Текст книги "Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни. Том 1"

Отсылаю в «Монд» заказное с обратным уведомлением. (Всё – кобелю под хвост, не отошлют.) А в «Униту»? Говорят, Витторио Страда в Москве, на днях уезжает, коммунистический литературный критик, – вот его и попросим. (Через Копелева.)

Но на него, видно, стукнули, что многое везёт, – и осмелились проверить, да! – где гордость «свободных независимых» коммунистов? – протряхнули и ободрали как последнего буржуазного туриста. И что же в Италии? Написал в свою «Ринашиту»? Пожаловался в свой ЦК? Их ЦК опротестовал перед нашим? Да ничего подобного, смолчали, тут их независимость и кончается: ведь придут ко власти – сами будут делать так же.

А в Рождестве – нежная зелень, первые соловьи, перед утрами туманец от Истьи. От рассвета до темени правится и печатается «Архипелаг», я еле управляюсь подавать листы помощницам на две машинки, а тут ещё: одна машинка каждый день портится, то сам её паяю, то вожу на починку. Самый страшный момент: с нами – единственный подлинник, с нами – все отпечатки «Архипелага». Нагрянь сейчас ГБ – и слитный стон, предсмертный шёпот миллионов, все невысказанные завещания погибших, – всё в их руках, этого мне уже не восстановить, голова не сработает больше. Столько десятилетий им везло, каждый раз перед ними уходила вода из Сиваша, – неужели попустит Бог и теперь? неужели совсем невозможна справедливость на русской земле?

Но – щебечут, заливаются разноголосые птички, квакают лягушки, всё крупнее листы на деревьях, всё гуще тень, – а людей нет, дачные соседи ещё не приехали, никакие шпионы не бродят, – да не знают они, да не видят нас, прохлопают!

Правда, слух дошёл, что ободрали В. Страду на таможне. Провал на границе – как будто страшная вещь для советского человека, – но я так обнаглел, что уже и не пугаюсь: я начинаю ощущать свою силу и взятую высоту. Да и письмишко невинное, да и в коммунистическую газету, – чёрт с ним. Работаем дальше!! И вдруг –

– по дачному адресу, куда никакие письма не приходят (всем запрещено писать, приезжать), – письмо из таможни! «…в связи с возникшей необходимостью… по касающемуся вас делу…» меня приглашают на шереметьевскую таможню к какому-то Жижину. (Куда утекла русская нация? Знаем куда, всосалась в землю Архипелага. А на поверхность вот эти и всплыли – какие-то Жижины, Чечевы, Шкаевы…)

Так не безмятежное небо над нами – огромное зреймо КГБ, – и мигнуло, как Голова из «Руслана»: знай наших! поминай своих… Всё они видят, всё копошенье наше, – и мы у них в руках…

Оледенели. Но – спокойно! Взять себя в руки, подумать несколько часов. Без лагерной выучки ещё, пожалуй, и помчишься, свободный гражданин, по вызову таможни. А не пора бы – поставить их на место? А напишем так:

«…Выраженной вами необходимости встретиться я не вижу. Как правило, у художественной литературы не бывает общих дел с таможней. Если, однако, для вас эта необходимость настоятельна – ваш представитель может посетить меня…»

И – квартира Штейнов, в Москве, дата – на десять дней позже, чем они меня вызывают, и – три льготных часа, буду их ожидать.

Послано. Две рабочих недели продолжаем напропалую! – держимся, никто не огрызнулся, никто не нагрянул. И вот моя работа кончена, ещё несколько дней работы на машинке. Еду в Москву. Сидим на квартире, час проходит – смеются Штейны: и ты поверил, что придут? нашёл дураков! Под окнами сквер, я ухожу туда гулять с приятелем, а хозяина квартиры, Юру Штейна, прошу: если придут – распахни вот это окно. Но заговорились, забыл я на окно оглядываться, и оттуда Юра разбойничьи мне свистит на квартал. (Что подумали бедные таможенники? – попали в засаду!) Я быстро вернулся:

– Простите, заставил вас ждать.

Они – полны любезности, плащи сняли, ещё стоят, – да напуганные, после такого свиста: сейчас, гляди, их самих свяжут?

Майор, лет шестидесяти, с тонким пустым портфелем, и по виду, пожалуй, правда таможенник. Лейтенант молоденький – гебист безусловно.

Садимся, полчаса разговариваем – и никому ж невдогляд, что рядом со мной на диване безпечно, открыто валяется только что мне привезенный мондадорьевский «Раковый корпус» – контрабанда явная!

Молодой: – Давайте дверь закроем, мы кому-то мешаем.

(А там за дверью моих двое молодчиков подслушивают.)

Я: – Ну что вы, кому ж мы мешаем? Тут все свои.

Пожилой: – Всё-таки бывают исключительные случаи, когда у таможни находятся общие дела с литературой.

Открывает свой тонкий портфель, оттуда достаёт тонкую папочку и с ехидной готовностью подаёт мне – моё «Изложение»! Моё «Изложение», но первым же зырком ухватываю: машинка не моя, не из наших.

Я: – По содержанию моё, оформление – не моё, а как это к вам попало?

– На границе задержали.

Я (очень укоризненно): – На границе?! – (Качаю головой.) – Это ведь – для внутреннего употребления.

Он: – Вот именно!

Пауза, в обоюдном сокрушении. Я ведь ничего не знаю, ни о Страде, ни о ком, нельзя сделать ошибочного движения, фигуру тронешь – ходи.

Тогда пожилой, уже из кармана, изящно-украдчивым движением достаёт конверт и подаёт мне с превосходной любезностью:

– А это?

И – впились в меня четыре глаза! Да зрячий и я: почерк на конверте мой, и даже обратный адрес рязанский, ещё и лучше – значит не прятался. Но теперь надо быстро хватать фигуру, а то опять неестественно будет (или я – со многими послал?), называй сам:

– Как – у Витторио Страды?! вы – взяли?.. Боже мой, что вы наделали! Что вы наделали! Зачем же вы это сделали?

Пожилой (благородно): – Это – по нашим правилам. Ведь конверт был распечатан. Вот если бы он был запечатан – мы бы ни в коем случае не стали его открывать!

– А – что же?

– Мы бы сказали пассажиру: бросьте при нас в почтовый ящик…

(А из того почтового ящика труба идёт, конечно, к ним в заднюю комнату.)

– …Ну, а уж если распечатано – мы смотрим, и вот видим такое дело – от вас… Надо выяснить…

А я «Изложением» трясу:

– Скажите, а вот с этим материалом вы познакомились?

Пожилой, не так уверенно:

– Д-да.

– У вас там много людей работает? Мне бы хотелось, чтобы как можно больше с ним познакомились! чтобы вы были в курсе литературной жизни.

– Н-ну, не все у нас прочли, – всё-таки обнадёживает меня майор, значит похватывали!

– Так вот, – приступаю я к нему уже плотней. – Вы теперь понимаете, что делается? Происходит какая-то тёмная игра: какие-то мрачные силы продали мою вещь за границу. Теперь я пытаюсь остановить это проституирование нашей литературы…

– Почему проституирование?

– А как же? Произведение наше – продаётся, там искажается, а каким словом это назвать? – и мне не дают возражать! Я пишу в одну газету, в другую, обещают – и не печатают! Тогда я протестую в «Монд», сдаю письмо на почту, заказным с обратным уведомлением, – перехватывают…

– Откуда вы знаете, что перехватывают?

– Ну, если обратное уведомление за месяц не вернулось – что я должен думать?.. Надеялся на «Униту» – в «Уните» почему-то тоже нет. А теперь – мне понятно! теперь всё понятно… Что ж вы наделали?.. Кому ж вы на руку играете?..

Надо же им: тотчас разобраться, и это письмо дослать Витторио Страде с извинениями, чтобы те его успели напечатать.

Он ещё держится:

– Нет, простите, у нас правила…

Я (с лёгкостью, сочувствием, да просто как между советскими партийными людьми):

– Товарищи! Ну, я не хочу вас называть чиновниками, вы понимаете? Не хочу думать о вас так плохо. Ведь кроме своего служебного долга вы же граждане! нашего общества! Вы же не можете так относиться: вот это – моё дело, а что рядом – я не знаю? Ваши правила – да, хорошо, а – почтовые правила? Они – обязательны? Почему же письмо, отправленное по почтовым правилам, – не идёт? Хорошо, я не буду ссылаться на конституцию… Но по смыслу – если письмо выгодно для нашей страны, для нашей литературы, – почему было задерживать? Это же последняя тупость была…

– Ну, работы почты мы не можем касаться…

– Если вы граждане? Вы всё должны охватывать вокруг! Шло письмо против разбойников издателей – в итальянскую коммунистическую газету. Это выгодно для компартии Италии! Зачем же вы задержали? Разве только из общего отвращения к моему имени?

И вдруг пожилой таможенник улыбается, как бы извиняясь за свои погоны, как бы на миг и без них (сегодня вечером с этим выражением будет семье рассказывать?):

– Не у всех. Не у всех.

Щадя его перед молодым, я не замечаю поправки:

– И вот потеряно три недели!

– Так вы же не являлись!

– Позвольте, а что это за вызов? – Достаю, сую: – «Необходимо явиться…» – кого так вызывают? Это ж милицейский вызов! Одну старуху вызвали так – она чуть не умерла, а оказывается, реабилитация покойного мужа, приятное известие!

Майор стеснён:

– Ну, мы в письме не могли прямо написать…

Я уже – прямо в хохот:

– Перехватят? прочтут? да если вы не перехватите, кто же.

Таможенник делает последнее усилие вернуться к программе, с которой его послали, но – между прочим, это же не существенный вопрос:

– А вы – Витторио Страде сами передавали?

– Нет, я сам его не повидал… – (Я его в жизни не видал.)

Ещё легче, ещё незначительней:

– А – через кого?

Но к этому легчайшему вопросу я наиболее готов! Обворожительно-язвительно, водя пальцем по их же бланку:

– Скажите, пожалуйста, это правда, здесь написано, что вы – министерство внешней торговли?

– Да, конечно, – ещё не поняли они.

Я откидываюсь на диван, так мне с ними легко и хорошо:

– А для министерства внешней торговли – не слишком ли много вопросов?

Живо схватились оба:

– Мы – не комитетчики! Вы не думайте, мы – не комитетчики!

Ишь, какой термин у них. «Гебисты» – не говорят.

Так полное понимание:

– А если так – остальное не может вас интересовать!

Разговор – к концу, взаимная ясность, и только я настаиваю:

– Я настаиваю! Я очень прошу, чтоб вы как можно скорей отправили это письмо Витторио Страде!.. Вот сейчас наши представители едут на КОМЕСКО в Рим, и если бы это письмо было напечатано – как им было бы легко отвечать на вопросы!

– Мы доложим… мы доложим… Мы сами не можем.

Я уж совсем развязно:

– Там – марки нет. Если нужно – я, пожалуйста, сейчас наклею.

И приятно обрадованные, как будто очень довольные выяснением, они ушли, не предлагая мне никакого акта и ничем не грозя.

Вот так с вами разговаривать! Веселятся мои свидетели.

Через несколько дней «Архипелаг» закончен, отснят, плёнка свёрнута в капсулу – и в этот самый день, 2 июня, приехали в Рождество Столярова и Угримов (Пятое Дополнение, очерк 9) с такой новостью:

Вышел на Западе «Круг первый»! – пока малый русский тираж, заявочный на копирайт, английское издание может появиться через месяц-два. И такое предлагают они мне: будет на днях возможность отправить «Архипелаг»!

Только потянулись сладко, что работу о́б-угол, – как уже в колокол! в колокол!!! – в тот же день и почти в тот же час! Никакой человеческой планировкой так не подгонишь! Бьёт колокол! бьёт колокол судьбы и событий – оглушительно! – и никому ещё неслышно, в июньском нежном зелёном лесу.

Отправление будет авантюрное, с большим риском, но по малым нашим возможностям другого не видно, не рисуется. Значит, отправляю… Только-только вынырнуло сердце из тревоги – и ныряет в новую. Отдышки нет.

А – выход на Западе двух моих романов сразу, дубль?! Как на гавайском прибое у Джека Лондона, стоя в рост на гладкой доске, никак не держась, ничем не припутан, на гребне девятого вала, в раздире лёгких от ветра – угадываю! предчувствую: а это – пройдёт! А это – удастся! а это слопают наши!

Но – мрачная, давящая неделя. Неудачные случайности, затрудняющие отправку. Сгущается всё под 9 июня, под православную Троицу. И так стекается, что провал или удачу я узна́ю лишь несколькими днями позже. У меня уже следующая работа – последняя редакция истинного «Круга», «Круга»-96 (из 96 глав, и сюжет «атомный»), которого никто не знает (на Западе выходит «Круг»-87, сильно смягчённый), но валится из рук, работать не могу. Когда тебе слабо и плохо – так хорошо прильнуть к ступням Бога. В нежном берёзовом лесу наломать веток и украсить деревянную любимую дачку. Что будет через несколько дней – уже тюрьма или счастливая работа над романом? О том знает только Бог один. Молюсь. Можно было так хорошо вздохнуть, отдохнуть, перемяться, – но долг перед умершими не разрешил этого послабленья: они умерли, а ты жив, – исполняй же свой долг, чтобы мир обо всём узнал.

Если провал – можно выиграть несколько дней, недель, даже месяцев, и ещё поработать, последнее что-нибудь сделать, – только надо скрыться из дому, где я засечен, куда придут. И вечером под Троицу я убегаю с дачи (поспешные сборы, голова плохо соображает, это не первый мой побег из дому – горький побег из родного дома, а в Гражданскую войну сколькие, наверно, вот так?!), сплю на укрытой квартире, без телефона.

И целый день – и ещё день – и ещё день – вся Троица в неизвестности. Работа – вываливается. Воздуха нет, простора нет. И даже к окнам подходить нельзя: первый этаж, увидят чужого. Я – уже самозаточён, только нет намордников и не ограничен паёк. А как не хочется на Лубянку! Тем, кто это знает… Вообще, я стою крепко, мне многое спускается. Но «Архипелаг» – не спустят! Поймав его на выходе, ещё не известного никому, – удушат вместе его и меня.

Только на четвёртый день Троицы узналось об удаче. Свобода! Лёгкость! Весь мир – обойми! я – разве в оковах? я – зажатый писатель? Да во все стороны свободны мои пути! Я свободнее всех поощряемых соцреалистов! Сейчас за три месяца сделать «Круг»-96, потом исполнить несколько небольших долгов – и сброшено всё, что годами меня огрузняло, нарастая на движущемся клубке, и распахивается простор в главную книгу моей жизни – «Р-17».

И – почти как юмор, летним пухлым, но не грозным облаком прошла большая против меня статья «Литературки» (26.6.68). Я быстро проглядывал её, ища чувствительных ударов, – и не видел ни одного! Как они ненаходчивы, как обделены ясным соображением, как расшатались их дряхлые зубы! Даже отвергают трусливо, что взят мой архив: нет, мол, не взят! Даже рассердиться на эту статью – не хватает температуры. И ещё, выпарывая сами себя, привели с 9-недельным опозданием моё апрельское письмо, запрещающее «Раковый». И сколько небось обсуждали и правили статью в секретариате СП, в агитпропе ЦК, а никто не доглядел моего уязвимого места: что против печатания «Круга» – я ведь не возразил, не протестовал, – почему?..

Не тот борец, кто поборол, а тот, кто вывернулся.

В Самиздат вышло два серьёзных ответа на статью «Литгазеты». В. Ф. Турчин отчётливо сёк Чаковского, что он сам фальсификатор и клеветник, что оттяжкой моего письма в газету они сами и способствуют публикации «Корпуса» на Западе, и ещё отдельно – за подленькие фразы газеты, наводящие тень на реабилитацию вообще. Л. К. Чуковская вдоволь изыздевалась над их настрявшей идеологической терминологией, из которой и сплетена вся громкая часть газетной статьи; открывала, что дана «беззвучная команда окутать туманом наше прошлое»; обвиняла «Литгазету», что она соучастница похитителей, раз пересказывает украденную пьесу. Вот так отвечали у нас теперь официальным советским газетам, а тем оставалось утереться и молчать.

Вот-вот, к осенним месяцам, на главных языках мира должны были появиться два моих романа. После улюлюканья вкруг Пастернака, после суда над Синявским и Даниэлем – казалось, я должен был съёжиться и зажмуриться в ожидании двойного удара за мой наглый дубль. Но нет, другое наступило время, – уж так обуздывали, уж так зарешечивали, – а оно текло всё свободней и шире! И все пути и ходы моих писем и книг как будто были не моей человеческой головой придуманы и уж конечно не моим щитом осенены.

Когда-нибудь должны же были воды Сиваша в первый раз не отступить!..

Счастливей того лета придумать было нельзя – с такой лёгкой душой так быстро доделывал я роман. Счастливей бы не было, если б – не Чехословакия…

Считая наших не окончательными безумцами, я думал – они на оккупацию не пойдут. В ста метрах от моей дачи сутки за сутками лились по шоссе на юг танки, грузовики, спецмашины, – я всё считал, что наши только пугают, манёвры. А они – вступили и успешно раздавили. И значит, по понятиям XX века, оказались правы.

Эти дни – 21, 22 августа, были для меня ключевые. Нет, не будем прятаться за фатум: главные направления своей жизни всё-таки выбираем мы сами. Свою судьбу я снова сам выбирал в эти дни.

Сердце хотело одного – написать коротко, видоизменить Герцена: стыдно быть советским! В этих трёх словах – весь вывод из Чехословакии, да вывод из наших всех пятидесяти лет! Бумага сразу сложилась. Подошвы горели – бежать, ехать. И уже машину я заводил (ручкой).

Я так думал: разные знаменитости, вроде академика Капицы, вроде Шостаковича, ищут со мною встреч, приглашают к себе, ухаживают за мной, но мне даже и не почётна, а тошна эта салонная лескотня – неглубокая, ни к чему не ведущая, пустой перевод времени. А ну-ка, на машине их быстро объеду – ещё Леонтовича, а тот с Сахаровым близок (я с Сахаровым ещё не был знаком в те дни), ещё Ростроповича (он в прошлом году в Рязани вихрем налетел на меня, знакомясь, а со второго свидания звал к себе жить), да и к Твардовскому же, наконец, – и перед каждым положу свой трёхфразовый текст, свой трёхсловный вывод: стыдно быть советским! И – вот выбор вашей жизни: подписываете или нет?

А ну-ка, за семью такими подписями – да двинуть в Самиздат! через два дня по Би-би-си! – со всеми танками не хватит лязга у наших на зубах, – вхолостую пролязгают, осекутся!

Но, с надрывом накручивая ручкой свой капризный «москвич», я ощутил физически, что не подниму эту семёрку, не вытяну: не подпишут они, не того воспитания, не того образа мыслей! Пленный гений Шостаковича замечется как раненый, захлопает согнутыми руками – не удержит пера в пальцах. Диалектичный прагматик Капица повернёт как-нибудь так, что мы этим только Чехословакии повредим, ну и нашему отечеству, конечно; в крайнем случае, и после ста исправлений, через месяц, можно написать на четырёх страницах: «при всех успехах нашего социалистического строительства… однако, имеются теневые стороны… признавая истинность стремлений братской компартии к социализму…», – то есть вообще душить можно, только братьев по социализму не следовало бы. И наверно, как-нибудь сходно думают и захлопочут искорёжить мой текст остальные четверо. А уж этого – не подпишу я.

Зарычал мотор – а я не поехал.

Если подписывать такое – то одному. Честно и хорошо.

И – прекрасный момент потерять голову: сейчас, под танковый гул, они мне её и срежут незаметно. От самой публикации «Ивана Денисовича» – это первый настоящий момент слизнуть меня за компанию, в общем шуме.

А у меня на руках – неоконченный «Круг», не говорю уже – неначатый «Р-17».

Нет, такие взлёты отчаяния – я понимаю, я разделяю. В такой момент – я способен крикнуть! Но вот что: главный ли это крик? Крикнуть сейчас и на том сорваться, значит: такого ужаса я не видел за всю свою жизнь. А я – видел и знаю много хуже, весь «Архипелаг» из этого, о том же я не кричу? все пятьдесят лет из этого – а мы молчим? Крикнуть сейчас – это отречься от отечественной истории, помочь приукрасить её. Надо горло поберечь для главного крика. Уже недолго осталось. Вот начнут переводить «Архипелаг» на английский язык…

Оправдание трусости? Или разумные доводы?

Я – смолчал. С этого мига – добавочный груз на моих плечах. О Венгрии – я был никто, чтобы крикнуть. О Чехословакии – смолчал. А ведь за Чехословакию была у меня и особая личная ответственность: все признают, что у них началось с писательского съезда, а он – с моего письма, прочтённого Когоутом[34]34
  Этот стыд за Чехословакию так долго и сильно ещё горел во мне потом, что в последующие годы, когда я составлял «Жить не по лжи», я в запале написал: «преданный нами, обманутый нами великий народ Европы – чехословацкий». А глянуть просторней – кто кого обманул и с каким душевным величием, когда чехословацкие легионеры дезорганизовали колчаковское сопротивление, самого Колчака предали на расстрел большевикам, а через Сибирь увозили украденное русское золото? (И они не были к тому принуждаемы пулей, как наши солдаты в 1968.) Это – один из нередких в истории примеров, когда люди, группы и даже целые нации в безумной слепоте куют своё же гибельное будущее. – Примеч. 1986.


[Закрыть].

И – гнал, кончал «Круг»-96. И опять – совпадение сроков, какого не спланируешь в человеческой черепной коробке: в сентябре я закончил, и значит спас, «Круг»-96. И в тех же неделях, подменённый, куцый «Круг»-87 стал выходить на европейских языках.

Была третья годовщина захвата моего архива госбезопасностью. Два моих романа шли по Европе – и, кажется, имели успех. Прорвало железный занавес! А я бродил себе по осеннему приистьинскому лесу – без конвоя и без кандалов. Не спроворилась чёртова пасть откусить мне голову вовремя. Подранок залечился и утвердел на ногах.

* * *

Тут много б ещё смешного или досадного можно было рассказать. Сколько было переполоху от телеграммы «Граней» – а что на самом деле стояло за этим? Уже год за годом трудилось какое-то лондонское издательство «Флегон-пресс» (Флегон – фамилия издатчика) – и в тесном сотрудничестве с Виктором Луи. От него Флегон и получил, и поспешил напечатать подпорченное издание Аллилуевой (ослаблены «опасные» места). А в 1968 готовил и опередительное издание «Ракового корпуса» по-русски, очевидно с луёвского экземпляра, о чём и предупреждали «Грани». (Да замялся Флегон, узнав, что Мондадори в Италии уже его в этом обогнал.) Этот шакал стал «постоянный издатель» Солженицына – ещё от «Ивана Денисовича». Иногда доходили до меня его издания. Вот вижу: издал мою «Свечу на ветру» с утерей одной машинописной страницы, и даже не оговорился, а слепил как попало, без смысла. Издал «В круге первом» под своим диким названием «В первом кругу» – и налепил дикое количество опечаток, редко по 10 на страницу, а то по 20–25! И целые куски текста опять «потерял» (именно главу «Рождение науки»: фоноскопия в руках МГБ – опасно!), и перевраны имена действующих лиц. Этот Флегон издавал меня так небрежно-наплевательски, как будто хотел нанести мне как можно больше вреда, умышленно изгаживая мои книги.

Или как на истьинскую мою дачку повадился ходить этот изнеженный Луи со своей бригадой – выяснять отношения, а я вылезал к нему, чумазый и рваный работяга, из-под автомобиля. Как он тайно фотографировал меня телеобъективом и продавал фотографии на Запад с комментариями вполне антисоветскими, а по советско-чекистской линии доносил на меня само собой, да кажется, и звукоаппаратуру рассыпал на моём участке.

Как соседи дачные, по своей советской настороженности, считали, что у меня в лесу закопана радиостанция: иначе зачем я так часто в лес ухожу, да ещё с приезжающими – очевидно, резидентами разведок?

Как, выполняя договор, благородно навязанный мне «Мосфильмом» года полтора назад, я тужился подать им сценарий кинокомедии «Тунеядец» (о наших «выборах»), и как наверх, к Демичеву, он подавался тотчас и получал абсолютно-запретную визу. Как Твардовский с редакторским сладострастием выпрашивал у меня тот сценарий в тайной надежде: а вдруг можно печатать? – и возвращал с добродушной улыбкой: «Нет, сажать вас надо, и как можно быстрей!»

Я шёл по окаянно-запретным литературным путям, а вёл себя с наглой уверенностью признанного советского литератора. И – сходило. В секретариате СП РСФСР допытывались у нашего рязанского секретаря Э. Сафонова: как я ответил на критику «Литературной газеты» и «Правды», – они хотели бы тот документ посмотреть, проскочил он мимо них, – и поверить не могли, что никак не ответил! В советских головах это ведь не помещается, полвека так: если критикуют, значит надо покаяться, признать ошибки. А я вдруг – никак.

В тот декабрь исполнилось мне пятьдесят. У моих предшественников в глухие десятилетия сколько таких юбилеев прошло задушенными, так что близкие даже друзья боялись посетить, написать. Но вот – отказали чумные кордоны, прорвало запретную зону! И – к опальному, к про́клятому, за неделю вперёд, понеслись в Рязань телеграммы, потом и письма, и меньше «левых», больше по почте, и мало анонимных, а всё подписанные. Последние сутки телеграфные разносчики приносили разом по 50, по 70 штук – и на дню-то несколько раз! Всего телеграмм было больше пятисот, писем до двухсот, и полторы тысячи отдельных личных безстрашных подписей, редко замаскированных (как Шулубин, Нержины, Ида Лубянская, дети Сима).

«Дай Бог вам таким держаться…»

«…трудную минуту вспоминайте обсуждение в Союзе…»

«…чтоб мы долго-долго ещё были вашими читателями и отпала бы нужда быть вашими издателями…»

«Дороги выбирает себе каждый, и верю я, вы не сойдёте с избранного вами пути… радуюсь, что наше поколение, по крайней мере, выстрадало таких сыновей».

«Живите ещё столько же всем сволочам назло; пусть вам так же пишется, как им икается».

«Пожалуйста, не откладывайте перо. Поверьте, не все любить умеют только мёртвых».

«…и в дальнейшем быть автором только таких произведений, под которыми не стыдно подписываться…»

«Всё, что вы сделали – надежда на пути от духовной оторопи, в какой застыла вся страна…»

«Жить в одно время с вами и больно и радостно…»

«Слава Богу, что в этот день вам не придётся услышать ни полслова неискреннего, фальшивого…»

«Читаем ваши книги на папиросной бумаге, оттого они нам ещё дороже. И если за свои великие грехи Россия платит дорогой ценой, то, наверно, за великие её страдания и ещё, чтоб не упали совсем мы духом от стыда, посланы в Россию вы…»

«Когда мне надо думать, как вести себя на работе, – я обращаюсь к вашим поступкам… когда бывают моменты душевного упадка – обращаюсь к вашей жизни…»

«…оказываешься перед лицом своей совести и с горечью сознаёшь, что молчишь, когда молчать уже нельзя…»

«Не люблю предателей. Вы отпраздновали свой день рождения, а спустя 10 дней мы будем праздновать день рождения товарища Сталина. За этот день мы поднимем полные бокалы!!! История всё и всех поставит на своё место. Заслужив признание Запада, вы приобрели презрение своего народа. Привет Никите, другу вашему» (на машинке, без подписи, брошено в дверной почтовый ящик)[35]35
  А по Самиздату пришли и такие поздравления:
  «…Поражены вашей способностью дожив до 50 лет писать правду. Просим поделиться опытом страницах нашей газеты.
  Редакция “Правды”».
  «…В год вашего 50-летия по количеству и качеству выпускаемой продукции мы заняли первое место в мире. Надеемся сотрудничать вами ближайшие 50 лет?
  САМИЗДАТ».
  «Кацо! Дарагой! Бальшое спасиба уточнение отдельных деталей маей замечательной биографии. Нэ плохо, очень нэ плохо, паздравляю!
  Иосиф Джугашвили».


[Закрыть].

«Вашим голосом заговорила сама немота. Я не знаю писателя, более долгожданного и необходимого, чем вы. Где не погибло слово, там спасено будущее. Ваши горькие книги ранят и лечат душу. Вы вернули русской литературе её громовое могущество. Лидия Чуковская».

«…Живите ещё пятьдесят, не теряя прекрасной силы вашего таланта. Всё минется, только правда останется… Всегда ваш Твардовский».

Скажу, не ломаясь: в ту неделю я ходил гордый. Настигла благодарность при жизни и, кажется, не за пустяки. В день же 11-го, между сотенными пачками телеграмм, стали складываться, выхаживаться строки ответа, хотя и некуда их послать, только в Самиздат спасительный, ну с отвлеченьем на «Литературку» [10]:

«…Моя единственная мечта – оказаться достойным надежд читающей России».

И не ведаю, что близок день, когда эта клятва стреножит меня[36]36
  Еще забавное. Рано утром 12-го декабря это моё заявление отвезла из Рязани гостившая у нас в юбилейный день Вероника Туркина – с моей просьбой: в Москве тотчас отнести в «Литгазету», а копию в «Новый мир». Она так и сделала.
  И вот, с опозданием в 35 лет читаю («Знамя», 2003, № 10, с. 162, 176), какова же была настороженная недоверчивость (а от кого и неприязнь) редакционной верхушки «Нового мира» ко мне: из этой быстрой доставки они с уверенностью заключили, что заявление моё «было разослано еще до его юбилея», а значит – сочинённый ход, …лучше б я этого не читал… страшнее всего быть смешным». Вот именно! по вашей робости и неповоротливости… – Примеч. 2004.


[Закрыть].