Текст книги "Древнерусская литература, Жития"

Полно о том. Снова стану говорить, как меня по грамоте из Тобольска повезли на Лену.

А когда в Енисейск привезли, другой указ пришёл: велено в Даурию везти, тысяч с двадцать от Москвы и больше будет. Отдали меня Афанасью Пашкову⁸⁸: он туда воеводой послан, и, по грехам моим, суров и бесчеловечен человек, бьёт беспрестанно людей, и мучит, и жжёт. И я много выговаривал ему, да и сам в руки попал, а из Москвы от Никона ему приказано мучить меня.

Поехали из Енисейска⁸⁹. Когда будем на Тунгуске-реке⁹⁰, бурею дощаник мой в воду погрузило, набрался посреди реки полон воды, и парус изорвало, одна палуба наверху, а то всё в воду ушло. Жена моя ребят кое-как повытаскала наверх, а сама ходит простоволосая, не помня себя, а я, на небо глядя, кричу: «Господи, спаси! Господи, помоги!» И Божией волею к берегу нас прибило. Много о том говорить. На другом дощанике двух человек сорвало, и утонули в воде. Оправясь, поехали мы снова вперёд.

Когда приехали на Шаманский порог⁹¹, навстречу нам приплыли люди, а с ними две вдовы, – одна лет шестидесяти, а другая и старше, плывут постричься в монастырь. А тот Пашков стал их ворочать и хочет замуж отдать. И я ему стал говорить: «По правилам не подобает таковых замуж отдавать». Он же, осердясь на меня, на другом пороге стал меня из дощаника выбивать: «Еретик-де ты, из-за тебя-де дощаник худо идёт, пойди-де по горам, а с казаками не ходи!»

Горе стало! Горы высокие, дебри непроходимые, утёс каменный как стена стоит, и поглядеть – запрокинув голову. В горах тех обретаются змеи великие, в них же обитают гуси и утицы – оперенье дивное; там вороны чёрные, а галки – серые, иное, чем у русских птиц, имеют оперение. Там и орлы, и соколы, и кречеты, и цыплята индейские, и пеликаны, и лебеди, и иные дикие, многое множество птиц разных. На тех горах гуляют звери дикие: козы, и олени, и маралы, и лоси, и кабаны, волки и бараны дикие; глазами видим, а взять нельзя. На те горы выгонял меня Пашков со зверьми обитать.

И я ему малое писаньице послал⁹², таково начало: «Человек, убойся Бога, сидящего на херувимах и зрящего в бездны, пред кем трепещут небо и земля с людьми и всё творение, только ты один пренебрегаешь и непокорство пред ним выказываешь», и прочее там многонько написано. И вот – бегут человек с пятьдесят, взяли мой дощаник и помчали к нему, версты с три от него стоял: я казакам каши с маслом наварил да кормлю их, и они, бедные, едят и дрожат, а иные плачут, глядя на меня, жалеючи меня.

Когда дощаник привели, взяли меня палачи, поставили перед ним. Он же стоит и дрожит, подпершись шпагой. Начал мне говорить: «Поп ли ты или распоп?» И я отвечал: «Аз есмь Аввакум протопоп. Что тебе за дело до меня?» Он же, зарычав как дикий зверь, ударил меня по щеке, и ещё по другой, и снова по голове; сбил меня с ног, ухватил у слуги своего чекан⁹³ и трижды по спине, лежачего, зашиб, и, раздевши, (приказал) – по той же спине семьдесят два удара кнутом. Палач бьёт, а я говорю: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мне!» Да то же и то же говорю. Так ему горько, что не говорю: «Пощади». На всякий удар: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мне!» Да на середине-то вскричал я: «Полно бить-то!» Так он велел перестать. И я промолвил ему: «За что ты меня бьёшь, ведаешь ли?» И он снова велел бить меня по бокам. Отпустили. Я задрожал да и упал; и он велел оттащить меня в казённый дощаник. Сковали руки и ноги и кинули на беть⁹⁴.

Осень была, дождь на меня шёл и в побои, и ночью. Как били, так не больно было с молитвою-тою, а лёжа на ум взбрело: «За что ты, Сыне Божий, попустил так больно избить меня? Я ведь за вдов твоих встал! Кто даст судию между мною и тобою! Когда грешил, ты меня так не огорчал, а ныне не ведаю, чем согрешил!» Будто добрый человек, другой фарисей, сын погибели, с говённой рожею праведником себя почёл да со Владыкою, что Иов непорочный, – на суд⁹⁵. Да Иов хотя бы и грешен, ан нельзя на него дивиться, он не ведая Закона жил, Писания не разумел, в варварской стране живя, хоть и был того же рода Авраамова, но из колена идолопоклонников. Внимай: Исаак Авраамович родил скверного Исава, Исав родил Рагуила, Рагуил родил Зару, Зара же – праведного Иова⁹⁶. Вот смотри, у кого было Иову добра научиться, – все прадеды идолопоклонники и блудники были. Но по творению Бога уразумев, жил праведник непорочно и, в язвах лёжа, произнёс слова по недомыслию и от простоты сердца: «Изведший меня из чрева матери моей, кто даст судию между мною и тобою, что ты так наказываешь меня; не оставлял я без попечения ни сироты, ни вдовицы, шерсть овец моих шла на одеяние нищим!»⁹⁷ И сошёл Бог к нему, и прочее. А я на такое же дерзнул от какого разума? Родился в Церкви, на Законе стою, Писанием Ветхого и Нового Закона ограждён, поводырём себя мню слепым, а слеп изнутри сам. Как дощаник-то не погряз со мною! Стало у меня в те поры кости щемить и жилы тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули, так я вздохнул и покаялся пред Владыкою, да и опять всё перестало болеть.

Наутро кинули меня в лодку и повезли дальше. Когда приехали к порогу Падуну Большому⁹⁸, – река в том месте шириной с версту, три порога гораздо круты, и если не воротами что поплывёт, так в щепы изломает. Привезли меня под порог: сверху дождь и снег, на плечах один только кафтанишко накинут, льёт по спине и по брюху вода. Тяжко было гораздо. Из лодки вытащили, по каменью, скованного, около порога того тащили. Да уж больше не пеняю Спасителю своему, но (словами) пророка и апостола утешаюсь, говоря про себя: «Сыне, не пренебрегай наказанием Господним, ниже ослабей, от него обличаем. Кого любит Бог, того и наказует.

Бьет же всякаго сына, которого приемлет. Если наказание терпите, тогда как к сыновьям относится к вам Бог. Если же без наказания приобщаетесь к нему, то оказываетесь выблядками, а не сыновьями»⁹⁹.

Потом привезли меня в Братский острог¹⁰⁰ и кинули в студёную тюрьму, соломки дали немножко. Сидел до Филиппова поста в студёной башне. Там в те поры зима живёт, да Бог грел и без платья всяко. Что собачка, в соломе лежу на брюхе: на спине-то нельзя было. Когда покормят, а когда и нет. Есть-то после побоев тех хочется, да ведь то неволя: когда пожалуют – дадут. Да безчинники издевались надо мною: иногда одного хлебца дадут, а иногда ветчинки одной неварёной, иногда масла коровьего, тоже без хлеба. Я же прямо-таки, что собака, так и ем. Не умывался ведь. Да и кланяться не смог, лишь на крест Христов погляжу да помолитвую. Караульщики по пяти человек поодаль стоят. Щёлка в стене была, – собачка ко мне каждый день приходила, чтоб поглядеть на меня. Как Лазарю на гноище у врат богатого псы облизывали гной его¹⁰¹, отраду ему творили, так и я со своею собачкою поговаривал. А люди далече окрест меня ходят и поглядеть на тюрьму не смеют. Мышей много у меня было, я их скуфьёю бил: и батожка не дали; блох да вшей было много. Хотел Пашкову кричать: «Прости!», да сила Божия возбранила, велено терпеть.

В шестую неделю после побоев перевёл он меня в тёплую избу, и я тут с аманатами¹⁰² и с собаками зимовал, скован. А жена с детьми вёрст за двадцать от меня сослана была. Баба Ксенья мучила её там, бранясь, всю ту зиму, в месте пустынном.

Сын Иван ещё невелик был, прибрёл ко мне побывать после Христова Рожества, и Пашков велел его кинуть в студёную тюрьму, где я прежде сидел. Ребячье дело – замёрз было тут; сутки сидел, да и опять велел (Пашков) к матери его вытолкать; я его и не видал. Приволокся – руки и ноги обморозил.

Весной снова поехали вперёд. Всё разорено: и (съестные) запасы, и одежда, и книги – всё растащено. На Байкалове море снова я тонул. По реке по Хилку¹⁰³ заставил меня (Пашков) лямку тянуть; зело тяжек путь по ней был: и поесть некогда было, не то что спать; целое лето бились против течения. От тяготы водной осенью у людей и у меня стали ноги пухнуть и живот посинел, а на другое лето и умирать стали от воды. Два лета бродил я в воде, а зимами волочился волоком через хребты¹⁰⁴.

На том самом Хилке в третий раз тонул. Барку от берега оторвало; у людей (барки) стоят, а меня понесло; жена и дети остались на берегу, а меня сам-друг с кормщиком понесло. Вода быстрая, переворачивает барку вверх дном и снова палубой, а я на ней ползаю и кричу: «Владычица, помоги! Упование, не погрузи!» Иной раз ноги в воде, а иной раз выползу наверх. Несло с версту и больше, да перехватили; всё размыло до крохи. Из воды выйдя, смеюсь, а люди те охают, глядя на меня, платье-то по кустам развешивают. Шуб шёлковых и кое-какой безделицы было ещё много в чемоданах да в сумах – с тех пор всё перегнило, наги стали.

А Пашков меня же хотел бить: «Ты-де себя выставляешь на посмешище». И я, в куст зайдя, к Богородице припал: «Владычица моя, Пресвятая Богородица, уйми дурака того, и так спина болит!» Так Богородица-свет и уняла – стал по мне тужить.

Доехали до Иргеня-озера¹⁰⁵. Волок тут, стали волочиться. А у меня (Пашков) работников отнял, другим наняться не велит. А дети были маленьки: таскать не с кем, один бедный протопоп. Сделал я нарту и зиму всю за волок бродил. У людей и собаки в подпряжках, а у меня не было ни одной, кроме двух сынов, – маленьки были ещё Иван и Прокопий, тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волок – вёрст со сто; насилу, бедные, и перебрели. А протопопица муку и младенца за плечами на себе тащила. А дочь Аграфена брела-брела да на нарту и взвалилась, и братья её со мной помаленьку тащили. И смех, и горе, как помянутся дни те: ребята-то изнемогут и на снег повалятся, а мать по кусочку пряничка им даст, и они, съевши, опять лямку потянут.

И кое-как перебились через волок да под сосною и жить стали, что Авраам у дуба Мамврийского¹⁰⁶. Не пустил нас Пашков и в засеку сперва, пока не натешился; и мы неделю-другую мерзли под сосною с ребятами, одни без людей на бору; потом в засеку пустил и указал мне место. Так мы с ребятами огородились, балаганец сделав, и огонь жгли. И как до воды домаялись весной, поплыли на плотах по Ингоде-реке; от Тобольска четвертое лето.

Лес гнали строевой, городовой и хоромный, есть стало нечего, люди стали мереть с голоду и от водных скитаний. Река песчаная, (берега) сыпучие, плоты тяжёлые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие, огонь да встряска. Люди голодные, лишь только начнут бить, ан он и умрёт, и без битья насилу человек дышит. С весны по одному мешку солоду дано на десять человек на всё лето, да-петь работай, никуда на промысел не ходи. И вербы, бедный, сбродит в кашу нащипать – и за то палкою по лбу: «Не ходи, мужик, умри на работе». Шестьсот человек было, всех так-то перестроил. Ох, времени тому, не знаю, как из ума он исступил!

Однорядка московская жены моей не сгнила, по-русски рублей в двадцать пять, а по-тамошнему и больше. Дал нам четыре мешка ржи за неё, и мы, (рожь) с травою (перемешав), перебивались. На Нерче-реке все люди с голоду померли, осталось небольшое число. По степям скитаясь и по лесу, траву и коренья копали, и мы с ними тоже, а зимой сосну. Иной раз кобылятины Бог даст, а иной раз кости зверей, задранных волками, находили, и что от волка осталось, то мы глодали; а иные и самих замёрзших волков и лисиц ели.

Два сына у меня умерли в той беде¹⁰⁷. Невелики были, да всё одно детки. Пускай так, куда-то денутся (Бог их приберёт). А с другими мы, скитаясь, наги и босы, по горам и по острым каменьям, травою и кореньями перебивались. И сам я, грешный, отведал по нужде кобыльего мяса и мертвечины. Но помогала нам по Христе боярыня, воеводская сноха Евдокия Кирилловна¹⁰⁸, да жена его, Афанасия, Фёкла Симеоновна¹⁰⁹. Они нам от смерти, Христа ради, отраду давали тайно, чтоб он не сведал. Иногда пришлют кусок мясца, иногда колобок, иногда мучки и овсеца сколько удастся – четверть пудика и гривенку-другую¹¹⁰, а иногда и полпудика, и пудик передаст, накопив, а иногда от кур корма нагребёт¹¹¹. И той великой нужды было годов с шесть и больше. А в другие годы Бог пощадил.

А Афанасий тот, замышляя злое, мне беспрестанно смерти ищет. В той самой нужде прислал ко мне двух вдов, – сенные любимые его были, Мария да Софья, одержимые духом нечистым. Ворожил он и долго колдовал над ними, и видит, яко ничтоже успевает, но паче молва бывает¹¹², – зело жестоко их бесы мучат, кричат и бьются. Призвал меня и говорит, поклонясь: «Пожалуйста, возьми ты их и попекись об них, моля Бога, – послушает тебя Бог». И я ему отвечал: «Выше, говорю, государь, меры прошение, но по молитвам святых отцов наших всё возможно Богу». Взял их, бедных.

Простите, Господа ради! Во искусе то на Руси бывало – человека три-четыре бешеных в дому моём бывало приведённых, и, по молитвам святых отцов, исходили из них бесы действом и повелением Бога живого и Господа нашего Исуса Христа, Сына Божия, света. Слезами и водою покроплю и маслом помажу во имя Христово, поя молитвы, – сила Божия и отгоняла от людей бесов, и здравы делались, не по моему достоинству, но по вере приходящих. В старину благодать действовала ослом при Валааме¹¹³, и при Ульяне-мучени-ке – рысью, и при Сисинии – оленем¹¹⁴: говорили человечьим голосом. Бог идеже хощет, побеждается естества чин¹¹⁵. Читай житие Феодора Эдесского, там обрящешь – и блудница мёртвого воскресила¹¹⁶. В Кормчей писано: «Не всех Дух Святой рукополагает, но через всех действует, кроме еретика»¹¹⁷.

Так вот, привели ко мне баб бешеных. Я, по обыкновению, сам постился и им не давал есть. Молебствовал и маслом мазал и, как знаю, действовал. И бабы о Христе целоумны стали. Христос избавил их, бедных, от бесов. Я их исповедал и причастил; живут у меня и молятся Богу, любят меня и домой не идут.

Проведал он, что сделались мне дочерьми духовными, осердился на меня опять пуще прежнего, хотел меня в огне сжечь: «Ты-де выведываешь мои тайны»; а их домой взял. Он думал, Христос так оставит – ан они и пуще прежнего стали беситься. Запер он их в пустую избу, никому и доступа к ним нет. Призвал к ним чёрного попа, а они в него поленьями бросают. Я дома плачу, а что делать не знаю. И приступить ко двору не смею: больно сердит на меня. Тайно послал к ним воды святой, велел их умыть и напоить. И им, бедным, дал Бог, легче от бесов стало. Прибрели ко мне сами тайно. И я их помазал во имя Христово маслом, так они опять стали, дал Бог, по-прежнему здоровы и опять домой ушли; да по ночам ко мне прибегали Богу молиться¹¹⁸.

Ну-ка, всяк правоверный, рассуди прежде Христова суда: как было мне их причастить, не исповедав? А не причастив, бесов полностью не отгонишь. Я иного оружия на бесов не имею, только крест Христов, и священное масло, и вода святая, да когда сойдётся, слёз каплю-другую тут же прибавлю; а совершенное исцеление бесноватому – исповедаю и причащу Тела Христова, так, даёт Бог, и здрав бывает. За что было на то гневаться? Явно бес в нём действовал, помеху творя его спасению.

Да уж Бог его простит. Постриг я его и посхимил, в Москву приехав: царь мне его головою выдал, Бог так изволил. Много о том Христу докуки было, да слава за него Богу. Давал мне в Москве он и денег много, да я не взял: «Мне, – говорю, – спасение твое только надобно, а не деньги; постригись, – говорю, – так и Бог простит». Видит он беду неминучую, – прислал ко мне со слезами. Я к нему на двор пришёл, и он пал предо мною, говорит: «Волен Бог да и ты надо мною». Я, простив его, с чернецами чудовскими постриг его и посхимил. А Бог ему и ещё трудов прибавил, потому как докуки моей об нём ко Христу было, чтобы он его себе присвоил: рука и нога у него отсохли, в Чудове из кельи не выходит. Да любо мне сильно, чтоб его Бог Царствия Небесного сподобил. Докучаю и ныне о нём, да и надеюсь на Христову милость, нас с ним, бедных! Полно о том, стану снова про даурское бытие говорить.

Так вот, потом с Нерчи-реки возвратились мы назад на Русь¹¹⁹. Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне (Пашков) под ребят и под всякую рухлядь дал две клячи, а сами мы с протопопицей брели пеши, убиваясь об лёд. Страна варварская, инородцы немирные, отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми идти не поспеваем, голодные и измученные люди. В одну пору протопопица, бедная, брела-брела да и повалилась, и встать не может. А другой, тоже измученный (человек), тут же повалился: оба барахтаются, а встать не могут. После мне, бедная, пеняет: «Долго ль-де, протопоп, сие мучение будет?» И я ей сказал: «Марковна, до самой до смерти». Она же в ответ: «Добро, Петрович, тогда ещё побредём».

Курочка у нас была черненька, по два яичка на всякий день приносила, Бог так устраивал ребяткам на пищу. По грехам нашим, в то время, везя на нарте, задавили её. Не курочка, а чудо была, по два яичка на день давала. А не просто нам и досталась. У боярыни куры все занемогли и переслепли, пропадать стали; и она, собрав их в короб, прислала ко мне, велела об них молиться. Я, грешный, молебен пел, и воду святил, и кур кропил, и, в лес сходив, корыто им сделал, и отослал назад. Бог же, по вере её, и исцелил их. От того-то племени и наша курочка была.

Снова приволоклись на Иргень-озеро. Боярыня прислала-пожа-ловала сковородку пшеницы, и мы кутьи наелись.

Кормилица моя была та боярыня Евдокия Кирилловна, а и с нею дьявол ссорил; вот как. Сын у неё был Симеон¹²⁰, там родился; я молитву давал и крестил. Всякий день присылала его к благословению ко мне.

Я крестом благословлю и водою покроплю и, поцеловав его, назад отпущу, – дитя наше здраво и хорошо. Не случилось меня дома, занемог младенец. Смалодушничав, осерчав на меня, послала она ребёнка к шептуну-мужику. А я, узнав, осерчал тоже на неё, и меж нами распря великая учинилась.

Младенец пуще занемог: рука и нога, что батожки, засохли. В смятение (боярыня) пришла, не знает, что делать. А Бог пуще угнетает: ребёночек кончаться стал. Пестуны, приходя ко мне, плачут, а я говорю: «Коли баба лиха, живи же себе одна!» А ожидаю покаяния её. Вижу, что ожесточил дьявол её сердце; припал ко Владыке, чтобы образумил её.

Господь же премилостивый Бог умягчил ниву сердца её: прислала наутро Ивана, сына своего, со слезами прощения просить. Он кланяется, ходя около моей печи, а я на печи наг под берестой лежу, а протопопица в печи, а дети кое-где перебиваются: случилось в дождь, одежды не стало, а зимовье каплет, – всяко мотаемся. И я, смиряя, приказываю ей: «Вели матери прощения просить у Арефы-колдуна». Потом и больного принесли и передо мной положили, плача и кланяясь. Я же, встав, добыл в грязи епитрахиль и масло священное нашёл; помолив Бога и покадив, помазал его маслом во имя Христово и крестом благословил. Младенец же и здрав стал по-прежнему, с рукою и с ногою, по Божьему мановению. Я, напоив водою, к матери его послал.

Наутро прислала боярыня пирогов да рыбы; и с тех пор помирились. Выехав из Даурии, умерла, миленькая, в Москве; я и погребал её в Вознесенском монастыре¹²¹.

Узнал про младенца и сам Пашков, она ему сказала. Я к нему пришёл, и он поклонился низенько мне, а сам говорит: «Господь тебе воздаст; спаси Бог, что ты по-отечески творишь, не помнишь зла нашего». И в тот день пищи довольно прислал.

А после того вскоре чуть было не стал меня пытать. Послушай-ка, за что. Отпускал он сына своего Еремея¹²² в Мунгальское царство¹²³ воевать – казаков с ним семьдесят два человека да тунгусов двадцать человек – и заставил инородца шаманить, сиречь гадать, удастся ли им поход и с добычею ли домой будут. Тот же мужик-волхв близ моего зимовья привёл ввечеру живого барана и стал над ним волхвовать; отвертев ему прочь голову, начал скакать и плясать и бесов призывать, крича много; о землю ударился, и пена изо рта пошла. Бесы его давили, а он их спрашивал, удастся ли поход. И бесы сказали: «С победой великой и с большим богатством будете назад».

Ох душе моей! От горести погубил овец своих, забыл о писаном в Евангелии, когда Заведеевичи про поселян жестоких советовали: «Господи, аще хощеши, – сказали, – да огонь снидет с небес и истребит их, якоже и Илия сотворил». И, оборотившись, Исус сказал им: «Не знаете, коего духа вы. Сын Человеческий не пришел душ человеческих погубить, но спасти их». И пошли в иную весь¹²⁴. А я, окаянный, не так сделал: в хлевине своей с воплем Бога молил, да не возвратится вспять ни один из них, да не сбудется пророчество дьявольское; и много о том молился.

Сказали ему, что я так молюсь, и он лишь излаял в те поры меня, отпустил сына с войском.

Поехали ночью по звёздам. Жаль мне их; видит душа моя, что им быть побитым, а сам-таки молю о погибели на них. Иные, приходя ко мне, прощаются, а я говорю им: «Погибнете там!» Как поехали, так лошади под ними вдруг заржали, и коровы тут заревели, и овцы и козы заблеяли, и собаки взвыли, и сами инородцы, что собаки, завыли; ужас напал на всех. Еремей прислал ко мне весть, «чтоб батюшка-государь помолился за меня». И мне его сильно жаль: друг он мне тайный был и страдал за меня. Когда меня его отец кнутом бил, стал он говорить отцу, так тот кинулся за ним со шпагой. И когда на другой порог приехали, на Падун, все сорок дощаников в ворота прошли без вреда, а его, Афанасия, дощаник, – снасть добрая была, и казаки, все шестьсот (человек), пеклись о нём, – а не могли провести, взяла силу вода, сказать же лучше, Бог наказал. Стащило всех людей в воду, а дощаник на камень бросила вода и через него переливается, а в него не идёт. Чудо, как Бог безумных тех учит! Боярыня в дощанике, а сам он на берегу. И Еремей стал ему говорить: «За грех, батюшка, наказывает Бог! Напрасно ты протопопа-то кнутом-тем избил. Пора покаяться, государь!» Он же зарычал на него, как зверь.

А Еремей стоит, отклонясь к сосне, и, прижав руки, «Господи помилуй!» говорит. Пашков, схватив у малого колесчатую пищаль, – никогда не лжёт, – прицелившись в Еремея, спустил курок: осеклась и не выстрелила пищаль. Он же, поправив порох, прицелившись, опять спустил, и снова осеклось. Он и в третий раз (так же) сотворил – так же не выстрелила (пищаль). Он и бросил её на землю. Малый, подняв (её), в сторону спустил – пищаль и выстрелила! А дощаник по-прежнему на камне под водою лежит. Потом Пашков сел на стул и шпагою подперся, задумался. А сам плакать стал. И, плача, говорит: «Согрешил я, окаянный, пролил неповинную кровь! Напрасно протопопа бил, за то меня и наказывает Бог!» О, чудо! По Писанию, косен Бог на гнев и скор на послушание¹²⁵, – дощаник сам, покаяния ради, с камня сплыл и стал носом против воды. Потянули – и он взбежал на тихое место. Тогда Пашков, сына своего призвав, промолвил ему: «Прости, брат, Еремей, правду ты говоришь». Он же подошёл и поклонился отцу. А мне сказывал (о том) дощаника его кормщик Григорий Тельный, что тут был.

Смотри, не страдал ли Еремей ради меня, а пуще ради Христа! Слушай же, снова к прежнему возвратимся.

Поехали на войну. Жаль мне стало Еремея! Стал Владыке докучать, чтоб пощадил его. Ждали их, и не вернулись в срок. А в те поры Пашков меня к себе и на глаза не пускал. В один из дней устроил он застенок и огонь разложил – хочет меня пытать. Я, узнав, на исход души и молитвы проговорил, знаю стряпню его: после того огня мало у него живут. А сам жду (присылки) за собой и, сидя, плачущей жене и детям говорю: «Воля Господня да будет! “Аще живем – Господеви живем, аще умираем – Господеви умираем”¹²⁶». А вот уж и бегут за мною два палача.

Чудо! Еремей сам-друг мимо моей избы дорожкою едет, и их позвал и воротил.

Пашков же, оставив застенок, к сыну своему с кручины, как пьяный, пришёл. Тогда Еремей, отцу своему поклонясь, подробно всё ему рассказал: как без остатка войско у него побили, и как увёл его инородец пустынными местами, раненого, от монгольских людей, и как он по каменным горам в лесу семь дней блудил, не евши, одну (только) белку съел; и как в образе моём человек во сне ему явился и благословил, и путь указал, в которую сторону идти, а он вскочил и обрадовался и выбрел на дорогу. Когда отцу рассказывает, а я в то время пришёл поклониться им. Пашков же, возведя очи свои на меня, вздохнув, говорит: «Так-то ты делаешь, людей-тех столько погубил». А Еремей мне говорит: «Батюшка, поди, государь, домой! Молчи, ради Христа!» Я и пошёл.

Десять лет он меня мучил, или я его – не знаю, Бог разберёт.

Перемена ему пришла¹²⁷, и мне грамота пришла¹²⁸: велено ехать на Русь. Он поехал, а меня не взял с собою; мыслил про себя: чай, без него и не вызволит меня Бог. Да и сам я убоялся с ним плыть: перед отъездом говорил он: «Здесь-де земля (его) не взяла, по пути-де вода у меня приберёт». Среди моря велел бы с судна спихнуть, а сказал бы, будто я сам свалился; потому и сам я с ним не захотел.

Он в дощаниках поплыл с людьми и с оружием, а я – месяц спустя после него, набрав старых, и раненых, и больных, кои там негодны, человек с десяток, да я с семьёй, семнадцать человек. В лодку сев, уповая на Христа и крест на носу поставив, поехали, ничего не боясь. А иной раз, бывало, и боялись, тоже ведь люди, да куда было деться, всё одно смерть! Бывало то и с Павлом апостолом, сам о себе так свидетельствует: «Внутрь убо – страх, а вне убо – боязнь»;¹²⁹ и в другом месте: «Уже-де и не надеялись мы и живы быть, но Господь меня избавил и избавляет»¹³⁰. Так-то и с нами бедными: аще не Господь помогал бы, скоро вселися бы во ад душа моя¹³¹. И Давыд глаголет: «Аще не был Господь в нас, внегда востати человеком на ны, живы пожерли быша нас»¹³². Но Господь всячески избавлял меня и доныне избавляет. Мотаюсь, как плевел посреди пшеницы, среди добрых людей, а где и посреди волков, как овечка, или посреди псов, как заяц; всяко перебиваешься о Христе Исусе. Кусаются еретики, что собаки, а без Божьей воли проглотить не могут. Да воля Господня, что Бог даст, то и будет, без смерти и мы не будем; надобно бы что доброе-то сделать, с чем бы явиться пред Владыкой, а то умрём же всяко. Полно о сем.

Когда поехали из Даурии, я Кормчую книгу¹³³ приказчику дал, и он мне мужика-кормщика дал¹³⁴. Приказчик же дал мучки гривенок с тридцать, да коровку, да овечек. Мясцо иссушив (вяленым тем мясцом), всё лето, плывя, питались. Стало пищи оскудевать, так мы с братией Бога помолили, и Христос дал нам изюбря, большого зверя, так до Байкалова моря и доплыли.

У моря на русских людей наехали – рыбу промышляют и соболя. Рады нам, миленькие, Терентьюшко с братией; дав нам передохнуть, много всего надавали¹³⁵. Лодку починив и парус скропав, пошли мы через море. Застала нас на морском пути (безветренная) погода, так мы на вёслах перегреблись: не больно широко в том месте, или со сто, или с восемьдесят вёрст.

Чуть только к берегу пристали, поднялась буря с ветром, насилу и на берегу нашли укрытие от волн вздымающихся. Около моря горы высокие, утёсы каменные и зело высокие. Двадцать тысяч вёрст и больше я волочился, а не видал нигде таких гор. На верху их – шатры и горницы, врата, столпы и ограда, всё богоделанное. Чеснок на них и лук растёт больше романовского и сладок добре. Там же растёт и конопля боговзращенная, а во дворах травы красные, цветущие, зело благовонные. Птиц зело много, гусей и лебедей, по морю, как снег, плавает. Рыба в нём – осетры и таймени, стерляди, омули и сиги, и прочих видов множество; и жирна гораздо, на сковороде осетрины нельзя жарить: всё жир будет. Вода (в море) пресная, а нерпы и морские зайцы в нём великие, – близ океана, на Мезени живучи, не видал таких. А всё то у Христа наделано ради человека, чтобы, живя покойно, хвалу Богу воздавал. А человек, суете который уподобится, дни его, яко сень, преходят¹³⁶, – скачет, как козёл; раздувается, как пузырь; гневается, как рысь; съесть хочет, как змея; ржёт, глядя на чужую красоту, как жеребец; лжёт, как бес¹³⁷; насыщаясь невоздержно, спит без (молитвенного) правила, Бога не молит, покаяние откладывает на старость; и потом исчезает, и не знаю, куда отходит – или в свет, или во тьму, день Судный покажет каждого. Простите меня, (сам) я согрешил больше всех людей!

Потом в русские города приплыли¹³⁸. В Енисейске зимовали, и снова плыли летом, и в Тобольске зимовали¹³⁹. За грехи наши война в то время в Сибири была¹⁴⁰: на Оби-реке передо мной наших людей человек с двадцать побили инородцы. А и я у них был в руках: подержав у берега, отпустили, Бог изволил. И на Иртыше скопом стоят инородцы, ждут наших берёзовских¹⁴¹, чтобы их побить. А я к ним и привалил к берегу. Они меня и обступили. И я, из судна выйдя, с ними раскланиваясь, говорю: «Христос посреди нас!» Варвары же Христа ради умягчились и никакого зла мне не сотворили, Бог так изволил. Торговали со мною и отпустили меня с миром. Я, в Тобольск приехав, рассказываю, – и люди все дивятся¹⁴².

Потом и в Москву приехал¹⁴³. Три года из Даурии ехал, а туда пять лет волокся, против течения, на восток всё ехал, средь орд и селений инородческих. И взад, и вперёд едучи, по городам и сёлам и в малолюдных местах слово Божие проповедовал и, не обинуясь, обличал никонианскую ересь, свидетельствуя истину и правую веру о Христе Исусе.

Когда же в Москву приехал¹⁴⁴, государь велел поставить меня к руке¹⁴⁵, и слова милостивые были. Казалось, что и вправду было говорено: «Здорово ли-де, протопоп, живёшь? Ещё-де велел Бог свидеться». И я на это сказал: «Молитвами святых отцов наших ещё жив, грешник. Дай, Господи, чтобы ты, царь-государь, здрав был на многие лета», и, поцеловав (его) руку, пожал её руками своими, чтобы и впредь меня помнил. Он же вздохнул и ещё кое-что сказал. И велел меня поселить в Кремле на монастырском подворье¹⁴⁶. Шествуя мимо моего двора, благословляясь и раскланиваясь со мною, сам о здоровье меня часто спрашивал. Раз, миленький, и шапку уронил, раскланиваясь со мною.

И давали мне место, где б я захотел, и в духовники звали, чтоб я с ними в вере соединился. Я же всё сие Христа ради почёл за сор, поминая смерть, ибо всё это временно. А вот страшное, что мне в Тобольске в тонком сне возвещено было. Ходил я в церковь большую и смотрел, что в алтаре у них делается, как просвиры вынимают, – что тараканы просвиру исщиплют. И я им говорил от Писания и смеялся над их бесчинством. А когда привык ходить, так и говорить перестал, что жалом ужалило: молчать было захотел. В царевнины именины¹⁴⁷, от заутрени придя, прилёг я. Так мне было сказано: «Аль-де и ты по стольких бедах и напастях соединишься с ними? Блюди себя, да не будешь растёсан надвое!»¹⁴⁸ Я вскочил в ужасе великом, пал перед иконой и говорю: «Господи, не стану ходить, где по-новому поют». Да и не пошёл к обедне в ту церковь. К иным ходил церквам, где православная служба, и народ учил, обличая их злобесовское и лживое мудрование.