Текст книги "Когда была война…"

А потом немцы принялись в суматохе и спешке уничтожать документы. Катя видела огромные костры у комендатуры, куда бумаги порой бросали прямо в папках и портфелях. Один такой непонятным образом умудрился уцелеть в огне, обгорели только углы да почернела от сажи металлическая застёжка. Катя случайно заметила его на кострище и, не думая, подняла, отряхнула от пепла и заглянула внутрь. В двух отделениях аккуратно лежали десятка два бумаг. Она отшвырнула его в сторону. Понять всё равно ничего не поймёт, а хранить у себя немецкие документы не стоит – Катя чувствовала это нутром.

Перед тем, как стихла канонада, немцы попрыгали в свои машины и мотоциклы и убрались из Александровки прочь. Наступившая после их отъезда тишина казалась нереальной, ненастоящей, звенела в прогретом апрельским солнцем воздухе туго натянутой струной. Сельчане прятали друг от друга взгляды, избегая смотреть в глаза. Они столько пережили и натерпелись в оккупации, что теперь попросту боялись. И каждый гадал, что же будет дальше.

– Мама, а мил бывает без войны? – спросила как-то раз Шуня и выжидательно уставилась на неё своими громадными ясными глазами. – Бывает так, что немцев нету, а полицаи не отбилают еду?

Катя сморгнула слёзы и, посадив дочь к себе на колени, принялась тихонько раскачиваться. А действительно, разве так бывает? Неужели когда-то она спокойно спала по ночам и свободно ходила по улице, а продукты в доме имелись всегда?

Она поцеловала Сашу в висок и прижалась щекой.

– Бывает, ласточка моя.

– Ты видела? Война ведь давно идёт? Целых сто лет, да?

– Нет, дочка. Не сто лет… Три года.

– А фто немцы от нас хотят? – с детским любопытством продолжала спрашивать Саша. – Пофему они всегда такие злые? Бывают доблые немцы?

Её обычно звонкий голосок звучал чуть приглушённо. Катя молчала. Она не знала, что отвечать. Может быть, когда Саша вырастет, она расскажет ей всё – от начала и до конца, когда уже не будет в душе страха и боли, не будут так саднить нанесённые войной раны, а небо над головой никогда больше не озарится заревом взрывов. Когда не будут разрывать тишину стрёкот пуль и натужный, громкий грохот пушек.

На второй день тишины в Александровку вошли советские солдаты. Их встретили громким радостным плачем. По улице, ревя моторами, потянулись запылённые, чёрные от мазута танки с красными звёздами на броне, затряслись полуторки и бронемашины, а за ними вышагивала пехота со скатками и винтовками. Саша провожала их удивлённо-восторженным взглядом, выглядывая из-за забора. Некоторые солдаты замечали её личико между деревянных штакетин и приветливо улыбались.

В здании, где у немцев была комендатура, теперь располагалась комендатура советская. Приехали ещё какие-то люди в форме, ещё солдаты, и с двух краёв Александровки установили пушки с длинными металлическими шеями. Они, накрытые маскировочными сетками, тянули их к небу, будто высматривая врага немигающими круглыми глазами. Солдатскую казарму устроили в клубе, там же организовали и медпункт.

– Оставили нам солдатиков на случай, если немцы обратно попрут, – говорили в деревне. – Нас теперь защищают.

Но немцы обратно не пёрли. Только лишь однажды два их самолёта вдруг вынырнули из облаков над деревней и принялись хищными птицами кружить над крышами домов. Караульный, едва только завидев их, принялся остервенело бить металлическим прутом по висящему на столбе пустому ведру. Дверь казармы распахнулась, и оттуда один за другим побежали бойцы, на ходу надевая каски и затягивая ремни. Двое тащили большой и, по всей видимости, тяжёлый деревянный ящик.

– Орудие к бою! – громко скомандовал высокий худощавый паренёк, и сетку с пушки откинули в сторону, заняли позиции и принялись крутить какие-то ручки на круглых металлических рулях.

Пушка развернулась дулом в сторону самолёта. Паренёк схватил бинокль.

– Азимут двести шестьдесят! Дальность четыре тысячи!

– Есть четыре тысячи!

И снова дуло пришло в движение.

– Высота три пятьсот!

– Заряжай!

Немец развернулся, спикировал вниз и понёсся прямо на них. Бах-бабах-бах-бах! – загремели выстрелы, зарешетили пули по покрытой пылью земле.

– Стреляй! – проорал паренёк.

Пушка закашляла огнём, содрогнулась всем своим металлическим телом. В воздухе надулись облачка чёрного дыма. Самолёт вильнул от них в сторону, припал на одно крыло и стал, прерывисто натужно гудя, набирать высоту.

– Дальность две! Высота две с половиной! Давай!

Дуло снова выплюнуло снаряд, и на этот раз он угодил прямо в самолётное брюхо. Из-под крыльев с чёрными крестами вырвался дым и потянулся по небу длинной полосой. Попали, – поняла Катя. Второй самолёт уже уносился вдаль, только гул мотора ещё висел над деревней.

Больше немцы в Александровке не появлялись.

На следующий день после налёта Катю вызвали в комендатуру. Угрюмый мужчина в синей фуражке, представившийся капитаном Михеевым, долго задавал её какие-то нелепые вопросы и смотрел прямо в глаза жёстким взглядом. Катя ёжилась, путалась в словах, но всё же отвечала, хотя и не особенно понимала, что ему от неё нужно. Это выяснилось только часа через два после начала допроса.

– Информация есть, что вы врагу пособничали, – внезапно сказал он, прикуривая очередную, пятую уже папиросу. – Помогали.

– Это как это я пособничала? – опешила Катя. – Ничего я им не помогала. С чего вы взяли?

Капитан глубоко затянулся и выдохнул дым через нос, потом бросил перед ней на стол картонную папку.

– Пол мыли. Бдительные граждане донесли.

Катя запахнула на груди шаль. Её пробрала ледяная оторопь, сердце захолонуло.

– А разве мыть пол – это пособничество?

– Ещё какое.

Она натянуто рассмеялась.

– Глупости.

– Я так не считаю. В немецкую комендатуру вы ходили? Ходили. Прямой контакт с врагом имели? Имели. Значит, и информацию им могли носить. Так?

– Нет, – не согласилась Катя. – Никакую информацию я им не носила. Откуда я могла её носить?

Капитан пожал плечами.

– От партизан.

– Я их даже не видела никогда, партизан.

В помещении повисла напряжённая тишина. Капитан не сводил с Кати цепкого взгляда, снова и снова затягиваясь папиросой. В воздухе тонким слоем повис разбавленный солнцем сероватый дымок.

– Не видели, говорите? А зачем тогда к немцам ходили?

– Ну… Я это… как зачем… Полы мыть я ходила…

– А цель? – Он, не глядя, затушил окурок в жестяной пепельнице. – С какой целью вы это делали?

– Так… – окончательно растерялась Катя. – Для чего ж пол моют? Чтоб чисто было…

Капитан вдруг взорвался. Он резко ударил ладонью по столешнице, так, что Катя вздрогнула, и нервно, с гневом проорал:

– Встать!

Она вскочила и испуганно заморгала. Капитан тоже поднялся со своего стула, неспешно одёрнул гимнастёрку и, обойдя стол, шагнул к ней. Два серо-карих глаза хлёстко смотрели из-под низко нависших густых бровей, тонкие губы сжались в прямую линию, ноздри раздулись.

– Отвечать коротко и прямо. С какой целью ходила к немцам?

– Так я ж говорю…

– Ты в дурочку мне здесь не играй, поняла? Цель назови! С какой целью к немцу шастала?

Катя съёжилась ещё сильнее, втянула голову в плечи. Слёзы нестерпимо жгли веки. Она совсем ничего не понимала – что он хочет от неё, почему кричит? Разве она сделала что-то плохое?

– Жрать нечего было. Еду они давали за работу.

– Значит, ты за жратву родину продала?

– Что? – выпучила глаза Катя. – Ничего я не продавала! Как можно мытьём полов родину продать?

Капитан криво усмехнулся.

– Ишь ты, какая борзая выискалась. Признавайся, передавала немцам информацию?

– Нет.

– Ну хорошо. – Он вернулся за стол и снова сел не стул. – Хорошо. Тогда по-другому говорить будем. Ты сейчас под арест пойдёшь, посидишь двое суток в камере. Подумаешь. А потом посмотрим.

– Какой ещё арест? – похолодела Катя. – Нельзя мне… дочка у меня маленькая…

– Про дочку раньше думать надо было, когда родину продавала, – грубо отрезал капитан и крикнул: – Рачков!

Дверь распахнулась.

– Тут, товарищ капитан!

– Под арест, – кивнул тот на Катю.

Её бросила в пот, внутри что-то оборвалось. Она не понимала сути обвинения, но догадаться, что всё происходящее очень серьёзно, было не трудно. Горло сдавило ледяным спазмом.

– Нет! – хрипло запротестовала она. – Нельзя под арест! Дочь у меня! Нельзя!

На запястьях сухо щёлкнули наручники, и Катя затряслась, как высохший лист на ветру.

– Да погоди ты, Софроныч, арестовывать, – раздался из коридора голос.

В дверь шагнул Виктор. Катя не сразу узнала его – он стал будто выше, раздался в плечах, приобрёл безупречную выправку. На голове его красовалась такая же синяя фуражка. Мельком глянув на Катю, он двинулся к столу.

– Тебе лишь бы арестовать.

– А-а-а-а, Ставинский! – расплылся в улыбке капитан. – А мы тебя завтра ждали!

Они обменялись крепким дружеским рукопожатием. Катя обалдело глядела на широкую спину Виктора, не веря своим глазам. Она считала его давным-давно погибшим – ещё тогда, когда немцы устроили облаву на партизан. У него ведь не было шансов выжить.

– Я всегда прихожу тогда, когда меня меньше всего ждут, – усмехнулся Виктор и оглянулся на Катю. – За что её?

Капитан раскрыл лежащую на столе папку и стукнул по бумагам костяшками пальцев.

– Да вот, предательство родины.

Виктор неторопливо вынул из кармана портсигар, придвинул к столу колченогую табуретку и, сунув в рот папиросу, сел.

– Рачков, свободны. – Он прикурил он поднесённого капитаном огонька зажигалки и, пустив дымок, пробежался глазами по строчкам. – И где состав преступления? В мытье полов?

Рачков отдал честь и вышел за порог, бесшумно притворив за собой дверь. Майское солнце щедро заливало комнату золотистым светом через заклеенное газетными полосами окно, а в его лучах роились мелкие пылинки.

– Знаю я её, Софроныч, – продолжил Виктор. – Партизанка она. На подхвате была.

– Это… – начал капитан, но замолчал.

– Она в комендатуру ходила, чтоб сведения собирать. А потом партизанам её переносила. Плохо ты, Софроныч, проверяешь.

– Так я это…

В колких глазах мелькнуло смятение. Катю волной накрыло облегчение: значит, её всё-таки не арестуют. Она напряжённо ждала, переводя взгляд с одного мужчины на другого.

– Пиши: нет состава преступления. Всё.

– Так точно, товарищ майор государственной безопасности, – нехотя, с нотками бессильной злобы в голосе сказал капитан.

Виктор встал, подошёл к Кате и, взяв за локоть, повёл к двери. В коридоре с неё сняли наручники. Она оглянулась через плечо. Капитан сидел за столом с растерянным озабоченным видом и перебирал бумаги.

Они вышли на улицу. Виктор молчал, на ходу докуривая папиросу. Катя не решалась заговорить с ним: слова просто не шли с языка, только тяжело ворочались в голове, сталкиваясь и сбивая друг друга.

– Как Александра? – наконец спросил он.

– Хорошо, – робко ответила Катя. – Подрастает…

У крыльца фырчал мотором «Виллис» с седым худощавым солдатом за рулём. Виктор распахнул заднюю дверцу и жестом пригласил её сесть. Катя без возражений залезла в машину, он прыгнул на переднее сиденье, и шофёр завёл мотор. Они покатили по пыльной, накатанной двумя колеями дороге. Из дворов тут же повыскакивала босоногая ребятня и с гомоном и гиканьем наперегонки устремилась за ними.

У дома машина остановилась. Виктор, всё так же молча, подал Кате руку и проводил до калитки. Она смущалась и краснела под его пристальным настойчивым взглядом, пальцы чуть подрагивали.

– Почему ты… – начала она и осеклась.

– Почему я приехал? – закончил он за неё и тут же просто ответил: – К тебе.

Катя опустила ресницы.

– Ладно, я… мне идти надо…

– Конечно.

Он стоял у калитки и смотрел, как она бежала по дорожке к дому. Лёгкая ситцевая юбка мягко колыхалась вокруг стройных ног, золотисто-пшеничные густые волосы рассыпались по узким плечам длинным водопадом. Дыхание перехватило. Она захлопнула за собой дверь и ещё несколько минут стояла в сенях, привалившись спиной к стене и пытаясь отдышаться. А из головы никак не шёл образ Виктора – высокого, статного, широкоплечего, в новенькой, с иголочки форме и синей фуражке с красной звездой.

Вспомнилась ночь, когда он постучался к ней в окно и попросил воды. Тогда он был совсем другим: бледным, измождённым, бессильным, с растрескавшимися губами и в обгоревшей грязной шинели. Плечи его сутулились, взгляд был потерянным и тусклым. А сейчас вон какой – весь из себя, красивый, ухоженный, уверенный.

Катя думала о нём весь день, а утром обнаружила на крыльце букет ромашек. Она подобрала его и с улыбкой вдохнула густой аромат цветов. Они пахнули летом, солнечной поляной и свежескошенной горячей травой, а ещё – чем-то пряным и тягуче-сладким, похожим на то чувство, что ёкало в груди при мысли о Викторе, заставляя сердце подрагивать и сжиматься.

Ещё наполненный ночной прохладой воздух приятно щекотал щёки. Катя босыми ногами стояла на крыльце, прижимая к себе простенький букетик, и бездумно улыбалась.

В обед приковыляла запыхавшаяся Виолетта Леонидовна и сообщила, что Софью Караваеву арестовали, а её жених, Женя Старцев, вернулся «целёхонек» домой – с наградами на груди и в чине старшины. И если бы раньше эти новости взволновали Катю, то теперь ей не было до них никакого дела.

– Вот только про Софушку-то он даже и не спросил, – тарахтела Виолетта Леонидовна, то и дело всплёскивая руками и качая головой. – Вядать, и не интересна она теперича ему. Оттого, что не её полёта птица он теперича! Вот почему! Он-то вишь какой, вишь какой! Идёт, значицца, по деревне, весь из себя, нос задравши! А она что…

– А чего он так рано с войны-то вернулся? – без интереса спросила Катя. – Ещё ж не кончилась она вроде.

– Говорють, по ранению яво спясали. А что за ранения, не знаю… – Он пожала плечами. – Сперва пропал без вести, потом нашёлси… Говорють, партизанил где-то в Белоруссии.

– Да и шут с ним.

Виолетта Леонидовна сжала губы, беспокойно покрутилась на табуретке и наконец решилась спросить то, что её, видимо, очень давно интриговало:

– Катюнь, а Александру-то ты не от него родила случаем?

– А какая разница, тёть Летт? – Катя повернулась к ней. – От него, не от него…

– Ну так от него? – допытывалась любопытная старушка.

– От него.

Виолетта Леонидовна умолкла на минуту, переваривая полученную информацию. Она ещё до войны была главной сплетницей в Александровке, и, видимо, уступать свою роль не собиралась и сейчас. Катя даже пожалела, что сказала ей правду – если тётя Летта что-то знает, то через день это становится народным достоянием.

Впрочем, всё равно.

Катя поглядывала на стоящий в банке букет. Виктор появился в её жизни неожиданно, а потом так же неожиданно исчез. И она не думала о нём – до сегодняшнего дня, считала просто случайным знакомцем, с которым её свела жизнь на трудной дороге посреди грохота и пепла войны. Он пришёл однажды глубокой ночью, и, впрочем, не оставил после себя ничего, кроме воспоминаний.

Тутя уже громко мычала у калитки, требуя впустить. Шуня суетливо откинула деревянный засов, потянула на себя калитку, и корова пошла по дорожке к своему стойлу, на ходу жуя травяную «жвачку» и хлеща себя по бокам вымазанным в грязи хвостом. Катя подхватила гнутое цинковое ведро.

– Доить пойду, тёть Летт.

– Иди, – отозвалась Виолетта Леонидовна и встала. – Да и я побегу, тоже дел выше крыши. – И запричитала: – Огород у меня некопаный стоит всё ещё, и медведка, погань эта, опять всё пожирает, уж что делать-то с ней, не знаю… и короед замучил…

– Яичную скорлупу в землю закапывать нужно, – посоветовала Катя. – Медведка её жрёт, режется да и подыхает.

– Господь с тобой, Катюня. Откуда у нас яйца? Несушек-то всех ещё когда немцы передавили… Тьху ты, срань, – совсем огорчилась она и заковыляла к двери. – Чтоб немцы эти все провалились! Всё испоганили, шакалы!

Тутя охотно позволила выдоить себя до последней капли. Её теленка, рыжего неспокойного бычка, увели в казармы – на еду для солдат, и первые несколько дней она беспокоилась, искала его, суясь во все кусты. Один раз даже сбежала из дома на поле, но, не найдя сына, к ночи вернулась. Тогда и Катя перепугалась: неужели потерялась корова? Тутя стала для них единственной кормилицей, и её потеря была равносильна голодной смерти. Да и с каким трудом ей удалось выбить животное, ума не приложить! Она обегала все возможные и невозможные инстанции, умоляла, уговаривала, плакала – и наконец над ней сжалились и выделили корову. Немолодую и худющую.

Молока Тутя давала не много – чуть меньше двух литров, но зато было оно отменным, жирным и сладким.

Свежий надой Катя оставила в сенях и пошла за марлей – молоко требовалось процедить. В избе сидел Женя. Их взгляды встретились, и Катя замерла на пороге от изумления.

– Что надо?

Он встал, нерешительно переступил с ноги на ногу.

– Извини, что зашёл вот так. Не было тебя, вот и я…

– Корову я доила. Так чего принесло-то тебя?

– Тебе цветы понравились? – Он покосился на банку с букетом. – Я для тебя… А ты, гляжу, какая была неласковая, такая и осталась.

– Раньше ласковая была, – усмехнулась Катя. – Немцы от ласки отучили.

– Ну, всем тяжело пришлось…

– Надо-то чего?

Женя неопределённо повёл плечом. Пальцы его теребили и мяли край большой ему, мятой гимнастёрки с расстёгнутым воротником.

– Да так. К тебе зашёл, узнать, как ты.

– Хорошо я.

Она просто стояла и смотрела на него, не зная, что сказать. Да и нужно ли говорить? Им говорить между собой уже давно не о чем, всё до войны сказано было.

Он шагнул к ней, не переставая теребить гимнастёрку, и посмотрел прямо в глаза. Робко, неуверенно, даже со страхом – совсем не так, как смотрел на неё, когда они виделись в последний раз, перед его отправкой на фронт.

– Кать, тут вся деревня говорит, что дочку ты от меня родила.

– Ну говорит. И что?

– Правда это?

– Правда. – Катя подошла к столу и взяла марлю. – Только тебе какое дело до того?

Он растерялся.

– Ну как же… Моя дочь, получается… У меня, получается, дочка была, а я не знал…

– Не было, – резко возразила Катя. – Не было и нет. Моя она дочь, а не твоя. Сейчас иди прочь, дел у меня много. – И поторопила: – Ну? Иди, иди!

– Жестокая ты, Катя, – укоризненно протянул Женя. – Я, может, исправить всё хочу. Что наговорил тебе… так это я глупый был, Катя. Понимаешь? Глупый был!

– А на войне шибко поумнел? – с издевкой спросила Катя.

– Поумнел.

– Поумнел, да не того, чтобы понять, что всех война поменяла. Я тоже глупая была. Думала, люблю тебя. А ты что? – Она окинула его холодным взглядом. – Точно глупая. Ты меня фальшивкой тогда назвал, только фальшивым оказался сам.

– Кать… Я исправить всё хочу! – Он умолк на мгновение, а потом с жаром, сбиваясь и глотая окончания, затараторил: – Осознал я всё! Прощения у тебя просить пришёл, понял, что одна только ты мне нужна! Катя, мы же почти уже семья, дочь вон растёт… Можем взять да и с чистого листа начать! Просто как будто не было ничего, забудем всё! И заново!..

– Зачем махать руками, когда поезд ушёл? – прервала Катя его взволнованный словесный поток.

Её вопрос повис в воздухе. Женя неподвижно стоял посреди комнаты, руки повисли вдоль тела безжизненными плетьми. Он весь будто разом потускнел, сжался, став совсем на себя не похожим. От прежнего Жени осталась только невнятная бесцветная оболочка, и Катя вдруг пожалела его. Видно, выбила из него война всю былую волю к жизни, всю радость, стойкость и смелость духа. Кто-то, пройдя через горнило войны, закаляется, а кого-то она ломает и безжалостно добивает.

– Ты бы лучше к Софье пошёл, – уже мягче сказала она. – Плохо ей. Вы же поженились вроде или как?

Женя мотнул головой.

– Не успели.

– Ладно. Ты, Жень, ступай себе. Нет у нас с тобой ничего общего. И не ходи ко мне.

– Так забрали Софью… – тихо, почти неслышно сказал он и опустил свои редкие рыжие ресницы.

Катя только хмыкнула. Цветы она сразу после Жениного ухода выбросила. На душе скреблись кошки, и она мучительно размышляла о том, что же со всеми ними сделала война. Мысли были разрозненными, однобокими и неоконченными, обрывались на середине, заменяясь другими, валились друг на друга битыми кирпичами, и Катя долго не могла успокоиться, не понимая причины своей тревоги. Просто муторно было внутри, ныло тоскливо сердце, сбиваясь с привычного ритма.

Вечером пришёл Виктор, и она снова разволновалась. Он постучал в дверь, когда они с Сашей сели за стол ужинать, и, не дожидаясь ответа, распахнул дверь и вошёл в сени. Катя вскочила с табуретки, а он снял с головы фуражку и по-хозяйски повесил её на вбитый в косяк ржавый гвоздь и шагнул в комнату.

– Здластье, дядя, – радостно прощебетала Саша.

– Здравствуй. Можно, хозяйка?

– Проходи, проходи, – засуетилась Катя. – Поешь с нами?

– Нет, – отказался Виктор и указал глазами на табуретку. – Сесть можно?

– Да…

Голова вдруг закружилась. Катя наспех накинула на плечи тонкую шаль, запахнула её на груди и опустилась за стол. Виктор молча оглядывал не изменившуюся обстановку и постукивал пальцами по своему колену, а её бросало то в жар, то в холод от одного его присутствия. Она зачерпнула вязкую пшённую кашу и проглотила, даже не почувствовав вкуса.

– А меня Александла зовут, – важно представилась Шуня. – А вас как?

– Меня Виктор, – улыбнулся он.

– Маму Катя, – продолжила девочка. – А есё у нас колова есть, её Тутя. Мама говолит, Тутя нас колмит. Она молоко даёт. Я каздый день пью молоко. А вы?

– Нет.

– Зля. Молоко вкусное. Мама есё умеет тволог делать, тозе вкуснятина!

Она заулыбалась, показывая зубы, и по-детски, всей ладонью, взяла со стола ложку.

– Молоко полезное, – заметил Виктор.

– Не знаю. – Саша усердно засопела, ковыряясь в каше. – Тутя у нас холосая, доблая. Она совсем никогда не бодается. Я с ней иногда иглаю. Плавда, ей не нлавится иглать, она только зуёт и спит, больфе нисего не делает.

– А как же ты тогда с ней играешь?

Саша передёрнула плечами и посмотрела на него из-за стола.

– Тлаву ей даю зевать. У нас знаете, какая больсая тлава ластёт! – Она подняла вверх руку. – Во! Огломная!

Катя разглядывала его из-под опущенных ресниц. На боку висела прикреплённая к ремню кожаная кобура, через крепкое плечо был перекинут тоненький ремешок планшетки. Гимнастёрка защитного цвета с двумя накладными карманами на груди сидела на нём, как влитая, выгодно подчёркивая налитые силой мускулы на руках, сапоги были начищены до блеска, висящая у двери фуражки тускло сверкала чёрным козырьком и красной звездой на околыше.

Виктор перевёл взгляд на Катю, и она поспешно отвела глаза, чувствуя, как к щекам приливает кровь. Она в панике прижала к ним прохладные пальцы. Не хватало только, чтоб она раскраснелась тут, как варёный рак! Ресницы её затрепетали, в горле встал тугой твёрдый ком.

– Катя, – позвал он.

– М-м? – отозвалась она, так и не смея поднять глаз.

– Я ведь к тебе пришёл. – Он тихо засмеялся. – Даже не посмотришь на меня?

Катя попыталась собраться с духом.

– Посмотрю.

– Я о тебе всё это время думал. Ты не считай, что легкомысленный какой-то или ещё чего. Ты мне жизнь спасла.

– Ну уж прямо спасла! – натянуто рассмеялась она. – Помогла…

Он помолчал.

– Я к тебе, Катерина, с предложением. Замуж хочу позвать.

Голова окончательно пошла кругом. Катя глядела на свои пальцы, сжимала их в кулак и снова разжимала. Слова не шли с языка, щёки полыхали. Саша доедала свою кашу. Ей явно не был интересен их разговор, если она вообще понимала его суть.

– Я благодаря тебе живой остался, – снова заговорил Виктор. – Мы ж на себя первый удар приняли. На границе я служил. Как выжил в мясорубке той, не понимаю. Как дотащился… Но если б не ты, лежал бы уже где-нибудь. Перемёрз бы или с голоду… Ты не побоялась меня принять. Да и… – Он замялся. – Красивая ты, Кать.

– Моя мама самая класивая! – с восторгом поддержала его Саша. – Самая-самая!

– Партизан тот меня к своим вывел. Так и оказался я здесь. Видишь, в звании повысили, довольствие у меня теперь хорошее, пайком не обделяют. Ну так как? Я сюда всеми правдами и неправдами себе направление выбил, Кать. Соврать даже пришлось начальству.

– Я… я не знаю… – окончательно растерялась Катя.

– Ну хорошо. – Он встал. – Завтра зайду тогда.

И, решительно прошагав к двери, снял с гвоздя свою фуражку, нахлобучил её на голову и вышел в бархатно-тёмную крымскую ночь. Дверь с громким стуком затворилась за ним, а Катя ещё полчаса сидела за столом, глядя ему вслед.

***

Птицы радостно щебетали, встречая новый рассвет, что растянулся по горизонту за пшеничным полем бледно-розовой дымкой. Катя с закрытыми глазами лежала в кровати. На ресницах оседали первые, ещё не золотистые лучи разгорающегося дня, а она с упоением слушала птичий клёкот и улыбалась самой себе.

Шуня уже проснулась и теперь возилась у печки, гремела котелком и кружками. Пора вставать – желудок тоже понемногу пробуждался ото сна и требовал пищи. Да и дела сами себя не сделают. Катя откинула в сторону заменяющую одеяло простыню и босиком пошлёпала в сени, умылась из старого жестяного тазика, вытерла насухо лицо, тщательно расчесала длинные волосы, потом скрутила их в пучок и повязала на голову платок. Он давно уже вылинял от стирок и выгорел на солнце, да и края сильно пообтрепались, но нового у неё не было.

Солнце приветливо заглядывало в маленькие, занавешенные окошки. Тутя призывно мычала, требуя выпустить её пастись на поросший сладкой сочной травой луг, нетерпеливо перебирала ногами. Пока Саша завтракала творогом, Катя выгнала корову, подмела крыльцо и дорожку, вычистила загон. Каждодневная круговерть бесконечных дел снова поглотила её с головой, и о том, что не завтракала, она вспомнила только к полудню.

Дочка уже убежала на улицу – играть с ребятами. Детей в Александровке было мало, война выкосила всех, и стар, и млад, но друзья Саше всё же нашлись – пятилетний сорванец Гоша с соседней улицы и его сестра Таня. Где они целыми днями носятся, Катя понятия не имела, но всё же была спокойна: в деревне полно солдат и офицеров, да и Гоша обещал за Шуней приглядывать. Правда, однажды всю троицу привёл домой молодой солдатик и, зачем-то отдав Кате честь, сообщил, что детишки играют «в опасной близости от военного объекта, то есть, от зенитной установки».

Что такое зенитная установка и какими последствиями чреваты игры рядом с ней, Катя не знала. Но на всякий случай запретила ходить туда и Саше, и Гоше с Таней. Те, испуганно хлопая глазами, дали слово больше никогда не приближаться к казармам, и Катя не волновалась. Дочь слушалась её беспрекословно.

Жара усиливалась, становилась всё более изнурительной. Катя окучивала помидоры с картошкой, иногда сбивая с зелёных резных листочков колорадских жуков и других вредителей. Тяпка затупилась, но у Кати всё никак не находилось времени и сил наточить её. Как и косу. Тогда как давно уже было пора скосить вымахавший до пояса бурьян во дворе. Если не убрать его сейчас, то он раскидает семена повсюду, и на следующий год случится настоящая бурьянная катастрофа.

Катя утёрла со лба пот и, щурясь от яркого солнца, оглядела заросший двор и решила: чего тянуть? Окучивание может и подождать пару деньков. Она закинула тяпку на плечо и пошла к сараю, нашла отбойную «бабку», молоток и осёлок. Заткнув подол юбки за пояс, чтоб не мешал, Катя вбила «бабку» в чурбан и, взяв косу, уже собиралась начать отбивку, как во дворе вдруг появилась запыхавшаяся Саша и со всех ног понеслась к ней.

– Мама! Мама!..

– Что такое? – всполошилась Катя. – Опять у зенитной установки играли?

Дочка замотала головой и, вскинув руку, показала куда-то в сторону.

– Там дядя Виктол к тебе едет! – с восторгом провозгласила она и заулыбалась во весь рот. Растрепавшиеся, выбившиеся из косичек волосы падали на лицо.

Катя недоумённо взирала на неё.

– Так не играли?..

– Нет! Дядя Виктол едет! Котолый вчела плиходил!

Катя поднялась на ноги, и в этот же момент увидела Виктора. Он ехал верхом на вороном коне, слегка покачиваясь в седле. Конь неспешно и грациозно, с достоинством дворянина вышагивал по пыльной дороге. Чёрные бока блестели, с шеи свисала длинная густая грива, чуть позвякивала сбруя. Поравнявшись с калиткой, Виктор натянул поводья. Конь фыркнул и послушно встал.

Саша выплясывала какой-то радостный танец на дорожке, подпевая себе, босые чумазые ноги так и мелькали из-под длинной, большой ей юбки. Катя её ликования не понимала, но видела, что дочь почему-то чувствовала себя на седьмом небе. У забора тут же собрались ребятишки и, наперебой галдя, разглядывали коня, тянули к нему руки, несмело прикасаясь к длинным стройным ногам. Тот, по всей видимости, против не был, только потряхивал своей шикарной гривой и стучал копытом, выбивая в воздух клубочки пыли.

Виктор ловко спешился, накинул поводья на штакетину, подошёл к калитке и с улыбкой облокотился на неё. В руках он держал букет свежих бордовых роз.

– Здравствуй, Екатерина.

– Здравствуй, – пробормотала она в ответ.

И снова её затопила волна смущения и замешательства. Вот он стоит, весь такой статный, красивый, одетый с иголочки. Стоит и смотрит на неё – мало того, что замызганную, растрёпанную и пыльную, так ещё и босую. Вообще похожую на пугало огородное и кикимору вместе взятых. Смотрит и улыбается. Кате захотелось провалиться под землю, лишь бы не чувствовать на себе его взгляд, но она не могла даже сдвинуться с места. Её будто приковали кандалами, ватные ноги подгибались, руки заходились в мелкой дрожи, а лицо нестерпимо жгло огнём. Стыдуха-то какая!

Виктор уверенно потянул на себя калитку. Катя с замиранием сердца следила за его приближением и ругала себя на чём свет стоит. Ну и чего она замерла, как соляной столб? Со стороны, небось, на дурочку смахивает: стоит, рот раззявив! Лучше уж убежать куда-нибудь, спрятаться, чем позориться тут перед ним!

– Жарко сегодня, да? – услышала она его голос и машинально кивнула.

– Ага. Ну, лето же… почти…

Он протянул ей розы. Катя несмело взяла букет, прижала к груди, не чувствуя боли от впивающихся в пальцы шипов, и глупо захихикала:

– Это мне?

– Тебе.

Господи, да что такое она говорит! Ещё и смеётся, как идиотка! На нежных лепестках цветов поблёскивали крохотные алмазики росы, свежие бутоны скрипели, источая чудесный аромат.

– Ой, их же в воду поставить надо! – спохватилась Катя.

И тут она увидела несколько рубиново-алых капель на руке Виктора. Они скатились по тыльной стороне ладони, оставив за собой узенькие, уже высохшие дорожки, и растеклись по пальцам и под ногтями. Смущение в тот же момент отступило, и она нахмурилась.

– Ну-ка, зайди-ка в дом.

Виктор без слов двинулся к крыльцу. В избе Катя промыла глубокие царапины на его ладони и крепко перевязала обрывком ткани. Он смотрел, как она ловко орудует «бинтом» и улыбался – едва заметно, только уголки жёстких губ чуть подрагивали. Между бровей пролегла суровая складка, две точно таких же пересекали высокий лоб.