Текст книги "Древнерусская литература, Жития"

Таже инъ начальник во ино время на мя разсвирѣпел: прибѣжавъ ко мнѣ в дом, бив меня, и у руки, яко пес, огрыз перъсты; и егда наполнилась гортань ево крови, тогда испустилъ из зубовъ своих мою руку и, меня покинувъ, пошел в дом свой. Аз же, поблагодаря Бога, завертѣвъ руку платом, пошел к вечернѣ. И на пути он же наскочил на меня паки со двема пистольми и запалил ис пистоли. И Божиимъ мановением на полке порох пыхнулъ, а пистоль не стрелила. Он же бросил ея на землю и из другия запалил паки. Божия же воля так же учинила: пистоль и та не стрелила. Аз же прилѣжно, идучи, молюсь Богу; осѣнил ево больною рукою и поклонился ему. Онъ меня лаетъ, а я ему говорю: «Благодать во устнѣхъ твоих, Иван Родионович, да будет».

Посем двор у меня отнял, а меня выбил, всево ограбя, и на дорогу хлѣба не дал. В то же время родился сынъ мой Прокопей, что нынѣ сидит с матерью и з братом в землѣ закопан³². Аз же, взяв клюку, а мать – некрещенова младенца, пошли з братьею и з домочадцы, амо же Богъ наставит, а сами, пошедъ, запѣли божественныя пѣсни, евангельскую стихѣру, большим роспѣвом, «На гору учеником идущим за земное Вознесение, предста Господь, и поклонишася ему»³³, – всю до конца, а пред нами образы несли. Пѣвцов в дому моем было много, – поюще, со слезами на небо взираем. А провождающии жители того мѣста, мужи, и жены, и отрочата, множество народа, с рыданиемъ, плачюще и сокрушающе мое сердце, далече нас провожали в поле. Аз же, на обычном мѣсте став и хвалу Богу воздав, поучение прочетъ и благословя, насилу в домы ихъ возвратил; а з домашними впред побрели и на пути Прокопья крестили, яко каженика Филиппъ древле³⁴.

Егда же аз прибрел к Москвѣ к духовнику цареву протопопу Стефану³⁵ и к другому протопопу, к Неронову Иванну³⁶, они же обо мнѣ царю извѣстиша, и с тѣхъ мѣстъ государь меня знать почал.

Отцы же з грамотою паки послали меня на старое мѣсто. И я притащился – ано и стѣны разорены моих храминъ. И я паки позавелся, а дьявол и паки воздвигъ бурю. Приидоша в село мое плясовые медвѣди з бубънами и з домрами, и я, грѣшник, по Христѣ ревнуя, изгнал их, и хари и бубны изломал на поле един у многих, и медвѣдей двух великих отнял – одново ушибъ, и паки ожилъ, а другова отпустил в поле. И за сие меня боярин Василей Петрович Шереметев, едучи в Казань на воеводство в судне, браня много, и велелъ благословить сына своего бритобратца³⁷, аз же не благословил, видя любодѣйный образ. И онъ меня велѣлъ в Волгу кинуть; и, ругавъ много, столкали с судна³⁸.

Таже ин начальникъ на мя разсвирѣпѣвъ, приехавъ с людми ко двору моему, стрелял из луковъ и ис пищалей с приступом. А я в то время, запершися, молился ко Владыке: «Господи, укроти ево и примири, имиже вѣси судбами!» Он же побѣжал от двора, гоним Святым Духом.

Таже в нощь ту прибѣжали от него, зовут меня к нему со слезами: «Батюшко-государь, Евфимей Стефанович при кончинѣ и кричит неудобно, бьет себя и охает, а сам говоритъ: “Дайте батька Аввакума, за него меня Богъ наказует!”» И я чаял – обманываютъ меня, ужасеся духъ мой во мнѣ, а се помолил Бога сице: «Ты, Господи, изведый мя из чрева матере моея, и от небытия в бытие мя устроил, аще меня задушатъ, причти мя с митрополитом Филиппомъ Московским³⁹; аще ли зарѣжутъ, и ты, Господи, причти мя з Захариею-пророком⁴⁰; аще ли посадят в воду, и ты, Владыко, яко и Стефана Пермъскаго⁴¹, паки свободишь мя!», – и, молясь, поехал в дом к нему, Евфимею.

Егда же привезоша мя на двор, выбѣжала жена ево Неонила, ухватила меня под руку, а сама говоритъ: «Поди-тко, государь наш батюшко, поди-тко, свѣтъ наш кормилец!» И я сопротив: «Чюдно! Давеча был блядин сынъ, а топерва – батюшко миленькой. Больше у Христатово остра шелепуга та, скоро повинился мужъ твой!»

Ввела меня в горницу – вскочил с перины Евфимей, пал пред ногама моима, вопитъ неизреченно: «Прости, государь, согрѣшил пред Богомъ и пред тобою!»⁴², а сам дрожит весь. Ия ему сопротиво: «Хощеши ли впредь цѣлъ быти?» Он же, лежа, отвѣщал: «Ей, честный отче!» И я реклъ: «Востани! Богъ простит тя». Он же, наказанъ гораздо, не могъ сам востати. И я поднял и положил ево на постѣлю, и исповѣдал, и маслом священным помазал; и бысть здрав, так Христос изволилъ. И з женою быша мнѣ дѣти духовные, изрядныя раби Христовы. Так-то Господь гордымъ противится, смиренным же даетъ благодать⁴³.

Помале инии паки изгнаша мя от мѣста того. Аз же сволокся к Москвѣ, и Божиею волею государь меня велѣлъ поставить въ Юрьевецъ Повольской⁴⁴ в протопопы. И тут пожил немного – только осмъ недѣль. Дьявол научил попов и мужиков и бабъ: пришли к патриархову приказу, гдѣ я духовныя дѣла дѣлал, и, вытаща меня ис приказу собранием, – человѣкъ с тысящу и с полторы их было, – среди улицы били батожьемъ и топтали. И бабы были с рычагами, грѣхъ ради моих убили замертва и бросили под избной угол. Воевода с пушкарями прибѣжал и, ухватя меня, на лошеди умчалъ в мое дворишко и пушкарей около двора поставил. Людие же ко двору приступаютъ, и по граду молва велика. Наипаче же попы и бабы, которыхъ унималъ от блудни, вопятъ: «Убить вора, блядина сына, да и тѣло собакам в ровъ кинем!»

Аз же, отдохня, по трех днях ночью, покиня жену и дѣти, по Волге сам-третей ушел к Москвѣ. На Кострому прибѣжал – ано и тутъ протопопа же Даниила изгнали⁴⁵. Охъ, горе! Вездѣ от дьявола житья нѣтъ!

Приехал к Москвѣ, духовнику показался. И онъ на меня учинился печален: «На што-де церковь соборную покинулъ?» Опять мнѣ другое горе! Таже царь пришелъ ночью к духовнику благословитца, меня увидял – тутъ опять кручина: «На што-де город покинулъ?» А жена, и дѣти, и домочадцы, человѣкъ з дватцеть, въ Юрьевце остались, невѣдомо – живы, невѣдомо – прибиты. Тутъ паки горе!

Посем Никонъ, другъ наш, привез из Соловковъ Филиппа митрополита⁴⁶. А прежде его приезду Стефанъ духовник моля Бога и постяся седмицу з братьею – и я с ними тут же – о патриархѣ, да же дастъ Богъ пастыря ко спасению душъ нашихъ⁴⁷. И с митрополитом Корнилиемъ Казанским⁴⁸, написав челобитную⁴⁹ за руками, подали царю и царицѣ – о духовникѣ Стефане, чтоб ему быть в патриархах. Он же не восхотѣлъ самъ и указал на Никона митрополита. Царь ево и послушал. И пишет к нему послание навстрѣчю: «Пресвященному Никону, митрополиту Новгороцкому и Великолуцкому и всеа Русии, радоватися», и прочая.

Егда же приехал, с нами – яко лис: челом да здорово, вѣдает, что быть ему в патриархах, и чтоб откуля помѣшка какова не учинилась. Много о тѣхъ козняхъ говорить! Царь ево на патриаршество зоветъ, а онъ бытто не хочетъ. Мрачил царя и людей, а со Анною по ночам укладываютъ⁵⁰, как чему быть; и, много пружався, со дьяволом, взошелъ на патриаршество Божиимъ попущением, укрепя царя своим кознованиемъ и клятвою лукавою.

Егда бысть патриархом, такъ нас и в Крестовую⁵¹ не стал пускать. А се и ядъ отрыгнулъ: в Постъ великой прислал память⁵² казанъскому протопопу Иванну Неронову, а мнѣ был отецъ духовной, я все у нево и жил в церквѣ⁵³, егда куцы отлучится – ино я вѣдаю церковь. И к мѣсту говорили, на дворецъ ко Спасу⁵⁴, да я не порадѣлъ, или Богъ не изволил. Народу много приходило х Казанъской, такъ мнѣ любо – поучение чол безпрестанно. Лишо о братьях родных духовнику поговорил, и онъ их в Верху у царевны, а инова при себѣ жить устроил, попом в церквѣ⁵⁵. А я самъ, идѣже людие снемлются, там слово Божие проповѣдал, да при духовникове благословении и Неронова Иванна тѣшил надъ книгами свою грѣшную душу о Христѣ Исусѣ. Таже Никонъ в памети пишет: год и число, «по преданию-де святых отецъ и апостолъ, не подобает метания творити на колѣну, но в пояс бы вам класть поклоны, еше же и трема перъсты бы есте крестились».

Мы, сошедъшеся со отцы, задумалися: видим, яко зима хощетъ быти, сердце озябло, и ноги задрожали. Неронов мнѣ приказал церковь, а сам скрылся в Чюдов⁵⁶, седмицу един в полатке молился. И там ему от образа глас бысть во время молитвы: «Время приспѣ страдания, подобает вам неослабно страдати!» Он же мнѣ, плачючи, сказал, таже епископу Коломенскому Павлу, егоже Никон напослѣдок в новогороцкихъ предѣлех огнемъ зжегъ⁵⁷; потом Даниилу, Костромъскому протопопу и всей сказал братье. Мы же з Данилом, ис книгъ написавъ выписки о сложении перъстъ и о поклонѣехъ, и подали государю⁵⁸, много писано было. Онъ же, не вѣмъ гдѣ, скрыл их, мнит ми ся – Никону отдал.

Послѣ тово вскорѣ, схватавъ Никонъ Даниила, остриг при царѣ за Тверскими вороты⁵⁹; и, содравъ однарятку⁶⁰, ругавъ, отвел в Чюдов, в хлѣбню, и, муча много, сослал в Астрахань. Возложа на главу там ему венец терновъ, в земляной тюрмѣ и уморили. Таже другова, Темниковского протопопа Даниила⁶¹, посадил у Спаса на Новом⁶², Таже – Неронова Иванна: в церквѣ скуфью снял и посадил в монастырѣ Симанове и послѣ на Вологду сослалъ въ Спасов Каменной монастырь, потом в Кольской острогъ⁶³.

Посем меня взяли от всенощнаго Борис Нелединской со стрельцами; человѣкъ со мною с шестьдесят взяли⁶⁴; их в тюрму отвели, а меня на патриархове дворѣ на чепъ посадили ночью. Егда же розсвѣтало, в день недѣлный, посадили меня на телѣгу, ростеня руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря⁶⁵ и тутъ на чепи кинули в темную полатку, ушла вся в землю. И сидѣлъ три дни, ни ел, ни пил; во тьмѣ сидя, кланялъся на чепи, не знаю – на восток, не знаю – на запад. Никто ко мнѣ не приходил, токмо мыши и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно.

Таже во исходѣ третьихъ суток захотѣлося есть мнѣ, послѣ вечерни ста предо мною, не вѣмъ – человѣкъ, не вѣмъ – ангелъ, и по се время не знаю, токмо в потемках, сотворя молитву и взявъ меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил, и лошку в руки далъ и хлѣбца немношко, и штецъ дал похлебать, – зѣло прикусны, хороши, – и реклъ мнѣ: «Полно, довлѣетъ ти ко укреплению!» И не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало. Чюдно только человѣкъ, а что же – ангелу ино вездѣ не загорожено.

Наутро архимарит з братьею вывели меня, журят мнѣ: «Что патриарху не покорисся?» И я от Писания ево браню. Сняли большую чепь и малую наложили. Отдали чернъцу под началъ, велѣли в церковь волочить. У церкви за волосы дерутъ, и под бока толкаютъ, и за чепъ торъгаютъ, и в глаза плюютъ. Богъ их простит в сий вѣкъ и в будущий, не их то дѣло, но дьявольское.

Тутъ же в церквѣ у них былъ нашъ братъ подначалной ис Хамовниковъ, пьянъства ради преданъ бѣсомъ, и гораздо бѣсился, томим от бѣсовъ. Аз же зъжалихся, грѣешной, об немъ: в обѣдню, стоя на чепи, Христа-свѣта и Прѣчистую Богородицу помолил, чтоб ево избавили от бѣсовъ. Господь же ево, бѣднова, и простил, бѣсовъ отгналъ. Он же целоуменъ сталъ, заплакавъ и ко мнѣ поклонился до земли; я ему заказал, чтоб про меня не сказал никому; людие же не догадалися о семъ, учали звонить и молебенъ пѣть.

Сидѣлъ я тутъ четыре недѣли. Послѣ меня взяли Логина, протопопа Муромского⁶⁶. В соборной церквѣ при царѣ остриг ево овчеобразный волкъ в обѣдню во время переноса, егда снялъ у архидьякона со главы дискос и поставил на прѣстоле Тѣло Христово. А с чашею архимаритъ чюдовъской Ферапонтъ внѣ олътаря при дверехъ царъских стоял. Увы, разсѣчения Тѣлу и Крови Владыки Христа! Пущи жидовъскаго дѣйства игрушка сия! Остригше, содрали с Логина однарятку и кафтан. Он же разжегъся ревностию Божественнаго огня, Никона порицая, и чрез порог олътарной в глаза ему плевалъ, и, распоясався, схватя с себя рубашку, во олъ-тарь Никону в глаза бросил. Чюдно! Растопоряся рубашка покрыла дискос с Тѣлом Христовым и прѣстолъ. А в то время и царица в церквѣ была.

На Логина же возложа чепь и потаща ис церкви, били метлами и шелепами до Богоявленскаго монастыря⁶⁷, и тутъ кинули нагова в полатку и стрельцов на карауле накрѣпко учинили. Ему же Богъ в ту нощъ дал новую шубу да шапку. И наутро Никону сказали. Он же, разсмѣявся, говорит: «Знаю-су я пустосвятовъ тѣхъ!» И шапку у него отнялъ, а шубу ему оставил.

Посем паки меня из монастыря водили пѣшева на патриарховъ двор, по-прежнему ростяня руки. И стязався много со мною, паки отвели так же. Таже въ Никитин день⁶⁸ со кресты ходъ, а меня паки противъ крестов везли на тѣлеге. И привезли к соборной церкви стричь меня так же, и держали на пороге в обѣдню долго. Государь сошел с мѣста и, приступи к патриарху, упросил у нево. И, не стригше, отвели в приказ Сибирской⁶⁹ и отдали дьяку Третьяку Башмаку, что нынѣ с нами стражет же за православную вѣру, – Саватѣй-старецъ⁷⁰, сидитъ в земляной тюрмѣ у Спаса на Новомъ. Спаси ево, Господи, и тогда мнѣ добро дѣлал.

Таже послали меня в Сибирь в ссылку з женою и дѣтми⁷¹. И колико дорогою было нужды, тово всево говорить много, развѣ малое помянуть. Протопопица родила младенца, больную в телѣге и потащили; до Тобольска три тысячи верстъ, недѣль с тринатцеть волокли телѣгами и водою, и санми половииу пути.

Архиепископъ Симеонъ Сибирской – тогда добръ был, а нынѣ учинился отступникъ – устроилъ меня в Тобольске к мѣсту⁷². Тут, живучи у церкви, великия беды постигоша мя. Пятья «слова государевы» сказывали на меня⁷³ в полтора годы. И един нѣкто, двора архиепископля дьякъ Иван Струна, тот и душею моею потряс; сице. Владыка сьехал к Москвѣ, а онъ без нево, научением бѣсовским и кознями, напалъ на меня, – церкви моея дьяка Антония захотѣлъ мучить напрасно⁷⁴. Он же Антон утече у него и прибѣжал ко мнѣ во церковь. Иван же Струна, собрався с людьми, во ин день прииде ко мнѣ во церковь – а я пою вечерню – и, вскоча во церковь, ухватил Антона на крылосѣ за бороду. А я в то время затворил двери и замкнулъ, никово не пустилъ в церковь. Один онъ Струна вертится, что бѣсъ, во церквѣе. И я, покиня вечерню, со Антоном, посадя ево на полу, и за мятеж церковной постегалъ ременем нарочито-таки. А прочий, человѣекъ з дватцеть, вси побѣгоша, гоними духом. И покаяние принявъ от Струны, к себѣ отпустил ево паки. Сродницы же ево, попы и чернцы, весь град возмутили, како бы меня погубить. И в полнощи привезли сани ко двору моему, ломилися в ызбу, хотя меня, взяв, в воду свести. И Божиимъ страхом отгнани быша и вспять побѣгоша.

Мучился я, от них бѣгаючи, с мѣсяцъ. Тайно иное в церквѣ начюю, иное уйду к воеводѣ⁷⁵. Княиня меня в сундукъ посылала: «Я-де, батюшко, нат тобою сяду, каъ-де придут тебя искать к намъ». И воевода от нихъ, мятежниковъ, боялся, лишо плачетъ, на меня глядя. Я уже и в тюрму просилъся, – ино не пустят. Таково-то время было. Провожал меня много Матфей Ломковъ⁷⁶, иже и Митрофан в чернцах именуем, на Москвѣ у Павла митрополита⁷⁷ ризничим был, как стригъ меня з дьяконом Афонасьемъ⁷⁸. Тогда в Сибири при мнѣ добръ был, а опослѣ проглотил ево дьявол: отступил же от вѣры.

Таже приехал с Москвы архиепископъ, и мнѣ мало-мало лехче стало. Правильною виною посадил ево, Струну, на чепь за сие: человѣекъ нѣкий з дочерью кровосмѣшение сотворилъ, а онъ Струна, взявъ с мужика полтину, не наказавъ, отпустил. И владыка ево за сие сковать приказал и мое дѣло тут же помянулъ⁷⁹. Он же Струна ушел к воеводам в приказ и сказалъ «слово и дѣло государево» на меня⁸⁰. Отдали ево сыну боярскому лутчему Петру Бекѣтову за приставъ⁸¹. Увы, Петру погибель пришла! Подумавъ, архиепископъ по правилам за вину кровосмѣшения стал Струну проклинать в церквѣ. Петръ же Бекѣтов в то время, браня архиепископа и меня, изшедъ ис церкви, взбѣсился, идучи ко двору, и падъ, издше, горкою смертию умре. Мы же со владыкою приказали ево среди улицы вергнути псом на снедѣние, да же гражданя оплачют ево согрѣшение; и сами три дни прилѣжне Божеству стужали об нем, да же отпустится ему в день вѣка от Господа: жалѣя Струны, таковую пагубу приял; и по трех днех тѣло его сами честнѣ погребли. Полно тово говорить плачевнова дѣла.

Посем указ пришел: велено меня ис Тобольска на Дѣну вести⁸², за сие, что браню от Писания и укаряю Никона-еретика. В то же время пришла с Москвы грамотка ко мнѣ: два брата, жили кои у царя в Верху, умерли з женами и дѣтми⁸³. И многия друзья и сродники померли жо в мор. Излиял Богъ фиял гнѣва ярости своея на всю Русскую землю за раскол церковный, да не захотѣли образумитца. Говорилъ прежде мора Нероновъ царю и прорицал три пагубы: моръ, мечь, разделение⁸⁴, – вся сия збылось во дни наша, – а опослѣ и самъ, милой, принужденъ трема перъсты креститца. Таково-то попущено дѣйствовать антихристову духу, по Господню речению, «Аще возможно ему прельстити и избранныя»⁸⁵ и «Всяк мняйся стояти да блюдется, да ся не падет»⁸⁶. Што тово много и говорить! Того ради, неослабно ища правды, всяк, молися Христу, а не дряхлою душею о вѣре прилежи, так не покинет Богъ. Писанное внимай: «Се полагаю в Сионѣ камень претыканию и камень соблазну»⁸⁷, вси отступницы, временных ради о вѣчном не брегутъ, просто молыть, дьяволю волю творят, а о Христовѣ повелѣнии не радят. Но аще кто преткнется о камень сей – сокрушится, а на немже камень падет, сотрыетъ его. Внимай-ко гораздо и слушай, что пророкъ говорит со апостолом: что жорновъ дурака в муку перемелет; тогда узнает всяк высокосердечный, какъ скакать по холмам перестанет, сирѣчь от всѣхъ сихъ упразнится.

Полно тово. Паки стану говорить, какъ меня по грамотѣ ис Тобольска повезли на Дѣну.

А егда в Енисѣйск привезли, другой указ пришел: велено в Дауры вести, тысящъ з дватцеть от Москвы и болыни будет. Отдали меня Афонасью Пашкову⁸⁸: онъ туды воеводою посланъ, и, грѣхъ ради моих, суровъ и безчеловѣчен человѣкъ, бьет безпрестанно людей, и мучит, и жжетъ. И я много разговаривал ему, да и сам в руки попал, а с Москвы от Никона ему приказано мучить меня.

Поехали из Енисейска⁸⁹. Егда будем в Тунгуске-рекѣ⁹⁰, бурею дощеникъ мой в воду загрузило, налилъся среди реки полон воды, и парус изорвало, одны полубы наверху, а то все в воду ушло. Жена моя робятъ кое-как вытаскала наверхъ, а сама ходит простоволоса, в забытии ума, а я, на небо глядя, кричю: «Господи, спаси! Господи, помози!» И Божиего волею прибило к берегу нас. Много о том говорить. На другом дощенике двух человѣкъ сорвало, и утонули в водѣ. Оправяся мы, паки поехали впред.

Егда приехали на Шаманской порогъ⁹¹, навстрѣчю нам приплыли люди, а с ними двѣ вдовы, – одна лѣт въ 60, а другая и болши, пловутъ пострищися въ монастырь. А онъ Пашков сталъ их ворочать и хощет замужъ отдать. И я ему сталъ говорить: «По правилам не подабает таковых замужъ давать». Он же, осердясь на меня, на другомъ пороге стал меня из дощеника выбивать: «Еретик-де ты, для-де тебя дощеник худо идетъ, поди-де по горам, а с казаками не ходи!»

Горе стало! Горы высокие, дебри непроходимые, утес каменной яко стена стоит, и поглядѣть – заломя голову. В горах тѣхъ обрѣтаются змеи великие, в них же витают гуси и утицы – перие красное; тамо же вороны черные, а галки – сѣрые, измѣнено при русских птицах имѣютъ перие. Тамо же орлы, и соколы, и кречата, и курята индѣйские, и бабы, и лебеди, и иные дикие, многое множество, птицы разные. На тѣх же горах гуляютъ звѣри дикие: козы, и олени, и зубри, и лоси, и кабаны, волки и бараны дикие; во очию нашу, а взять нельзя. На тѣ же горы Пашков выбивал меня со звѣрми витать.

И аз ему малое писанейце послал⁹², сице начало: «Человѣче, убойся Бога, сѣдящаго на херувимѣхъ и призирающаго в бездны, егоже трепещутъ небо и земля со человѣки и вся тварь, токмо ты един презираешь и неудобство к нему показуешь», и прочая там многонько писано. А се – бегутъ человѣкъ с пятьдесят, взяли мой дощеник и помчали к нему, версты с три от него стоялъ: я казакам каши с маслом наварил да кормлю их, и онѣ, бедные, и едят и дрожатъ, а иные плачютъ, глядя на меня, жалѣя по мнѣ.

Егда дощеникъ привели, взяли меня палачи, привели передъ него. Он же и стоит, и дрожитъ, шпагою потъпершись. Начал мнѣ говорить: «Поп ли ты или роспоп?» И я отвѣщал: «Аз есмъ Аввакумъ протопоп. Что тебѣ дело до меня?» Он же, рыкнувъ яко дивий звѣрь, и ударил меня по щоке, и паки по другой, и в голову еще; и збилъ меня с ногъ, ухватил у слуги своево чеканъ⁹³ и трижды по спинѣ, лежачева, зашибъ, и, разболокши, – по той же спинѣ семьдесят два удара кнутом. Палач бьет, а я говорю: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мнѣ!» Да тожъ, да тожъ говорю. Так ему горько, что не говорю: «Пощади!» Ко всякому удару: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мнѣ!» Да о серединѣ-той вскричалъ я: «Полно бить-тово!» Такъ онъ велѣлъ перестать. И я промолыл ему: «За что ты меня бьешь, вѣдаешь ли?» И онъ паки велѣлъ бить по бокам. Спустили. Я задрожалъ да и упал; и он велѣлъ в казенной дощеник оттащить. Сковали руки и ноги и кинули на беть⁹⁴.

Осень была, дождь на меня шелъ и в побои, и в нощъ. Как били, так не больно было с молитвою-тою, а лежа на умъ взбрело: «За что ты, Сыне Божий, попустил таково больно убить-тово меня? Я веть за вдовы твои сталъ! Кто даст судию между мною и тобою! Когда воровалъ, и ты меня такъ не оскорблялъ, а нынѣ не вѣмъ, что согрѣшил!» Бытто доброй человѣкъ, другой фарисей, погибельный сынъ, з говенною рожею праведником себя наменилъ да со Владыкою, что Иевъ непорочной, на судъ⁹⁵. Да Иевъ хотя бы и грѣшенъ, ино нелзя на него подивить, внѣ Закона живый, Писания не разумѣлъ, в варъваръской землѣ живя, аще и того же рода Авраамля, но поганова колѣна. Внимай: Исаакъ Авраамович роди сквернова Исава, Исавъ роди Рагу ил а, Рагуилъ роди Зара, Зара же – праведнаго Иева⁹⁶. Вотъ смотри, у ково Иеву добра научитца, – всѣ прадеды идолопоклонники и блудники были. Но от твари Бога уразумѣвъ, живый праведный непорочно и, въ язвѣ лежа, изнесе глаголъ от недоразумѣния и простоты сердца: «Изведый мя ис чрева матере моея, кто дастъ судию между мною и тобою, яко тако наказуеши мя; ни аз презрѣхъ сироты и вдовицы, от острига овецъ моихъ плещи нищих одѣвахуся»⁹⁷. И сниде Богъ к нему, и прочая. А я таковая же дерзнухъ от коего разума? Родихся во Церквѣ, на Законѣ почиваю, Писанием Ветхаго и Новаго Закона огражденъ, вожда себя помышляю быти слепымъ, а самъ слѣпъ извнутръ. Какъ дощеник-отъ не погряз со мною! Стало у меня в тѣ поры кости-те щемить и жилы-те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мнѣ в ротъ плеснули, так вздохнул да покаялъся пред Владыкою, да и опять перестало все болѣть.

Наутро кинули меня в лотку и напред повезли. Егда приехали к порогу Падуну Большому⁹⁸, – река о томъ мѣсте шириною с версту, три залавка гораздо круты, аще не воратами што попловет, ино в щепы изломает. Меня привезли под порог: сверху дождь и снѣгъ, на плечах одно кафтанишко накинуто просто, льет по спинѣ и по брюху вода. Нужно было гораздо. Из лотки вытащили, по каменью, скована, около порога тово тащили. Да уж к тому не пяняю на Спасителя своего, но пророком и апостолом утѣшаюся, в себѣ говоря: «Сыне, не пренемогай наказаниемъ Господним, ниже ослабѣй, от него обличаем. Егоже любит Богъ, того и наказует. Биет же всякаго сына, егоже приемлет. Аще наказание терпите, тогда яко сыномъ обрѣтается вамъ Богъ. Аще ли без наказания приобщаетеся ему, то выблядки, а не сынове есте»⁹⁹.

Таже привезли в Брацкой острог¹⁰⁰ и кинули в студеную тюрму, соломки дали немношко. Сидѣл до Филипова посту в студеной башне. Там зима в тѣ поры живет, да Богъ грѣлъ и без платья всяко. Что собачка, в соломе лежу на брюхе: на спинѣ-той нельзя было. Коли покормят, коли нѣтъ. Есть-тово послѣ побой тѣхъ хочется, да ветьсу неволя то есть: как пожалуют – дадутъ. Да безчинники ругались надо мною: иногда одново хлѣбца дадутъ, а иногда ветчинки одное не вареной, иногда масла коровья, без хлѣба же. Я-таки, что собака, так и емъ. Не умывалъся веть. Да и кланятися не смогъ, лише на крестъ Христовъ погляжу да помолитвую. Караулщики по пяти человѣкъ одаль стоят. Щелъка на стенѣ была, – собачка ко мнѣ по вся дни приходила, да поглядит на меня. Яко Лазаря во гною у вратѣхъ богатаго пси облизаху гной его¹⁰¹, отраду ему чинили, тако и я со своею собачкою поговаривал. А человѣцы далече окрестъ меня ходят и поглядѣть на тюрму не смѣютъ. Мышей много у меня было, я их скуфьею бил: и батошка не дали; блох да вшей было много. Хотѣлъ на Пашкова кричать: «Прости!», да сила Божия возбранила, велено терпѣть.

В шестую недѣлю послѣ побой перевелъ меня в теплую избу, и я тутъ с аманатами¹⁰² и с собаками зимовал скован. А жена з дѣтми верстъ з дватцеть была сослана от меня. Баба ея Ксенья мучи, браня зиму ту там, в мѣсте пустом.

Сынъ Иванъ еще невелик былъ, прибрел ко мнѣ побывать послѣ Христова Рожества, и Пашковъ велѣлъ кинуть в студеную тюрму, гдѣ я преже сидѣлъ. Робячье дѣло – замерзъ было тутъ; сутки сидѣлъ, да и опять велѣлъ к матерѣ протолкать; я ево и не видал. Приволокся – руки и ноги ознобил.

На весну паки поехали впред. Все разорено: и запас, и одежда, и книги – все растащено. На Байкалове море паки тонул. По рекѣ по Хилку¹⁰³ заставилъ меня лямку тянуть; зѣло нуженъ ходъ ею былъ: и поесть нѣколи было, нежели спать; целое лѣто бились против воды. От тяготы водяныя в осень у людей стали и у меня ноги пухнуть и животъ посинялъ, а на другое лѣто и умирать стали от воды. Два лѣта бродилъ в водѣ, а зимами волочился за волоки чрез хрепты¹⁰⁴.

На том же Хилъке в третье тонул. Барку от берегу оторвало; людские стоятъ, а меня понесло; жена и дѣти остались на берегу, а меня сам-другъ с кормщиком понесло. Вода быстрая, переворачивает баръку вверхъ дномъ и паки полубами, а я на ней ползаю и кричю: «Владычице, помози! Упование, не погрузи!» Иное ноги в водѣ, а иное выползу наверх. Несло с версту и болыни, да переняли; все розмыло до крохи. Из воды вышедъ, смеюсь, а люди те охаютъ, глядя на меня, платье-то по кустамъ вѣшаютъ. Шубы шелковые и кое-какие бездѣлицы-той было много еще в чемоданах да в сумах – с тѣхъ мѣстъ все перегнило, наги стали.

А Пашков меня же хотѣлъ бить: «Ты-де надъ собою дѣлаешь на смѣхъ». И я-су, в кустъ зашедъ, ко Богородице припалъ: «Владычице моя, Пресвятая Богородице, уйми дурака тово, и так спина болитъ!» Так Богородица-свѣтъ и уняла – стал по мнѣ тужить.

Доехали до Иръгеня-озера¹⁰⁵. Волокъ тутъ, стали волочитца. А у меня работников отнялъ; инымъ нанятца не велитъ. А дѣти были маленьки: таскать нѣ с кѣмъ, одинъ бедной протопоп. Здѣлал нарту и зиму всю за волок бродилъ. У людей и собаки в подпряшках, а у меня не было одинова, лишо двухъ сынов, – маленьки еще были Иванъ и Прокопей, тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волокъ – веръстъ со сто; насилу, бѣдные, и перебрели. А протопопица муку и младенца за плечами на себѣ тащила. А дочь Огрофена брела-брела да на нарту и взвалилась, и братья ея со мною помаленку тащили. И смѣх и горе, как помянутся дние оны: робята-тѣ изнемогутъ и на снѣгъ повалятся, а мать по кусочку пряничка имъ дастъ, и онѣ, сьедши, опять лямку потянутъ.

И кое-какъ перебилися волок да подъ сосною и жить стали, что Авраамъ у дуба Мамъврийска¹⁰⁶. Не пустил нас и в засѣку Пашковъ сперва, дондѣже натѣшился; и мы недѣлю-другую меръзли подъ сосною с робяты, одны кромѣ людей на бору; и потом в засѣку пустилъ и указал мнѣ мѣсто. Такъ мы с робяты огородились, балаганецъ здѣлавъ, огонь курили. И как до воды домаялись весною, на плотах поплыли на низ по Ингодѣ-реке; от Тобольска четвертое лѣто.

Лѣсъ гнали городовой и хоромной, есть стало нѣчева, люди стали мереть з голоду и от водяныя бродни. Река песчаная, засыпная, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие, огонь да встряска. Люди голодные, лишо станут бить, ано и умретъ, и без битья насилу человѣкъ дышитъ. С весны по одному мешку солоду дано на десеть человѣкъ на все лѣто, да-петь работай, никуды на промыслъ не ходи. И веръбы, бѣдной, в кашу ущипать збродит – и за то палъкою по лбу: «Не ходи, мужикъ, умри на работѣ». Шесть сотъ человѣкъ было, всѣхъ так-то перестроилъ. Охъ, времени тому, не знаю, какъ умъ у него изступил!

Однарятка московская жены моея не згнила, по-рускому Рублевъ в полтретьятцеть, а по тамошнему и больши. Дал нам четырѣ мешка ржи за нея, и мы с травою перебивались. На Нерче-реке всѣ люди з голоду померли, осталось небольшое мѣсто. По степямъ скитаяся и по лѣсу, траву и корение копали, а мы с ними же, а зимою сосну. Иное кобылятины Богъ дастъ, а иное от волковъ пораженных зверей кости находили и, что у волка осталось, то мы глодали; а иные и самыхъ озяблых волковъ и лисиц ели.

Два у меня сына в тѣхъ умерли нуждах¹⁰⁷. Невелики были, да однако дѣтки. Пускай их, негдѣ ся дѣнутъ. А с прочими, скитающеся наги и боси по горам и по острому камению, травою и корением перебивались. И сам я, грѣшной, причастенъ мясам кобыльим и мертвечьим по нужде. Но помогала нам по Христѣ боляроня, воеводъская сноха Евдокѣя Кириловна¹⁰⁸