Текст книги "Бомба для ведущего (Антиоружие)"

Глава пятая

В семье, где, кроме жены, были дочь, два сына и мать с отцом, он был единственным добытчиком. Стучал сапожным молотком нередко день и ночь, чтобы их прокормить и еще худо-бедно одеть, но в те времена это было большой проблемой. Гимнастерка составляла при покупке сумму, потраченную на трехмесячное питание всей семьи, магазины пустовали, покупали все на черном рынке, где цены постоянно росли. Хромовые сапоги, шитые Йоськой для базара, шли по хорошей цене и пользовались спросом, однако фининспекторы наглели, постоянно увеличивая сумму взяток и количество пар сапог для начальства. Его сапоги носили все большие начальники района, города и области, поэтому менты рынка на их продажу смотрели сквозь пальцы, по сравнению с другими он жил лучше и даже мог позволить себе в субботу на обед вкусный золотистый куриный бульон. Хорошо, что хромовая кожа была доступная и не очень дорогая, из не разрушенного немцами кожзавода ее воровали в достаточном количестве. Однажды поздним вечером кто-то постучал в окно комнаты, где шил сапоги при лампаде, свет которой не мог быть замечен в занавешенном темным одеялом окне. Йоська догадался, стучит человек, знакомый с планом дома, и пошел открывать. Старший лейтенант с двумя орденами Славы не был в числе трусливых людей, но, учитывая смутное время налетов и грабежей, все же спросил:

– Кто?

– Я с хутора, где батька был.

Открыв дверь, Йоська впустил в сени молодого здорового парня с мешком на плечах и, прикрыв рукой горящую лампаду, повел его в дом, где зажег керосиновую лампу по случаю гостя, усадил в единственное старое кресло. Тот заторопился:

– Спешу. Ярослав, которого в школе звали Прудкый, передав тоби дещо съестное и две хромови шкуры, просил сапоги пошить с одной, а вторую тебе за работу, размер 42, с высоким подъемом.

– Слава богу, что живой.

– Когда прийти?

– Завтра в это время будут готовы, а придешь, когда сможешь.

– Хорошо, – парень поднялся и пошел в сени.

Йоська, опередив его, тихонько открыл наружную дверь, высунул голову и, убедившись в отсутствии прохожих, легонько толкнул парня, тот выскользнул и растворился в темноте. Он достал из переднего маленького карманчика штанов трофейные немецкие часы и посмотрел на циферблат, стрелки показали 12.55. Привыкший работать до двух часов ночи и с шести утра, сегодня почувствовал себя уставшим и лег спать раньше. Утром, умывшись холодной водой из колодца, на свежую голову и руки приступил к сапогам для Ярослава. Часик спустя достал присланные им пахнущие детством олию и ржаной хлеб без примесей, налил олию в мисочку, добавил натертого чеснока, отломил кусок хлеба и, макая в эту пахучую смесь, стал аппетитно есть, слизывая с губ жирные крошки хлеба. Аппетитный запах разбудил всю семью, и они быстро собрались вокруг стола, не умытые, полуголые дети и в старом с заплатами халате жена – все жадно смотрели на еду. Йоська кивнул жене Фейге, она долила в мисочку чутьолии, раздала по маленькому кусочку хлеба детям, а сама, убрав остатки, ушла умываться. Он снова сел за рабочий стол, заселил в иглу дратву и принялся шить. Работа шла быстро и успешно, хотя мыслями он был далеко от сапог. В голову упорно лезли мысли о Ярославе и их детстве. Он не мог их отогнать, а они наступали и наступали, пока полностью не овладели им.

Его отец Срулик работал в артельной олийне на окраине Львова. Крестьяне из окружающих сел возили и носили сюда семена подсолнуха в обмен на мерчук государству на алею и макуху. Его место работы было в жаровне, где после жарки облущенных, отвеянных от шелухи и раздавленных семян (кашки) выжимали алею и макуху механическим прессом, привлекательный запах которых раздавался на всю округу. Изредка отец приносил домой чекушку или пол-литра еще теплой олии. Это совпадало с выпечкой хлеба, и все домочадцы садились за стол, как в дни праздника. Мать наливала в миску с тертым чесноком олию, доставала из горячей печи тоненькие хлебцы – пидпалки – и все ели с большим удовольствием, быстро макая хлеб волию. Часто в такой трапезе принимал активное участие друг Йоськеле Ярослав, сосед, одноклассник и боевой соратник в боях с ребятами с соседней улицы, война с которыми заканчивалась контрибуцией с побежденных. При очередной боевой встрече два их боевых товарища по неизвестным причинам не явились в назначенные часы сражения и командир хотел перенести бой на другое время, но соперники не соглашались, требуя боя либо признания поражения. Пацаны приняли неравный бой, но проиграли с обязанностями выплатить огромную контрибуцию: пять медных царских монет, сто разных пуговиц, полный карман жареных кашек и чекушку олии, все это представить не позже трех дней. Пуговицы и монеты собрали у пацанов со своей улицы, а кашки и олию практически достать не представлялось возможным, что означало конец их престижу на всех ближайших улицах и во дворах домов, постоянные насмешки, издевательства, а то и побои. Йоська с Ярославом прикидывали разные варианты добычи нужных продуктов, перебрав их множество, остановились на олийне, где часто крутились, а иногда и подрабатывали при случавшихся там завалах, когда подсолнух поступал массово, брать временных рабочих невыгодно. На дворе свирепствовал жаркий июль, подсолнуха поступало мало, и мечтать о работе, они понимали, смешно. Оставался единственный выход – украсть. На следующий день они покрутились волийне, затем обошли ее со всех сторон, остановились на возвышенности с тыльной стороны. Решили форточку в окне жаровни оставить открытой с вечера. Открывается она постоянно с утра и до конца рабочего дня остается открытой. Ночью, став на плечи другому, одному из них, удастся пробраться через форточку в жаровню.

На следующий день Йоська пришел за папой под конец работы, покрутился в жаровне, а когда все собрались домой и закрыли форточку, незаметно вытянул защелку. Вечером, как договорились, оба пришли к алейне, обошли ее с тыла, куда доносился голос сторожа, охранявшего алейню и соседний магазин.

– Стой, кто идет, я все слышу, все вижу, не сплю, стоять на месте! – кричал сквозь сон.

Эту особенность охранника Ицыка-брен знали многие, но мало кто знал, что бывший воин – разведчик польской армии горячий Ицык не одного поймал вора, в том числе вооруженного. Внимательно прислушавшись к голосу охранника и убедившись в его дремоте, худенький Славик выскочил на сомкнутые замочком спереди руки друга, затем на плечики, открыл форточку, сунул туда руки и голову, нагнулся, слегка подпрыгнул и полетел вниз, выставив руки вперед. Йоська услыхал глухой звук падения и понял неладное. Он пытался взобраться на подоконник и через форточку открыть окно, но добраться до защелки окна не смог. Повторив попытку несколько раз, обессиленный, опустился на землю и тихонько заплакал от бессилия помочь другу. Размазав кулаком слезы по лицу, он вспомнил, что рядом на этой же стене находится дверь в паровишню, где стоит старенький двигатель, работающий на дровяном газе, а закрывается она изнутри накидной лямкой. Старая деревянная дверь высохла и между ней и дверной рамой, такой же дряхлой, образовалась щель, куда, всунув проволоку или нетолстую железку, можно поднять лямку и дверь открыть. Он нагнулся и начал шарить руками по земле вдоль стены, пальцы натыкались на колючки, но он не чувствовал боли и продолжал искать, решив не прекращать поиски до утра. Когда тыльная стена олейни закончилась, руки наткнулись на железяку, он осторожно ее ощупал и, шаря правой рукой по стене, дабы не свалиться, почти побежал, остановился у заветной щели, понял, что в руках у него штык от винтовки, радостно всунул его в щель. Подложив под штык левый локоть у самой двери, правой рукой со всей силой нажал на свободный конец штыка и обрадовался звуку стукнувшей о дверь лямки. Теперь, открыв дверь, он уверенно двигался по знакомой олийне в жаровню к Славику и нашел его лежащим на полу у окна, нагнулся и тот зашептал:

– Ты где взялся?

– Взялся, взялся… Как ты?

– Дай руку, – он поднялся и, опираясь на нее, поскакал с Йоськой на выход, а когда друг начал приспособлять штык для закрытия двери, вспомнил:

– А олияи кашки?

Йоська помог Славику сесть на землю, а сам вернулся в жаровню, нашел в известном ему месте пол-литровую бутылку, набрал из бака олию, а с кучи – кашки и двинул к Славику, похвалив себя за предусмотрительность: дескать, взял олию целую бутылку, которую поделит на контрибуцию и врачу за лечение Славика. При помощи штыка быстро закрыл дверь и, взвалив его на плечи, пошел медленным шагом. Часто останавливался, садился на землю, отдыхал пару минут, вставал и с ношей на плечах двигался по бесконечному, как ему казалось, пути. Отдыхая в очередной раз, услыхал в ночной тиши фырканье лошади и стук колес, схватился и побежал на дорогу. При неярком свете появившегося на небе тонкого серпа молодой луны он увидел большую белую лошадь, медленно тащившую четырехколесную повозку, на которой балагула, сидя, дремал. Йоська хорошо знал лошадь и ее хозяина, менявшего в окрестных селах рыболовные крючки, поплавки, свисточки и другую мелочь на тряпье и негодную металлическую посуду. Он остановил лошадь и обратился к балагуле:

– Дядя Мехел, я сын Срулика, что в алейне работает, мы с товарищем заблудились, он ногу подвернул, подвезите нас.

– Мало вас отцы по жопе шлепают, так поздно гуляете. Подвезу, садитесь. Пока шел этот разговор, Славик на одной ноге уже доскакал до повозки, Йоська помог ему взобраться и сам сел. Лошадь тронулась.

Он слегка укололся шилом, очнулся от воспоминаний, оглядел ровный на халяве сапога шов, заселил новую дратву и принялся шить, но в голове мелькали все новые и новые картины прошлого. Он хорошо понимал, визит посланца от Славика был не случайным: сражающемуся в остатках повстанческой армии за свободную Украину с превосходящими силами войск НКВД, находясь с ними в постоянных кровавых стычках, вряд ли ему сейчас нужны элитные хромовые сапоги. Что-то Славику надобно другое, для Йоськи сейчас непонятное, но он уверен, явится сам, дорога проложена. Образ верного друга не исчезал. Вспомнил прощание возле военкомата, когда, простившись со всеми, отозвал в сторону друга, на шесть месяцев моложе его.

– Немцы скоро возьмут Львов, батьки остаются, помоги, если будешь на месте и сможешь.

Они еще раз обнялись, уже идя к машине, подумал: «Хорошо, что старший брат на фронте, а сестра уехала с семьей дяди Семы».

С первых дней прихода немцев во Львов начались стихийные еврейские погромы и грабежи. Видимо, кто-то хорошо знал политику Гитлера и к этому готовился, но вскоре в городе воцарилась относительная тишина, на улицах появились немецкие патрули, а чуть позже – украинские полицаи. По городу поползли слухи о поселении всех евреев в одно место, гетто. Сруль с женой поспешили все необходимое сложить в два небольших, легких мешочка и в удобный момент двинуть малоизвестными стежками к другу в село, а при его помощи в глухие места гор. Но этим планам не суждено было сбыться. На стук в окно хозяин открыл дверь и впустил в сени молодого высокого парня, которого в темных сенях не разглядел, а когда вошли с ним в комнату, ахнул от удивления: перед ним стоял Славик, одетый в незнакомую ему форму с белой повязкой на рукаве, где изображен какой-то паук. Тот посмотрел на Срулика добрыми глазами мальчишки Славика, моргнул и заорал:

– Кто здесь проживает?

– Койфман Сруль с женой.

– Верно. Собирайтесь, даю вам десять минут, – нагнулся почти к самому уху и добавил: – Берите все, что нужно, жду на улице, надо торопиться.

Они вышли, и он снова заорал:

– Гайда, жиды пархати, на подводу. – Он сел возле кучера, велев им прилечь. Из соседних еврейских домов выглядывали испуганные лица будущих жителей гетто. Упитанные, вовремя напоенные и накормленные лошади по первому окрику сидящего рядом со Славиком молодого хлопца рванули с места и быстро зацокали копытами по древней дороге, идущей мимо больших поселений через речушки и леса. Вечером, заехав в лес, остановились, Славик достал из мешка крестьянскую одежду и велел им переодеться, они молча взяли одежду и удалились в ближайшие кусты, а когда вернулись, внимательно оглядел их в еще не наступившей темноте и, довольный видом обычных селян, улыбнулся. Он достал из плетеной корзины хлеб, лук, соль, куски вареной курицы, яйца и два куска сала, один из которых отдал напарнику, а другой оставил в правой руке.

– Дядько Срулик, титка Молка, повечеряйте, – сказал и, взяв в свободную руку хлеб, принялся аппетитно кусать сало.

Целую ночь ехали полями и лесами, а только утром, когда первые лучи солнца пробовали сжечь появившийся в долине туман, въехали в небольшое село, где им навстречу гнали мелкое стадо коров и босоногие пастушки суетились, разгоняя их для проезда подводы. Славик прилег и не очень громким голосом пытался петь, изображая пьяного еще с вечера мужика. В полдень они ехали через лес, остановились у протекающего здесь ручья, решив дать лошадям отдых, покормить их и напоить да самим перекусить. Вечером, когда хозяйки кончили доить коров и на кухнях ужинали теплым молоком, въехали в маленький хуторок с небольшими, спрятанными за вишнями, беленькими хатками под соломенными крышами, разбросанными по невысоких холмах. Возле одного из таких домиков остановились, быстро разгрузились. Ожидавшая гостей хозяйка спешно накрыла стол, подала горячие, жаренные в печи караси с икрой, хлеб, яичницу, малосольные огурчики и бутылку самогона. Славик налил водку в граненый стакан чуть больше половины, кивнул Срулю, выпил, откусил кусок огурчика, снова наполнив стакан, передал ему. Все по чуть-чуть выпили, поужинали и улеглись спать. На рассвете Славик пришел к старикам, спавшим в другой половине хаты, и сказал:

– Мне пора, здесь вас никто не тронет, хутор полностью наш, он не знал ни польской, ни советской власти, да и немецкой не узнает. На всякий случай в хате есть потайной ход, через него сможете выйти в гущу леса, где схрон с большим запасом еды и воды, там возможно пересидеть. Хозяин воюет у нас, хозяйка бездетная, подкину ей пару нетипичных еврейских детей, мальчика и девочку, будет и вам веселее…

И стали жить они в этом крохотном, забытом богом хуторке, где обитали очень свободолюбивые украинцы-труженики в двадцати одинаковых хатах, не прячась и особо не разгуливая. Лес, находившийся рядом, снабжал хуторян дровами, ягодами, грибами и дичью, а быстро текущая чистая речушка – рыбой. В ней водились форель, сазан, карась, судак и окунь. Кругом в достаточном количестве росли дикие травы, на которых с ранней весны до поздней осени выпасали скот и косили их на сено. Полей для посевов почти не было, сеяли в основном рожь, ее мололи на жорнах и пекли хлеб, добавляя в муку молотые дубовые желуди. От урожая до урожая зерна не хватало. На домашних огородах выращивали картофель и другие овощи. Свиней не держали, на желудях и овощах в год выкармливали по одному поросенку, которых резали на Пасху или Рождество. Хуторяне, заботясь о своем и домашних животных здоровье, собирали лекарственные травы, сушили их в навесах и прятали на зиму. Был в хуторке свой лекарь, человек, прослуживший много лет в военном госпитале и усвоивший приемы оказания первой помощи, но большой знаток лекарственных трав. Он имел календарь сбора, и по его команде хуторяне в одно и то же время приступали к их заготовке. Перед большими праздниками хуторяне организовывали две-три подводы, загружали их продуктами, сушеными грибами, травами и отправляли для реализации на рынок большого города, где, выручив деньги, покупали праздничную одежду и олию, повседневное одеяние шили сами из домотканого полотна.

Срулик, прожив на хуторе больше двух месяцев, начал потихоньку выходить задворками на улицу. Однажды он обратил внимание на подводу с недвижимо лежащими молодыми хлопцами, которая остановилась у большого дома по соседству. Из него вышли двое подростков и вместе с ездовым начали вносить их в дом. Он сообразил, что раненых повстанцев несут в госпиталь, и, наблюдая за ним, заметил, что нередко из него выходят мужчина и женщина, быстро делают из бумаги и самосада закрутки, он выбивает крепнем огонь, дает ей прикурить и сам прикуривает, затем молча курят, глубоко затягиваясь и оставляя малюсенькие бычки в небольшой дырявой металлической кастрюльке. Нередко созерцая их с расстояния, убедился в чисто семитских чертах озабоченных лиц. В этом его особо убеждали удлиненные носы на смуглых лицах и черные вьющиеся на головах волосы. Любопытство с каждым днем все больше разгоралось и в конце концов взяло верх над осторожностью, он максимально приблизился к ним и спросил по-еврейски:

– Вы евреи?

Они взглянули на еще не старого мужчину в домотканых штанах и вышитой сорочке, ответили:

– Да. – И не ожидая последующих вопросов, женщина продолжала: – Нас вывезли из гетто друзья накануне массовой акции, немцы потом всех уничтожили. – Она тихо заплакала.

– Есть еще евреи в этой армии?

– Есть, к нам в госпиталь попал один парень, убежавший от немцев к ним, рассказывал, не все отряды принимают, но боевые берут, а в госпиталях евреи-врачи встречаются.

– Наша трагедия в том, что немцы нас хотят сейчас уничтожить, а Советы, когда вернутся, в лагерях сгноят, – подключился к разговору мужчина. Срулик промолчал.

Через месяц после взятия Берлина Йоська вызвали в штаб дивизии. Седой полковник, не медля, приступил к делу:

– Мы вас рекомендуем командиром отряда сопровождения ценных грузов из Германии на родину. В отряде двадцать студебеккеров, двадцать пять водителей и сорок бойцов-охранников, два автомеханика, один солдат – повар и старшина. Все бумаги у писаря. Можете идти. Получив бумаги на руки, отправился в расположение команды, выслушал там доклад старшины и принялся за дело, а через неделю загруженные оборудованием демонтированного химзавода студебеккеры мчались в Украину через Львов. Здесь он узнал подробности трагедии евреев города и боялся даже приблизиться к родному дому, но старшина отряда, пожилой еврей, винничанин, рассказал ему, что даже в Виннице, вблизи ставки Гитлера, при помощи украинцев несколько десятков евреев спаслись. Взяв его с собой, Йоська отправился к родному дому… Воспоминания, воспоминания… они не дают ему нормально работать, он поднялся, пошел на кухню, умылся прохладной водой, вернулся на рабочее место, начал шить, но они снова овладели им полностью, и он не стал сопротивляться. Демобилизация, приезд из Саратова жены с сыном, которого впервые увидел. С супругой познакомился на краткосрочных курсах подготовки младших офицеров, где она работала медсестрой. За месяц до окончания курсов призналась, что беременна. Утром следующего дня он с ней расписался. «Если погибну, – подумал, – будет наследник, а выживу, на одного сироту будет меньше».

Первый год после войны пролетел незаметно – многочисленные встречи, свадьбы. Привезенные из Германии шмотки шли на толкучке по высоким ценам, правда, продавать приходилось самому, надевал форму со всеми боевыми наградами, менты не трогали. Однажды пожилой мужчина-покупатель, вертя в руках и тщательно разглядывая тонкие и блестящие немецкие брюки, спросил, нет ли у него чего-нибудь на маленькую девочку лет трех-четырех, затем броским взглядом осмотрел окружающих Йоськи людей, взял его правую руку, вывернув ладонью вверх, стал своей правой легонько бить по ней, как бы торгуясь, и заговорил быстро-быстро по-украински:

– Слухай, Йосыпе, уважно, быстрий спрашивает, тот ли человек ты, что был?

– Тот самый.

– А чем олия пахнет?

– Детством, – улыбнулся он, а хромой незаметно пожал ему руку и потерялся в толпе.

Время шло, тряпок становилось все меньше и меньше, да и цена на них стала падать, неурожай в восточной и центральной частях Украины пригнал сюда множество людей, меняющих все на хлеб, в том числе и немецкие тряпки. Поиск работы к успеху не привел, но случай подвернулся интересный. Йоська постоянно помогал одинокой, живущей по соседству паре стариков, единственный сын которых погиб на войне, а его жена с двумя детьми при немецкой бомбардировке у них на глазах. После утрат они гасли с каждым днем все больше и больше, еле добрались из Средней Азии во Львов, где старика знали как мастера сапожного дела, умеющего пошить любую модель обуви. Он шил две пары сапог в неделю и выручки за них хватало им на весьма приличное питание. Йоська всегда с удовольствием наблюдал за его работой, ему казалось, старик Хаим-Лейб не шьет сапоги, а их рисует, как художник картину. Вот и сегодня, зайдя к ним, забрал пустые ведра, принес воды из колодца, вылил помои и высыпал мусор, затем, как всегда, присел возле деда и любовался его работой. Мастер поблагодарил его за постоянную заботу и добавил:

– Силы меня покидают, пару сапог шью почти четыре дня, а раньше день. В армии мои сапоги носил весь комсостав. Левкой называли, всегда угощали, а женам делал модельные туфли. В знак благодарности два раза в год в отпуск отправляли, да… к чему я это говорю, сына у меня нет, внуков нет, а кому-то я должен передать свою профессию, ты мне как сын, значит, тебе…

– Спасибо, – Йоське стало неловко, – но я хочу на завод.

– Успеешь, их не так скоро запустят, а за два месяца сделаю из тебя специалиста, мне надо спешить… Вот возьми, забей в подошву пару нагелей рядочком, как у меня.

– А что это такое?

– По-нашему флеклех или деревянные гвозди.

Йоська взял сапог и молоток, несколько нагелей и, слюнявя каждый из них, стал аккуратно забивать в подошву сапога параллельно забитым раньше. Осмотрев подошву, старик обнаружил много недостатков, но о них промолчал, а будущему сапожнику дал высокую оценку. Через два месяца Йоська сшил первую пару сапог, старик их долго вертел в руках, переворачивал, надевал на руки, ощупывал внутреннюю сторону подошвы, задумался, а потом сказал:

– Хороши, теперь могу спокойно умереть.

Он не шутил, действительно плохо себя чувствовал и слег, а через пару дней на рассвете к Йоське прибежала его жена Эстер и позвала к деду. Тот задыхался, однако, увидев соседа, оживился и заговорил медленно, но ясно:

– Я умираю, все, что относится к сапожному делу, забери сегодня, остальное после смерти жены, кое-что оставил, похорони.