с их венгерскими или чешскими коллегами были «экстремистами умеренности». На протяжении нескольких лет любая процедура по контролированию биографии тех лиц, которые претендовали на самые высокие должности в государстве, считалась противоречащей праву. Тем самым было признано нормальным, что граждане лишены возможности полностью оценить политические и моральные качества тех, кто хочет их представлять. Иными словами, ради защиты прав человека мирились с нарушением прав гражданина!

Эта политика приняла воистину гротескные формы, когда государственные власти начали публично просить у политиков извинения за размещение их фамилий в так называемом списке Мацеревича[48]48
  В рамках реализации постановления сейма о люстрации от 28 мая 1992 г. Антони Мацеревич, состоявший на тот момент министром внутренних дел, через несколько дней вручил старейшинам сейма РП список 64 членов правительства (в их число входили глава советников премьер-министра, два министра, а также шесть заместителей министров), депутатов и сенаторов почти из всех фракций сейма, которые – судя по сохранившимся архивным записям времен ПНР – были зарегистрированы службами безопасности в качестве своих секретных сотрудников. Кроме того, президенту, премьер-министру, маршалам сейма и сената, председателям Верховного суда и Конституционного трибунала он переслал дополнительный список из двух лиц, имевших особое значение для безопасности государства, – тогдашних президента Леха Валенсы и маршала сейма. Фамилии политиков из обоих списков в течение нескольких часов попали к журналистам, но опубликовали их лишь немногочисленные газеты.


[Закрыть]. Не потому, однако, что они сочли, будто игра идет вокруг глубоко несправедливых оговоров и ложных обвинений. Вместо того чтобы предоставить пострадавшим возможность доступа к их собственным папкам и делам [в архивах тайной полиции], власти предпочитали заранее попросить прощения за отсутствие доказательств. Тем самым вину уравняли с невиновностью, делая невиновных виноватыми, а виновных – невинными. Болезненную и общественно важную проблему ответственности и правды о прошлом низвели до уровня бульварной комедии.

Нужно, однако, видеть аутентичность драмы подобного выбора, который заставлял умеренных принять именно такую линию поведения. Качество полицейских картотек оставляет желать лучшего: они косвенно укрывают тех, кто был более всего верен старому строю. Принимая такие досье за основу для восстановления справедливости, можно зачастую наказывать жертву, а не палача, второстепенных лиц, а не вдохновителей. Помимо этого оценивание людей на основании картотек специальных служб делает из полицейских самых настоящих арбитров: фактически это они принимали решения о судьбах новых политических и интеллектуальных элит, ибо главным предметом заинтересованности политической полиции ПНР были, по понятным соображениям, как раз оппозиционные круги. С такой перспективы люстрация – это «революция, которая пожирает собственных детей»[49]49
  Это почти точное цитирование известного афоризма «Революция – как Сатурн, она пожирает собственных детей», автором которого является казненный в 1793 г. жирондист Пьер Виктюрньен Верньо (хотя его часто приписывают другим деятелям Великой французской революции – Камилю Демулену или Жоржу Жаку Дантону, тоже казненным).


[Закрыть].

Антикоммунистическая чистка должна была в глазах умеренных обеспечить ускоренную циркуляцию элит, дать возможность устранить первое поколение руководителей революции – тех, кто проявляли мужество во времена, когда оно было опасным. «Молчаливые берут теперь реванш за свое унижение», – говорил Гавел. Тезис этот более чем ложен в польских условиях, ведь среди радикалов фигурируют многие деятели оппозиции из предыдущих десятилетий, а далеко не только «оппозиционеры последнего часа».

Отношение умеренных к проблеме «расчетов» с прошлым тоже вытекает из их понимания вопроса об ответственности. Социализм умалял не только властителей и палачей, своих бенефициаров и доверенных прислужников. Он доводил до моральной деградации и своих жертв. Старый строй удерживался благодаря насилию, но вместе с тем сформировал и развил глубоко укоренившиеся интересы и зависимости. Он содействовал таким психологическим установкам и формам поведения, которые стабилизировали власть. Из плачевного морального состояния общества умеренные делали вывод о необходимости подходить к проблеме ответственности и вины с осторожностью. Мы не освободимся от коммунизма, канализируя нашу коллективную агрессию против «козлов отпущения». Парафразируя Чехова, можно сказать: всем нам надо выдавливать из себя по каплям советского человека (Чехов говорил о рабе)[50]50
  Это цитата из письма А. П. Чехова издателю и журналисту А. Ф. Суворину от 7 января 1889 г. Чехов пишет о том, насколько для человека необходимо чувство личной свободы: «Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям… выдавливает из себя по каплям раба». В оригинале эти слова ошибочно приписываются Гоголю.


[Закрыть]. Необходим акт воли, но в первую очередь всеобщее демократическое переобучение и перевоспитание, которые могут иметь место только в условиях демократии, ограниченной роли государства, ответственности индивидуума за свою судьбу. И вовсе нет уверенности в том, что люди номенклатуры приспособятся к свободе хуже, нежели вчерашние оппозиционеры. Решающим тут будет не вчерашний героизм или оппортунизм, но открытость ума, динамизм, квалификация, умение действовать и справляться с трудностями в условиях неуверенности и неопределенности.

Прошлое предоставляет еще один аргумент против всяких морализаторских поползновений радикалов и против их притязаний на расчеты с прошлым. Недавние злодеяния и преступления напоминают о том, что и независимая Польша не была свободна от них. Говорят об убийстве Нарутовича[51]51
  Габриель Нарутович (1865–1922) – первый президент РП, инженер; с 1908 г. профессор политехники в Цюрихе. В 1920−1921 гг. – министр общественных работ независимой Польши, в 1922 г. – министр иностранных дел. 9 декабря 1922 г. голосами левых, центристов и национальных меньшинств был избран президентом, что вызвало резкие нападки правых сил; 16 декабря 1922 г. застрелен в Варшаве националистом.


[Закрыть], о Березе[52]52
  Имеется в виду концлагерь, созданный польскими властями в 1934 г. в Березе-Картузской (сейчас г. Береза в Брестской области Беларуси) как место внесудебного интернирования противников правящего режима, главным образом членов оппозиционных партий (эндеков, социалистов и коммунистов), а также радикальных украинских националистических организаций (ОУН и др.). В этот концлагерь сажали на основании распоряжения административных властей на срок 3 месяца (который часто продлевался). Ликвидация лагеря в Березе была одним из требований антисанационной оппозиции.


[Закрыть], об отношении к национальным меньшинствам и т. д. Да и в период войны замечают не только героизм, но также случаи измены, фашизирующего радикализма, антиеврейских действий. Пишется, следовательно, о Национальных вооруженных силах[53]53
  Главной целью этой части польского вооруженного подполья была борьба за независимость Польши и восстановление государства в довоенных границах, но с новой западной границей, по Одеру и Нысе Лужицкой (концепция марша на запад), а также создание так называемого Католического Польского государства путем национального переворота (революции) во всех сферах общественной жизни. Предусматривалось национальное экономическое самоуправление с сохранением частной собственности; национальный солидаризм, противостоящий классовым разделениям; национальная парламентская система в конфедерации малых государств Центральной Европы; национальная армия для защиты национального сообщества от тоталитаризма двух видов: германского и советского. В идейно-воспитательной и пропагандистской работе (издавалось около 70 собственных журналов) делался упор на национализм и католическую веру, осуждался фашизм и коммунизм, подвергались нападкам так называемое партийство и влияние бывших пилсудчиков в Армии Крайовой. Кроме того, эти силы выступали против существовавшей до сих пор значимой роли евреев в обществе и требовали ее ограничения в будущей Польше, а также подчеркивали свою лояльность властям РП в изгнании.


[Закрыть], о Юзефе Мацкевиче[54]54
  Юзеф Мацкевич (1902–1985) – писатель и реакционный публицист. В 1939–1941 гг. – редактор виленской «Газеты цодзенней» («Ежедневной газеты»). В июле-октябре 1941 г. печатался в издаваемом немцами «Ежедневном курьере». За этот акт коллаборационизма специальный суд АК в 1943 (1942?) г. приговорил Мацкевича к смертной казни (позднее приговор был официально отменен). По приглашению немцев и с ведома командования АК участвовал летом 1943 г. во вскрытии могил и в эксгумации польских военнопленных в Катыни, о чем позднее много писал. С 1945 г. в эмиграции в Великобритании, с 1954 г. – в ФРГ. В своей прозе сочетал художественный вымысел с документальным повествованием; автор романов о советской и немецкой оккупации Виленского края, о судьбах прогерманских казацких соединений и др.


[Закрыть], о военных и послевоенных еврейских погромах. Сложная картина вины и ответственности, расширение круга лиц и поколений, которым можно предъявить моральные и политические – если не уголовные – обвинения, внушают, как представляется, мысль о необходимости проявлять осторожность и не разбрасываться поспешными суждениями или приговорами.

В этом свете любопытно, что умеренные, среди которых можно обнаружить большинство видных фигур демократической оппозиции, делавшей из морали и истины эффективный инструмент борьбы с коммунизмом, с такой легкостью отказались от этого языка в пользу политики реализма и прагматизма.

 
Так или иначе ты был должен погибнуть Гамлет
ты не был для жизни
верил в понятья кристальные а не в человечью глину, —
 

говорит Фортинбрас в стихотворении Збигнева Херберта[55]55
  Цитата из стихотворения «Трен Фортинбраса для М.Ч.», перевод А. Ройтмана.


[Закрыть].