Текст книги "Выстрел по солнцу. Часть первая"

Все мои попытки понять что-нибудь были тщетными. Иногда мне казалось, что я слышу интонации нежности в их голосах, и тогда я готов был растерзать их обоих на месте. Да-да, милейший Евгений, перед тобой – самый настоящий ревнивец. А ты что думал? Такие только в Африке водятся?

Силич сделал порядочный глоток.

– До сих пор мне не дает покоя мысль: а, может быть, он, все-таки, любил ее? Может быть, эта болезнь протекала у него именно так, кто знает? Впрочем, тогда я даже и мысли не допускал о том, что этот пижон может, хоть, кого-то любить, просто, дух альфа-самца заставлял его пуститься во все тяжкие. И, вообще, ревность приводила меня в состояние крайнего возбуждения, доводила почти до безумия, и только неимоверными усилиями я держал себя в руках.

Теперь мне уже было не до знаний, соперничество наше с Ильей Зарецким превратилось в самую настоящую дуэль, войну миров, экзистенциальное противостояние. Наверняка, он и раньше чувствовал скрытую угрозу с моей стороны, но внимания этому не придавал, принимая, наверно, за мелкую зависть убогого провинциалишки. За два года он ни разу даже и не взглянул в мою сторону, но стоило мне лишь обозначить себя в делах амурных, и он тут же разглядел мою скромную персону. Разглядел и удила закусил. Теперь уже ничто не могло спасти меня от его мести, даже полное и окончательное фиаско.

Это, собственно, и стало решающим во всей этой истории. Этаким ружьем в первом акте. Но я-то, я-то, откуда мог это знать? Откуда я, вообще, мог что-нибудь знать? Наивнее меня во всем свете человека найти трудно было! А тогда, представляешь, я даже загордился – обратил на себя внимание, наконец-то, достиг чего-то там. Дурачок деревенский! Попал, как кур в ощип…

Ты спросишь, а она? Как она реагировала на все это? Ведь, и она тоже не могла не видеть, не чувствовать, что происходит. Не знаю. Сейчас я думаю, что ее это просто забавляло, а может быть, даже где-то и льстило. Мне казалось, что я для нее просто пустое место, вот и не заморачивался подобными вещами. Не гонит из класса – я и счастлив. Лишь бы быть с ней рядом, видеть, слышать…

Надо ли говорить, что преданней студента у нее не было? Я посещал все занятия, семинары, факультативы, посещал в ущерб остальному, иногда даже голодному приходилось засыпать, потому что, не успел на халтуру. Но, все равно, если бы она объявила какой-нибудь субботник, или воскресник, или еще что-нибудь в этом роде, клянусь, я был бы первым, кто на него записался.

И все время рядом был этот Илья, мой соперник. Что делать? Как держать себя с ним? Конечно же, никакого опыта в подобных делах у меня не было, и быть не могло, но спинным мозгом я чувствовал правила этой игры, будто дуэльный кодекс, предписывающие негласный этикет соперничества. И веришь? За все время ни словом мы не обмолвились с ним, ни разу даже не переглянулись. Просто каждый чувствовал другого, словно звери, на расстоянии угадывая чужое присутствие.

Ну, вот так мы и протанцевали втроем первый семестр. Октябрьские праздники, Новый год прошли как в бреду. Я только и думал о ней, о том, где, с кем она сейчас. Ревновал ее жутко, такие вещи представлялись – врагу не пожелаешь.

На других женщин и смотреть не мог. Друзья все видели, все понимали, вздыхали. Да что толку от их вздохов? Закрою глаза – она передо мной стоит, как живая. Хорошо, хоть, не пил тогда, на тренировки ходил, а то бы и сам не знаю, чем все это закончилось.

Но, отзвенели праздники, пролетела сессия, и вновь встретились мы с ней. В институте, где-то в коридоре. Представляешь, увидела меня, заулыбалась, говорит мне: «Хорошо выглядите, Силич! Поздравляю вас с победой!». Это я тогда чемпионом города стал, пояс черный получил. А я стою, дурак дураком, глазами только хлопаю. Нет, чтобы тоже ей комплимент отвесить. Окажись на моем месте Илюша Зарецкий, уж он-то точно все выжал бы из этой ситуации! А я пока придумал что-то, ее уже и след простыл.

Чуть я тогда себя по голове кулаком не хватил! Но, в этот день факультатив был назначен, думаю – там реабилитируюсь. Уже и фразу заготовил, отрепетировал, прихожу, а нет никого. Я один. Да, говорю себе, Славик, как бедному жениться – так и ночь коротка. И так тошно стало мне, Жека, так муторно. На сердце – тоска, в голове – каша какая-то невообразимая. И со всей ясностью, со всей очевидностью, открылась мне истина, простая и непреложная, как Колумбово яйцо. Никогда не стать мне суперменом, никогда Света не будет моей.

И только стоило мне так подумать, как входит она. Я и вовсе обомлел. А она огляделась по сторонам и улыбается так смущенно. Где, спрашивает, Силич, остальные студенты? А я опять мычу что-то нечленораздельное, ничего объяснить не могу. Она подошла к окну, за штору заглянула и говорит игриво так: «Когда же это стемнеть успело? Да там машины-то еще ездят?» И на меня смотрит, ответа ждет. Я и отвечаю, что, наверно, ездят, а сам глаза на нее вытаращил, не могу оторваться.

Она рядом, Женя, понимаешь, рядом! И в первый раз мы наедине с ней, понимаешь? Только я и она, такая близкая, родная, нежная. За стеной шаги чьи-то, каблучки цокают, голоса, но это где-то там, в другом мире, далеко-далеко от нас… Мы с ней будто в сказке какой-то, заколдованные в этой комнате…

Не знаю, что она увидела в моих глазах, а только растерялась как-то, сникла вся. Потом села на стул, уронила голову в ладони и заплакала. Я и не понял сначала, что это с ней. Не приходилось до этого видеть, как женщины плачут. Да и чем-то невероятным, неправдоподобным показались тогда мне ее слезы. Не могла, ну просто не могла она, такая сильная, красивая, независимая, плакать, как ребенок! – Силич покачал головой, словно преодолевая боль. – Даже вспоминать нестерпимо… И день точь-в-точь, как сегодняшний, март, талые капли на ветках, ветер…

Не было у меня никакого опыта с женщинами, да еще в подобной ситуации. Тогда я просто подошел к ней, присел рядом, и, как-то само собой, положил ей руку на плечо. Ясно помню свои ощущения: плечо теплое, нежное под тонкой кофточкой, дрожит… Тело моей любимой женщины…

Силич вздохнул, потер переносицу.

– Я, Ленский, все твои мысли скабрезные на расстоянии чувствую: первое прикосновение и все такое. А только не шути с этим. Нельзя с этим шутить, понимаешь? У каждого из нас должны быть минуты в жизни, над которыми нельзя смеяться, иначе это не жизнь тогда. – глаза его блеснули, он вновь, словно в реку, нырнул в свои воспоминания. – В тот вечер и началась моя настоящая жизнь, та, над которой никогда и никому шутить не позволю.

Перестала дрожать моя Света, и почувствовал я, Женя, в первый раз в жизни почувствовал, как земля уходит из-под ног. Пахнуло на меня ее духами, тонкими, горьковатыми, теплом ее, а она – совсем рядом, несчастная, пьянящая, близкая. В голове у меня совсем помутилось. Я уж и не помню, как начал гладить ее голову, обнял ее, поцеловал. Все плыло у меня перед глазами: ее лицо, волосы, губы. Ничто уже не было важно для нас с ней в тот момент, никто и ничто. Ни люди за дверью, ни завывания ветра за окном.

Потом, также бесповоротно, также неотвратимо, словно договорившись и решив все заранее, мы уехали в квартиру, принадлежавшую, по словам Светы, какой-то ее подруге.

Впрочем, я ничего не понимал из того, что она говорила. Я был, словно пьяный, и ориентировался скорее по интонациям, чем по смыслу. Если бы в тот момент она ласково попросила меня шагнуть на рельсы в метро, я не задумываясь ни на секунду, послушался ее. Настолько был ослеплен ею, настолько верил ей тогда.

А потом она отдалась мне. Самого факта физической близости я не помню, как и многого остального, все расплылось для меня в тот вечер в розовом тумане. Я словно растаял в волнах неземного блаженства… Помню лишь, мы лежали совершенно обнаженными, пили вино, и она была прекрасна, как богиня…

От любви, от первой близости, от вина, я совершенно ошалел. Я смотрел на Свету щенячьими глазами, а она, худенькая, миниатюрная, все заставляла меня сгибать руки, восхищалась моей мускулатурой. Она призналась мне, что плакала от отчаяния, от одиночества, от невыразимой тоски по теплу, любви, мужскому сильному плечу. В ее жизни этого так не хватало… – Силич опустил голову, замолчал.

Глава 4

Ленский смотрел на его побледневшее красивое лицо, сильные плечи, представлял себе все, что тот рассказывал, и картины прошлого, яркие, живые, словно кадры кино, проносились перед ним.

– Мы стали встречаться, – заговорил, наконец, Силич. – Очень быстро Света излечила меня от душевной и умственной лени, заставила видеть мир таким, какой он есть, без прикрас, но и без пачкотни, не обособляясь, но и не расплескав ни капли индивидуальности. Я утратил свою тяжеловесность, избавился от провинциальных суждений, стал раскованнее и легче на подъем.

Она будто заново сформировала меня. Взгляды, вкусы, манеры, даже привычки – все, что нужно для жизни, подарила мне эта женщина. Подарила легко и щедро, словно стряхнув драгоценный палантин с плеч. Именно у нее приобрел я шарм столичной легкости, именно она научила меня непринужденности и необязательности в отношениях с людьми.

«Слава, успех, карьера – все в твоих руках», – говорила она мне, – «надо только уметь быть независимым, подняться над повседневностью. Люди чувствуют внутреннюю свободу, тянутся к ней, особенно, если она зиждется на фундаменте чего-то подлинного».

Я впитывал ее речи, словно губка, и меня обуревали противоречивые чувства. С одной стороны жутко хотелось попасть в этот прекрасный мир, стать известным и успешным, с другой – за ее словами, за нежным, вкрадчивым голосом мерещилось мне что-то враждебное, безжалостное, готовое вот-вот ворваться в тихую заводь моего счастья, разрушить его кристальную чистоту.

Она словно в воду смотрела. Какими-то необъяснимыми путями эхо моих спортивных достижений перекликнулось с ее словами, и в один прекрасный день, абсолютно неожиданно для самого себя, я стал знаменит, стал самой настоящей звездой. – Силич грустно усмехнулся, приложился к бокалу. – Вот она, тайная механика успеха, продукт непостижимой метафизики.

И можно сколько угодно говорить, что спорту в СССР уделялось особое внимание, что рано или поздно слава все равно пришла бы ко мне, но я знал, я чувствовал, что всему этому обязан только моей Свете, только ей одной.

И все. Все глупое, немощное прошлое, все страхи и сомнения летели теперь в тартарары, унося с собой того, прежнего Славу Силича, робкого и застенчивого малого, его тихую, старомодную заводь.

Вот такие, брат, перипетии, такое вот прощание с невинностью.

Жизнь завертела меня в радужном калейдоскопе счастья. Куда-то подевались все мои прежние друзья, интересы, на второй план отошло даже мое соперничество с Ильей Зарецким. И, вообще, на все эти глупости я давно махнул рукой и вспоминал о них только для того, чтобы улыбнуться. Да, и кто такой этот Илья? Какой-то мелкий московский мажоришка! Теперь моей дружбы искали самые известные люди, знакомства со мной добивались красивейшие девушки. Впереди была вся жизнь, яркая, чудесная, прекрасная…

И, все-таки, я оставался безнадежным романтиком, при всех атрибутах славы, хранил верность своей Свете. Такой вот парадокс. Мне казалось, измени я ей, нет, даже не измени, а только солги однажды, и нарушится что-то в механизме моего счастья. Я даже ревность свою научился сдерживать, мыслям разным о муже ее, о жизни ее семейной, не позволял в голову залетать. Чувствовал – не имею права, и все! А как там будет, как сложится – все в руках Бога.

Да и Света всячески поддерживала меня в этой моей философии. Не напрямую, конечно, а косвенно, обиняком. Целую систему рефлекторных дуг выстроила. Так, наверно, Павлов собак своих дрессировал – здесь тебе рафинада кусочек, а здесь – и тока разряд получить можно.

С самого начала условие поставила: строжайшая конспирация, никаких записок, нежностей и любезностей на людях, и я его свято выполнял, чтил, как устав воинской службы. Только, это и был как раз тот разряд боли, который весь сахар отравлял. Первая ступень, первое допущение, предваряющее целую серию лицемерий. И понял я это лишь много после, когда поздно было что-то менять, спасать, исправлять.

А тогда верил ей слепо, безоглядно, больше даже верил, чем себе самому. Даже, если не нравилось мне что-то, чувствовал какой-то обман, фальшь, все равно, принимал на веру. Не мог иначе, и все тут! Должно быть, все мы, русские люди, такие – если верим, так до конца, до беспамятства, до самоотречения. И неважно – во что, в Бога, в коммунизм, в женщину. Ну, а если рухнула наша вера – беда, таких дел натворим – вовек не разгребешь. Вера – она как опора для нас, вышиби ее, и как тогда жить? Нельзя нам без веры.

Другой, европеец какой-нибудь, живо смекнет, что к чему. Оглянуться не успеешь, а он уж и повадку переменил, и крестится по-другому, а мы не умеем так, нельзя нам иначе… В этом, и сила наша, и слабость, да таков, видно, наш крест. Поэтому, беречь ее надо, веру эту, не травить щелочью сомнений разных, иногда, кстати, абсолютно беспочвенных.

Вот и эта конспирация. Вроде бы, все совершенно понятно – ни Свете, ни мне, неприятности не нужны. Я студент, она – мой преподаватель, замужняя женщина. Любое подозрение, любой намек на связь обрекал нас на такие передряги, что и подумать страшно. Но, все равно, какая-то неуверенность, червоточинка какая-то тянула холодом, пускала яд в душу, слабый, пока что, безболезненный, но уже брызнувший желтой своей горечью.

Так хотелось иногда развернуться, сгрести в кучу все эти соломенные декорации, все эти ужимки, реверансы, церемонии, и… Но – нельзя. Ведь, я сделаю больно любимой, наврежу себе, а это – не по правилам. И я чувствовал себя, будто в стеклянном доме – взмахни рукой неосторожно, и развалится вмиг все это хилое строение, а вместе с ним – и мое драгоценное счастье. Но, если любовь – лишь вымысел, мираж, зачем же мы вручаем ей ключи от наших душ, доверяем самые сокровенные тайны?

Я доставал заветный томик, вновь и вновь вчитывался в прыгающие строчки: «…любовь слепа, и делает слепыми нас…», с ума сходил от боли и неизвестности.

И я метался в лабиринтах этих чертовых правил, словно волка, обложивших меня флажками запретов, условностей, табу, метался, в безжизненном равнодушии коварного лабиринта нащупывая спасительные лазейки. И, кажется, выход – вот он, только протяни руку, ан нет, и здесь обойти надо, и там – стеночка, а за ней – еще одна, и так – до бесконечности. Вроде бы, и близко все, и видно, дай волю – в один момент добрался бы до нужного места, да только везде указатели понатыканы, и велят тебе эти указатели идти совсем в другую сторону. И ты идешь и идешь, а годы твои бегут и бегут. Ты и забыл уже, куда тебе надо было, и указатели все какие-то новые, незнакомые, и конца, и краю им нет, а ты все блуждаешь, блуждаешь, блуждаешь…

Силич задумчиво смотрел на коньяк в своем бокале, в глазах его плескалась тихая грусть. Внезапно, меланхолия исчезла с его лица, он широко улыбнулся.

– Видишь, казалось бы, простая интрижка, приключение, каких сотни и тысячи, а сколько рефлексии. А, впрочем, не слушай старого брюзгу, Женя. Сейчас, издалека, все видится совсем не таким, каким было на самом деле.

В молодости мы наивны, благородны, горячи. Мы счастливы и искренно хотим сделать счастливыми своих любимых, но жизнь вертит нами, как захочет, а счастье так изменчиво, так капризно… И все время ускользает от нас. Мы догоняем его, пробуем уговорить, приручить, но неожиданно замечаем, что, и мы изменились, и счастье теперь нам нужно совсем другое. И все – кризис, бифуркация, беда.

На этом погорели многие, так и не прозревшие, так и не понявшие одной элементарной вещи: весь мир – обман, и выжить в нем можно, лишь обманывая. Всех – друзей, любимых, врагов. Даже самого себя. Просто, важно понять это вовремя, не доводя дело до крайностей, до непоправимости.

По-моему, это Демокрит как-то сказал: «Лишь несчастья учат глупцов благоразумию». Хорошо, правда? И знаешь, дружище, какой вывод из этого я сделал? Очень простой: счастье – всего лишь следствие благоразумия, сиречь обмана. И пусть чистоплюи и лицемеры изображают высокое презрение, пусть ханжи морщат узкие лобики, демонстрируя праведное возмущение, но нам-то, нам, победителям и баловням судьбы, истина эта хорошо знакома.

Более того, с какого-то момента она становится нашим девизом. Конечно, происходит это не сразу, но наступает день, когда количество переходит в качество, и понимаешь: не случится ничего страшного, если ты немного притворишься. Не так, чтобы уж совсем, а чуть-чуть, немножко. Совсем как в детстве, когда делаешь вид, что не узнаешь в деде Морозе соседского дядю Вову. Так и сейчас – притворись, что не замечаешь фальши. А лучше всего, вообще, обрати все это в игру, игру в которой призом для тебя становится заказанное тобою счастье, все тот же пресловутый кусок рафинада.

Настал такой день и в моей жизни, и истина эта открылась мне, сразу связав счастье и ложь одной неопровержимой формулой. И, знаешь, многие вещи стали проще, доступней. Например, необходимость прощаться, засыпать, зная, что твоя любимая сейчас с другим, и, может быть, даже принадлежит ему и говорит те же, что и тебе, слова. Или необходимость притворяться, играя роль везунчика и бонвивана, любимца Фортуны и Венеры.

Все чаще и чаще испытывал я ностальгию по прошлому, извлекая из памяти нежность нашего первого вечера, чистоту и свежесть первых встреч. Впрочем, не будем о грустном…

Так пронеслась весна. В плену розовых грез, я уже строил планы на лето. Стройотряд и романтика тайги обходили меня стороной, как подающая надежды звезда спорта, я отправлялся на сборы в Подмосковье, а значит, никто и ничто не могло помешать нашим встречам со Светой.

Мне уже представлялись летние вечера, полные любовной неги, походы в кино, пломбир в вафельных стаканчиках… Юноша! Мечтатель! – Силич негромко рассмеялся. – Я был наивен и совсем неопытен в науке любви – никогда нельзя отпускать мечту дальше ближайшего вечера.

Все мои планы разрушила Света, просто и буднично сообщив мне, что считает, что наша связь изжила себя. Она сказала мне это на кухне, где мы пили чай после свидания, в тот самый момент, когда обычно решалась судьба следующего. Только вместо даты и времени, вместо обычных в таких случаях милых шуток и уточнений, я услышал свой приговор. Услышал, что она уже давно думала об этом, только не решалась сказать, опасаясь сделать мне слишком больно. Но сейчас, когда она видит, как спокойно я отношусь к ее словам, понимает, что волновалась напрасно.

«Подумай сам, мы обречены…», – говорила она, помешивая чай ложечкой, и этот звук колоколом отзывался в моей голове. Мне казалось, что это не она говорит горькие, безжалостные слова. Я не узнавал в ней ту, прежнюю, Свету, время украло ее у меня. С каждым ударом сердца, с каждым словом она удалялась в безмерную даль, туда, где становилась недоступна для нашей любви, для нашего прошлого. – «Ну, что мы за пара? Я старше, моя жизнь уже наполовину прожита, а ты – молод, красив, талантлив, у тебя впереди прекрасное будущее. Я буду только связывать тебя по рукам и ногам, в последнее время я даже чувствую угрызения совести по этому поводу. Поверь, очень скоро наша связь станет для нас обузой, тяжким бременем, и ничего, кроме боли и мучений нам не принесет. Сейчас между нами нет вражды, мы еще близки, еще влюблены, так давай расстанемся, пока злоба и раздражение не настигли нас. Зачем нам эта призрачная нить, которая вот-вот порвется? У нас разные пути, разные судьбы, отпустим же друг друга. Давай сами порвем эту бестолковую нитку…».

Я молчал, оглушенный ее словами, забыв о времени, о своих планах, обо всем. Неожиданно я заметил, что она, уже одетая, стоит в дверях, что-то говорит мне. Обожженный внезапной надеждой, я вновь вернулся в реальность, и услышал, что моя любимая лишь просит меня не забыть оставить ключи в почтовом ящике. Я все так же молча кивнул, но всплеск надежды в моих глазах не укрылся от Светы, она подошла ко мне, нежно обняв рукой за шею, щекоча ресницами, прошептала: «Ну, что ты, малыш? К ударам судьбы надо относиться легче, тогда быстрее заживают раны».

И она ушла. Я остался один в пустой квартире, показавшейся без нее, без ожидания ее, без возможности обнять, целовать, любить ее, безобразно громадной, чужой и отвратительной. Осознав, наконец, что произошло, я заплакал и плакал долго, так долго, что потерял счет времени. Что такое время? Оно остановилось для меня, перестало существовать.

Я хотел умереть. Нет, не подумай, я не собирался с духом, не прикидывал способы самоубийства, но, если бы кто-нибудь в тот момент по каким-то причинам захотел меня убить, я не стал бы сопротивляться.

Когда я опомнился, день за окном уже догорал. Неестественно яркий, грандиозный закат охватил полнеба, и неожиданно мне стало легче. Я понял, что не может жизнь закончиться вот так нелепо и безобразно, если в ней существуют такие закаты.

И, все равно, я казался себе несчастнейшим человеком на планете. Все плыло перед глазами, как во сне, и, словно в его продолжение, мысли мои, мои поступки и намерения переносились в действительность.

Я бросил ключи в ящик, как и просила Света, но, отбежав двести метров от подъезда, был настигнут непреодолимым желанием оставить записку с чем-нибудь вроде: «Прощай, не поминай лихом…», и прочим сентиментальным бредом. Я уже метнулся было обратно, но вспомнил, что у меня нет с собой, ни ручки, ни бумаги, и пошел прочь. Не успел я отойти от дома свои положенные двести метров, как меня осенила новая мысль, такая же внезапная и гениальная. Ведь, можно вытащить ключи, вернуться в квартиру и написать письмо там! Как это я раньше не сообразил! И снова я повернул назад, и снова остановился, как вкопанный, осознав, что вновь придется видеть все, все заново переживать. И опять я поплелся к дому, одинокий, отверженный, несчастный…

Наблюдая за мной со стороны, наверно, можно было прийти к выводу, что я ненормальный, настолько необъяснимо и непредсказуемо я вел себя. Впрочем, таким я и был, и любая экспертиза, попадись я ей, немедленно признала бы меня невменяемым.

Ну, не буду утомлять тебя рассказом о бессонных ночах, о днях, сотканных из боли и отчаяния, скажу лишь, что проводил я их в полнейшем одиночестве, валяясь без дела в своей комнате, отупевший, небритый, подавленный. Мир без Светы опустел, стал бесцветным и неинтересным, и никто на свете не смог бы отвлечь меня, вырвать из этого тяжкого, муторного оцепенения. Соседи разъехались по домам, по курортам, по стройотрядам, кто-то бегал на пляж, кто-то встречался с девушками, один лишь я все так же одиноко и безвольно оставался в своем болотце, куда, словно отработанный материал, выбросила меня судьба.

Никакого опыта в амурных делах у меня не было, и совета, как ты понимаешь, спросить я тоже ни у кого не мог. Что делать? Приходилось на собственной шкуре испытывать прелести расставания, капля за каплей, смакуя горечь одиночества и муки раненного самолюбия.

И все это время что-то смутное и тревожное будоражило мою память, не давало покоя. Если я все делал по правилам, за что же я наказан? Что, какую тайную заповедь я преступил, какой запрет нарушил? Может быть, именно поэтому я и наказан?

Этот бесконечный круговорот, наверняка, затянул бы меня без остатка, если бы не тренер, буквально, вырвавший меня из этого гибельного омута.

Я уезжал из Москвы, словно во сне, глядя на залитые солнцем улицы, разомлевших от зноя людей, и неожиданное, судорожное нетерпение охватило вдруг меня. Скорее, быстрее, немедленно отсюда! Туда, где не останется, ни времени, ни сил на терзания, где тренировки, упражнения, кроссы сожрут весь мой световой день, и спасительная темнота будет для меня защитой и отрадой. Только там время затянет мои раны, только там я снова смогу жить.

Так все, в принципе, и было. Я загонял себя до беспамятства, до умопомрачения, не позволяя себе ни минуты отдыха, ни одного мгновения, которое могло бы вновь ввергнуть меня в депрессию, и изнуренный, обессилевший валился спать, словно в бездну, проваливаясь в сон без сновидений.

Конечно, лава ревности все же пробивалась через мою оборону, нет-нет, да и находя в ней тропинки и лазейки, ну так, как же без этого? Где, с кем она сейчас? Картины, одна мучительнее другой вставали передо мной, но, сжав зубы, проклиная все на свете, сквозь боль и отчаяние, как другие – к свету, я карабкался к своей темноте, к своей спасительной ночи.

Одним словом, прошел я, брат, всю эту науку. Без помощи, без подсказок, без поддержки, как говорится, всухую. И ничего, жив остался. Озлобился только. На весь женский пол. – он улыбнулся, покачал головой. – Интересно, у других первая любовь тоже вот так же заканчивались? Вот у тебя, например, Ленский. Можешь вспомнить?

Ленский молча пожал плечами.

– А-а, ты, бессердечный, неуязвимый Ленский, – проворчал Силич, снова наполняя бокалы. – Знаю, ты никогда не ревновал. Потому что не любил. Ты, ведь, у нас пожиратель судеб, зачем тебе любить, кого ревновать? А у меня это было, хоть, и недолго – как и у всех процессов, у ревности тоже вслед за кульминацией следует спад. А, может, так только кажется, может быть, просто привыкаешь к боли? Одним словом, через какое-то время меня попустило, и, жизнь открылась мне с новой, незнакомой доселе стороны.

Центр, где мы тренировались, являл собой нечто среднее между фешенебельной спортбазой и домом отдыха. Со всех сторон – пансионаты, дачи, санатории, кругом – бары, кафе, девушки, мини-бикини, и отшельничество мое стало казаться мне позерством, глупым, неприличным фарсом.

Терпеливым эхом возвращались ко мне слова Светы, сказанные ею напоследок, и только сейчас тайный смысл их стал понятен мне. «…К ударам судьбы надо относиться легче, тогда быстрее заживают раны…».

Знаешь, одиночество – интересная штука. Оно напоминает мне барокамеру, в которой время сдирает с нас шелуху глупости, а содравши, вновь выпускает на волю, иногда даже в то самое место, где приняло. Так случилось и со мной.

Тот сложный и непонятный, мир, который был так мне противен, который так долго и упрямо я отвергал, вдруг стал прост и понятен, проклятые указатели исчезли, стены рухнули, и чудесный калейдоскоп мимолетных флиртов, связей без всяких обязательств, без терзаний, без будущего, закружил меня в пестрой карусели.

Это было, как путешествие в сказку, как преодоление земного тяготения, и уже через пару дней я и думать забыл о боли, тоске, Свете. Ко всему этому примешивалась еще и нетерпеливое желание наверстать, успеть, не опоздать, какая-то поистине первобытная жадность жизни. Чего здесь было больше, запоздалого реванша или мести, не знаю.

Жестокость, измена – производные любви, такие же своенравные и капризные, как и их противоположность, и впервые в жизни познал я этот сладкий яд… Впрочем, хватит об этом.

Надо сказать, что к концу сезона я был совершенно избалован слабым полом, и трагедия, постигшая меня, казалась мне недоразумением. Такой вот современный любовный роман. Да, и не роман вовсе, а коротенькая, сомнительная повестушка.

Здесь, казалось бы, и сказке конец, да только у любви, брат, свои законы. Стоило мне вернуться в Москву, проснулась она, моя любовь, проснулась и нагнала меня. Оставленная где-то в начале лета, она обрушилась на мою голову внезапно, со всего размаху, в соответствии со всеми законами физики, так мною обожаемой.

Снова и снова вспоминал я недавнее прошлое, возвращался в места, где был счастлив. Снова бродил по улицам и скверам, по нашим со Светой излюбленным аллеям, заходил в кафе, где когда-то пировали мы на мою стипендию. Я покупал билеты на последний ряд кинотеатра, вновь переживал минуты упоительной нежности, внезапный трепет прикосновений, крапивную лихорадку краденных поцелуев, вновь на меня обрушивался самум ее горячего, задыхающегося, шепота: «Сумасшедший…».

В надежде встретить Свету у нашего дома, часами просиживал я на дальней скамейке, спрятанной в тени деревьев, ждал, замирая от желания, хоть, на мгновение, хотя бы, издалека увидеть знакомый силуэт, милое лицо. Умирал от желания и одновременно страшился этого, вцепившись в шаткие качели своих фобий.

И каждый раз, просидев до сумерек, с обманутыми ожиданиями, с тяжелым сердцем, оставлял я свой наблюдательный пункт, ставший для меня чем-то вроде добровольного эшафота.

Пробежали последние дни августа, и начался, наконец, новый, четвертый курс в институте. Не скрою, я ожидал от него чего-то большего, чем просто очередного учебного года с его бесконечными лекциями, лабораторными работами и курсовыми проектами. Мне казалось, что именно в этом году со мной должно произойти что-то особенное, именно то, что мы называем переломным моментом в жизни.

Я не смог бы тогда и близко сформулировать, чего же конкретно я жду, но все мои устремления, мои ожидания, надежды, все складывалось в одно твердое убеждение – перемены неотвратимы.

Но вернемся к моей любви. Я увидел Свету. Увидел, но не подал виду, что взволнован, встретившись с ней глазами – летние уроки не прошли даром. Что ж, ее можно было поздравить, ей достался хороший ученик, однако, новое знание не помогло мне обрести иное качество, в душе я чувствовал себя все тем же робким, застенчивым увальнем, преданным придуманному когда-то идеалу.

Ничего в мире не хотел я тогда больше, чем повернуть время вспять, вновь пережить восхитительные минуты взаимности, но костыли принятых однажды условностей мешали вальсировать, с болью, с отчаянием, я чувствовал, как своим показным безразличием, своей напускной холодностью я лишь отталкивал, отдалял ее от себя.

Но, как хороша, как убедительна была она в своей отчужденности, как смело и независимо смотрела на меня, легко и свободно разговаривала, смеялась, шутила! И я понял – я проиграл! Кто я такой на этом празднике притворства, на этой ярмарке лицемерия? Всего лишь юнга, подмастерье, жалкий дилетант.

Сжав зубы, со слезами на глазах поспешил я спрятаться от всех, чтобы уже окончательно признать свое поражение. Я потерял любовь, потерял окончательно и навсегда, встреча, которую я так ждал, не принесла мне ничего, кроме горечи. Где же ты, мой пресловутый Рубикон, где же вы, мои долгожданные перемены? Неужели все мои ожидания – напрасны?

Потянулись дни и недели учебы, и я спрятал все свои мечты и надежды подальше. Курс был очень сложным, времени совсем не хватало, но именно это мне и было нужно. Так же, как и летом, я окружил себя людьми, делами, обязательствами, я прекратил свои прогулки по памятным местам, отказался от поездок к «нашему» дому, постарался так распланировать свой день, чтобы ни на минуту не оставаться в одиночестве. Впрочем, опасения мои на это счет были напрасны – неожиданно проклюнулись мои почитатели, разъехавшиеся на летний сезон кто куда, и количество моих друзей превысило все мыслимые и немыслимые пределы. – Силич грустно усмехнулся. – На теперешнем сленге это называется фан-клубом, и мой был ничуть не хуже современного. Прибавь к этому декаданс эпохи, агонию империи, щедро приправленную порочной культурой Запада, прочую гламурную дребедень, кружащую слабые эстетствующие умы. Нельзя сказать, что богемная жизнь захватила меня, просто в этом облаке пустого трепа, ни к чему не обязывающих любезностей, связей на один вечер мне было легче спрятаться от своей тоски, нет-нет, да и подступавшей к сердцу. На одном из таких сейшенов я и познакомился с девушкой Аллой, которой суждено было сыграть в этой истории не последнюю роль.