Текст книги "Когда была война…"

– Я это… – кашлянул он и неловко поправил фуражку. – Первый раз расписываю молодожён! Волнительное дело, однако!

Андрей пробежал глазами по строчкам. Почему-то не верилось, что он теперь женат. Причём женат на медсестре из их полковой медсанчасти.

Но он ни капли не жалел о принятом решении. Чем дольше он смотрел на Любу, тем сильнее его душу захватывало невольное восхищение, и он поражался, как же мог не замечать эту девушку раньше. Нет, она не была красавицей, но обладала чем-то таким, что привлекало, тянуло, манило. Манило удивительной загадочностью, которая скрывалась в очаровательной, непосредственной простоте.

Люба была прелестной. Чудесной. Такой, каких тысячи, но всё же единственной. Восхитительной простушкой.

В тот же день они щёлкнули фото на память. Андрей попросил фотографа сделать два экземпляра, один из которых в тайне от молодой супруги отправил Ульяне. На обороте он специально указал не настоящую дату, а полугодичной давности, и коротко приписал: «Прости. Не решался тебе сказать. Но ты сама решила проблему».

Ему нисколько не было стыдно за свой поступок, ведь он действительно влюбился в Любу за ту короткую неделю, которую они считались женихом и невестой.

Ещё Андрей отправил письмо в Свердловск, матери. «Дорогая моя мамочка! – аккуратно вывел он трофейными чернилами на тетрадном листочке. – Я возвращаюсь домой с женой и котёнком!»

***

Поезд стучал колёсами, протяжно свистел и нёсся сквозь чёрную непроглядную тьму. Снопы паровозных искр стелились по покрытой мраком земле, путались в траве и гасли, царапали металлические бока эшелона. Мимо проносились бурно поросшие высокой травой косогоры, леса, поля, деревеньки, мелькали иногда вдали размазанные огни городов.

Андрей поднялся с расстеленной на соломе плащ-палатки и зашарил вокруг себя в темноте, ища фляжку с водой. Пальцы наткнулись на что-то холодное и металлическое. Кружка, – догадался Андрей.

– Ты чего не спишь? – спросил сзади сонный девичий голос.

– Попить встал, – шепнул Андрей. – Ты спи, спи.

Он наконец нашёл фляжку, впотьмах отвинтил пробку и глотнул прохладную свежую воду.

Уже четвёртые сутки они ехали на Восток. Домой. Им с Любой, как молодожёнам, позволили ехать в отдельном вагоне. Берлин пал, оставшиеся в живых немецкие генералы безоговорочно капитулировали, признав за русскими победу. В тот день, когда объявили об этом, Берлин ликовал. Не немцы – Красная Армия. Немцы наоборот в страхе попрятались по домам. Солдаты с громкими радостными воплями вовсю палили из автоматов и плясали прямо посреди заваленных обломками, разрушенных улиц. И Андрей с Любой радовались вместе со всеми – правда, в госпитале, а не в немецкой столице.

Но оставить свои подписи на Рейхстаге они всё же успели – после того, как Андрея, наконец, отпустили из госпиталя. Они с Любой до самой полуночи бродили по Берлину, взявшись за руки и счастливо улыбаясь друг другу. Филимон спокойно сидел за пазухой. Сперва его напугали выстрелы, он несколько раз пытался убежать, до крови царапая руки, а потом крепко уснул.

«Я люблю Любушку», – написал Андрей куском угля на мощной колонне у главного входа в святая святых уже несуществующего Третьего Рейха. Люба заливалась весёлым серебристым смехом за его спиной, потом отобрала уголёк и нацарапала чуть ниже: «А я люблю Андрея». Андрей подхватил её за талию.

– Душа моя! – воскликнул он. – Родная!

«Мы скоро вернёмся домой», – написали они, вместе держа уголёк.

И вот они едут домой. Германия давно осталась позади, и теперь перед ними раскинулась необъятная родина.

Андрей вернулся к жене, обнял её и крепко прижал к себе. Люба тихонько вздохнула, провела пальцами по его гладко выбритой щеке, звонко чмокнула в губы. Он ощущал её дыхание на своём лице, и сердце сладко-сладко сжималось. А ведь это Ульяну стоит благодарить за внезапно свалившееся ему на голову счастье! Если бы не она и её лётчик, он бы так и не заметил прекрасную девушку по имени Любовь рядом с собой.

– Дурак ты, Лагин, – тихо засмеялась Люба. – Улыбаешься чего-то сам себе. Я когда тебя впервые увидела, так сразу и подумала: дурак какой-то.

– Почему сразу дурак? – картинно надулся Андрей и, перевернувшись на спину, скрестил руки на груди. – Я не буду с тобой разговаривать, ты обзываешься!

– Вот потому и дурак. – Люба приподнялась на локте. – Но почему-то понравился ты мне тоже сразу.

– Это потому ты меня косынкой била? – засмеялся Андрей.

Откуда-то из темноты замяукал Филимон, и через секунду Андрей ощутил на своём животе его тонкие лапки. Он нагло прошёлся по нему, залез между ними с Любой и улёгся спать.

Фальшивка

1.

Александровка, Крым.

1941 год.

Дядя Стёпа курил. Курил противную, не успевшую как следует просохнуть махорку, и это жутко раздражало Катю – едким дымом провоняли все сени. Чего она уже только не пробовала делать: и выветривала избу всю ночь, и вывешивала на стены пахучие пряные травы, и разбрасывала цветы душицы по полу. Всё без толку. Тошнотворный запах намертво въелся в старые бревенчатые стены.

Несколько раз Катя пробовала уговорить дядю Стёпу не курить. Ну, или хотя бы курить на улице, во дворе. А ещё лучше – за забором, чтоб дым уж наверняка не долетал. Попервой дядя Стёпа соглашался, добросовестно выходил из избы и даже аккуратно тушил окурки в выделенной Катей пустой консервной банке, а потом всё возвращалось на круги своя. Не действовали ни уговоры, ни увещевания, ни угрозы спалить все его запасы махорки – стоило только дяде Стёпе опрокинуть в себя рюмаху-другую, как он забывал о своём обещании и снова поджигал скрученную из обрывка газетного листа самокрутку.

– Фу, дядь Стёп! – громко возмущалась Катя. – Ну хватит уже! Всё ж провоняло!

– А ты, Катюня, не нюхай, – простодушно отвечал дядя Стёпа, затягиваясь горьким дымом. – Выйди вон, воздухом подыши.

Бабушке, которая последнее время почти не вставала с койки, дым, по всей видимости, не досаждал. Хотя, она почти всегда спала – сказывался и возраст, и одолевающие со всех сторон болезни. Болело у бабушки всё, от пяток до макушки, но жаловалась она редко, только просила каждый день заваривать ей какие-то целебные травки. Их она сама и насобирала в поле, когда ещё имелись силы ходить.

Каждое утро начиналось одинаково: Катя наскоро умывалась в медном, почерневшем от времени тазике, заплетала густые золотистые волосы в толстую косу, заливала кипятком смесь травок, а потом принималась готовить кашу на завтрак. Пока настаивался бабушкин отвар, она успевала покормить кур, привязать коз на поле, подоить и выгнать пастись корову. А потом уже принималась кормить бабушку. Ела та мало, как цыплёнок, – клюнет и всё. Порой Кате приходилось уговаривать её съесть ещё хотя бы одну ложку.

Ну а потом начиналась обычная круговерть бесконечных дел. То забор подправить надо, то крышу подлатать, то черенок для вил вместо старого обстругать, то стойла вычистить, то натаскать воды да выстирать бельё. Катя с трудом управлялась с хозяйством в одиночку, и к вечеру сил, как правило, не оставалось даже на то, чтобы донести голову до подушки – так и засыпала сидя на лавке в сенях. Поэтому когда внезапно нагрянул дядя Стёпа, брат почившего отца, она несказанно обрадовалась. И всё было бы хорошо, если б не его поганая махорка.

Оказалось, что супруга дядю Стёпу недавно бросила и, по его словам, подалась с любовником куда-то на Урал. Жить одному ему было невмоготу, вот он и решил переехать к племяннице. Мужиком дядя был ответственным, работящим – такие в любом хозяйстве нужны, и Катя с облегчением переложила на его плечи большую часть изматывающей работы, с которой он справлялся на раз-два. Не прошло и двух месяцев, как прохудившаяся крыша в избе перестала течь, калитка в загоне больше не болталась на одной петле, а в нём самом появились новые деревянные поилки для скота. Теперь на Кате был только дом. Он справил уже не первый юбилей – кажется, его строил ещё Катин дедушка, но стоял всё так же крепко.

Она накинула на плечи пёстрый платок и вышла во двор. Солнце уже давно закатилось за горизонт, над головой высыпали бесчисленные звёзды, воздух казался плотным и тягучим, как кисель. Тёплый ветерок трепал нежные розовые цветочки вьюнка, что нахально оплёл штакетины забора. Катя чуть постояла у калитки, присела на скамейку и откинулась на спинку, глядя в бездонную черноту ночи перед собой.

– Что, Катеринка, скучаешь? – раздался вдруг над ухом голос.

– Ой! – испугалась Катя и, вскочив, обернулась. Сердце зашлось в бешеном ритме.

– Да не пужайся, дурёха, – добродушно засмеялся Женька Старцев, её сосед. – Я тебе плохого не сделаю.

– Что ж ты подкрадываешься-то, как тать?! Так и заикой на всю жизнь останусь!

– Не останешься. – Женя уселся на скамейку и закинул ногу на ногу. – Хорошо сегодня, да?

– Ага. Как и вчера. Как и позавчера. Лето ж.

Щёки горели, и Катя молча радовалась, что её скрывает темнота. Не хватало ещё, чтоб Женька догадался, что она к нему чувствует – стыда потом не оберёшься. К ней он относился по-дружески, как к однокласснице и соседке, а ухаживать предпочитал за Софьей Караваевой, кучерявой смешливой девчонкой года на три их младше. Катя ненавидела её всей душой, но поделать ничего не могла, только рыдала в подушку ночами да печально вздыхала, когда видела их вместе. В деревне поговаривали, что у них и свадьба скоро намечается, и сердце Кати рвалось на части от боли, когда она слышала эти слова. Свадьба… а она что же? За кого идти, если никто, кроме Жени, душе не мил? Не уживёшься ведь потом с нелюбимым. Так что лучше в девках и оставаться.

Женя протянул ей простенький букет полевых ромашек и васильков. Катя вспыхнула.

– Ты чего это?

Он печально вздохнул.

– Да ничего, Кать. Бери. Не пропадать же цветам.

Катя взяла букет и сунула в него нос. Пахли цветочки сладко, с едва заметной, чуть терпкой ноткой. Она прижала их к груди и искоса поглядела на Женю, но в темноте не смогла различить эмоций на его лице.

– Я же вижу, что случилось что у тебя.

Он снова вздохнул, помялся, хмыкнул и вдруг признался:

– Отказала мне Софушка-то.

– Что? – не поверила своим ушам Катя. – Как отказала?

– Ну вот так, взяла и отказала. Приходи, говорит, свататься на следующий год, а сейчас рано нам женихаться.

– Ого! – протянула Катя, не сумев сдержать радостной улыбки. – Вот же какая!

– Ну ничего, – продолжил Женя. – На следующий год опять пойду. Авось там уже не откажет, слово дала.

На крылечко вышел дядя Стёпа. В пальцах дрожал уголёк вездесущей самокрутки. Он неспеша спустился по ступеням, подошёл к ним и встал рядом, облокотившись о забор.

– Здравствуй, дядь Стёп. – Женя поднялся и протянул ему руку. – Как дела-то? Хорошо всё?

– Привет, – улыбнулся в ответ дядя Стёпа. – Да помаленьку, твоими молитвами. Чего пришёл-то? – Он весело подмигнул и кивком указал на цветы. – Никак, свататься? Букетик вон приволок.

– Да не, – отмахнулся Женя. – Как будто не знаете вы. С Софьей у меня отношения серьёзные.

Катя совсем сникла. Она пыталась делать вид, что ей совершенно всё равно, растерянно теребя нежные цветочные лепестки, но получалось это плохо. Впрочем, никто на неё не смотрел.

Дядя Стёпа снова затянулся и задрал голову к небу.

– Ух какое! Бездонное! Вот прямо так… и полетел бы.

Рассеянный свет луны струился по усыпанному звёздами небесному шёлку подобно сиянию тысяч свечей. Катя рывком встала со скамейки и грубо сунула букетик Жене.

– На. Забери. Не нужно мне.

И с этими словами решительно зашагала к крыльцу. Ею владела горькая обида разочарования. Ну не хочет, и ладно. Дурак, не понимает, как она его любит – да ни одна другая девка так любить не будет! Пусть женится на этой своей милой Софушке, Катя как-нибудь переживёт. А потом, когда он всё равно придёт к ней, выгонит с порога. И бранных слов наговорит. Обязательно. Ну а в том, что он точно придёт, она отчего-то ничуть не сомневалась.

На следующий вечер Катя вдруг неожиданно для самой себя собралась гулять. Бабушка есть, как обычно, отказалась, и теперь крепко спала, укрытая одеялом до подбородка. Дядя Стёпа чинил расшатавшуюся табуретку. Катя завила свои длинные локоны и собрала их в красивую причёску, надела на шею яшмовые бусы, что остались от мамы, и лучшее из всех имеющихся у неё платьев – в крупную серую клетку, с глухим кружевным воротничком на пуговицах. На плечи накинула белый ажурный платок, а потом ещё добрых полчаса крутилась у зеркала, придирчиво оглядывая себя со всех сторон.

Ну сегодня Женька увидит, какая она красавица! Не то, что Софья, эта сухощавая нескладная девчонка с плоской грудью и невыразительными бёдрами. Лицом Караваева походила на дохлую рыбу: впалые бледные щёки, выпуклые пухлые губы, маленький подбородочек и блёклый бесцветный взгляд. И что он только в ней нашёл, что сохнет как сумасшедший, аж других вокруг не видит? А Катя вон какая – статная, ладная, фигуристая, высокая, с сочными округлыми формами и румяными щеками. Дядя Стёпа так и говорил, мол, есть, на что посмотреть. Да за ней, считай, полдеревни увивается! Порог уже обили ходить свататься! Один только Женя на неё и не смотрит…

Катя вздохнула. Увивается-то да, вот только отказывает она всем. Даже сыну председателя Алексею отказала, хотя жених тот ох какой видный, тоже не одно девичье сердце покорил. Алексей, правда, надежды не потерял и продолжал вовсю за ней ухаживать, но Катино сердце не дрогнуло ни единого раза. Она пыталась разбудить в себе хоть что-нибудь, хоть какие-нибудь чувства к этому парню, но оно оставалось глухо. Не любила она Алексея – вот хоть убей.

На улицах уже собралась молодёжь. Кто-то весело наигрывал на гармошке, кто-то пел, отовсюду доносились взрывы смеха. Пришёл и Женя – вместе с Софьей. Увидев их, держащихся за руки, Катя чуть было не задохнулась – от обиды, от гнева, от боли, от подступающих к глазам жгучих слёз. Кое-как сдержав себя в руках, она нацепила на лицо фальшивую улыбку и принялась отплясывать какой-то задорный танец.

– Ух! Ух! – задорно кричал кто-то. – Давай, Катерина! Ух!

Когда она в очередной раз обернулась, Жени с Софьей уже не было. Катя остановилась. Дыхание срывалось от быстрых движений. Её место тут же заняла другая девушка, и теперь уже хлопки и подбадривание стали звучать для неё.

Катя отошла в сторону и опустилась на мягкий ковёр травы. Её душили слёзы, грудь до боли, как в тисках, сдавливало. Хотелось кричать. Он даже не посмотрел на неё! Даже в полглазика не глянул! Как будто её тут и не было – только Софушку свою бесценную видит!

Из темноты вынырнул Алексей и, плюхнувшись рядом с ней, стянул с курчавой головы картуз.

– Чего пришёл? – неприветливо поинтересовалась Катя.

– Просто, – растерялся он. – Гляжу, ты одна сидишь. Вот и подумал, что скучно тебе…

Катя вскочила. Юбка мягко заколыхалась вокруг её стройных ног.

– Да ничего мне не скучно! Понял?! Не скучно!

И опрометью припустила по пыльной просёлочной дороге. Она не знала, куда бежит – просто бежала сквозь вязкую темноту. В ушах громом отдавались тяжёлые удары сердца, по щекам струились слёзы. Её нестерпимо жгли ревность и злоба, она неистово ненавидела весь мир. Да пусть оно всё пропадёт пропадом! Сгорит! Исчезнет!

Под ноги попался камень, и Катя полетела на землю. Ладони и колени обожгло резкой болью. Она вскрикнула и распласталась в пыли, ударившись лбом. Из груди рвались судорожные всхлипы, и сдерживать себя у Кати больше не было сил – она разрыдалась как маленький ребёнок и стала молотить по земле руками.

– Да чтоб она сдохла, эта твоя Софья! – завывала девушка. – Чтоб она сдохла! Сдохла!

Через полчаса она, наревевшись до икоты, кое-как поднялась на ноги и устало поплелась к дому.

***

Утром умерла бабушка. Сперва Катя не поняла – та спала, как обычно. А когда она подошла к ней со стаканом травяного отвара, увидела, как заострились внезапно черты лица, как запали закрытые морщинистыми веками глаза. Кожа приобрела землистый оттенок, рот чуть приоткрылся.

Катя испуганно отпрянула, выронив стакан, и принялась хрипло звать дядю Стёпу. Он всё не шёл, а у неё в груди разливался мертвенный суеверный ужас, отвести взгляд от бабушки не получалось. Наконец в сенях раздались шаги, скрипнула дверь.

– Чего орёшь дурниной?

Катя повернула к нему голову и прижала обе ладони к груди, чтобы унять бешено колотящееся сердце. У ног валялись крупные толстые осколки стекла, растекалась лужа желтоватого цвета.

– Ой! – выдохнула Катя. – Ой, дядь Стёп! Кажись, бабка-то того… померла!..

– Тю! – испугался дядя Стёпа и кинулся к кровати.

Через минуту стало ясно: бабушка и правда отошла в мир иной. Катя истерично рыдала, сжавшись в комок у печки и боясь даже поглядеть в сторону узкой койки, где лежала покойница. Дневной свет сочился в полузанавешенное окно и освещал её морщинистое лицо, которое стало похоже на восковую маску.

– Что теперь делать? – всхлипывая, причитала она. – Что делать-то, дядь Стёп?

Дядя Стёпа сидел на лавке и нервно смолил самокрутку. Катя впервые не ругалась на него за курево – сейчас ей было абсолютно всё равно.

– Что-что, – вздохнул он. – Хоронить будем, как всех, не в поле же гнить вынесем. Отмучилась старая…

Его слова вызвали у Кати новый взрыв истерики. Она заверещала, прикусив кулак, закачалась из стороны в сторону.

– Да не ори ты! – сердито прикрикнул дядя Стёпа. – Ишь, развела тут мокротень! Что, мёртвых никогда не видала, что ль?

Катя замотала головой.

– Нет.

– Нет! – передразнил её дядя. – Мамка когда твоя помёрла, что, не видала её в гробу?

– Так то в гробу! – всхлипнула Катя.

На похороны собралась вся деревня. Катя, с ног до головы закутанная в чёрное, тряслась, как осиновый лист на ветру. Она уже не боялась, но успокоиться никак не получалось. Отныне из родных у неё один только дядька и остался, сирота она теперь круглая. Из глаз катились крупные слёзы и капали на рубашку с кружевом на отворотах и наглухо застёгнутом воротнике. Люди едва слышно шептались между собой, подходили по очереди к гробу, чтобы попрощаться с покойницей. В свете солнца та почему-то выглядела по-другому, не так, как избе – словно бы просто уснула, и поэтому Катя никак не могла по-настоящему поверить в её смерть.

Кладбище на всю деревню было только одно – за полуразрушенным католическим храмом. Когда-то его построили тут чешские и немецкие переселенцы. Тогда в Александровке была их слобода. А потом они уехали, и храм понемногу пришёл в запустение: обрушилась колокольня, отсырела каменная кладка, высокие стрельчатые окна затянуло пылью и паутиной. Туда бог знает сколько лет никто не заходил, разве что любопытные да детишки. Но спустя какое-то время и для них был закрыт вход в обитель латинского бога – из-за опасности обрушения двери заковали в стальные кованые решётки, и теперь длинные нефы пустовали. Потолок подпирали высокие колонны, а под ними вили свои гнёзда ласточки да грачи.

На поминках дядя Стёпа напился, что называется, до поросячьего визга и упал с лавки, но и на этот раз Катя не стала его ругать, хотя ещё неделю назад обязательно высказала бы ему всё, что думает. Просто она ничего не думала. Её по рукам и ногам сковала дикая усталость, голова буквально разламывалась от жуткой боли, что опоясала затылок тугим незримым обручем.

Дома она заварила крепкий чёрный чай и выкинула бабушкины травки. Следом за ними в мусор отправились и некоторые вещи: пара старых, выцветших кофт, залатанные и надставленные по низу юбки, дряхлое нижнее бельё. Катя без сомнений и сожалений завязала эти никому отныне не нужные пожитки в наволочку и выставила за забор. Оставлять постель, в которой испустила дух бабушка, она тоже не хотела, поэтому годную ещё, в общем-то, простынь постигла так же участь.

У калитки со скорбным лицом топтался Женя.

– Чего надо? – грубо спросила Катя.

– Да так… я… Кать… просто помочь чем-то могу, если надобно…

– Не надобно.

Она развернулась и зашагала к крыльцу. Женя нагнал её уже у двери и рывком развернул к себе.

– Тяжело тебе, Катюха, знаю. Ты выплачься, авось оно и пройдёт.

– Без тебя справлюсь.

– Да что ж ты злюка такая? В избу-то хоть пустишь?

Катя поколебалась.

– Ну проходи, коль принёс тебя чёрт.

В комнате коптила одна-единственная керосинка. Её желтоватый мягкий отсвет дрожал на бревенчатых стенах, маленький огонёк бесновался в тесном закопчённом стеклянном колпаке. Катя подкрутила небольшую ручку, и он вспыхнул, став в два раза большое. Тёмное пространство ожило.

Женя потоптался в дверях, нерешительно переступил через порог и сел на лавку, сминая картуз в руках.

– Чаю будешь? – резко спросила Катя.

Он кивнул. Она поставила на стол два надколотых по краям стакана и плеснула в них чай. По цвету он напоминал тёмный янтарь. Заклубился маленьким облачком горячий пар.

– Спасибо.

Пили они молча, не глядя друг на друга. Женя отставил стакан и вынул из внутреннего кармана своего поношенного пиджака средних размеров бутыль с мутной жидкостью.

– Самогон, – сказал он.

– Ага, – хмыкнула Катя. – Вижу, что не вода. Зачем принёс?

– Помянуть.

Он взял с занавешенной тюлем навесной полки два чистых стакана и плеснул в каждый по щедрой порции «огненной воды». Катя отвернулась.

– Не пью я.

– Легче станет, отпустит, – пообещал Женя и всунул стакан ей в пальцы.

Катя понюхала самогон, поморщилась, но всё же решилась и одним махом опрокинула в себя. До этого она пила спиртное только раз в жизни – на свадьбе подруги, и помнила, как быстро тогда опьянела. В хмельном тумане всё вокруг казалось весёлым, а вот утром Катя прокляла себя на все лады – в тело пробралась противная похмельная дрожь, болела голова, и малейшее движение глазами причиняло нестерпимую боль.

Вот и сейчас её быстро утянул пьяный дурман. Мир закачался, пол под ногами внезапно превратился в зыбучие пески, стены затряслись. Храп дяди Стёпы стал будто громче и жутко действовал на нервы. Катя, шатаясь, встала и нетвёрдым шагом побрела к двери – кружилась голова, и хотелось вдохнуть свежего воздуха.

Порог стал почему-то выше. Катя с трудом занесла ногу и, переступив его, вышла на крыльцо. Ночная прохлада коснулась разгорячённых щёк, окутала лёгким бархатным покрывалом. Позади избы до самого горизонта простиралось необъятное пшеничное поле, и Катя, усевшись на перевёрнутое вверх дном ведро, стала всматриваться в накрывшую его ночную темень.

Деревня спала: ни единого огонька в окнах, ни голосов или неумолчного лая собак на улицах. Только она наедине с бездонной глубокой ночью. Выпитое практически на голодный желудок спиртное творило с Катей скверные шутки: ей казалось, что непроницаемая мгла вибрирует, сжимаясь вокруг неё, опутывает своей вязкой тиной.

На плечо легла Женина рука.

– Ну как? Полегчало?

– Не знаю, – протянула Катя и икнула. – В голове шумит.

Она встала и, развернувшись, натолкнулась на Женю. Тот машинально поймал её в объятия, и Катя тихо ойкнула от испуга. Ей ещё никто так крепко не обнимал.

А дальше всё было как во сне. Она ощущала его губы на своих, руки жадно исследовали под платьем её молодое тело и бесстыдно задирали юбку. Катя не сопротивлялась: зачем? Она так давно этого хотела.

Проснулась она в избе, на свой койке. Жутко трещала голова, набухший язык едва помещался в пересохшем рту. Катя кое-как поднялась, добрела до бадьи с водой и, зачерпнув полный ковшик сверкающей чистой жидкости, с жадностью выпила всё до капли. Пахло свежескошенной травой, пылью и прогнившими кое-где половицами. Запахи с непривычной остротой впивались в нос, и Катя невольно морщилась. Желудок судорожно сжимался, и из самых его глубин накатывали волны противной тошноты.

Катя свалилась обратно на кровать и уткнулась лицом в подушку. Солнечный свет, что струился сквозь толстые стёкла на окне и ложился на пол золотисто-рыжеватыми осколками, резал глаза – до боли, до выступающих непроизвольно слёз.

Её разбудил дядя Стёпа.

– Катюнь, я в город съезжу, кой-что по хозяйству прикупить надо, – странным скрипучим голосом сказал он.

Катя смогла только кивнуть в ответ. В затылке будто поселился некто с наждаком, и теперь безустанно полировал им внутреннюю стенку черепа, иногда переходя и на другие участки. Дядя Стёпа взял свою клеёнчатую торбу, с которой обычно ходил за покупками, и вышел за порог.

На растущей под окном раскидистой липе звонко щебетали птицы. Катя отстранённо слушала их неумолчный клёкот, не думая ни о чём. И вдруг в голове колыхнулось смутное воспоминание: безлунная ночь, жаркий шёпот, липкая душная темнота, перевёрнутое ведро, влажные Женины губы и колкая, сладко пахнущую васильками и ромашками солома в сарае. Он расстёгивал на ней чёрную похоронную блузку, а она трепетала в его руках, отдавалась со всей возможной страстью – бесстыдно и развязно, как распущенная девица.

Катя медленно села на кровати, сжимая виски пальцами. Нет, наверное, ей всё это приснилось… Но на груди и животе неумолимым доказательством реальности случившего темнели несколько фиолетовых пятен, что были оставлены жгучими поцелуями. Катя с недоумением и растерянностью оглядывала их. Как могло такое произойти?.. Она ведь не сошла с ума… Господи! Что теперь будет? Что о ней подумают?

Дверь распахнулась. На пороге стоял дядя Стёпа, сжимая в руке пустую торбу.

– Война, говорят, началась.

***

Через несколько дней началась массовая мобилизация, и практически все мужчины уехали из Александровки на фронт, остались только юнцы, дети да старики. Когда собрался уходить и Женя, Катя подловила его у ворот дома и порывисто схватила за руку, но в глаза взглянуть не посмела.

– Жень, – начала она, – поговорить я с тобой хотела…

– О чём? – нетерпеливо осведомился он. – Быстрее только, воевать я иду.

– Вижу. – Катя запахнула платок на плечах. – Успеешь, навоюешься. Я хотела… Ты в тот день что было, помнишь?

Его брови сдвинулись на переносице.

– В какой?

– Как бабушка умерла.

– Ну помню. И что? – Он говорил сухо и резко. – Сказать-то что хотела?

Катя наконец решилась поднять на него глаза.

– А то, что жениться нам в таком случае надобно.

– Зачем?

Она опешила. Как это – зачем? Женя приподнял за подбородок её лицо.

– Катерин, ты ж умная, сама всё понимаешь. Есть у меня уже невеста, со мной вот поедет, где-нибудь в городе поженимся перед тем, как на фронт меня отправят. Согласие она дала. А ты мне на кой?

– Ну как же!.. – задохнулась Катя. – Я ведь не хотела, я ведь…

Слова не шли с языка. Она судорожно уцепилась за его локоть, хватая ртом воздух.

– Катенька, меня тоже понять можно. Я ж живой, не оловянный какой-нибудь, не деревянный. А женские прелести передо мной маячут, так как тут устоишь-то?

– Но я ведь люблю тебя, – от отчаяния вдруг призналась Катя.

Из глаз брызнули горькие слёзы обиды и разочарования. Почему он говорит все эти ужасные вещи? Чем она заслужила подобное?

– А я тебя нет, – хмыкнул Женя. – Фальшивка ты, Кать. Вроде как настоящая, а приглядишься: фальшивка. Сколько вокруг тебя парней увивается, по пальцам не пересчитать. Думаешь, я не догадался, что у тебя со всеми ними было? Притворяешься только хорошей, а так – порченая фальшивка.

Катя отшатнулась. Его жестокие слова ударили в сердце ножом и безжалостно раскромсали его на куски. За что он так с ней?.. Больше всего на свете она хотела, чтобы земля прямо сейчас разверзлась под ногами и полностью поглотила её. Стыд, унижение, обиду, страх – вот что чувствовала Катя.

Женя обошёл её и зашагал по пыльной дороге к полуторке, которая должна была довезти их до ближайшего военкомата, а Катя так и осталась стоять у забора. Руки повисли безжизненными плетьми, в голове билась одна-единственная мысль: опозорена. Как в глаза теперь людям смотреть? Но ещё страшнее было то, что Женю она потеряла навсегда.

Полуторка глухо зарычала мотором и вырулила на главную улицу. Сельчане махали ей вслед, прощаясь со своими братьями, мужьями, сыновьями, а Катя всё стояла и стояла посреди улицы. По щекам струились слёзы, но она даже не пыталась их утереть. Весь мир внезапно рухнул, рассыпался в прах, словно пепел.

Дядя Стёпа, которого не призвали в армию по возрасту – ему было пятьдесят восемь лет – сразу заметил, что с племянницей происходит что-то неладное, но сколько бы он ни допытывался, Катя молчала, словно воды в рот набрала.

– Ходишь чернее тучи, – ворчал дядя. – И не говоришь ничего. Из-за бабки, что ль? Или из-за войны?

– И из-за бабки, и из-за войны, – буркнула Катя.

Поскорей бы отстал со своей тревогой и расспросами, ну ей-богу, и так тошно до такой степени, что хоть ложись и помирай.

– Дак ты не боись! – попытался ободрить её дядя Стёпа. – Бабке оно и пора было прибраться, а война не вечная, кончится когда-нибудь.

Ах, если бы он знал правду – ту, которая страшнее и войны, и смерти вместе взятых! Катя закусила губу, чтобы сдержать рвущееся из груди рыдание, и зажала нос пальцами. В чёрной пасти печки булькал в котелке грибной суп, шкворчала овсяная каша с куриным мясом, пыжился румяными блестящими боками капустный пирог. Катя вытащила его деревянной лопатой и скинула на покрытое вышитым красной нитью рушником блюдо.

– Ешь, дядь Стёп.

– Чего это опять глаза на мокром месте? – наигранно весело спросил он и перекрестился. – Ну вот тебе крест, таких плаксивых баб, как ты, ни в жизть не видал!

Однажды утром, когда Катя, как обычно умывалась из потемневшего медного тазика, её вдруг схватил приступ тошноты – липкой, удушливой. Она волной подступила к горлу и встала комом. Катя уронила полотенце и, выскочив на улицу, бросилась на огород, где её вывернуло прямо на грядку со свёклой.

Сперва она думала, что отравилась чем-то. Тошнота не отступала весь день, а вдобавок к ней неприятно тянуло в животе и болела грудь. Даже мысли о еде вызывали новый приступ рвоты, и Катя так и не смогла проглотить ни крошки до самого вечера.

Дядя Стёпа молча наблюдал за ней, а когда она вышла на крылечко подышать свежим воздухом, направился следом.

– Ты беременная, что ль? – раздался за спиной его голос.

Катя чуть было не подпрыгнула от испуга и, развернувшись, испуганно глянула на него.

– Ты чего, дядь Стёп? Рехнулся? Не беременная я.

Из глубины души стал медленно подниматься страх. Он, как и противная тошнота, накатывал волнами, накрывая её с головой и засасывая в свою бездонную пропасть. Она глядела на дядю расширившимися глазами.

– Не первый десяток живу, баб беременных видал уже, – не отступался дядя Стёпа. – Признавайся, от кого забрюхатела?

Катя не выдержала, бросилась ему на шею и отчаянно зарыдала, путано объясняя, что произошло. Дядя ласково гладил её по заплетённым в две косы волосам.

– Ты меня только не ругай, дядь Стёп, не брани, – захлёбывалась слезами Катя. – И так на душе муторно, хоть волком вой!