Текст книги "Табу и невинность"

Государства, мирным путем переходящие от диктатуры к демократии, стоят перед следующей альтернативой: наказывать ли за преступления прошлого, рискуя общественными конфликтами и отторжением демократии силами ancien régime, либо отказаться от расчетов с прошлым и искать забвения и прощения, а в самом лучшем случае – прибегать к некоему внесудебному субституту справедливости, каким является, например, южноафриканская Комиссия правды и примирения. Эта дилемма может найти частичное решение в международном праве. Международное сообщество может стать – и во все большей степени уже становится – поборником основных прав человека и цивилизованных норм в международных отношениях.

До недавнего времени международная практика гарантировала правителям широкий иммунитет от ответственности за преступления, совершенные в период осуществления ими власти. Такую интерпретацию права бывших руководителей других государств на неприкосновенность признал и английский суд, принимая постановление аннулировать решение об аресте Пиночета. Оно вызвало массовые протесты во всем мире. Дело в том, что подобное истолкование права выглядит сегодня анахроническим – ведь оно гарантировало бы, например, неприкосновенность Гитлеру.

Международное право систематически движется в противоположном направлении, все чаще вмешиваясь во внутренние дела государств и возлагая на правящих личную ответственность за грубые нарушения прав человека или военного законодательства.

Начиная с Нюрнбергского процесса международное право все шире внедряло принцип, гласящий, что самые тяжкие злодеяния: геноцид, военные преступления, преступления против человечества, пытки и истязания – подлежат всеобщему преследованию. Это означает, что каждое государство, независимо от места совершения преступления или от национальности жертв и преступников, может и должно наказывать за него – даже в том случае, если страна, на территории которой было совершено данное преступление, не может либо не хочет осуществить справедливость (как, например, сегодняшняя Босния). Такие же нормы все чаще действуют как обязательные и в случае терроризма. Руководствуясь указанным принципом, суды Испании, Швейцарии, Швеции, Франции, Бельгии и Италии выдвинули требование о выдаче Пиночета.

Этот принцип международного права в течение долгих десятилетий оставался мертвой буквой. Большое ускорение принес лишь 1989 год, а также два геноцида 1990-х годов, в Боснии и Руанде. Конец холодной войны ликвидировал манихейское разделение мира, в соответствии с которым «наши бандиты» были лучше, чем «их бандиты». Раньше коммунисты выгораживали и прикрывали тех, кто убивал немцев в 1953-м, венгров в 1956-м, чехов и словаков в 1968-м, поляков в 1956, 1970, 1976 или 1981 году. Но и Запад тоже защищал «своих головорезов», которые, впрочем, все-таки не могли в своих свершениях сравняться со жрецами утопии. Словом, в результате обе стороны защищали диктаторов из Латинской Америки, Африки или Азии, доказывая, что авторитарная власть по своей природе меньшее зло, нежели тоталитаризм, и что надо защищать врагов наших неприятелей. В двухполярном мире не было шанса на уважение и соблюдение законодательства международного сообщества, нацеленного на самые тяжкие преступления. При этом легко забывалось, что за идеологическими конструкциями скрывались трагедии тысяч, миллионов людей.

Конец холодной войны принес с собой, помимо всего прочего, и существенное изменение в характере конфликтов. Наиболее драматические столкновения случаются в последние годы не между государствами, а внутри национальных границ – эти столкновения носят характер гражданских войн, этнических и религиозных конфликтов. Именно этим объясняется появление права на вмешательство извне.

Эволюция началась уже в 70-е годы, когда Советский Союз, не отдавая себе отчета в последствиях, одобрил принципы «третьей корзины» Хельсинкских договоренностей, касающейся соблюдения прав человека. Теперь международное сообщество предъявляет все большие притязания на контролирование отношений между властью и гражданами, между большинством и этническими либо религиозными меньшинствами в каждой стране. Примером являются текущие действия Атлантического союза, которые должны вынудить президента новой Югославии Милошевича к уважению прав албанцев в Косово. Наглядно видимая эволюция роли НАТО – от оборонительного союза к экспортеру мира и безопасности на обочинах и задних дворах Европы – тоже увязывается с обрисованной выше эволюцией международной восприимчивости.

На геноцид в Камбодже мир смотрел с чувством бессилия, которое содействовало климату морального безразличия и безответственности. Два крупнейших преступления – в Боснии, а также в Руанде – ускорили формирование более интервенционистской позиции международного сообщества. В обоих этих случаях, хотя и в разной степени как Европа, так и Соединенные Штаты чувствовали себя частично ответственными за то, что допустили до преступления. Одним из следствий такого ощущения было учреждение Советом Безопасности ООН трибуналов против преступлений геноцида в обеих указанных странах. Это правда – лица, которые несут главную ответственность за преступления, совершенные в Боснии, по-прежнему остаются на свободе. Но лидеров боснийских сербов, Радована Караджича и ген. Ратко Младича, хотя бы отстранили от власти, и их дальнейшие судьбы остаются открытым вопросом.

По инициативе многих правительств произошло осуждение преступлений, совершенных в других государствах. Так, Бельгия, Голландия и Германия поставили перед судом лиц, обвиняемых в преступлениях в Руанде и бывшей Югославии. Другим примером попытки использовать новые возможности, создаваемые международным правом, была концепция США, требовавших поставить Пол Пота – когда он был еще жив – перед судом в Канаде за преступления, которые он совершил против народа Камбоджи. Более отдаленным во времени прецедентом был проведенный в Израиле процесс против Адольфа Эйхмана, похищенного израильской разведкой «Моссад» в Аргентине. Стоит здесь напомнить, что США провозглашают право ставить перед американским судом похитителей, террористов или торговцев наркотиками, которые ответственны за преступления против американцев и Америки, совершаемые за границей. На этом основании был несколько лет назад похищен и приговорен в США к длительному заключению диктатор Панамы ген. Норьега.

Большим прогрессом в создании международной уголовной системы было решение 120 государств (в том числе Польши) от июля 1998 года об учреждении постоянного Международного уголовного трибунала. Его миссией должно стать наказание за преступления, а также, косвенно, предотвращение повторений великих трагедий нашего века.

Создание этого Трибунала все время сопровождалось конфликтами. Возражения выдвигали различные диктаторы, но их нерасположенность и отрицательная оценка были понятными. Важным явилось изменение отношения к Трибуналу со стороны Соединенных Штатов и Франции, которые поначалу выступали одними из инициаторов его образования. Еще в марте сего года президент Клинтон решительно поддерживал данную идею. Но в конце концов Штаты оказались – вместе с Китаем, Ираком и Ливией – в числе семи государств, которые отказались подписать конвенцию об учреждении Трибунала. Франция же навязала очень спорную статью 111, которая разрешает каждому государству избегать в течение семи лет всех обязанностей по отношению к военным преступлениям, вытекающих из устава Трибунала. Еще раз логика права и справедливости столкнулась с логикой политического реализма.

Соединенные Штаты сочли представленный проект слишком опасным для их роли в мире: каждое государство сможет, под предлогом борьбы с преступлениями против человечества, преследовать американских солдат, разбросанных по планете, парализуя таким способом США и НАТО в их действиях по поддержанию и восстановлению мира. Вашингтон добивался, чтобы постановка граждан Соединенных Штатов перед Трибуналом требовала согласия Вашингтона либо Совета Безопасности ООН (где США располагают правом вето). Для решительного большинства государств – в том числе союзников США – это было недопустимым ограничением независимости и правомочия будущего суда.

Возникновение институциональных рамок нового международного права, формирование его практики и обычаев происходит медленно. Тормозящих факторов немало – например, это страх руководителей многих государств по поводу того, что новое право и законодательство могут быть употреблены против них. Государства руководствуются своим национальным интересом, редко симпатиями, сантиментами или моральным императивом. И потому никого не удивляет, что ровно в день ареста Пиночета в Португалии на совещании глав иберо-американских государств принимали Фиделя Кастро, у которого на совести несравненно бо́льшие преступления. При анализе позиции Лондона и Мадрида по делу Пиночета нужно также учитывать их экономические интересы: в сумме оба эти государства контролируют в Чили 45 % иностранных инвестиций.

Существуют, однако, и другие, более принципиальные причины медлительности в создании институциональных рамок для нового международного права. Важную роль играет опасение, что возникнет нечто вроде «мирового правительства судей». Поле политики в демократических странах и без того сужается. Так происходит из-за повсеместной экспансии рыночных процессов и ограничения экономических функций государства. Пространство политики уменьшают и такие институты, как центральные банки, которые, действуя независимо от правительства, устанавливают объем денежного обращения, процентную ставку, курс обмена валюты. Очень серьезное ограничение навязывает политике расширяющаяся, развивающаяся система права и судов, особенно конституционные трибуналы. Рост роли международного законодательства распространяет этот процесс и на отношения между государствами.

Изменения, которые, в принципе, позитивны, влекут за собой и определенные опасности. Язык судебных постановлений прост: виновен, невиновен, даже если разыскания, ведущие к истине, могут быть очень сложными. В этих постановлениях нет места для компромисса. Цели политиков могут частично противоречить целям права и справедливости.

Основная задача современного государства – обеспечение внутреннего мира, внешней безопасности и условий для достойной жизни граждан. Ею не является ни поиск истины, ни обеспечение вечного спасения на небесах или бренного земного счастья. Политики вынуждены неустанно искать компромиссы, балансировать между противоречивыми ожиданиями, заботиться о стабильности, стремиться к общественной сплоченности, обеспечивать условия для развития. Только политики, а вовсе не судьи могут выполнять функции медиаторов, интегрировать воедино многообразные и взаимопротиворечивые общественные ожидания.

Когда диктатура ликвидируется в результате военной победы – как в Германии и Японии более полувека назад, – можно одновременно расчистить горы лжи этой диктатуры, навязать справедливость, демократию, стабильность. Ничто не препятствует тому, чтобы устраивать процессы против преступников. Если, однако, никакая из сторон не побеждает, а перемена является результатом компромисса, то достижение полной справедливости становится проблематичным.

В большинстве стран, выходящих из режима диктатуры, независимо от культивируемой в них риторики, частично отказываются от требований справедливости в пользу внутреннего мира, спокойствия, стабильности, возможностей развития и восстановления истины. Политики – дабы примирить требования справедливости с императивами политического реализма – создают институты вроде уже упоминавшихся комиссий правды и примирения, функционирование которых оставляет, однако, желать лучшего. Как доказывает свежий пример Южной Африки, подобные органы многое делают для раскрытия правды, однако примирения они не приближают. Истина не ликвидирует взаимного страха и ненависти – часто она углубляет пропасть, которая разделяет враждующие стороны.

Источники сопротивления против экспансии международного законодательства лежат также в защите традиционных атрибутов государства. В настоящий момент мы наблюдаем ускоренный процесс размывания сформировавшейся 350 лет назад, во времена Вестфальского мира, концепции национального суверенитета. Часть власти переходит вниз – к разным формам местного территориального самоуправления; вверх – к наднациональным институтам, таким как Европейский союз, НАТО или ООН; и в сторону – власть размывается в ходе стихийных процессов, выходящих за рамки стран и континентов: сейчас много говорится о глобализации экономики, культуры, информации, коммуникации. Право судить собственного гражданина является одним из наиболее сильно защищаемых – но и подрываемых вследствие появления описанных выше тенденций – атрибутов национального государства.

Процесс «глобализации» права и справедливости будет, наверно, прогрессировать медленно и непоследовательно. Долго еще жертвой новой восприимчивости к злу будут становиться мелкие, хоть и жестокие рыбешки, плотва преступлений, а не крупные их инициаторы. Иди Амин, король Убю[245]245
  Имеется в виду гротескно-комический фарс «Убю-король» француза Альфреда Жарри с его аморальным и безжалостным героем, типизированным в духе гиньоля. Кстати, эта пародирующая историю прославленная буффонада, написанная Жарри, когда ему было 15 лет, а поставленная через 8 лет, в 1896 г., впервые опубликована по-русски лишь в 2002 г.


[Закрыть] из Уганды, спокойно живет в Саудовской Аравии, генерал Альфредо Стреснер, который правил Парагваем 35 лет, нашел приют, спрятавшись в Бразилии, а кровавый эфиопский диктатор-марксист Менгисту Хайле Мариам – в Зимбабве. Радован Караджич и Ратко Младич живут где-то у себя, в сербской части Боснии. Не говоря уже о целой гамме диктаторов – красных и черных, – стоящих ныне у власти.

Парадоксально, что выдачи Пиночета добивается страна, управляемая теперь правыми силами, духовными наследниками генерала Франко, который был для чилийского генерала кумиром и образцом; страна, которая строила успешность своей демократизации на забвении преступлений гражданской войны и долгих лет диктатуры, на взаимном прощении. В этом есть ирония судьбы, воистину достойная размышлений. Возможно, испанцы – сегодня в массовом порядке поддерживающие осуждение Пиночета – хотят таким образом подвергнуть экзорцизму собственное прошлое? Символически наказать ответственных за былую трагедию собственного народа? Однако независимо от причин испанская инициатива будет иметь – не сомневаюсь – существенное значение для дальнейшего формирования международного чувства справедливости.

Нынешний урок запомнят и усвоят многие, так что любые диктаторы, любые виновники и зачинщики массовых преступлений не смогут впредь рассчитывать на спокойное убежище. Новые правила в международных отношениях сделают реальным наказание таких преступлений, за которые будет невозможно покарать в рамках тех государств, [где они совершались и] где виновников станет оберегать осуществляемая ими власть или же контракт с демократическими силами, заключенный в момент ее передачи. Тем самым удастся хотя бы частично преодолеть антиномию между логикой справедливости и логикой политического реализма. Диктаторов, бывших и сегодняшних, будут трактовать в мире так же, как некогда пиратов. Где бы таких джентльменов удачи ни схватили, их преступления припомнят и заклеймят, а они сами будут рисковать судом и тюрьмой.

Это еще не означает конца безнаказанности для тиранов. Тем, кто сейчас у власти, пока что угрожает немногое. Но вот уже появилась тень неуверенности по поводу их будущих судеб. И может быть, со временем сократится число кандидатов на такую роль. А пока остается удовлетворение от того, что один из самых известных представителей этого племени был публично, на глазах всего мира, заклеймен и унижен.

Парижский Май и польский Март
2008

Я выехал из Польши в 1971 году. После года тюрьмы, после тщетных поисков работы покинул не только страну, но и друзей – все то сообщество, которое продолжало переживать мартовское поражение. Оно было разбито, часть людей – сломана, Яцек Куронь и Кароль Модзелевский еще продолжали сидеть в тюрьме. Над Польшей витала тень интервенции в Чехословакии и свежие раны Декабря 1970-го.

Первый год на чужбине я провел в Болонье. Моя тогдашняя Италия, академическая и студенческая, где доминировали левые, тоже переживала поражение[246]246
  Видимо, имеются в виду всё те же молодежные волнения 1968 г., которые являются одним из главных предметов данного эссе и отголоски которых в разных странах, в том числе в Италии, долго не затихали.


[Закрыть]. Иная страна, иное поражение. В нем было много ностальгии, дискуссий о революции и о теории Мао. Распевали «La violenza» («Насилие»)[247]247
  Имеется в виду песня с таким названием на музыку Энио Морриконе (1972).


[Закрыть]. Насилие идеализировалось не только в песенках. Студенты скандировали: «Государство свергают, а не меняют!», «Где царит насилие, помогает лишь насилие!». Появлялся терроризм.

По истечении года я уже оказался в Париже, причем надолго. В воздухе над этим городом постоянно носились воспоминания о 1968 годе. Целое поколение тосковало по Маю, вспоминало свою революцию, эту «красивую болезнь», выражаясь словами Лешека Колаковского. И поражение было здесь другим, нежели на Востоке, – более эстетичным, почти веселым, героизированным. Бернар-Анри Леви, послемайская звезда [а ныне интеллектуал, философ и публицист], писал, что 1968 год был одним из самых важных моментов в истории Франции!

В той блистательной либерально-консервативной компании, где я имел счастье оказаться, компании, сосредоточенной вокруг Реймона Арона, не было ни героев этой революции, ни также вдов после нее. Великий человек гуманистики, ум независимый и критический, Арон подвергался тогда бойкоту студентов и большинства академического мира. Жан-Поль Сартр, друг его молодости, призывал «разрушить Бастилию Арона» – то было следствием оперативной реакции Арона на Май как на «карнавал» и «психодраму», которые угрожают хрупким основам демократического порядка.

Действительно, в какой-то момент ситуация выглядела так, что «власть лежит на улице»; к студенческому, молодежному бунту присоединилось десять миллионов бастующих рабочих. Однако же управлявшие забастовкой коммунисты сделали все, чтобы изолировать их от студентов. Москва, которая искала улучшения отношений с Западом и уже испытывала трудности с Пражской весной, не была заинтересована в дестабилизации Франции.

Западное поколение 68-го года жаждало больше свободы, больше справедливости, признания обществом индивидуальных потребностей в самореализации, жаждало равенства, непосредственности, искренности, «наслаждения без границ» (один из лозунгов Мая). Молодежь, врываясь на публичную сцену, протестует против того существующего порядка холодной войны и послевоенного восстановления, который она застала. Участники, но и противники Мая вспоминают его как время больших разговоров (Арон скажет: болтовни). Люди открываются, массово переходят на «ты», в том числе в семьях и университетах. Революционеры 1968 года отворачиваются, разочаровавшись, от консервативного рабочего класса, видя субъект истории в «новых пролетариях» из «третьего мира» и в студентах – свежей, как раз только что обнаруженной революционной силе.

Происходит неслыханное возвышение роли и места женщин. Девушки массово участвуют в Мае, но пока еще играют роль – словно на прославленной картине Делакруа – Марианны с обнаженной грудью, ведущей народ на баррикаду. Женщина в качестве аллегории, талисмана. Изменение происходит, однако, молниеносно. Еще в 1965 году женщине требовалось разрешение мужа, чтобы открыть счет в банке; она не могла подписывать налоговую декларацию. Настоящую общественную и культурную революцию начинает внедрение в 1967 году таблетки. Сексуальная жизнь отрывается от прокреации, воспроизведения потомства. Женщина становится независимой. 1968 год наделяет страну новым, популярным языком эмансипации.

* * *

Некоторые прямые и непосредственные причины тогдашнего взрыва были очевидны с первого момента. От поколения бэби-бума, послевоенного всплеска рождаемости, высшие учебные заведения трещали по всем швам, их прямо-таки распирало: не хватало мест в аудиториях, библиотеках и общежитиях. Студенты испытывали чувство деградации и неуверенности в завтрашнем дне. Университеты, распахивая двери и демократизируясь, снижали свой уровень. Выпускникам, вместо того чтобы попадать, как до сих пор, в элиту, приходилось теперь попадать на ненадежный рынок труда.

В этом бунте нашел выражение еще и протест против доминирования Америки. Это было время войны во Вьетнаме, которая вела к глубокому кризису в Соединенных Штатах и их отношениях с миром. В отчете для конгресса США, подготовленном в начале 1968 года, тогдашний министр обороны Роберт Макнамара писал: «В 60-х годах двухполярная система, которую мы знали по II мировой войне, начала распадаться. Уже нет возможности столь легко расклассифицировать солидных, надежных друзей и безусловных жестоких врагов»; трудным становится оперирование такими понятиями, как «свободный мир» и «железный занавес».

1968 год – это подлинный триумф средств массовой информации, особенно телевидения. Джерри Рубин, хиппи, а позднее известный представитель яппи, говорил в ходе кровавых манифестаций в Чикаго[248]248
  Речь идет о массовых демонстрациях против войны во Вьетнаме, организованных там в конце августа 1968 г. во время общенационального съезда Демократической партии, созванного для выдвижения кандидата на предстоящие президентские выборы.


[Закрыть]: «Весь мир смотрит на нас». И был прав. Но, что важнее, благодаря телевидению весь мир наблюдал операцию «Тет» – наступление коммунистических партизан в Южном Вьетнаме[249]249
  Операция «Тет» была начата коммунистами 30 января 1968 г., вскоре после прекращения американскими и союзными им войсками огня по случаю праздника Тет, вьетнамского Нового года, и явилась полной неожиданностью для американцев. Операция охватила много городов, привела к массовым разрушениям, огромному количеству беженцев, надолго подорвала престиж американских военных и нанесла сильнейший удар по моральному духу южновьетнамских войск и населения в целом.


[Закрыть]. Охваченная ужасом Америка впервые воочию видела, причем вживую, в прямом эфире, трупы американских солдат. Вьетконг[250]250
  Вьетконг – так американцы, а следом за ними и все западные СМИ именовали своих противников во Вьетнаме. Специалисты считают это слово сокращением от выражения «вьетнам конг шам», что означает «вьетнамский коммунист», но западный читатель скорее слышал в нем контаминацию хорошо ему знакомых слов «Вьетнам» и «Кинг-Конг».


[Закрыть] понес огромные потери, но по телевидению именно Соединенные Штаты проиграли войну, хотя мир во Вьетнаме был подписан лишь семь лет спустя.

Студенческое движение 1968 года, от Беркли до Токио, хотя и не в нашем регионе, объединилось в протесте против этой войны. Возникает новый пацифизм. В таком переодетом виде впервые после Второй мировой войны появляется и немецкий национализм. На сей раз – в левацкой версии. Америку отождествляют с нацизмом, разделенную Германию – с Вьетнамом. Руди Дучке, вождь берлинского 1968 года, грозит американцам: если вы не отбросите имперскую политику, мы выбросим вас из Германии.

Новая Германия наверняка хочет мира, но вдобавок начинает еще и учить миру других. Крайние формы студенческого бунта возбуждают в Германии страх, порождают наихудшие воспоминания. Не только правые интеллектуалы, но и левые – Юрген Хабермас и Макс Хоркхаймер – предостерегают от нового тоталитаризма: от тоталитарного языка, склонности к насилию, презрения к мещанской культуре, к либералам и плюрализму.

Но весьма важным аспектом 1968 года в Германии был также бунт против «поколения молчания», расчеты с родителями – за преступления и трусость прошлого. По сути дела, именно с этого момента начинается «немецкая работа над памятью», часто становившаяся глубокой рефлексией по поводу национальной ответственности. Нечто похожее происходит и во Франции, хотя проблема коллаборационизма, Виши, петенизма вспыхнула во всю силу лишь через несколько лет.

* * *

Запад, перепаханный 1968 годом, завораживал меня, но вместе с тем я чувствовал себя там одиноким и чужим. Люди, которых я встречал в Болонье и Париже, зачастую были мне близки и в поколенческом смысле, и своей впечатлительностью, кругом чтения, восприимчивостью к разным проблемам – но вместе с тем страшно далеки. Начиная с вопросов языка. Для них базовой категорией была революция. Милан Кундера противопоставлял парижский Май с его «взрывом революционного лиризма» Пражской весне и тогдашнему «взрыву послереволюционного скептицизма». Все, что он говорил о чехах и словаках, касалось также Варшавы и Польши. С той только разницей, что у польской интеллигенции надежды на «социализм с человеческим лицом» оставались уже позади. Западные узники семантики – марксисты, ленинцы, троцкисты, маоисты, ситуационисты, анархисты, да хотя бы и социалисты, – описывали мир на языке, которым пользовались также Брежнев и Гомулка. Уже одно это блокировало возможность разговора, не говоря о соглашении.

Разумеется, мятежники с Запада имели в виду нечто другое. Их идеалы по преимуществу связывались со свободой, носили индивидуалистический характер, зачастую были сознательно антисоветскими – осуждали официальное насилие, «советскую бюрократию» и «красную буржуазию», – но язык ни в коем разе не является чем-то невинным. Этот язык носил на себе явственный отпечаток того давления и тех затруднений, которые мы знали по опыту. Лешек Колаковский следующим образом воспроизводил их тогда франкфуртским студентам, протестующим против сделанного ему предложения занять престижную кафедру: «Не стану мешать вашей классовой борьбе против профессуры».

Язык этот с польской точки зрения был носителем не только давления, но и страшной скуки. Ксендз Юзеф Тишнер рассказывал анекдот о послевоенной беседе двух польских горцев: «„Придут красные и заморят нас голодом“. На это второй: „Заморить-то они нас не заморят, но вот затомят скучищею до смерти“». В 60-х годах этот язык был уже абсолютно мертвым – в том числе и для самой власти.

Ощущение скуки господствовало не только у нас. Видный французский журналист Пьер Виансон-Понте за несколько недель перед Маем пророчески писал: «La France s’ennuie» («Франция скучает»). Молодые стремились к изменению политики и особенно сформировавшегося после войны общества: иерархического, скорее закрытого, управляемого голлистами довольно-таки авторитарным способом. Польское телевидение в период правления «Права и справедливости» было образчиком либерализма по сравнению с временами де Голля.

А уж как изменились времена! Язык, который был для нас символом давления и скуки, революционеры 1968 года пробовали освежить с помощью таких пророков, как Герберт Маркузе. Его фамилию итальянские студенты ставили на своих плакатах рядом с Марксом и Мао.

Даже в самых лучших своих рефлексах участники Мая были узниками этого языка. Они не располагали никаким другим, на котором могли бы выразить свой бунт. Это влияло также на способ их видения нашей Европы, на восприятие ими как Пражской весны, так и польского Марта. Их отношение было двусмысленным, преимущественно безразличным, часто неприязненным. Мы считались ex definitione (по определению) контрреволюционерами. Даже если коммунистическая власть была продуктом «революции, которую предали», она все-таки оставалась революцией. Пусть даже на Востоке был «бюрократический социализм», но все-таки социализм. А надо помнить, что коммунисты не выносили взбунтовавшуюся молодежь; ее либертинский, революционный язык угрожал всему истэблишменту, в том числе и им. Угрожал также их идеологической монополии на левом крыле. И коммунисты вкупе с голлистами сумели политически уничтожить майское движение. И слава Богу. Хотя надо помнить, что это соответствовало тогдашним интересам Москвы.

Западные радикалы понимали свободу совсем иначе, чем молодежь в Польше или Чехословакии. Наше понимание свободы было традиционным, либеральным – как свободы от насилия. Они же рассматривали любые ограничения как принуждение, даже порабощение. Отличало нас от западных бунтарей и отношение к демократии. Они говорили о «непосредственной», прямой демократии. А западную демократию объявляли «формальной», считали мошенничеством. Отвергали институты, которые для нас были идеалом. Критиковали рынок и общество потребления, по которому у нас все тосковали.

1968 год драматизировал антиномии между бунтом и нормами. Дух западного 1968 года был отрицанием правил, ограничений, законодательства – закона в виде кодексов и установлений, закона общественных конвенций, морального закона традиций, в конце концов – даже марксистских законов истории. На стенах можно было прочитать: «Будь реалистом, требуй невозможного!», «Запрещать запрещается!».

Март или Пражская весна не думают об уничтожении всяческих правил и ограничений. Прямо напротив: борясь за свободу, они стремятся навязать ограничения, вытекающие из закона и морали. Навязать их прежде всего власти, чтобы таким способом ограничить ее произвол, ее неприятие любых возражений. Восточный вариант 1968 года лишен также проявлений бунта против нравов и обычаев.

* * *

В Польше движение 1968 года предвещало демократическую оппозицию 70-х и 80-х годов. Еще за несколько лет до этого Яцек Куронь и Кароль Модзелевский написали «Открытое письмо членам ПОРП» – революционную, антибольшевистскую программу, изложенную на языке марксизма. 30 января 1968 года, на последнем представлении «Дзядов»[251]251
  Цензурный запрет ранее с трудом разрешенного спектакля «Дзяды» по одной из частей поэмы А. Мицкевича «Пан Тадеуш», незадолго перед этим поставленного Казимежем Деймеком в варшавском театре «Народовы», и последовавшая за этим демонстрация студентов у памятника Адаму Мицкевичу в Варшаве (30 января 1968 г.), которую милиция разогнала, стали непосредственной причиной дальнейших студенческих волнений, в конечном итоге приведших к Марту 1968-го.


[Закрыть], мы вслед за Каролем Модзелевским скандировали: «Независимость без цензуры!»

В первый раз, причем почти случайно, здесь появляется антиполитический язык как инструмент борьбы с властью. Протестуя против цензуры, требуя свободы слова, защищая репрессированных товарищей, студенты ссылаются на закон, на конституцию. Язык защиты основных прав и свобод станет вскоре для нарождающейся демократической оппозиции важным инструментом борьбы. Ее целью не является и не может являться завоевание власти, свержение существующего порядка, но – стремление ограничить власть, как-то обуздать диктатуру, надеть на нее удила.

По прошествии лет отчетливее видно свободолюбивое, антиавторитарное, антибольшевистское, антиэтатистское измерение западного 1968 года. Не было также делом случая, что на Западе столь многие из его ведущих фигур позже претерпевают эволюцию и переходят на позиции симпатий к оппозиции в нашей части Европы и ангажированности в ее дела.

В политике среди них наиболее известны Йошка Фишер, который, прежде чем стать министром [иностранных дел ФРГ], приезжал в Варшаву с целью изучать Польшу у своих друзей по поколению; Бернар Кушнер, демонстрировавший перед посольством Польши против введения военного положения; Даниэль Кон-Бендит, который был везде, где требовалось защищать свободу. На Западе в эти месяцы люди 1968 года часто находятся в первом ряду тех, кому позднее предстоит поддерживать КОР, «Солидарность», «Хартию-77», российских диссидентов.

В этой среде широко распространяются идеи антитоталитарных левых сил, а потом появится увлеченность Центральной Европой, у истоков которой стояла знаменитая статья Милана Кундеры[252]252
  Видимо, имеется в виду его эссе «Украденный Запад, или Трагедия Центральной Европы» (1983).


[Закрыть]. Права человека – в большой степени под воздействием оппозиции в наших странах – начинают выглядеть как инструмент борьбы с беззаконием и произволом. Да и гражданское общество – другой важный компонент оппозиционного символа веры в Центральной Европе – тоже проникает на Запад в качестве существенного измерения антиполитической политики.

* * *

Несколько лет назад вышла книга, посвященная явлению «новых реакционеров» и вызвавшая во Франции большую дискуссию и скандал[253]253
  Lindenberg, Daniel. Le rappel à l’ordre. Enquête sur les nouveaux réactionnaires («Призыв к порядку. Исследование новых реакционеров»). Paris: Seuil, 2002. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Автор, Даниэль Линденберг, один из людей 1968 года, описал своих ровесников: Алена Финкелькраута, Андре Глюксмана, Марселя Гаше, а также ряд писателей, в частности Мишеля Уэльбека, которые отошли от идеалов 1968 года, а сегодня стоят, по его мнению, на консервативных позициях. Вовсе не случайно, что многие из этих лиц – равно как и многие бывшие оппозиционеры в странах Центральной Европы – высказались за войну в Ираке: это и нынешний министр иностранных дел Франции Бернар Кушнер, и Андре Глюксман, а по другую сторону, в центре Европы, Вацлав Гавел, Адам Михник, Дьёрдь Конрад.