Текст книги "Табу и невинность"

Является ли сознание отсутствия какой-либо альтернативы для мирного сосуществования коммунистической власти и общества достаточным условием для того, чтобы примирение на самом деле стало реальным фактом? Насколько власть может быть сегодня заинтересована в поисках соглашения с обществом?

Не раз подчеркивалось, что правление посредством насилия в длительной перспективе является чрезвычайно дорогостоящим и не слишком безопасным. Единственно согласие, примирение, говорили знатоки, может обеспечить если не общественную поддержку, то, на худой конец, хотя бы позволение на правление коммунистов, готовность смириться с ним. Только тогда можно думать о создании институциональных рамок, гарантирующих Польской объединенной рабочей партии (ПОРП, то есть коммунистам) политический контроль над страной и соблюдение советских интересов, но одновременно обеспечивающих в меру бескризисное развитие страны.

Насколько подобные аргументы могут быть убедительными в глазах правящей клики? Думаю, многие из ее членов отдают себе отчет в том, что в такой стране, как Польша, сохранить советский строй на сколько-нибудь длительный срок невозможно. Впрочем, он везде переживает глубокий кризис. Но такую долговременную перспективу не удается легко переложить на сегодняшние интересы и поведение власти. Ведь сегодня ее в первую голову интересует обеспечение условий безопасности для себя, полный контроль над ситуацией, уничтожение всяких центров независимой политической и общественной инициативы – одним словом, пацификация, то есть насильственное умиротворение, усмирение страны. И никакие призывы представителей независимого общественного мнения или даже партийных либералов не могут победить близорукость правящей камарильи – достойную сожаления, но вместе с тем рациональную с точки зрения защиты ее интересов.

Даже драматически формулируемые предостережения о том, что ненависть и отчаяние общества могут стать деструктивной силой огромной мощи, обладают в глазах правителей ограниченной ценностью. Ибо ведь ответить на них можно двояко. Во-первых, и это доказал уже Токвиль, авторитарное правительство создает наиболее опасную для себя ситуацию в тех случаях, когда оно пытается ослабить контроль, реформироваться. Накопившееся чувство обиды, ожидание перемен, которое невозможно удовлетворить, умеренные уступки – все это создает мощный взрывной заряд. Во-вторых, испытания Декабря’81 и предшествующий опыт показывают, что сильная, решительная и готовая на все власть всегда в состоянии локализовать взрывы, а следовательно и ограничить если не число жертв, то хотя бы угрозу для системы своего правления.

Какую ценность имеют утверждения тех, кто в общественном примирении видит всего лишь средство, позволяющее преодолеть существующий кризис?

Часто говорится, что военное положение вызвало ухудшение хозяйственно-экономической ситуации Польши. Санкции, примененные Западом после 13 декабря, лишили экономику серьезных финансовых средств, приведя к резкому ограничению импорта, что, в свою очередь, отразилось на объемах производства и повлияло на дальнейшее снижение экспортных возможностей. Многие доказывают, кроме того, что военное положение стало напрямую или косвенно источником ощутимого ослабления воли наших людей трудиться – то ли потому, что они применяют принцип «улитки» – пассивного сопротивления через ограничение производительности, – то ли потому, что насилие отвращает людей от работы, лишает ее смысла и радости творчества.

С точки зрения властей приведенные оценки отнюдь не являются бесспорными и лишь в небольшой степени свидетельствуют в пользу компромисса. Да и вообще, действительно ли власти могут рассчитывать на массированную помощь Запада, если они предпримут попытку найти согласие с обществом? Это весьма сомнительно. Уже перед Декабрем, когда Польша отчаянно нуждалась в западной помощи и когда – казалось бы – Запад должен был выказывать особую заинтересованность в уменьшении тех проявлений напряженности, которые возникали в Польше на фоне экономической ситуации, никакой существенной помощи польские власти не дождались. Здесь играли роль многие факторы: огромные, трудно поддающиеся удовлетворению потребности Польши, отсутствие у страны сколько-нибудь увязанного и продуманного плана по выходу из кризиса, бюджетные трудности западных правительств, конкуренция на финансовых рынках со стороны других государств и, наконец, близорукость – если не прямое отсутствие доброй воли – со стороны западных государств (об амбивалентности тогдашней политики Запада писали в «Анексе» Пьер Хасснер и Тимоти Гартон Эш[29]29
  Хотя они оба не очень известны большинству читателей и потому, казалось бы, заслуживают отдельного примечания (тем более что их в этой книге немало), при подготовке перевода данного сборника эссе было решено сопровождать примечаниями, как правило, только те реалии, события и тех лиц, которые имеют отношение к Польше, поскольку доступ к информации о них на русском языке обычно затруднен, чего нельзя сказать о западных персонах или фактах – уже хотя бы потому, что английский язык знают у нас гораздо лучше польского.


[Закрыть]). Как это ни парадоксально, но сегодня атмосфера для Польши более благоприятна. Если бы произошел возврат к ситуации перед 13 декабря, то можно было бы надеяться на массовую, беспрецедентную мобилизацию Запада ради спасения польской экономики. Однако же если мы бы имели дело только с частичными уступками, то было бы трудно ожидать слишком многого.

Несомненно, дело дошло бы до откладывания сроков платежей по долгам, но это, возможно, удастся и сегодняшнему Ярузельскому; вполне правдоподобна и возможность получения новых кредитов, но далеко не по меркам польских проблем.

В отечественной публицистике, как официальной, так и независимой, часто преувеличивают, хотя и по разным причинам, масштабы, весомость и политическое значение санкций президента Рейгана против Москвы и Варшавы. Не хочется говорить, что эти санкции имеют в значительной степени символический характер и не охватывают того единственно эффективного экономического оружия, которым располагают Соединенные Штаты, а именно зернового эмбарго. Важнее здесь факт, что Польша является лишь одной из карт в той игре – попытке глобального пересмотра договоренностей о структуре и соотношении сил между Вашингтоном и Москвой, которую предпринимает сегодняшняя американская администрация. Посему завтра может оказаться, что президент США отменяет санкции, признавая тот прогресс на пути либерализации, которого достиг генерал Ярузельский, вполне удовлетворительным.

Всерьез подвергаются переоценке и возможности улучшения экономической ситуации Польши в результате достижения национального примирения. Какой процент падения национального дохода следует приписать стратегии «улитки»? На мой взгляд, ничтожный, из чего, естественно, отнюдь не вытекает, что рабочие поддерживают Ярузельского. Попросту дезорганизация экономики, углубляемая сержантско-капральскими методами управления со стороны [назначенных властями сразу после Декабря] военных комиссаров, многочисленные нехватки сырья, материалов и запчастей, распад транспортной сети достаточны для объяснения серьезного спада производства. Там, где связи с заграницей слабее, где контроль легче, а организация проще – как в добывающей промышленности, – военное положение позволило достигнуть результатов, которыми власти хвастают.

Наверняка воля и мобилизация всего народа могли бы существенно повлиять на экономическую ситуацию. Но может ли компромисс с ненавистной властью служить источником энтузиазма?

Официальная риторика, которая еще интенсивнее, чем перед Декабрем, провозглашает лозунг национального согласия, кажется противоречащей утверждению о незаинтересованности властей в самой идее примирения. Простейший ответ велит видеть в пропаганде один из существенных инструментов для нормализации дел в стране. Поддерживая как можно дольше неуверенность по поводу своих намерений, оставляя шансы на будущее вроде бы на первый взгляд открытыми, власть хочет шаг за шагом отнимать у народа надежду, силу и волю к сопротивлению. Манифестируемая ею официально воля к заключению мира с обществом представляет собой необходимое условие для успеха этой операции. Каждый акт конфискации очередной крупицы свободы требует от власти еще более усердных и высокопарных деклараций в пользу согласия и примирения.

Я бы, однако, склонялся к мнению, что, когда власти говорили после Декабря о необходимости национального согласия, подобные слова не были только циничной манипуляцией. Представляется – это всего лишь гипотеза, и я готов признать ее довольно рискованной, – что власти рассматривали свое покушение [на свободы] как своеобразный очередной этап «переговоров» с обществом и что их планы в момент приостановки [всякого функционирования] «Солидарности» не были до конца ясны [ей само́й]. Они уточнялись вместе с течением времени и все отчетливее вырисовывающейся расстановкой сил. Эту эволюцию можно было заметить в полу– или четвертьофициальных переговорах, которые велись по поводу условий возможного воскрешения «Солидарности».

Похоже, на постепенный отказ властей от идеи любого компромисса влиял целый ряд факторов. Относительный успех декабрьской операции, а затем и последующего повышения цен должен был укрепить их веру в репрессивные механизмы. Точно так же изменения, происходившие в правящем лагере уже перед Декабрем, но особенно после самого́ покушения на свободы, способствовали этой тенденции. Партию в ускоренном темпе покидали люди, которые связывали определенные надежды с национальным согласием. Тем самым все более и более укреплялся клан тех, кто верил, что танк решает проблемы надежнее и эффективнее, чем переговоры.

Изменение тона официальной прессы и официальных деклараций очевидно. Звучащее в них понятие национального согласия все чаще означает для общества необходимость смириться со свершившимися фактами. В качестве стороны такого соглашения выступают традиционные актеры официальной политической сцены: сама ПОРП, [ «крестьянская»] Объединенная народная партия (ОНП), Демократическая партия, сотрудничающие с властью католические группы. Общество с этой сцены исчезает. Да и лозунг о соглашении или согласии тоже все чаще уступает место лозунгу национального возрождения, который в меньшей степени стесняет и ограничивает власть, поскольку не предполагает плюрализма и существования двух сторон, взаимно признающих свои права.

Примем, однако, на минутку, что власти были бы готовы заключить с обществом договоренность о примирении. Какими могли бы тогда быть ее условия? Можно, думается, принять гипотезу, что власти не смирятся с «Солидарностью», как в некотором смысле тотальной организацией общества. Ведь «Солидарность» была не только профессиональным союзом, но еще и движением национального возрождения и освобождения, движением политической эмансипации и демократических требований о возврате утраченных свобод, а также всего прочего. Этот профсоюз охватывал почти все общественные и социальные слои, был отрицанием классовой или корпоративной организации, представлял собой организацию всего народа, общества, трудящихся.

Представляется – и этот взгляд ничуть не оригинален, – что власти могли бы допустить существование «Солидарности» – назовем ее «Солидарностью II» – единственно как профессионального союза в строгом значении этого слова. С задачей быть союзом своих членов, заботиться об их условиях труда и т. п.

Переход от сегодняшней «Солидарности» к «Солидарности II» должен был бы означать ломку региональной структуры этого профсоюза, необходимость распрощаться со всей профсоюзной элитой, сформированной в ходе революционного периода и символизирующей тогдашние радикальные устремления. Власти могли бы терпеть только профсоюз, лишенный той мистической силы, которая заставляла людей вкладывать в «Солидарность» свои надежды, чувства, мысли, готовность к самопожертвованию.

Есть ли смысл бороться за «Солидарность II»? Ответ не столь прост. Достаточно осознать, каким большим прогрессом было бы еще два года назад завоевание права на профсоюз, носящий подобный характер. Поэтому разные реакции в профсоюзных кругах на такого рода концепции вовсе не выглядят однозначными. Попытаемся ответить на этот вопрос косвенно, порассуждав, насколько «Солидарность II» – наиболее великодушное и далеко идущее предложение власти, готовой на максимальный компромисс с обществом, – обладает чертами реализма. Может ли вообще возникнуть такой профсоюз? Ответ должен звучать, как мне кажется, отрицательно. «Солидарность» может существовать только как нечто большее, чем чисто профессиональный союз, или же не существовать вообще.

Представим себе тем не менее, что куцая, усеченная, искалеченная, но и в этой искалеченности каким-то образом подлинная «Солидарность» возвращена к легальной жизни. Она избавляется не только от существовавших у нее ранее функций – в пользу других легальных или нелегальных организаций, – но также от значительной части членов. Несмотря на потерю авторитета, этот профсоюз – ровно столько времени, сколько он сумеет оставаться независимым и самоуправляемым, хотя бы и в чрезвычайно урезанном диапазоне, – будет, наверно, пользоваться широкой общественной поддержкой. Однако, чтобы сохранить ее, ему придется показывать свою полезность и действенность в единственной дозволенной ему области, то есть в сфере материальных требований. Другими словами, «Солидарности II» пришлось бы в еще большей мере, чем ее предшественнице – которая могла где-нибудь в других местах искать компенсацию за те материальные притязания своих членов, которые ей не удается удовлетворить, – бороться за рост зарплат, против повышения норм, за свободные субботы и против принуждения к сверхурочным работам, за человеческие условия труда и против эксплуатации, губительной для здоровья, – словом, ей пришлось бы доказывать и подтверждать обоснованность своего существования и свою верность трудящимся настоящей борьбой за их кусок хлеба. Парадоксально, но как раз лишь «Солидарность II» могла бы стать классовым, чисто рабочим профсоюзом, даже если его философия оставалась бы под очень сильным воздействием христианства.

В нынешней экономической ситуации Польши и еще на протяжении многих лет нельзя даже вообразить существование такого профсоюза. В сегодняшней «пустой» экономике подобный чисто профессиональный союз не смог бы добиться для своих членов чего-либо ощутимого. Если бы он действительно намеревался действовать в соответствии со своим призванием, то еще больше углублял бы экономический кризис, делал невозможной хоть какую-нибудь стабилизацию, сводил на нет всякие шансы развития. Если же указанный профсоюз стал бы одобрять неизбежные в таких условиях ограничения со стороны властей и более чем вероятные попытки навязать ему немалую долю ответственности за «управление кризисом», то он неизбежно обрекал бы себя на утрату общественного доверия.

Из вышеприведенного рассуждения вытекает парадоксальный, на первый взгляд, вывод. Модель «Солидарности II» выглядит соблазнительной для обеих сторон. Многие из профсоюзников видят в ней возможность спасения того, что кажется им самым важным: собственной организации, ее независимости. Власти видят в «Солидарности II» символ сломленной революционной динамики, а также алиби для декабрьского переворота, видят партнера, которого будет легко контролировать, с тем чтобы он не создавал серьезных проблем, потому что «Солидарность II» станет организацией с отрубленной головой и укороченными конечностями. Несмотря на кажущуюся привлекательность подобного решения, достижение компромисса благодаря «Солидарности II» представляется весьма маловероятным. Потому что обе стороны связывают с ним противоположные ожидания, и исполнение упований, имеющихся у одних, может осуществиться только за счет вторых. Профсоюз не может остаться независимым и самостоятельным в ситуации сегодняшнего экономического кризиса, будучи не в состоянии обеспечить обществу политических уступок, тогда как власти не могут рассчитывать на сотрудничество профсоюза, даже урезанного, если тот хочет остаться Независимым самоуправляемым профессиональным союзом[30]30
  Это формулировка из официального названия «Солидарности».


[Закрыть].

Власти, по-видимому, не забросят окончательно идею о создании организации трудящихся, которая бы соответствовала нарисованной выше модели «Солидарности II», но ее реализация отодвинется в неопределенное будущее.

Идея всеобщей забастовки начала обретать все большую популярность вместе с восстановлением большого профсоюза в подполье и ослаблением декабрьского шока. На первый взгляд, она противоречила стремлению к национальному согласию. Ведь эта мысль – близкая родственница повстанческих идей (в период быдгощского кризиса[31]31
  В Быдгоще 16 марта 1981 г. крестьяне, добивавшиеся создания своего профсоюза, оккупировали здание воеводского комитета ОНП. Вечером в происходящее вмешалась милиция, избившая нескольких активистов. Результатом стал немедленный и всеобщий протест не только в регионе, но и по всей стране. Возмущение усиливалось тем, что коммунистическая пропаганда открыто фальсифицировала ход событий, утверждая, в частности, будто никакого избиения не было. Напряжение увеличилось еще и продлением маневров войск Варшавского пакта, проходивших тогда на территории ПНР. Общенациональная согласительная комиссия на ночном, с 23 на 24 марта, заседании назначила на 27 марта четырехчасовую предупредительную забастовку, а при отсутствии уступок со стороны властей – всеобщую забастовку 31 марта 1981 г. Требования касались в первую очередь следствия по делу о самом этом инциденте и наказания виновных в избиении. Переговоры с правительством, проходившие в обстановке растущей напряженности, привели к подписанию Валенсой так называемой варшавской договоренности и отмене в последний момент всеобщей забастовки. Взамен власти пообещали провести следствие по делу об избиении деятелей «Солидарности», а также зарегистрировать «Солидарность» крестьян-единоличников.


[Закрыть] один из главных советников Леха Валенсы говорил о всеобщей забастовке как о забастовке инсуррекционной, то есть противоправительственной, мятежной и близкой к восстанию), разве что вместо физического насилия – противоречащего философии Союза и заранее лишенного каких-нибудь перспектив – она предлагает поставить власть на колени иным насилием, экономическим. Однако, по сути дела, забастовочная идея представляет собой некую версию все той же концепции примирения. В ее основе лежит убеждение, что на добрую волю рассчитывать нельзя и что возобновление деятельности настоящего профсоюза и восстановление конфискованных свобод может произойти только в результате давления: власть уступит лишь под пистолетом, приставленным к ее виску. Этот пистолет всеобщей забастовки должен, однако же, служить принуждению к договоренности и к примирению.

Попытка оценить, насколько всеобщая забастовка является таким оружием, которое можно употребить на самом деле, причем эффективно, склоняет к поискам ответа на два разных вопроса. Один касается шансов на ее организацию. А второй – возможности принудить власть к тому, чтобы она вступила в переговоры с обществом.

Ответ на первый из этих вопросов требует обдумывания имеющегося опыта Декабря. Ведь мы доныне не знаем, насколько широким было забастовочное движение. Сведения носят фрагментарный характер, и на их основании трудно реконструировать картину целого. Нам известно только, что оно не имело тех масштабов, интенсивности и решимости, которых можно было бы ожидать после событий шестнадцати месяцев, предшествовавших Декабрю. Почему? Попытаемся перечислить несколько элементов, которые этому поспособствовали.

В течение последних месяцев перед Декабрем в настроениях общества происходили существенные изменения. Упрощая, можно их представить следующим образом: приблизительно с августа 1981 года власти последовательно и методично блокировали решение тех проблем, которые стояли перед страной и требовали активного сотрудничества «Солидарности». Власти, как представляется, рассуждали при этом следующим образом: мы не в состоянии навязать стране наш способ выхода из кризиса. Однако мы достаточно сильны, дабы показать, что «Солидарность» тоже не в силах ничего сделать без нас и против нас. Такая политика порождала двойной эффект. С одной стороны, вела к радикализации тех групп в профсоюзе, которые были наиболее активны, – ведь они, наталкиваясь везде на глухую стену власти, естественным образом поворачивались против нее. С другой стороны, такая политика содействовала росту апатии в широких кругах общества, терзаемого ежедневными проблемами существования. Трудно было ожидать от «Солидарности» решения указанных проблем, а прогрессирующая одновременно политическая радикализация была лишена той достоверности, которую ей могла бы обеспечить только отсутствующая перспектива перемен государственного устройства. В результате властям удалось в большой степени лишить «Солидарность» огромного капитала – того капитала надежды, которую связывало с ней общество.

Естественно, это не означает, что профсоюз утратил общественную поддержку. Следует, однако, отличать массовость поддержки от ее интенсивности. Демократия, выборы не требуют сильной ангажированности избирателей. Напротив, существуют политические теории, которые в чрезмерном активизме граждан видят источник нестабильности демократических систем. И все-таки в испытаниях вроде декабрьского число сторонников имеет меньшее значение, чем их решимость. Атмосфера 13 декабря и последующих дней, танки на улицах, банды ЗОМОвцев[32]32
  От ZOMO – «моторизованные отряды гражданской милиции» (МОГМ), так назывался тогдашний польский ОМОН.


[Закрыть], убитые – все это очень сильно повышало цену истинной вовлеченности. Люди готовы платить столь большую цену в двух крайних ситуациях: когда они полны надежд и верят, что принесенная жертва, даже самая высокая, не пропадет впустую, или же когда они отчаялись до такой степени, что от безысходности готовы в первом инстинктивном порыве, не взвешивая издержек и возможных результатов, ринуться на врага. В Декабре не было ни достаточно большой надежды, ни чрезмерного отчаяния. За исключением нескольких шахт[33]33
  В частности, имеется в виду шахта «Вуек» («Дядюшка») в Катовице – место кровавого усмирения 16 декабря 1981 г. забастовки шахтеров, начавшейся сразу после введения в Польше 13 декабря 1981 г. военного положения в знак протеста против его объявления. Под огнем спецчастей милиции (ZOMO), а также армии 9 шахтеров погибли, свыше 20 были ранены. В 1982 г. суд счел применение огнестрельного оружия обоснованным той угрозой, которая якобы существовала для жизни милиционеров. В 1989 г. следствие против организаторов и исполнителей побоища было возобновлено, и в мае 2007 г. третий по счету процесс признал полтора десятка подсудимых виновными.


[Закрыть].

Если через парочку месяцев, через год будет принято решение о всеобщей забастовке, на что станут рассчитывать его инициаторы? На надежду? Надежду на что? Или же на отчаяние? Но можно ли какие-нибудь коллективные акции, продуманные и скоординированные, строить на отчаянии?

Допустим, однако, на минутку, что всеобщая забастовка имеет место и продолжается, что ею действительно охвачены крупнейшие заводы и фабрики, что система коммуникаций, созданная нелегальной «Солидарностью», оказалась в состоянии нейтрализовать декабрьскую тактику властей[34]34
  Имеется в виду отключение на несколько дней телефонов и других средств связи, а также резкое ограничение транспортного сообщения, осуществленное польскими властями одновременно с введением военного положения.


[Закрыть]. Насколько долго может и должна продолжаться такая забастовка? Нередко можно столкнуться с твердой убежденностью, что забастовка вынудит противников вступить в переговоры. А если нет, если они позволят забастовке продолжаться? Эта ситуация хорошо известна на Западе в масштабах одного предприятия или отрасли. Предприниматели отказываются от переговоров, рассчитывая на срыв, а затем и полный провал забастовки. Почему бы коммунистическому государству не действовать точно таким же способом?

Итак, что произошло бы, если бы забастовка продолжалась, оставляя все меньше надежды, поскольку ее цель ведь, напомним, состояла в понуждении властей к ведению переговоров с обществом об условиях прочного внутреннего мира? Так вот, последствия такой забастовки могли бы в итоге оказаться драматическими даже при той маловероятной гипотезе, что ее течение носит мирный характер и никак не нарушается властью. Лишь тогда мог бы возникнуть после-повстанческий психоз; чувство поражения, отчаяния и безысходности могло бы охватить широкие круги общества. Да и что еще остается после того, как расстрелян последний патрон?