Текст книги "Выстрел по солнцу. Часть первая"

Глава 7

– Ты здесь как? Что-то случилось? – Ленский судорожно, словно в лихорадке, всматривался в лицо телохранителя. Мохнатые лапы сна еще удерживали сознание, призрачные видения маячили перед глазами.

– Да так, просто, – Павел выглядел смущенным и растерянным. – Все разъехались уже, вы только один и остались. Я смотрю – времечко-то уже за двенадцать, вот и думаю: не случилось ли чего? Позвонил – телефон молчит. Поднялся, а вы лежите, и – ни звука. А что, не надо было будить? – он виновато улыбнулся.

– Нет-нет, ничего. – морщась от головной боли, Ленский сел на кровати. – Двенадцать часов, говоришь?

– Вам бы в баню сейчас, – с преувеличенным сочувствием посоветовал Павел.

– Ты же знаешь – не люблю я бань! – подозрительно глядя на Павла, проворчал Ленский.

Слишком ласковым был голос телохранителя, уж не смеется ли он над ним? Голова шумела на все лады, мешая сосредоточиться.

– Иди-ка ты лучше машину прогрей.

– Да она с утра прогретая, – уже не скрывая злорадства, ухмыльнулся мучитель.

– Так, марш отсюда! – гаркнул на телохранителя Ленский, и тот молниеносно исчез за дверью.

Ну, разве это не насмешка Богов – ему, жонглирующему судьбами людей, иметь охранника? Однако, присутствие такого человека полезно. Оно, хотя бы, иногда избавляет от забот о судьбе собственной.

Ленский встал и подошел к окну. Как там Юрка говорил? Ключ к небу… Что ж, вполне актуально. Причем, в самом, что ни на есть, прикладном смысле. Проснулся, а утро – как сегодня. Голова раскалывается, на дворе – мерзость, дождь или снегопад, небо серое, грязь, на душе – все то же самое десятикратно. И тут ты вспоминаешь. У тебя же есть волшебный ключик! Ты поворачиваешь его, или кнопку какую-нибудь нажимаешь, потом – раз, отдернул штору, а там погода – блеск. Солнышко, небо синее, птицы орут.

Вот, если бы было так! Только, мечты все это, фантастика. Люди обязательно захотели бы круглый год такую благодать, а, ведь, это невозможно! Уже не вспомнить сейчас, почему, но совершенно точно – невозможно! Тогда, какая же это власть над миром? Издевательство, а не власть.

Почему он вчера не задал этот вопрос Юрке? Слава бы его поддержал, он до последнего колебался, Ленский это хорошо помнит. И, вообще, вчера случилось что-то непоправимое… О, черт! Голова-то как болит! Разве можно думать такой головой?

Ленский отдернул штору, увидел грязно-серый квадрат двора, тесно заставленный машинами. Тоненькие, кривые ниточки дорожек, ящики для мусора, несколько голых, тоскливых деревьев. Он отвернулся, даже не потрудившись над шуткой.

Спустя несколько минут, он плюхнулся на заднее сиденье своего автомобиля и скомандовал:

– Поехали!

– Куда, Евгений Александрович? – Павел безуспешно пытался оставаться серьезным.

– Здесь, что, много выездов? – Ленский хмуро смотрел в окно.

– Нет, один.

– Ну, так вот и выезжай! Пока выедешь из двора, я соображу, куда – дальше…

Павел промолчал. Почувствовал, что шеф действительно не в духе, и решил не искушать судьбу.

Ленский знал, что давно уже, с того самого момента, как конвейер игр стал набирать обороты, по конторе поползли самые невероятные слухи о нем. Не слухи, даже, а самые настоящие легенды. И все, словно дроби знаменателем, объединенные мистической подоплекой.

Все дело было, конечно, в его деятельности, в той ее части, что для абсолютного большинства оставалось тайной за семью печатями. Природа не терпит пустоты, и нехватка информации с лихвой компенсировалась ее суррогатами.

От Павла Ленскому стало известно, что, с некоторых пор у того отбоя не было от желающих заплатить кругленькую сумму за возможность приватно встретиться с Ленским. С верой, поистине невероятной для людей такой прагматичной профессии, коллеги Ленского, порой весьма высокопоставленные, осаждали бастионы суеверий, используя Павла в качестве буфера для собственной нерешительности.

Осада проводилась настойчиво и профессионально, так что совсем скоро тот почувствовал себя самым настоящим двойным агентом, зажатым между жесткими требованиями субординации и лояльностью непосредственному руководству. Бедняга, подталкиваемый на скользкую стезю предательства, вынужден был бы на собственной шкуре испытать все прелести раздвоения личности, если бы не позиция, занятая Ленским. Павел ожидал от него чего угодно: любопытства, ярости, а то и, чего доброго, презрения, однако, тот лишь безмятежно молчал, будто бы и не слыша заманчивых предложений и завуалированных угроз. Безошибочно угадав в безразличии шефа признак силы, Павел повел себя так же гордо и независимо, чем снискал Ленскому еще более крепкую, теперь уже и вовсе незыблемую славу. Если так позволяет себе поступать водитель, что же говорить о хозяине?

Навязчивые предложения постепенно пошли на убыль, а Павел, словно в отместку за собственные страхи, стал всячески обыгрывать эту тему, придумав шуточную реальность, в которой Ленский поддался-таки на уговоры и поступился принципами ради денег и славы. В своих фантазиях он изображал Ленского популярным магом, этаким современным Вольфом Мессингом, пользующим представителей высшего общества. С присущим ему юмором он рисовал перспективы такого бизнеса, и даже прикидывал прибыль от организации какого-нибудь новомодного центра, чего-то среднего между элитным салоном красоты и казино, где Ленский смог бы принимать всех страждущих, трансформируя свои многочисленные таланты в баснословные гонорары.

Впрочем, Павел, и сам наблюдавший лишь верхушку айсберга, мог лишь догадываться, какими же талантами располагает его патрон. А тот только посмеивался вместе с ним, прикидывая в уме, какой шикарный опрос можно было провести, исследуя мотивы этих самых «страждущих». А они были самые разные. Кто-то рассчитывал на сеанс гадания, кто-то – на лечение, кто-то – на колдовство.

В глубине души Ленский с одинаковым презрением относился ко всем ним, пряча свои чувства под маской благожелательной лени. Он откровенно скучал, наблюдая суетливые попытки глупцов, пытающихся приобрести истину, заплатив за нее ее же производными, и даже сделал вид, что не заметил робких попыток Павла под видом соблюдения дисциплины протащить и свой интерес. С недавних пор ему, вообще, было безразлично все, что имело природу вторичности, и он с трудом сдерживал брезгливость, общаясь с разного рода влиятельными идиотами, на случай неожиданной опалы приберегая надежный, многократно испытанный, зонтик мистицизма.

Мистический ореол был крайне удобен, помогая держать всю эту публику на расстоянии, и телохранитель не был здесь исключением. Часто, в самый разгар упражнений в остроумии, почувствовав, что подошел к запретной черте, он неожиданно отступал, словно моллюск, прячась в раковину осторожности, вызывая у Ленского всплески дружелюбной иронии. Но сегодня ситуация не располагала к благодушию, и он едко улыбнулся. То-то, дружок, смотри мне! А то превращу тебя в жабу, пошутишь тогда.

– Домой, – негромко сказал он, и Павел послушно повернул в нужном направлении.

А, вообще-то, зря он так. Ведь, парень думает, что жизнь ему спас, обижается сейчас, наверно. И Силич так думает, и Журов. Только он, Ленский точно знает, что это – не так. Не выстрелил пистолет потому, что не мог выстрелить. Потому что не должен был.

Конечно, тогда следует вопрос: зачем он, этот пистолет? Жизнь – не дешевый балаган, хотя иногда таким и кажется. Если уж появилось в ней оружие, значит, обязательно выстрелит. Чехов был тонок и очень наблюдателен в таких деталях: выстрелит непременно. Вот только, когда?

Ленский вытащил патрон из кармана. Вот твоя смерть, приятель. Как там, в сказке про Кощея? Сколько ходов надо было сделать Ивану, чтобы добраться до заветной иглы?

С Ленским задача посложнее. Если даже и представить себе возможным внятный анализ всей цепи его последних лет, то, как это сделать практически? Делить жизнь на какие-то периоды, классифицировать события по степени разрушительности, по силе влияния на окружающее пространство? И потом, ведь, пистолет так и не выстрелил. Значит, все-таки проступки Ленского в сумме не превысили порогового значения. Или выстрелил? Ведь, куда-то девались эти злосчастные три минуты. Может быть, они и понадобились хозяевам игры, чтобы замаскировать смерть Ленского и убедить всех и его самого в том, что он – жив? Но, если так, и все вокруг – сон, то какой-то он чересчур реалистичный. Да, и зачем хозяевам все это?

Вот бы сейчас удивились и Слава и Юрка! Да нет, они бы даже возмутились! С некоторых пор они искренне считают главными себя. А тут – хозяева игры! Какие такие хозяева? Юрка, наверняка, обиделся бы, а Слава преувеличенно сочувственно справился о его, Ленского, здоровье. Нет, Слава, все в порядке у меня с психикой, успокойся. Ты сам подумай: внезапная доигровка, человек без лица и неудачное покушение – разве это не звенья одной цепи? Надо только рассматривать их, как действия независимые, а не последовательные, и тогда многое станет понятнее…

Ленский представил себя, нравоучительно выговаривающего эти правильные, округлые фразы и вспылил. Да ни черта не станет понятнее! Просто очень многие вопросы отойдут на задний план, оставив впереди лишь один: «Зачем?». Да, именно так, потому что на вопрос «Кто?», сколько его ни задавай, ответа не получишь все равно.

А, все-таки, кто они такие, эти хозяева? Смею тебя уверить, Слава, это не мы. Не мы, Юра… И не управляем мы ничьими судьбами, и, наверняка, никогда не будем. Мы – всего лишь менеджеры игры, ее директора, да и то, настолько, насколько нам это позволено.

– Приехали, Евгений Александрович!

– Ого! Быстро как-то сегодня!

Так, соберись! Надо немедленно сказать что-то парню, а то еще действительно расстроится, а нет ничего хуже обиженного телохранителя. Может быть, только мертвый.

– Спасибо, Паша! – Ленский подался вперед, тихо произнес – Паша, я хотел сказать тебе… Я тебе очень, очень благодарен! Если бы не ты – не знаю, как бы все и было. – Павел молча слушал, чуть повернув голову в его сторону. «Еще дуется, чертенок!» – Короче, я твой должник, с меня подарок. – и, повышая голос, перебивая поток возражений, он закончил: – Все, это не обсуждается! До завтра – свободен, будь только на связи.

– До свидания, Евгений Александрович! – Павел подарил ему умный, внимательный взгляд, поднял руку в приветствии, и Ленский пожал ее. – До завтра, Паша!

Он вошел в подъезд, сухо поздоровался с консьержем. Это так, на случай, если тот, воодушевившись теплым тоном, полезет с задушевным разговором.

Неизвестно почему, но сегодня Ленскому почему-то особенно не хотелось обрывать кого-нибудь на полуслове. Одна только мысль об этом заставляла его ежиться от дискомфорта. И только оказавшись в сумраке своей прихожей, только окунувшись в беззвучие родных стен, он почувствовал облегчение.

Несколько секунд он стоял в этой тишине, не двигаясь, постепенно возвращаясь в прежнее, плавное и неспешное, течение времени, потом сбросил пальто. «Артист. Просто артист, снимающий после спектакля сценический костюм».

Неожиданно сухой, металлический звук под ногами заставил его вздрогнуть. Что-то маленькое и круглое ударилось о тусклый лоск паркета, подпрыгнуло, покатилось под обувную тумбу. Ленский нагнулся, пошарив рукой по полу, вытащил патрон, подаренный Силичем. Неприятный холодок пробежал межу лопатками. Что это? Тоже реквизит? Нет. Скорее – часть сценария, последний всплеск жизни, толкающий в небытие.

Ленский поднялся и в огромном зеркале, будто осколком неба, имплантированном в стену, увидел себя. Бледное лицо, потухшие глаза – ничего не поделаешь, усталость… Такие нагрузки не проходят даром. Впрочем, ерунда. Скоро, скоро все уладится.

Он уже было отвернулся, как неясное и стремительное движение за спиной приковало его взгляд. Там, в глубине глянцевого мрака появилось другое, незнакомое лицо, постепенно проступало сквозь его черты, наливалось желтым, неестественным светом.

Внезапный спазм сжал горло, и Ленский схватился за шею, рванул ворот рубашки. На него смотрел уставший, измученный человек. Морщины избороздили гладкий когда-то лоб, у рта залегли горькие складки, в глазах застыла тоска. Кто это? Неужели он? Значит, тот, известный всем Ленский, уверенный и победительный, на самом деле – дряхлый, изможденный старик?

Он застонал, бросился к зеркалу, пытаясь заглянуть в глаза отражению. Он хотел прочитать в них ответ, хотел узнать правду, какой бы ужасной, какой бы невыносимой она ни была. Но тщетно ловил он зыбкий, ускользающий взгляд. Его дыхание тончайшей росой легло между ними, и старик исчез, растаял в прозрачном тумане. Вязкая глубь поглотила его, но еще несколько мгновений, показавшихся Ленскому бесконечными, страшные черты проступали сквозь бесстрастную зеркальную муть…

Ленский вытер пот, проступивший на лбу. Что это было? И почему именно сейчас? И еще это чудовище без лица… Какая связь между всем этим? Может быть, просто рефлекс подсознания? Недаром выбрал он профессию, которая заставляет носить маску!

А какая у него профессия? Мошенник? Разведчик? Может быть, специалист по азартным играм? Сколько раз он думал над этим, но так и не смог найти определения тому, чем занимается. Слова – не дрова в поленнице, от их количества смысл не прибавляется. Здесь требуется лишь одно, четкое, емкое понятие. А, впрочем, какая теперь разница?

Прошло четверть века с того самого дня, и за все это время чудесный дар, переданный ему небесами, еще ни разу не подвел Ленского. Так было до вчерашнего дня. Вчера он, все-таки, дал сбой и едва не стоил ему жизни. Так бывает всегда, когда имеешь дело с чем-то, чего не можешь понять полностью. С чем-то, что на несколько порядков сложнее тебя самого.

Что ж, поделом. Могло быть и хуже, а то, ведь, стыдно признаться: изучает он свой феномен лишь последние десять лет, да и то, методу выбрал какую! Не нашел ничего лучше, чем стать банальным шулером! Спасибо, хоть, не жиголо.

Вообще, как-то все сбилось, смешалось. Юрка погряз в расчетах, у Славы в глазах – одно честолюбие, и только Ленский, пресловутый хозяин чужих судеб, понимает, что не владеет теперь даже своей собственной.

Вопрос «Зачем?» приходит к нему в последнее время с завидным постоянством, вопрос этот напрочь лишил его покоя, и, словно грешник, обменявший душу на земные блага, он старается не думать о будущем, о грядущей расплате. Какая расплата, за что?

Конечно, он не вызывал дьявола, не закладывал в ломбард свою божественную душу, не подписывал кровью страшные письмена. Просто он жил на этом свете. Да-да, жил. И прожил достаточно долго и достаточно много успел повидать, чтобы понять: за все надо платить. И с каждым годом убеждение это только крепло. Кто-то платит за счастье, кто-то – за грехи, а у него есть дар, и он должен, он обязательно должен будет заплатить за него.

Когда, кому, сколько, чем? Вопросы оставались без ответа. Но невидимый червь, червь тревоги и сомнения, сумел подточить его некогда непоколебимую уверенность.

Никто и никогда не знакомил его с правилами игры, никто и никогда не смог показать ему картину жизни целиком. Пестрая, непокорная, растянулась она изгородью дней, никак не желая выстраиваться, хоть, в какую-нибудь закономерность, то и дело, пропадая за пределами разума, и невозможность оторваться от земли, взглянуть на все в перспективе, свела бы на нет любые усилия самого изощренного интеллекта.

Индивидуальность – побег от одиночества, но путь к ней – целая череда неизбежных ошибок. И неважно, на что ты попался: на деньги или утопии о счастье человечества. И то и другое – суррогаты силы, лишь способ властвовать, а этого вечность не прощает.

Жаль, что его соратники так до сих пор и не понимают этого. Словно дети, упиваются они собственной значимостью, а он, Ленский, чувствует себя при них этаким опекуном, кем-то вроде куратора. И можно сколько угодно рассуждать о подмене ценностей и предательстве мечты, но что делать с опытом? Что делать с тем, что мы называем жизнью?

Было время, и для Ленского спасение человечества являлось смыслом смыслов. Но со временем потускнела позолота, прямая и широкая дорога рассыпалась тысячами тропок, словно морщинами, избороздив ювенильное полотно мечты. Мечта. Где она сейчас, какая она? Может быть, она – всего лишь ставка в чьей-то игре, может быть, ее исполнение – лишь иллюзия, уродливая гримаса Вселенской справедливости?

Его друзья сейчас в эйфории от открывшихся возможностей. Но, как быть ему? Куда девать сомнения? Ведь, они – всего лишь логическое продолжение постулата о неминуемой расплате. Ведь, именно для того, чтобы у него не возникало иллюзий по этому поводу, ему и была вчера названа цена этой самой мечты. Цена не маленькая. Захотелось увидеть Солнце поближе? Что ж, изволь. Но, для начала, будь добр ознакомиться с прейскурантом. А на первый раз тебе – предупреждение.

Так, все-таки, расплата? Или принуждение к действию? И действительно! Зачем ему снова и снова одно и тоже? Деньги, любовь, успех – всем этим за четверть века можно и пресытиться. Очнись, парень! В твоих руках – Вселенная! Борись, добивайся, покоряй! Да, цена высока, но, «безумству храбрых поем мы песню!».

Ленский вздохнул, закрыл глаза. Ему не было жаль себя, он не боялся смерти. Но о чем можно сейчас думать? Теперь уже поздно что-то отменять или, хотя бы, откладывать. Кроме того, и это самое неприятное – хозяева просто не оставляют ему выбора. Они заставляют играть по их правилам, хотя, как порядочные люди, все же дали ему полнейший расклад, в последний момент остановив патрон в стволе пистолета.

А, ведь, все могло ограничиться соблазнением девушек и спортивными успехами! Но, нет! Конечно же, нет… Ничего не случается в человеческой жизни просто так. За ним наблюдали, отслеживали каждый его шаг, заботливо оберегали и направляли.

Довольно быстро научился Женя пользоваться своими способностями. Он применял их повсюду, где только возможно, сначала слегка побаиваясь, а затем все с большим упоением отвоевывая у жизни все, что, как казалось ему, несправедливо было отдано другим. Иногда он даже забавлялся тем, что заставлял пенсионеров в троллейбусах уступать ему место, впрочем, это ему быстро надоело.

Любовные приключения обещали значительно больше, но легкие победы пресытили его довольно быстро.

Спортивные успехи тоже были вполне предсказуемы, огорчало то, что чаще всего его таланты сводились к примитивному определению тайных фобий противника, дальнейшее было делом техники. Тем не менее, Ленский довольно быстро стал чемпионом своего клуба, затем перешел в другое общество, более престижное, через некоторое время стал первым и в нем.

Зато занятия музыкой он почти забросил, если не считать редких посещений Марии Дмитриевны. Сначала он предпринимал их с целью самоутверждения, потом – из жалости.

Хотя, Ленский и не использовал с ней свое искусство в полной мере, несчастная женщина находилась в полной от него зависимости. Он старался быть добр с ней, призрак любви еще не растаял совсем в дымке недавнего прошлого, но уже что-то изменилось в душе, что-то притупило остроту его восприятия, его страстность, романтизм. Чаще всего они просто молчали, сидя у окна, грустные, отрешенные, одинокие. Молчали до тех пор, пока спасительные сумерки не укутывали их своим зыбким покрывалом, пряча следы растерянности и грусти на лицах. Осколки прекрасного сосуда, искалеченные, изломанные жестокой судьбой…

Иногда Ленский поражался невесть откуда взявшемуся в нем цинизму. Теперь все чаще и чаще он задумывался над сущностью пропасти, в сравнительно короткий срок выросшей между тем, добрым и наивным Женей, и Женей теперешним. Он еще помнил себя тихим, застенчивым мальчиком, послушно разучивающим пьесы и сонаты, читающим книжки, расставляющим по вечерам марки в альбомах. Теперь этот мальчик стремительно исчезал вдали, оставляя в душе горечь и пустоту, и Ленский не хотел впускать туда новые, злые и решительные приобретения, для чего-то он сберегал себя. Для чего?

Робкие попытки поговорить с бабушкой или с родителями натыкались на искреннее непонимание. Детских психологов тогда еще не было, да и что Женя рассказал бы им? Он неосознанно ждал некого вмешательства в свою судьбу, даже чувствовал его приближение. Так человек, ориентируясь лишь на свою интуицию, выбирается из незнакомого лабиринта.

Все началось во время весенних каникул. В тот день Ленский пришел в музыкальную школу, чтобы навестить свою преподавательницу и по совместительству давнишнюю приятельницу бабушки Елену Тимофеевну. Он долго собирался с духом, не решаясь посетить альма-матер, боясь увидеть укор в добрых, все понимающих глазах педагога. В конце концов, муки совести, тревожная потребность покаяния и какие-то неясные надежды, все-таки, привели его в стены, воспоминания о которых всякий раз заливали сердце горячей грустью.

Елены Тимофеевны не было нигде. Поискав ее там и сям, какое-то время пошатавшись по коридорам, Женя остановился напротив двери своего бывшего класса. Что делать? Еще несколько месяцев назад он, не задумываясь ни на минуту, ушел бы, пряча в оправданиях свою трусость, но теперь все изменилось. Он нашел в себе мужество, он пришел сюда, и никакая сила не заставит его уйти ни с чем.

Предчувствие, легкое и прозрачное, как утренняя дымка, обещало ему разгадку тайны, мучавшей его с того самого дня, как он стал ее обладателем. И предчувствию этому Женя доверял сейчас больше, чем любым, самым официальным заверениям. Он дождется Елену Тимофеевну, дождется, во что бы то ни стало!

С независимым видом Женя уселся на подоконник и стал наблюдать за снующими мимо учениками, их мамами и бабушками, увлеченными степенной беседой и изредка бросающим горделивые взгляды на своих чад. Он вспоминал себя, такого же смешного и нелепого, с видом философа, погрузившегося в какие-то размышления, важно вышагивающим по коридору. Интересно, о чем он думал тогда? Уже и не вспомнить сейчас. Наверно, о марках. Или о музыке. А может, о своей несчастливой судьбе?

Прозвенел звонок и коридор опустел. Через минуту из-за дверей раздались звуки музыки, хорошо поставленные голоса педагогов – начались занятия. Женя вздохнул. Сейчас он многое отдал бы за возможность вот так беззаботно гонять по коридорам, разучивать мелодии…

Снова и снова взгляд его останавливался на двери в бывший класс. Интересно, а что там сейчас? Урока, вроде бы, нет, во всяком случае, никто туда не заходил. А что, если? Женя оглянулся по сторонам – в оба конца коридор был безлюден. Он потянул на себя тяжелую, медную ручку, дверь тихо скрипнула, подалась. Он зашел.

Класс был пуст, лишь одинокое фортепиано с забытой кем-то партитурой тускло поблескивало в тишине. Женя присел, робко тронул клавиатуру. Одинокие звуки, невнятные, несмелые, гулко сломались о тишину, стихли, поглощенные пространством. Он уселся поудобнее, сильно, уверенно коснулся пальцами клавиш, и фортепиано ожило, ответило ему нежным звучанием, словно ободряя, словно приветствуя старого знакомого.

От неожиданности вся его бравада, все крепости из напускной заносчивости рухнули, будто птиц, отпуская на волю мечты и надежды. Что-то неуловимо изменилось вокруг, и ему захотелось раствориться в этом весеннем воздухе, стать юным ветерком, запутавшимся в чаще голых, продрогших за зиму, ветвей. Захотелось улететь за моря, за далекие горизонты, к дому, туда, где в громадном кратере мироздания рождаются исполинские ураганы, разлетающиеся потом по всей Вселенной такими вот теплыми, зелеными ветрами.

От внезапной легкости захватило дыхание, чувство свободы, яркое, смелое, как солнечный зайчик, вспыхнуло в нем, передалось пальцам, исторгнувшим из клавиатуры невиданной силы и красоты звук. Теперь перед ним было не просто фортепиано, оно превратилось в фантастический инструмент, откликающийся на движения души, будто чудесное лекало, повторяющее ее рельеф, каждую неровность, каждую ее морщинку. Это была их мелодия, человека и инструмента, квинтэссенция всего, что спало в них, до времени заботливо укрытое пологом забытья, а теперь рвалось на волю, разбуженное радостью встречи.

Что они играли? Наверно, никто не смог бы с точностью определить автора или произведение, так же трудно было назвать это импровизацией. Филигранная красота Шуберта, мягкая сентиментальность Шопена, капризная грация Моцарта слились воедино, вызвав к жизни неизвестное, немного вычурное, немного сумбурное, творение. Наверно, оно не блистало мелодичностью или совершенством композиции, но вряд ли во всем мире отыскалось бы еще одно такое же, чистое и искреннее.

Это была ода Женькиной коротенькой жизни, гимн детству, оборвавшемуся на излете, безнадежно отставшему за поворотом судьбы. Еще слышна была его звонкая песня, еще брезжил над далеким горизонтом его розовый закат, но уже новой весной дрожало небо, и другая звезда, звезда силы и куража, любви и удачи, озаряла небосклон. Тончайшие тельца ее лучей пронизали пространство, сплелись со временем, объяли и подчинили все вокруг, проникнув в сознание, завладев чувствами и мыслями, и Женя играл, играл, играл. Иногда едва успевая за безудержным ритмом сердца, иногда останавливаясь, словно ожидая прихода чего-то важного, главного, того, чего не доставало в рисунке мелодии.

Сколько так продолжалось – неизвестно. Внезапно почувствовав в душе пустоту, он опустил руки. Он пролил свою душу, излил ее без остатка, и теперь только тонкая, пронзительная тишина оставалась внутри него.

Он оглянулся. И вокруг – пустота., пустота, как отражение, как экстраполяция его внутреннего одиночества. Неужели это его судьба?

Душа вдруг сжалась, съежилась пугливым зверьком, захотелось в шумном и громком спрятать тоску и отчаяние.

Звук внезапно распахнувшейся двери, приветственные возгласы заставили Ленского вздрогнуть, обернуться. Это двум его приятелям, шалопаям и лоботрясам, зачем-то понадобилось заглянуть сюда же.

Словно сквозь сон, Женя жал руки, улыбался, безучастно принимал приятельские тычки и подзатыльники. Его не смутила радость недавних мучителей: лицезрение жертвы всегда приносит наслаждение, а жертве, как, увы, и преступнику предопределено возвратиться на место преступления.

Инквизиторы уже готовились извергнуть лавину сарказма и насмешек, уже перебирали в памяти все свои гаденькие ужимки, как неожиданно жесткий отпор заставил их отпрянуть. Непреодолимая сила встала на пути их слабеньких посягательств, смяла и отшвырнула их дряблые тушки. Словно побитые собаки, признав вожака, они немедленно прониклись к нему уважением, всячески демонстрируя любовь и лояльность.

Но Жене было не до них. Что стоила эта ничтожная победа по сравнению с его потерей? Мелодия, только что рожденная в этой комнате, чудо, нежные отголоски которого еще дрожали в его душе, растаяла в воздухе, словно застыдившись чужаков, испугавшись их громкой, навязчивой грубости. Она убежала, спряталась, исчезла в тайниках времени, забрав с собой даже эхо, стерев даже память о себе.

Еще слабым теплом тлели в душе ее следы, смутно отзывались болью и нежностью, но уже привычная роль вождя, роль силы и цинизма завладела Женькой, заставляя забыть чистое и светлое, затягивая в дурманящую воронку власти. Нечаянное счастье закончилось, как всегда, оставив после себя горечь и пустоту.

Ленский уже привык к этой горечи, одолевавшей его и раньше, он уже умел обращаться с ней. Надо просто быть смелым и бесшабашным, грубым и беспардонным, и от подавленности, от грусти и слабости не останется и следа!

Он начал наигрывать на фортепиано какие-то лихие мелодийки, какое-то попурри из репертуаров западных групп, а два новоиспеченных вассала восторженно комментировали его игру, вовсю подпевая и не скупясь на жаргонные словечки, самые безобидные из которых привели бы в ужас любого филолога.

Музыка, подгоняемая матерщиной, завинчивалась во все более и более крутую спираль, и в момент наивысшего ее подъема, когда музыкальные фразы смешались с ненормативными настолько, что невозможно было отличить одно от другого, дверь в комнату внезапно отворилась, и на пороге в гневной позе застыла Елена Тимофеевна. И без того строгие глаза ее, обрамленные тонкой оправой очков, сейчас метали молнии.

Женя ужаснулся. Конечно, она слышала их разговор, слышала все их словечки, всю похабщину!. Вот, называется, пришел поговорить по душам. Что теперь будет?

– Оба – вон! – металлическим голосом скомандовала учительница, не двигаясь с места.

Двое приятелей Ленского мгновенно брызнули мимо нее, и только тут Женя заметил спутника Елены Тимофеевны. Седой, как лунь, пожилой человек улыбался Женьке, живо выражая на лице сочувствие и понимание. Тем временем, Елена Тимофеевна, словно ствол орудия, переместила взгляд на Ленского.

– Ленский, – голос ее был сух, как старое дерево, – будет лучше, если вы тоже покинете этот кабинет. Он, видите ли, предназначен для занятий искусством, а не для площадной ругани.

Ленский уже было сделал шаг к выходу, но задержался, остановленный голосом старика.

– Но, мне кажется, что молодой человек совсем не разговаривал в этот момент, – проговорил тот, показываясь из-за фигуры своей спутницы. – Он играл, и играл превосходно.

Старик белозубо улыбнулся Жене, церемонно взял Елену Тимофеевну за руку. Одет он был в импортный бежевый костюм свободного покроя, черные, изящные туфли. Воротник рубашки был расстегнут, открывая красиво повязанный шейный платок. Несмотря на возраст, незнакомец был подтянут и держался подчеркнуто прямо

– Ах, Лев Борисович, – вздохнула преподавательница, – да, если бы вы его раньше послушали! Как этот мальчик играл Шопена! А теперь что? Все утеряно! С вашей теперешней техникой, Ленский, вам только и играть такую вот ресторанную дребедень! Так и передайте вашей бабушке.

– Ну, не будьте столь категоричны, – продолжал успокаивать ее «Седой» (именно так Женя успел окрестить этого Льва Борисовича), – вот увидите, этот ребенок найдет свое истинное призвание в жизни.

– Лев Борисович, Лев Борисович! – качала головой Елена Тимофеевна. – Это, ведь, была бездна таланта! Сколько труда, сколько надежд! Вы на пальцы только его посмотрите…

Взгляд старика неожиданно быстро и цепко пробежал по Жене, и тут же потух, будто бы и не было его. Ресурс разговора истощился и, придерживая за локоток расстроенного педагога, Седой вывел ее из комнаты, через плечо послав Ленскому выразительный взгляд.

В замешательстве Женька остановился. Что этот Лев Борисович от него хотел? Ждать ему или можно уходить?

«Да, ладно, черт с ним!», – решил он, двигаясь к выходу. – «Захочет увидеть – найдет!».