Текст книги "Бомба для ведущего (Антиоружие)"

Александр Жорницкий
Бомба для ведущего (Антиоружие)

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения правообладателя.

© А. Жорницкий, 2016

© Издательство «Литео», 2016

Часть первая

Любимой внучке Фелисии в надежде, что она напишет лучше меня и больше меня.

Автор.

Глава первая

Эту дорогу из Тарнавки в Умань Саша любил, хотя она была совсем не лучшей среди дорог Украины и, находясь в начале пути до Киева, из-за неровностей, ухабов, физически утомляла, вызывала усталость и прерывающуюся дремоту. Уже в Умани на автобусной станции выходил из автобуса, перебегал дорогу – и ему открывался вид темно-зеленых террас парка «Софиевка», где много раз бывал, любовался и вдохновлялся. Направо вниз дорога ушла в город мимо городской больницы, в которой прошли месяцы преддипломной практики, затем годы интернатуры. Нередко приходя в парк, садился на первую же скамейку центральной тенистой аллеи и мысленно представлял верхом на красивых скакунах уже немолодого графа Потоцкого и молодую жену, красавицу гречанку Софию, медленно движущихся рядом вдоль быстрой речушки Уманки, затем скачущих на возвышенности. Здесь они останавливали возбужденных скакунов и любовались открывшимся внизу ландшафтом. Озаренная первыми лучами солнца, смуглая гречанка казалась ему сошедшей с небес Венерой и, потопая в ее призывно манящем взгляде темно-карих глаз, испытывая могучий прилив чувств своей последней (а возможно, и первой?) любви, решил увековечить память об этом в имени будущего парка – София. В парке, куда его всегда влекло, чувствовал себя отрешенным от повседневных забот, и, казалось ему, витает еще с тех пор дух вечной любви. Он ощущал ее всюду: в тенистых заступниц от солнца аллеях, на искусственно созданных горных перевалах, рядом с величаво стоящим Аполлоном и особенно на острове Любви. Тут при заходе солнца его косые лучи, размазанные красками всех цветов радуги, утомленно падают в озеро и там тонут. В такие минуты нередко сидящую с ним рядом уманчанку Иру воспринимал Софией, чья тень до сих пор всюду витает в парке. То зеей тянется из нижнего озера и высоко вверх бьет фонтаном, то на восходе солнца летает над террасой разноцветных роз, еще сохранивших ночные серебристые росинки, сияющие в первых осторожных лучах светила, как будто вынула из своих сережек драгоценные камушки и небрежно посыпала ими цветы. Она, София, сеяла здесь вечные чары любви и желания, сохранившиеся в ней до самой смерти, благодаря горячим генам матери-куртизанки и тети – содержательницы дома сексуального бизнеса.

Саша с улыбкой на устах вспоминал двух девушек-близнецов, с одной из которых познакомился и два месяца встречался с двумя, не ведая об этом, поочередно с каждой ходил в кино и театр, на танцы, гулял в парке, а вечером, прощаясь, целовал. Однажды на свидание с ним пришли обе сестры. Смущенный и озадаченный, он то влево, то вправо поворачивал голову, оглядывая каждую точку на их лицах, искал что-либо приметное, но не находил, развел руки в стороны: мол, сдаюсь, и засмеялся. Одна из них шагнула вперед.

– Я Ира, а сестра моя Инна, – она кокетливо улыбнулась, – и целовался в основном со мной, и в парке вечерами сидел тоже со мной. Инна ходила на свидания редко и только по моей просьбе. У меня вот, – показала указательным пальцем на мочку правого уха, – родинка, только это нас и различает. Инна тоже улыбнулась:

– Вношу предложение выпить шампанского.

Ресторан находился почти рядом с памятником Ленину, где встретились сегодня. Уже там к Саше вернулись расторопность и коммуникабельность. Они медленно потягивали «Советское шампанское», изготовленное в то время по старой французской технологии, шутили, смеялись.

– Помню, – вспоминала Ира, – однажды Саша внимательно разглядывал мочки моих ушей из-за интереса к сережкам, казавшимся ему эксклюзивными.

– Они напомнили мне сережки моей мамы, подаренные соседкой, собравшейся в Израиль, – вспомнил Саша.

– Смотри, – Ира сняла с левого уха сережку, показала Саше, – она одна из тех, что осматривал.

Саша вышел с сестрами, взял их под руки и повел мимо танцплощадки вниз к реке Росташовке, где уселись на удобную со спинкой скамейку, молча, смотрели на отраженное в реке небо с необыкновенно большой глуповатой луной, зовущим куда-то звездным Млечным Путем и нежно поочередно целовались.

Приятные и оживленные воспоминания, прогулка вдоль дороги вверх, мимо посаженных на субботнике с его участием деревьев, резко вымахавших в небо, и то крайнее дерево, посаженное вдвоем с весьма неравнодушной к нему девицей-терапевтом напаять по ее просьбе, – все это придало бодрости и сил. Он, глянув на часы, не спеша направился к автобусу, через двадцать минут отправлявшийся в Киев, но дорога за Уманью ему была чужой и неинтересной, он мыслями цепко держался другой дороги Тарнавка – Умань, она была его детством и юностью, он помнил каждый ее изгиб, неровности, повороты, развилки, по ней не раз шагал босиком в компании друзей школьников, а со временем студентов. Он помнил ее, осенней порой разбухшей от дождей, цепляющейся к облепленным грязью тяжелым ботинкам накрытой с воздуха малопрозрачным кисельным одеялом густого тумана. Увидел себя, почти тощего студента второго курса мединститута с пустым чемоданом в руках, голодного, уставшего и еле переставляющего ноги. До Тарнавки еще не меньше двадцати километров осталось от темной тени леса по бокам дороги. И вдруг услышал фырканье лошадей и окрики ездового:

– Вьё, бо дощ иде!

– Пидвезить, дядьку, – крикнул Саша, когда повозка поравнялась с ним. Лошади остановились и, ободренный счастливым случаем, он перышком взлетел на повозку, так и не выпустив чемодан из правой руки. Этот лес памятен и счастливыми случаями вдоль теперь уже асфальтной дороги, убегающий от нее вправо и влево к вечно молодым и цветущим невестам-полям, мог много поведать уманчанам, мчащимся около на иномарках. В былые времена он незаслуженно пользовался дурной славой не по своей вине и вся округа, от Умани до Тарнавки, Теплила и Гайсина, не добрым словом его вспоминала. Тут пролегал главный торговый конный тракт Умань – Гайсин, и запоздавшие повозки с товаром успешно грабились хорошо организованной бандой уманчан и тарнавчан. Знаменит был лес и тем, что прятал выдающихся воров лошадей со всей округи, перегонявших их в Тарнавку для передержки и реализации на знаменитом тарнавском рынке. Сюда съезжались торговать со всей правобережной Украины, а цена молодого жеребца в те времена была эквивалентна стоимости «мерседеса». Лес напомнил Саше уникальный случай в начале его медицинской практики, когда интернатуру совмещал с работой на скорой помощи по инициативе главного врача города, заполнявшего таким образом брешь недостатка медицинских кадров. Полевая дорога, ведущая справа, мимо леса, в село Кочержинцы, на полпути отдавала ветку в просеку леса, по сторонам которой разместилась колхозная пасека. Сюда на рассвете муж с женой Ковальчуки на новом трехколесном мотоцикле с коляской прибыли выкачать мед с двух контрольных улей. Разгрузили коляску, но среди инвентаря, халатов и прочего не оказалось самого главного, с вечера приготовленного завтрака и отданного мужу при загрузке мотоцикла. Муж вспомнил, что забыл его на окне гаража. Жена, улыбаясь, пошутила:

– Вечно что-то забываешь.

– Об основных обязанностях не забываю…

Она вспомнила, как вчера ей было хорошо с ним, снова улыбнулась:

– Обойдется, медом перекусим, сходи, холодную водичку принеси.

Он принес ведро холодной воды, поставил прямо на сколоченный с необструганных досок стол и наладил медогонку. Выкачав мед с первого улья, жена налила его в глиняную миску почти дополна и поставила на столик, положив рядом две деревянные ложки. Муж размешивал еще не процеженный мед и облизывал ложку, он не был любителем меда, как большинство людей его профессии, а жена с удовольствием уплетала вкусный майский мед с ароматом лесных трав и дикой цветущей черешни, запивая прохладной водой из лесного колодца. Они принялись за второй улей, она крутанула медогонку и почувствовала резкое напряжение живота, будто кто-то специально накачивал его воздухом, стало тяжело дышать. Перепуганный видом побледневшей и тяжело дышащей жены, муж пытался усадить ее в коляску и отвести в сельскую амбулаторию, но она, боясь ухудшения от тряски, попросила фельдшера привести сюда. День был базарный, и там никого не оказалось. Ковальчуку ничего не оставалось, как позвонить в Умань в скорую помощь. Приняв вызов и убедившись, что уехавший на патологические роды в село врач скоро не вернется, Саша решил прибыть на место случившегося. По дороге пожилой водитель дядя Коля рассказал ему историю кстати. Еще до армии он работал шофером на полуторке ветлечебницы, куда для прохождения производственной практики из ветеринарного факультета Белоцерковского сельхозинститута прибыли пять студентов пятого курса. Он хорошо их всех знал и нередко возил на колхозные фермы кровь брать от крупного рогатого скота или делать прививки свиньям от чумы и рожи. Из студентов ему особо запомнился Саша, проводивший научные опыты на местной птицефабрике и много помогавший ее главному ветврачу, в то время строившему хату. Тогда частная стройка была тяжелой обузой, не хватало рабочих рук и строительство совершалось родственниками, которым следовало ежедневно помогать. Убедившись в глубоких знаниях и порядочности Саши, главный оставлял ему печать, а сам почти целыми днями пропадал на стройке, очень хотелось к зиме переселиться из наемной квартиры в свой дом. Сашу на фабрике любили, он четко выполнял свои обязанности, принимал птицу на откорм или убой, разрешал отправку готовой продукции. Как правило, без конфликтов. Ему не отказывали ни в чем, за копейки давали тушки курей, уток, кроликов, которыми снабжал остальных студентов, проживающих с ним в ветлечебнице, а нередко старика-ветфельдшера Спиридона и водителя Колю, добиравшегося на работу рано утром из соседнего села. Дядя Коля до сих пор помнит не обычную его любовь и тягу к яблокам редкого сейчас сорта – антоновки, которые напоминали ему безрадостное детство в румынском гетто, голод, нищету и ожидание смерти скорее от голода, нежели от пули. Однажды истощенный пацан Саша, одетый в пошитые из мешка штанишки с одной шлейкой, издали учуял запах любимой спелой антоновки и, подкравшись к торгующей яблоками тетке со спины, схватил одно яблоко, но тут же получил удар по спине румынской нагайкой, потерял сознание и упал на горячую от полудневного солнца землю. Очнулся от холодной воды, пролитой на голову хозяйкой яблок, сующей в его левую руку еще одно яблоко, а рядом стоял высокий широкоплечий румынский жандарм с красным от выпитой дармовой самогонки лицом и громко смеялся. В тот день Коля отвез студентов в этот лес на летний лагерь для коров в 5 часов утра брать с них кровь, и, пока ребята работали, он вздремнул. Проснулся около двенадцать часов, когда пробирки с кровью десятками складывали в ведро с соломой и мыли руки в ожидании завтрака, однако ни заведующий фермой, ни местный ветеринар кушать не предлагали. Коля достал свой домашний завтрак – кусок сала с хлебом, луковицу – и предложил перекусить, но такой ограниченный по объему завтрак только возбудил у ребят аппетит, и они отправились на стоявшую близ лагеря пасеку просить мед. Пасечник принял студентов радужно, налил в большую миску мед и поставил ведерко свежей водички. Ложек у него оказалось всего три, поэтому разложил их на столике через одного усевшихся. Голодные ребята активно приложились к свежему меду и через минут двадцать, положив облизанные ложки у миски, лениво поплелись из душного домика наружу. Коля заметил, что хуже всех чувствовал себя Саша. Он позже других поднялся со стола, учащенно дышал, на его худеньком теле заметно выделялся вздутый животик. Испугавшись, Коля пошел за ним. Тот нагнулся, сунул палец в рот, но рвоту не вызвав, быстро скинул резиновые сапоги, снял штаны и бросился бежать по длинной лесной просеке, вскоре исчезнув из поля зрения. Коля двинулся по той же аллее за ним, встретил возвращающегося Сашу, потного, раскрасневшегося и улыбающегося.

– А вот и пасека, – дядя Коля тормознул многолетнюю скорую помощь старого образца, и доктор Саша, как его на роботе называли, выпрыгнул из машины. Осмотрев больную, обнаружил все признаки метеоризма желудка, так ярко описанного дядей Колей. Он быстро достал зонд, смазал его и легонько вставил в рот больной, но та не смогла глотнуть. Повторив несколько раз несложный прием и убедившись в неудаче, Саша, поняв, что потеря времени только усугубит положение, решил использовать опыт студента, совершенного здесь в этом же лесу в подобном случае. Он взял больную за руку и быстро побежал с ней вдоль той же лесной просеки, спасшей в свое время объевшегося медом студента. Молодая крепкая женщина тяжело дышала, но не отставала от доктора и, сцепив зубы, мужественно продолжала бежать. Когда они увидели сквозь расступившихся деревьев яркий солнечный свет, и в лицо им подул свежий полевой ветерок, Саша уловил неприятный кислый запах отрыжки, доносимый ветром изо рта женщины и, обрадовавшись, повернулся к ней. Теперь она бежала, отвернув от него голову и прикрыв рот рукой, желая оградить доктора от неприятного запаха, произвольно идущего изо рта. Вместе они развернулись лицом к пасеке и побежали уже трусцой. Саша улыбался, а она, краснея, стыдливо отворачивала голову. Заметив справа впереди белые цветочки, он отпустил руку пациентки и направился к ним, она, решив, что углубляется в лес по вынужденной необходимости, перешла на медленный шаг. Белыми цветочками оказались ландыши, запах которых почувствовал сразу. Он сорвал несколько веточек и, окружив их темно-зелеными листочками, сделал маленький букетик, догнал спутницу, вручил ей цветы, а она обняла его, прижалась к груди и заплакала.

Воспоминания о прошлых событиях в лесу напомнили о другом лесе, Юровском, щедро уступившем часть своего пространства для ныне уже асфальтной дороги на Тарнавку. Сам ушедший своими столетними дубами вправо, спрятал новое красивое здание лесничества, и вид полей, которые снова открываются взору через сто метров в сторону села, слева и справа от огромных стоячих здесь и ныне невостребованных баков под аммиачную воду, как памятник аграрному буму при советской власти. Тарнавские поля открывали Саше виды босоногого детства: вот он, весь зашкаленный солнцем в одних семейных трусах плетется за отяжелевшей на пастбище коровой, еле переставляющей под жарким безжалостным полудневном солнцем ноги, и вместо поля ему мерещится блестящая поверхность пруда близ мельницы, в которую жаждет сию минуту прыгнуть прямо с моста и сбросить с плеч гнетущий груз вцепившихся намертво солнечных лучей. А вот утром, когда на горизонте еще не показался красный круг летнего солнца, он шагает рядом с отцом-агрономом. На поле сахарной свеклы ищут ее вредителя – долгоносика, могущего за сутки уничтожить длительный крестьянский труд, а потом, расставшись с отцом, спешившим в колхозную контору, забежать в просыпающийся лес и слушать изумительный концерт летящей на интимные свидания птицы, а среди отрепетированного птичьего хора выделить ведущий голос запевалы-соловья. Нахлынуло вдруг чувство утраты невозвратного счастья. Возникшие грустные мысли не позволили переключиться на сегодняшнее, злободневное, обдумать результаты последних исследований, которые придется доложить шефу в ближайшее время. Так уж повелось, приезд или отъезд из родных мест всегда вызывает грусть. Видимо, прав Алексей Иванович относительно зарытой в родной земле пуповины, излучающая притягательные, зовущие биоволны, природу которых еще никто досконально не изучил и не измерил. Прощаясь с ним при отъезде в Тарнавку, Саша заметил наплывшую на его лицо грусть и печальный взгляд добрых очей при напоминании малой родины, которую давно не посещал.

– Завидую, – говорил, прощаясь, шеф, – подышишь родным тарнавским воздухом. Поклонись этим местам и в первую очередь могилам близких и родных, сходи на братскую могилу у леса, посиди там, на травке, помолчи, а уходя, скажи им, моим еврейским друзьям детства, что всегда помню их, не забыл и не забуду.

Он нередко вспоминал ватагу босоногих малышей, с которыми играл на пуговицы, бросая большие медные монеты царской чеканки в одном направлении, в расчете их падения друг от друга не далее натянутой пятерни и тем самым выиграть пуговицу. Вечерами воровали яблоки в саду худого и усатого грека, которого красавица тетя Галя привезла из Мариуполя в двадцатые годы, на окраине местечка купила с ним небольшой домик и развели фруктовый сад. Таких вкусных яблок, как в этом саду, нигде в Тарнавке не было, и нередко отдельные малыши попадались, но грек никого никогда не бил, однако долго и много внушал. Бездетная тетя Галя продавала яблоки на базаре и местечковые еврейки охотно их покупали, а дома в отсутствие мужа всегда угощала соседских ребят фруктами. При немецкой оккупации грек отказался служить в полиции, зато не упускал случая выдать прятавшихся от смерти евреев, проявляя при этом сообразительность и прыть. Маленький Алеша хорошо запомнил, как однажды к ним пришла тетя Галя и, оглядываясь на дверь, сообщила, что муж ее, узнав от полицаев об отсутствии среди угнанных евреев на расстрел Гурфинкель Малки с детьми, предположил, спрятать их могла только хорошая подруга и соседка – Алешина мама. Семью пришлось ночью переправить в небольшой хуторок к родственникам, где немецкую власть представлял один полицай, служивший в основном хуторянам.

Саша не часто, но два раза в месяц в выходные дни отрывался от работы и посещал Тарнавку, при этом всегда чувствовал поддержку и поощрение шефа. Ездил автобусом от Киева до Умани и родного села, постоянно дремал и, только увидев Софиевку со стороны подъезда в сельхозинститут, оживлялся. Дремота пропадала, и он отдавался воспоминаниям до самой Тарнавки, а приближаясь к польскому кладбищу у въезда в село, загорался желанием поскорее увидеть знакомую остановку автобуса, который, кстати, уже начал тормозить. Пропустив вперед пожилую женщину, беспрерывно оглядывающуюся и присматривающуюся к нему, успел заметить старый «москвич» отца, припаркованный на обочине дороги и поблескивающий хорошо сохранившейся покраской зеленого цвета. Обнялись с отцом и, сев в машину, пустились вниз, мимо церкви справа и старой почты, одной из первых на Гайсинщине до октябрьского переворота. В то время здесь находилось процветающее местечко райцентра, развивающееся усиленными темпами, на окраине при спуске к небольшой речушке успешно работал пивзавод «Койфман и К°», пиво которого славилось во всей округе; паровая мельница, обслуживающая десятки населенных пунктов и не менее прославленная высоким качеством помола знаменитой мельницы Жорницкого в Умани; завод металлоизделий, производящий железные кровати, детские велики и гвозди, четыре олейни, маслобойка, шесть кузниц, мыловарня, два красильных цеха, сапожные и швейные мастерские, бондарни, цеха по производству веревок и конской сбруи, четыре заезжих дома, где можно покормить лошадей и самому вкусно поесть, немало других весьма нужных мелких промыслов; мимо еще хорошо сохранившейся старой паровой мельницы, вверх и направо, они остановились на территории бывшей машинно-тракторной станции, где среди новостроек стоял и их пятилетней давности дом. Саша заметил стоящую у калитки в ожидании мать. Она быстро его поцеловала и, вытирая набежавшие на глаза слезы, побежала на кухню, а отец, войдя в дом, открыл холодильник, достал запотевший бутылек фруктово-сахарного самогона и поставил на стол. Посмотрел в окно иувидев идущих к дому дочку с зятем и внуком, крикнул на кухню:

– Пришли!

Мать с дочерью в темпе накрыли стол, при этом вспомнила старшую дочь. Та вышла замуж за местного полунемца вопреки желаниям родителей и уехала с ним в Германию на постоянное место жительства, приезжает раз в год на проводы, но часто звонит в Тарнавку и Саше в Киев. Перед застольем Саша открыл чемодан, достал подарки и раздал: маме – оренбургский пуховый платок, отцу – охотничье ружье немецкого производства «два кольца», сестре – босоножки и французские духи, зятю – мобилку, а племяннику – ноутбук самого последнего выпуска. Уже позже, когда гости ушли, а отец ушел их провожать, мать спросила Сашу:

– Где ты столько денег набрал на подарки?

– Подрабатываю.

Утомленный дорогой, обильной вкусной домашней едой и выпитой самогонкой, Саша с разрешения матери удалился в свою комнату, сохранившую прежний вид. Он, раздевшись и выключив свет, вспомнил мамин вопрос о деньгах, и в темноте засветились коварно красивые глаза Иры, ее затаенная улыбка.