Текст книги "Сердце Демидина"

Глава 17

Господь есть Истина, поэтому за базар надо отвечать.

Санёк, депутат Государственной Думы

Олег Борисович шалит

Влияние демократов в стране увеличивалось, и это несмотря на то, что большинство их лидеров были агентами КГБ. Создавалась парадоксальная ситуация: для того чтобы добросовестно выполнять свою работу, агенты-демократы должны были писать либеральные статьи, организовывать митинги и произносить вольнолюбивые речи. Поскольку они были свои, КГБ с ними не боролся, и они приобретали всё большее влияние, постепенно запутываясь в том, кто же они – секретные агенты, притворяющиеся демократами, или демократы, которые раньше были секретными агентами.

КГБ становился похожим на гроссмейстера, играющего сам с собой в шахматы и никак не могущего решить, выигрывает он или проигрывает.

В Главном управлении произошло совещание, на котором страсти настолько накалились, что даже такой мудрец, как Олег Борисович Лаков, разволновавшись, сбросил свою обычную маску глупого партийного чиновника и заговорил с чёткостью римского патриция: «…Нам необходимы два процента населения: пассионарии, без которых остальные девяносто восемь – лишь инертная масса, гумус. Пусть эти пассионарии тащат страну к демократии, православию, национализму, язычеству – к чему угодно. Нам нужно лишь поддерживать баланс, чтобы сумма векторов всегда указывала в нужном нам направлении. Пора осознать, что наша задача не коммунизм, а крепкое государство…»

Хотя подобные мысли носились в воздухе, руководство было разгневано речью Олега Борисовича, и тот, кляня себя за честность, чуть было не поторопился с отставкой. Он начал подумывать о том, чтобы прикинуться обиженным властью и уволиться из органов с шумом и скандалом, но интуиция подсказывала ему, что в перспективе он проиграет.

«КГБ ещё вернётся, – размышлял он, – не через пять лет, так через десять. И тогда они вспомнят предателей. Даже не со зла вспомнят, чего уж там, дело житейское, а для бодрости».

В результате Лаков остался на службе, но на работу махнул рукой и спускал по инстанциям такие дикие приказы, что все только диву давались. Он думал, что большого вреда от его безобразий уже не будет. По-своему он, можно сказать, вёл себя честно, давая понять тем из своих подчинённых, кто ещё мог соображать, что всё катится к чёртовой бабушке.

Среди дурацких поручений, доставшихся старшему лейтенанту Конькову, было, например, такое. Несколько рабочих завода электрических агрегатов, у которых от увлечения политикой и всяческих слухов поехала крыша, написали коллективное письмо, и не куда-нибудь, а в Центральное разведывательное управление Соединённых Штатов Америки и, нимало не сомневаясь, отнесли его на почту. Самая интересная часть письма содержала следующее: «…Говорят, вы нас тайно завоевали и теперь управляете нами. Понимаем, что у вас, конечно, сейчас много хлопот – и своей страной управлять, да ещё нашей. Неловко вас беспокоить, но как быть с подлецом Аннушкиным, который ворует станки и превращает завод в свой личный кооператив? Этот самый Аннушкин ругает Америку и изгыдил у нас на заводе последнюю демократию…»

– Что такое «изгыдил»? Почему я должен заниматься такой чепухой? – ошалело спрашивал себя старший лейтенант Коньков, перечитывая письмо. Ему хотелось его разорвать, но, подчиняясь приказу генерала Лакова, пришлось ехать на завод и проводить там разъяснительную беседу. Написавших письмо в большинстве своём хмурых мужиков собрали вместе и заставили каяться. На Конькова, который расхаживал перед ними и строго объяснял, что Советский Союз никто не завоёвывал, они глядели с подозрением и, похоже, ему не верили.

Потом Конькову поручили завербовать кого-нибудь в клубе «Шалом и здравствуйте!» с тем, чтобы завести парочку новых агентов в Израиле. И это несмотря на то, что вербовка агентов для работы за границей вообще не относилась к компетенции его отдела.

Не желая отправляться в клуб самому, Коньков отправил туда Вову Понятых.

Понятых было приказано разыскать Сашу Перельштейна и передать ему запечатанный конверт с компрометирующими его фотографиями.

Искушение Александра

Когда Вова пришёл в клуб, он поразился царящему там беспорядку. Коридор был заставлен свёртками, вёдрами и банками с краской. Маляр в сделанной из газеты пилотке, насвистывая, красил дверь. Увидев Понятых, он ему подмигнул. Трое мужчин, стоявших в сторонке, приглушёнными голосами обсуждали что-то, наклоняясь друг к другу и зыркая глазами по сторонам.

– Где Перельштейна найти? – спросил их Вова.

Один из мужчин оглядел его сверху донизу и сказал, ещё больше понизив голос:

– Слушай, зачем тебе Перельштейн? У меня есть вагон с сахаром.

– Мне одного вагона мало, – пошутил Вова.

– Но у меня только один, – огорчённо сказал мужчина.

Вова усмехнулся, собираясь уходить.

Мужчина крикнул ему вдогонку:

– Послушай, это кубинский сахар!

Но Вова, махнув рукой, пошёл дальше по коридору.

Прямо на потрескавшемся кафельном полу были разложены куски ватмана, на которых рыжая веснушчатая девушка рисовала множество шестиугольных звёздочек.

– Где тут у вас Перельштейн преподаёт? – спросил её Вова.

– Шама, – девушка махнула в сторону аудитории в глубине коридора.

Он тихонько вошёл и уселся на задней парте, разглядывая Сашу Перельштейна, фотографию которого ему показали утром.

Саша успел немного поправиться, и его восторженный прежде взгляд начал приобретать солидное благообразие. Он теперь пользовался авторитетом в клубе, считался специалистом по семейным делам, и даже серьёзные люди с ним консультировались.

Саша зачитывал легендарную историю об известном раве Майере Борисоглебском – основателе династии раввинов, из которой происходил Зяблик-Школьник.

– …Бедный человек пришёл к нему и сказал: «Ребе, у меня умерла последняя курица, и я не знаю, как справлять Пасху». Ребе ответил: «Закопай курицу в огороде». Перед Пасхой курица ожила, пришла к бедному человеку, и его семья сделала себе праздничный ужин. Тогда бедный человек опять закопал её кости в огороде. На следующий вечер курица снова ожила и постучала клювом в дом бедного человека. Повторялось так все пасхальные дни. Когда пасхальные дни окончились, курица перестала оживать. И рав Майер Борисоглебский сказал на это: «Удивимся не тому, что курица оживала, а тому, что грехи нашего поколения столь велики, что она перестала оживать…»

Вове эта история показалась забавной. Курица-зомби, стучащая клювом в дверь, напомнила ему об уменьшенной статуе Командора.

Когда занятие окончилось, он подошёл к Саше.

– Вы ко мне? – важно спросил Саша, хотя было совершенно понятно, что Вова пришёл именно к нему.

– Вот, просили передать, – сказал Вова, положив на стол запечатанный конверт.

Саша повертел конверт в руках.

– Что это у нас? – спросил он.

Вова хмыкнул.

– Это у нас конверт. Откройте, когда никого рядом не будет, – посоветовал он.

Выполнив поручение, он вышел на улицу.

У входа в клуб собрался небольшой стихийный митинг.

– Бог в помощь, братья и сёстры! – обратился к толпе молодой человек с пушистой бородкой, делая поясной поклон. – Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

– Святого, – поправили молодого человека из толпы.

– Святаго, – снисходительно улыбнулся молодой человек.

– Ты говори, сынок, говори, – поддержала его старушка.

«Это же Костик!» – удивился Вова.

И точно, перед ним собственной персоной стоял один из пары дифракторов, которых Константин Сергеевич использовал для полёта из Петькиной квартиры. Оба уличных охламона – Санёк и Костик – были перепрограммированы Константином Сергеевичем на трезвенность, патриотизм и любовь к отечественной литературе.

Теперь Костик выглядел опрятнее.

– По благости своей Бог посылает нам испытание, – окая, сообщил он. – Грядёт в дымах и пламени мировая ядерная война.

– Типун тебе на язык! – сказала старушка. – Я думала, ты что-то умное скажешь.

– Неужто убоимся? – баском вопросил Костик. – Неужто уклонимся от промыслительного научения? Да не будет! Война потребует от нас всех усилий наших.

Костик махнул рукой в сторону клуба «Шалом и здравствуйте!».

– Вот они – инженеры, деляги, врачи. У станка не работают, – сказал он. – С позволения сказать, интеллигенты. Полыхнёт на них гнев народный!

Понятых остановился послушать. Быть узнанным он не опасался, поскольку благодаря внушению Константина Сергеевича Костик не должен был помнить ничего из того, что с ним произошло в Петькиной квартире. Понятых огляделся в поисках Санька, но его не увидел.

– Клуб свой открыли, – сердился Костик. – Шалом и до свидания! Нечего им здесь делать. Хотя я лично, как православный христианин, к этому проклятому племени ненависти не испытываю, несмотря даже на все их богохульные мерзости.

– И я не испытываю, – поддержал Костика кто-то из толпы. – Могу их только презирать.

– Правильно, – согласился Костик. – Хватит кормить инородцев! Хватит нести цивилизацию во всякие бандустаны. Благодарности от них мы всё равно не дождёмся.

– Сынок, а Ельцин часом, не еврей? – спросили Костика.

– Русский он, – сказал Костик.

– Говорят, бабка у него еврейка, – сказал мужчина в коричневом плаще и с серебряными часами на цепочке.

– Думайте, что говорите! – рассердилась старушка. – Вы на его глаза посмотрите – он такой… добрый, умный. А улыбка у него какая… Хороший он! – закончила она и промокнула глаза платочком.

– А Горбачёв еврей? – спросил вполголоса пожилой мужчина.

– Меченый он, – шёпотом сказала старушка.

– Вы его родинку через весь лоб видели? – спросил кто-то.

– Чёртом он меченый. Подослан для развала страны, – сказала старушка и стала выбираться из толпы.

Понятых подумал, что стоило бы разобраться, кто организаторы этого собрания и чем сейчас занимаются бывшие дифракторы, но его вдруг охватила вялость. Ему ещё нужно добираться домой и писать донесение о том, как он передавал Перельштейну конверт с фотографиями.

Пельмени со свининой и Варечка

Саша Перельштейн этим вечером оказался перед нравственной проблемой. После того как Понятых отдал ему конверт, Саша провёл последний урок, а потом отправился домой. Дома он вспомнил про конверт, открыл его и обнаружил несколько фотографий и записку, в которой ему предлагалось позвонить по указанному телефону.

На фотографиях был запечатлён он сам, уплетающий пельмени со свининой в компании своей первой и пока единственной любви Варечки Воробьёвой. Коварная Варечка поставила на стол распечатанную коробку пельменей, на которой была нарисована самодовольно улыбающаяся хрюшка. Саша и сам на этой фотографии самодовольно улыбался.

Он тогда лопал пельмени, рассказывая Варечке о своих успехах в клубе и о прочитанных им книгах, и вот теперь он разглядывал свою физиономию со стыдом и горечью. Весь мир мог увидеть несостоявшегося раввина Перельштейна, недостойного ученика знаменитого ребе Зяблика-Школьника, поедающего запретную свинину.

Саша никогда не мог понять, почему на мясных коробках изображают улыбающихся животных. Чему они улыбаются – тому, что их скоро сожрут?

А Варечка-то какова! Но тут же Саша одёрнул себя. Милая Варечка наверняка ничего не знала. Кто-то пробрался к ней в квартиру и незаметно сфотографировал Сашу из коридора. Она так уговаривала его покушать! Так извинялась, что у неё нет ничего кошерного, просила Сашу не обижать её и отведать что бог послал. Говорила: если Саша поест пельмени, он уважит её и она будет ещё лучше относиться к иудаизму.

Неужели Варечка? Нет, он не имеет права думать о ней плохо! Но ситуация сложилась постыдная.

Саша понимал, что если он будет опозорен в глазах своих учеников из клуба «Шалом и здравствуйте!», то это будет только справедливо. Но ведь он должен думать не только о себе. Проблема не в том, что ученики могут разочароваться лично в нём, а в том, что они могут разочароваться даже в раввине Зяблике-Школьнике и в самом иудаизме. Он должен попытаться всё уладить.

Он позвонил по указанному телефону.

– Здравствуйте! – приветливо воскликнул знакомый мужской голос. – Мы как раз о вас вспоминали. Меня зовут Дмитрий Никодимович Коньков. Хотелось бы с вами побеседовать. Вы уж зайдите к нам, пожалуйста.

Так Перельштейн оказался на собеседовании со старшим лейтенантом Коньковым. Он не сразу вспомнил блондина с тонкими чертами лица и почти белыми ресницами, который когда-то ехидничал над равом Зябликом-Школьником, а когда вспомнил, покраснел и обиженно заморгал.

Коньков постарался сгладить неприятное впечатление:

– Вы уж на меня не сердитесь! Я просто неудачно пошутил.

Вначале они поговорили о посторонних предметах: о том, много ли книг в библиотечке клуба «Шалом и здравствуйте!», какие бывают течения в хасидизме, сколько учеников приходит на Сашины уроки. Старший лейтенант Коньков держался располагающе, а Саша чувствовал себя неуверенно и потому вёл себя несколько вызывающе.

Через несколько минут Коньков спросил Сашу:

– Догадываетесь, зачем мы вас пригласили?

– Вы хотите, чтобы я информировал вас о планах рава Зяблика-Школьника или доносил на членов клуба, – мрачно сказал Саша.

Он уже решил, что сам всем покажет ужасные фотографии. Лучше, чем вести двойную жизнь.

– За кого вы нас принимаете! – сказал Коньков с обидой. – У нас достаточно сотрудников, работающих с нами совершенно добровольно. Но разрешите вас кое-что спросить. Могу ли я рассчитывать на то, что то, что я вам скажу, останется между нами?

– Если это не будет против моей совести, – сказал Саша, чувствуя неловкость от того, что он говорит с пафосом.

– Не будет, – скорбно вздохнул Коньков.

Саша покраснел.

– Извините, я не хотел вас обидеть, – сказал он.

– Я и не обижаюсь, – грустно сказал Коньков. – О нас ходят разные слухи. Но давайте я вам всё объясню. Дело в том, мы пришли к выводу, что стране было бы полезно, если бы в ней распространились два-три проверенных религиозных учения. Православие, конечно, мусульманство и, допустим, какое-нибудь из направлений иудаизма. Но мы обязаны выбрать то, что благотворно действует на людей. Учение Зяблика-Школьника произвело хорошее впечатление на моё руководство, вот мы и пригласили вас как эксперта.

Саша был сбит с толку.

Коньков за ним внимательно наблюдал.

– Нам хотелось бы, – осторожно сказал он, – чтобы вы нас иногда консультировали. Да, мы также надеемся немного узнать о людях, которые посещают ваши занятия. Должны же мы представлять себе, как именно хасидизм действует на людей? Или вы хотите, чтобы мы действовали вслепую?

– Конечно, нет! – воскликнул Саша. – Учение рава Зяблика-Школьника прекрасно воздействует на моих учеников. Они становятся добрее друг к другу, у них укрепляются семьи. У нас уже тысячи лет существует лечение для бедных и бесплатное образование.

– Это очень интересно! – сказал старший лейтенант Коньков. – Расскажите об этом подробнее при первой же возможности. Или вот что, чтобы мне было понятней, опишите на конкретных примерах, как именно иудаизм повлиял на ваших студентов.

– Вы поразитесь! – пообещал Саша. – Люди избавляются от дурных привычек, начинают новую жизнь! Один мой ученик, музыкант, говорит, что к нему вернулось желание творить – он теперь пишет симфонию.

– А учёные у вас есть?

– Да, конечно. Есть доктор наук, прекрасный человек!

– Физик? – быстро спросил Коньков.

– Лингвист.

– Очень интересно, – сказал Коньков с лёгким разочарованием. – Ах да, есть одна формальность. Понимаете, я не имею права получать от вас информацию, пока вы не подпишете бумагу, что консультируете нас добровольно.

Саша подписал бумагу. Он уже собрался уходить, как вдруг вспомнил о фотографиях. Смущаясь и краснея, он попросил:

– А вы не могли бы эти фотографии…

– Разумеется! – сказал Коньков и закивал головой. – Мы их обязательно уничтожим!

Потом он выпрямился и спросил чуть более формально:

– Вопросы есть?

– Нет, – ответил Саша несколько обескураженно.

– Ну тогда идите, – помягче сказал Коньков. – Мы с вами свяжемся.

Письмо Зяблику-Школьнику

Придя домой, Саша помаялся, походил по комнате и начал писать письмо Зяблику-Школьнику.

«Дорогой ребе! Прости, что тебя обременяю своими проблемами. Мне нужен твой совет, хотя теперь я понимаю, что недостоин быть твоим учеником.

Я совершил большой грех – ел свинину, которую меня уговорила поесть моя знакомая. Она удивительная девушка. Она мне нравится давно, с шестого класса.

Когда я ел свинину, кто-то меня сфотографировал, и эти фотографии оказались в КГБ. Я думал, что они начнут меня шантажировать, и собирался первым обо всём рассказать тебе и своим ученикам, но оказалось, что они интересуются твоим учением и думают о том, чтобы помочь распространению иудаизма в Советском Союзе! Для этого мне нужно им доказать на примерах то, что мы хорошо влияем на людей. Это похоже на настоящее чудо!

Но меня мучает, что я обманул твоё доверие. Прости меня!! Понимаю, что не заслуживаю твоего ответа, но всё-таки, пожалуйста, напиши, считаешь ли ты меня попрежнему своим учеником.

Прощай, ребе, наверное, прощай. Потому что теперь, скорее всего, ты не захочешь со мной разговаривать.

А. Перельштейн».

Саша был не настолько наивен, как рабочие завода электрических механизмов, и, вместо того чтобы отправлять письмо по почте, попросил одного из отъезжающих в Америку передать его Зяблику-Школьнику лично.

Глава 18

Демидин и Наина Генриховна

Демидину выделили отдельную комнату – тесную, но с письменным столом и железной кроватью. Литвинов велел ему ни с кем не разговаривать до встречи с начальницей гарнизона. Демидину и не хотелось ни с кем разговаривать. Он лежал на кровати и думал, когда кто-то, громыхая сапогами, подбежал к двери и заколотил в неё.

– Разрешите войти!

– Войдите, – сказал Демидин, приподнимаясь.

В комнату ввалился солдат с круглыми от страха глазами.

– Товарищ Демидин? – спросил он.

– Да, – ответил Демидин.

– Начальница вызывает. Собирайтесь скорее, а?

Парень от нетерпения кусал ногти и переминался с ноги на ногу.

– Мне трудно ходить, – сказал Демидин, разводя руками. – Ноги пока плохо слушаются.

– Ой… – затосковал солдат. – Она меня прибьёт. Ладонью хлопнет и прибьёт нафиг, как Толика. Садитесь мне на закорки, а я вас повезу, а?

Взгромоздившись ему на спину, Демидин поскакал на нём по длинному коридору со скрипучим полом, мимо дверей «Гауптвахтерская», «Хозкомн. 1», «Операционная», «Сортировочная», «Морг», через этажи бетонной лестницы, выкрашенной пузырящейся зелёной краской, снова вдоль коридора, уже застеленного дорожкой, мимо дверей «Заместитель по хоз. части», «Заместитель по восп. раб.» и, наконец, к двери с новой табличкой «Начальница гарнизона».

Здесь задыхающийся солдат поставил Демидина на пол и постучал, стараясь перевести дух.

– Разрешите? – сказал он.

– Да-да, – послышался женский голос.

Они прошли в комнату.

– По вашему приказанию… – начал солдат.

– Вы свободны, – сказал голос.

Пока в заполненной мебелью комнате Демидин отыскивал глазами начальницу гарнизона, ему пришло в голову полузабытое слово «будуар». Окна были задёрнуты бархатными портьерами. У стен стояли витые торшеры. По стенам висели полочки, с которых на него пялилась целая свора фарфоровых кошечек. В углу комнаты находился массивный куб с экраном и кнопками.

На стене висела картина, изображающая конное сражение. Судя по головным уборам, белогвардейцы рубились с красными. Ручьями лилась кровь, распахивались рты и сверкали глаза. Не считая головных уборов – офицерских фуражек и красноармейских шлемов, всадники были наги. Художник уделил много внимания анатомическим подробностям в изображении человеческих и лошадиных тел. Над битвой парил ухмыляющийся демон, державший в руках старинный фотоаппарат.

– Нравится?

За столом сидела ослепительной красоты женщина.

– Здравствуйте, – сказал Демидин, робея.

– Константин Сергеевич Демидин, – сказала женщина так мелодично, как будто целовала каждое слово. – Доктор физико-математических наук, создатель психологической оптики. Организовал группу «Древляне», для которой создал целую мифологию.

– Мифология сама по себе неважна… – смущённо начал Демидин.

– Но я же не представилась! – сказала женщина. – Хотя мы с вами уже знакомы.

– Извините, не припоминаю, – сказал Демидин.

– Я Преображенская-Шульц.

– Вы не…

– …Нет. Я – Наина Генриховна Преображенская-Шульц.

Она пристально смотрела на него. Демидин казался себе очень неловким.

– Посмотри-ка в мои глазки, – сказала Наина Генриховна.

Демидин вскрикнул и отшатнулся.

– Не может быть! – потрясённо воскликнул он. – Вы не погибли?

– Как видите, – сказала Наина Генриховна, побарабанив пальцами по столу.

– Вы теперь… другая, – сказал Демидин.

Наина Генриховна улыбнулась, встала, потянулась и прошлась по комнате.

– Вам будет у нас интересно, Константин Сергеевич, – сказала она. – Ответьте мне, ради чего вы работали?

– Что вы имеете в виду? – не понял Демидин.

– Для чего вы трудились день и ночь? Из-за любви к науке? Из-за желания сделать карьеру?

– Конечно, научный интерес играл большую роль… Да и честолюбие, – признался Демидин. – Кроме того, я работал для своей Родины.

– Оставим пока Родину в стороне, – сказала Наина Генриховна. – Поговорим о карьере и научном интересе. Карьерный рост – это увеличение власти. Вы согласны?

– Пожалуй, – сказал Демидин.

– Там, в Москве, вы выпрашивали для себя лаборантов, древлян собирали поштучно. Мы можем дать в ваше распоряжение десятки, если нужно, и сотни людей.

– Рабов? – спросил Демидин.

– Рабов, солдат, какая разница, – сказала Наина Генриховна. – Власти у вас здесь будет больше, чем в Москве. Вы понимаете?

– Да, – сказал Демидин.

– Теперь о научном интересе, – сказала Наина Генриховна. – Ваша мысль о формировании машин, частями которых являются настроенные на одну волну люди, гениальна.

– Что вы… – сказал Демидин, смущаясь.

– Это так, – настаивала Наина Генриховна. – Но у нас не только делают машины из живых существ, у нас даже сращивают людей с машинами. Вы мечтали о наблюдении за людьми на расстоянии. Наша техника позволяет при помощи простого воспоминания о человеке узнавать, где он находится. Правда, этого человека лучше знать достаточно хорошо.

– Поразительно! – воскликнул Демидин. – Как вам удалось так продвинуться?

Наина Генриховна натянуто улыбнулась.

– У нас есть у кого учиться. Давайте я вам кое-что покажу.

Она подошла к металлическому ящику и нажала кнопку. Раздались писки, экран засветился и показал казарму – ряды металлических кроватей, пустые стены. В дальнем углу кого-то били.

– Это для наблюдения за солдатами? – спросил Демидин.

– Не только, – сказала Наина Генриховна. – Давайте, я покажу вам вашу Москву. Сядьте сюда.

Демидин сел, и Наина Генриховна водрузила ему на голову металлический шлем.

– Подумайте о ком-нибудь, кого вы хорошо запомнили, – сказала она.

Демидин подумал о Леонарде Борисовиче Звягинцеве. Через полминуты экран пискнул так, будто прищемили мышь, и показал помещение с покрытыми кафелем стенами. На стенах висели зеркала в рамах и огромная фотография Горбачёва. В зеркале отражался сидящий на унитазе человек со спущенными штанами. Человек перелистывал газету и что-то напевал.

– Тьфу, – сказал Демидин.

– Кто это? – полюбопытствовала Наина Генриховна.

– Один партийный бюрократ, – сказал Демидин сквозь зубы. – Некий Звягинцев.

– Вижу, вы его не любите, – улыбнулась Наина Генриховна. – Мы можем устроить так, что у него лопнет какой-нибудь интересный сосудик…

– Нет, что вы! – испугался Демидин. – Можно мне попробовать ещё раз?

Наина Генриховна кивнула.

– Давайте.

Константин Сергеевич прогнал искушение посмотреть на бывшую жену. Всё, что было с ней связано, до сих пор причиняло ему боль.

Тогда он подумал о Вове Понятых. Ящик снова запищал, и экран показал московскую улицу.

Шумел дождь, по мокрому асфальту шелестели машины. Толпы прохожих обходили большую лужу, в центре которой стоял мальчик в резиновых сапожках. Его мама стояла поодаль и уговаривала его выйти из лужи.

– Коленька, ты уже большой, тебе вчера пять лет исполнилось. Мама тебе тортик сделала. Выйди, пожалуйста, из лужи.

Вдруг Демидин увидел Вову Понятых. Он приближался, чуть сутулясь, и выглядел чем-то довольным. Вот он взглянул на малыша, улыбнулся и начал обходить лужу.

Коленька собрался было выбираться на берег, но остановился.

– Хочу опять тортик. Сегодня мне будет шесть лет, – сказал он.

– Тебе нужно подождать, – терпеливо сказала мама. – Сначала будет месяц ноябрь, потом будет месяц декабрь, потом будет…

– Мама, это долго! Хочу, чтоб сегодня! – закричал мальчик, обиженно топая ногой.

Вода брызнула во все стороны, и больше всего досталось Понятых, который захлопал глазами, и лицо у него было мокрое, удивлённое и доброе. Он совсем не рассердился.

– Коленька, родной, что же ты, паразит, делаешь! – в ужасе закричала мама, глядя то на сына, то на Вову, который протирал глаза и улыбался.

В этот момент Наина Генриховна, ревниво наблюдающая за Демидиным, выключила прибор.

Изображение исчезло.

– Вы понимаете, какая у нас техника? – спросила Наина Генриховна.

Демидин перевёл дух. Ему страшно захотелось домой.

Наина Генриховна поджала губы.

– Настоящая власть у нас, – сказала она. – Мы выше их в пищевой цепочке.

– Я не хочу быть выше их в пищевой цепочке, – дрогнувшим голосом сказал Демидин.

– Всё живое или кого-то поедает, или кого-то кормит! – крикнула Наина Генриховна. – Вы об этом не знали? Тот, кто вам скажет другое, или дурак, или вас обманывает.

– Вы можете вернуть меня назад? – спросил Демидин, умоляюще глядя на Наину Генриховну.

Наина Генриховна покачала головой.

– Дорога идёт только в одну сторону, – сказал она почти грустно. – Отсюда только вглубь, либо к ещё большей власти, либо к мучениям. Слабые гниют на котлованах, но и они – только вглубь.

Демидин молчал.

– Чем я должен заниматься? – спросил он тихо.

– Тем же, чем и раньше, – пожала плечами Наина Генриховна. – Работайте со своими древлянами. Вы были для них учителем, а теперь станете их богом.

Лицо Демидина перекосилось, и Наина Генриховна холодно сказала:

– Прекратите ломаться. Между прочим, вашего Понятых заметили и берут на работу в КГБ. Возможно, и он когда-нибудь окажется здесь.

– Он не захочет, – выдавил из себя Демидин.

– А куда он денется, – усмехнулась Наина Генриховна. – Вы тоже не сразу поняли, на кого работаете.

Демидин выпрямился.

– Я работал для моей страны! – воскликнул он.

– Не лезьте в бутылку, – усмехнулась Наина Генриховна. – Как оказалось, важно не для чего, а как. Теперь вы здесь. Ваше звание – лейтенант. Будете стараться – сделаем вас капитаном. Пошлём вас в учебный центр на повышение квалификации. Мы вам даже денщика выделим. Да вы его знаете – рядовой Скуратов.