Текст книги "Когда была война…"

– Давай я помогу. – Виктор прошагал к ней и взял самовар из её рук. – Нельзя тебе тяжёлое поднимать.

– Беременная ходила, ещё как поднимала, – отмахнулась Катя, но возражать не стала.

Пока он набирал в самовар воду черпаком, она, сунув босые ноги в заношенные кирзачи, вышла во двор. Уже стояла непроглядная темень – ночи в Крыму наступают так же быстро, как и рассеиваются, а особенно по весне. Впрочем, Катя знала двор как свои пять пальцев. Она безошибочно прошагала по узкой, протоптанной в траве тропинке к дровянице и взяла несколько колотых, сыроватых и занозистых поленьев. Под подошвами сапог чавкала грязь, темнота казалась обманчиво спокойной, но Катя знала: где-то там, может быть, совсем близко, шныряют полицаи.

Виктор, пока её не было, зажёг лучину и вставил в изогнутые лапки кованого светца. Тёмное пространство озарил колеблющийся огонёк. Катя сгрузила дрова у печки, запихала их в её раскрытую пасть и поискала глазами спички. Виктор извлёк их из кармана и принялся разжигать огонь сам: подсунул под поленья заранее надранную тонюсенькую щепу, разложил их так, чтобы проходил необходимый для горения воздух, подул на старые угли.

Проснулась дочка, и тишину нарушил её недовольный крик.

– Голодная, небось. – Катя поспешила к кровати. – Как родилась, так и не ела ещё.

И вдруг вспомнила: под старым соломенным матрацем лежала спрятанная бумага из комендатуры. Катя сунула под матрац руку, нащупала её и, вытащив, протянула Виктору.

– Вить, ты глянь-ка вот это. Может, нужное что.

Он порывисто обернулся.

– Что это?

– Не знаю, тут всё на немчурачьем понаписано. – Катя взяла новорождённую на руки и присела на край кровати. – Я на нём ни словечка не понимаю.

Он шагнул к ней, взял листок и развернул. Брови сошлись на переносице. Катя не смотрела на него – дочка, чмокая губами, нашла грудь, и она принялась чуть покачивать её. Сразу вспомнилась и колыбельная, которую в далёком-далёком детстве пела мама, и Катя тихонько замурлыкала её себе под нос.

Виктор минут пять озадаченно изучал бумагу, потом вскинул на неё глаза. В них горело недоверие.

– Ты откуда это взяла?

Катя пожала плечами, не отрывая взгляда от дочери.

– У немца одного из кармана выпало, когда я полы мыла.

И рассказала ему всё от начала до конца: как убили за фасоль дядю Стёпу, как она сперва ходила в райцентр просить милостыню, а потом от голода устроилась работать у немцев за паёк, как Сенька Гарашов пытался вызнать у неё о партизанах, как приехали эсэсовцы. Виктор молча слушал, заложив руки за спину и расхаживая туда-сюда.

– Тут у них планы, как партизан ловить, нарисованы, – сказал он, когда она закончила. – Всё детально расписано: сколько человек и куда посылать, сколько оружия выдавать. – Он взъерошил свои волосы. – А ещё они думают, что тут подполье есть.

– Какое ещё подполье? – удивилась Катя. – Что это такое?

Виктор снова принялся вышагивать из стороны в сторону.

– Это когда группа людей объединяется против захватчика. Ты что-нибудь про такое знаешь?

– Не-а, – мотнула головой Катя. – Не до подпольев мне этих ваших.

Он остановился, выпрямил плечи, одёрнул рубаху. В свете лучины блестели на лбу крупные капли пота, лицо было бледным, измождённым, но решительным. Дочь, наевшись от пуза, уснула крепким младенческим сном, и Катя аккуратно положила её на кровать и накрыла одеялом. В голове мелькнула смазанная мысль: интересно, что сказал бы Женька, узнай он, что у него родился ребёнок?

– Я думаю, что мне нужно идти к партизанам, – сказал Виктор.

– Да рано тебе ещё уходить-то. – Катя встала и поспешила к печке, где уже вовсю бурлила в самоваре вода. – Не оправился ты ещё. Вон, губы что бумага, под глазами всё синее. Пусть хоть заживёт-то сперва.

– Не могу же я за бабской юбкой всю войну прятаться, – возразил он.

– А я тебе всю войну и не предлагаю.

Она сняла самовар с углей, бухнула на покрытый линялой скатертью стол и полезла в шкафчик за стаканами. Все они были надколоты, целых почти не осталось, как и вообще посуды. Не покупал её теперь никто – самым ценным и дефицитным товаром стала еда.

Утром Катя снова спрятала Виктора в колодце, накрыла сверху большим куском изъеденной термитами фанеры и отправилась в комендатуру. Часовой на входе уже узнавал её и даже дружелюбно здоровался на своём лающем языке. Катя не понимала слов, только интуитивно догадывалась, что он говорит.

– Гутен могэн, фройляйн Катарин, – заулыбался он, ещё издали завидев её. – Ви гэт эс инэн?

Изо рта вместе со словами вырывались белые облачка пара и таяли в воздухе.

– И тебе не хворать, – буркнула в ответ Катя и поднялась по узким неудобным ступеням, на ходу разматывая платок. – Хотя нет, хворай.

– Вас?

– Вас, вас. Хворай, говорю, фашистина.

Он радостно засмеялся, показывая крепкие белые зубы. На вид ему было не больше двадцати лет, над слегка пухлой верхней губой пробивался мягкий белёсый пушок. Дымчато-серые живые глаза блестели, на высоких, точёных скулах алел морозный румянец. Немец переступал с ноги на ногу в попытке согреться – видать, тоненькая у него шинелька, а простоял тут всю ночь. Так ему и надо.

– Ирэ штиммэ ист ви мюзик, фройляйн. – Он, продолжая улыбаться, подышал на свои ладони. – Зи айн шёнес медхен, Катья.

Катя юркнула за дверь, плотно прикрыв её за собой. Ишь ты, болтать он с ней захотел! Пусть там, в Немчурачии своей поганой, болтает, кавалер недоделанный. Вот выгонит их отсюда пинками Красная Армия, а потом пусть сколько влезет болтает там со своими фройлянами, хоть уболтается. Ещё и лыбится, гадёныш такой!

Пол она тёрла с неприсущей ей торопливостью: Шунечка дома одна осталась. Сердце тревожно трепыхалось в груди. А вдруг она плачет, зовёт маму? От этой мысли сил прибавилось вдвое, и Катя закончила работу на целых сорок минут раньше обычного. Комендант ещё не явился, и она облегчённо вздохнула – значит, не придётся встретиться. Катю пугало, как он смотрел на неё: пристально, изучающе, чуть вприщур, колючим неподвижным взглядом, от которого на спине всякий раз теснились неприятные мурашки. Про такой говорили «взглянет – лес вянет».

Часовой всё так же стоял на посту, а чуть поодаль топтались двое полицаев. Их Катя не знала. До слуха донёсся обрывок разговора.

– Чегой-то Кляйбер на работу-то не является? Время девять почти. Немцы, они ж завсегда порядок соблюдают…

– Да шо, ховорят, нажрался вчера, мама не хорюй. Хорилка-то наша не хухры-мухры тебе, не рассчитал малёк. Оно и понятно, немец, как-никак… А ещё ж партизанюху вчерась изловили, не слыхал?

– Не-а.

– Так изметелил его Кляйбер до состояния мочалки. По пьяни. А тот теперь ховорить не может. – Он презрительно сплюнул. – Ну и прально, неча им тут делать, краснопёрым. Оккупанты кляты.

Они громко загоготали. Катя поспешно прошла мимо, кутаясь в свою видавшую виды фуфайку. Полицаев она ненавидела особенно – за предательство. Это ж какой сволочью надо быть, чтобы кинуться немцам сапоги вылизывать? Трусы, вот кто они.

А партизана жалко. Если это, конечно, правда – полицаи любили приврать да прихвастнуть, причём частенько даже не своими поступками. На любого немца они смотрели как на божество, которое всегда и во всём право, как собака на хозяина, были готовы под ноги им стелиться. И это вызывало у Кати непреодолимое чувство гадливости и презрения.

На складе она, как обычно, забрала заработанный паёк и побежала домой, поскальзываясь на сырой земле. И без того старые валенки совсем прохудились – ноги промокли насквозь. Как бы ещё воспаление лёгких не схватить, тогда совсем загнётся, а помочь, кроме Виктора, некому. Впрочем, какой из него помощник: сам-то еле ноги таскает из-за ранения и голода.

Крик Александры Катя услышала издалека, и сердце зашлось в судорожном темпе. А если случилось что? Она торопливо распахнула калитку, и тут её кто-то окликнул.

– Катюнь! Постой!

Катя притормозила. К ней спешила Виолетта Леонидовна, милая бесконфликтная старушка, что жила напротив. В руках она несла накрытую марлей глиняную крынку.

– Что такое?

– Да вот! – Виолетта Леонидовна задыхалась от непривычно быстрой ходьбы, но всё же бойко семенила к ней, переваливаясь с ноги на ногу. – Слыхала, ребятёнка ты родила. Возьми вот, молоко тут. Свежее, только надоенное. А то орёт он уже битый час с голодухи-то.

Катя с благодарностью приняла из её дряблых морщинистых рук крынку.

– А откуда молоко? Коров-то всех немцы поуводили.

– А! – махнула рукой Виолетта Леонидовна. – И не спрашивай. Иди лучше к дитятю, зовёт оно тебя.

– Девочка это, тёть Летт, – Катя закрыла калитку, – Александрой назвала.

– Ну и хорошо. Здоровья и тебе, и Александре!

Солнышко ласково пригревало весь день, сушило сырую, уставшую от снежных покровов зиму. Саша, наевшись парного молока, крепко уснула, укутанная в оставшуюся от бабушки слегка поеденную молью шаль, а Катя, наскоро перекусив тушёнкой, принялась за дела. Нужно было срезать сухие ветви на груше и черевишне, вскопать землю под овощи, выгрести из фруктового сада прошлогоднюю палую листву, и во дворе она провозилась до самого вечера. Птички, радуясь первому теплу, развели возню на ещё голых деревьях, и их весёлый неумолчный клёкот успокаивал, дарил какую-то смутную надежду: вот и весна пришла, значит, всё будет хорошо. Долгая трудная зима миновала, а летом земля прокормит.

Виктор весь день просидел в колодце. Катя спустила ему в ведре половину банки тушёнки и краюху хлеба. Немцы ходили мимо двора – несколько раз она слышала их гнусавую речь, один разок видела – но к ней не заглядывали. И она, осмелев, принесла лестницу ещё до того, как наступила темнота. Но опустить в колодец не успела: неожиданно скрипнула калитка и знакомый голос произнёс:

– Гутен таг.

– Ага, – испугалась Катя, так и застыв у колодца с лестницей в руках. – Чего пришёл?

Немец, поправив на плече ремешок автомата, уверенно зашагал по мокрой дорожке, которую она ещё не успела очистить от весеннего мусора. На лице сияла широкая улыбка. Катя со страхом следила за его приближением. Ей казалось, что она вот-вот хлопнется в обморок: в глазах темнело, уши закладывало будто ватой, нервы натянулись угрожающе тугой струной, которая с каждым его шагом дрожала всё сильнее, готовая лопнуть в любой момент.

– Ф дом, – щурясь от солнца, на плохом русском сказал он, – можна?

Она всё ещё держала лестницу, вцепившись в деревянные ступеньки так, что побелели костяшки пальцев. Ответа не нашлось – слова просто не шли с языка, застревали в горле. Длинные ресницы немца золотились от касаний дневного света, который играл всполохами в его светлых глазах. Он выглядел дружелюбным и пришёл явно не с плохими намерениями, но на Катю всё равно одна за другой накатывали волны холодного ужаса, отчего колени тряслись так, что, казалось, ещё минута – и она мешком повалится на землю.

Он отобрал у неё лестницу и прислонил к стене дома, после чего вытащил из-за отворота шинельки большую бутыль с мутной жидкостью и показал ей. Катя вспыхнула.

– Пьянствовать со мной захотел что ль?

Он радостно закивал, а она засмеялась – нервно, неискренне – но всё же пошла к двери и распахнула её. Заскрипело протестующе под его начищенными сапогами крылечко, и он, нагнувшись, вошёл в тесные сени, поставил бутыль на лавку и принялся расстёгивать шинель. Катя молча следила за его движениями. А сапожки-то ему, скорее всего, полицаи чистят, да и за одеждой тоже они ухаживают. Вон он какой щёголь лощёный, ни пятнышка, ни складочки, нигде даже нитка не торчит – прямо как с картинки сошёл, чуть ли не сверкает. Не будут же немцы сами себя обглаживать да обстирывать, коль слуги у них имеются в лице предателей родины.

Немец зашёл в комнату и несколько смущённо оглядел скромную обстановку: вытертый плетёный палас на полу, пара табуреток, кровать, стол, лавка у печки и перегоревшая лучина в светце. Катя взяла два стакана, ополоснула их в тазу с водой.

– Фройляйн Катарин, – начал он, и на его щеках заиграл пунцовый румянец. – Йа иметь принестьи фам.

Ишь ты, смущается! Прямо как кавалер, который со сватовством пришёл, покраснел даже! Немец торопливо отстегнул с ремня сумку, что висела у него на боку, и, бухнув на стол, раскрыл. Внутри оказался завёрнутый в плотную бумагу внушительный кусок свежего мяса, несколько картошек, сало, лук. Всё это он по очереди выложил на стол.

– Ну спасибо, – хмыкнула Катя, отчего его лицо просияло, расплылось в счастливой улыбке. Он вообще улыбался по делу и без дела, постоянно.

– Вильберт.

– Имя твоё?

– Да.

Он сел на лавку и закинул ногу на ногу. Катя опустилась напротив. А вдруг её пронзила догадка: не зря он причапал сюда со своей самогонкой, ох, не зря! Как Женька хочет поступить – как пить дать! Ну и дура же она, что в дом его пустила, теперь-то не выгонишь!

Катя судорожно сглотнула и запахнула поплотнее на груди стёганую безрукавку без пуговиц. Вильберт тем временем вынул из бутыли сделанную из газеты пробку и, звякнув горлышком об край стакана, набулькал щедрую порцию. Ноздри защекотал тяжёлый запах спиртного.

Он протянул один стакан ей, и Катя нерешительно взяла его, вздрогнув от прикосновения его тёплых пальцев.

– За тьебя!

Её повело после нескольких глотков. Катя зажмурилась, помотала головой, пытаясь утихомирить шум в голове, но он только усилился и низко, как колокол, загудел в ушах. Ей всегда было чуждо искусственное веселье, и хотелось согнать алкогольный морок, но Вильберт плеснул ещё. Отказываться Катя побоялась. Она со страхом поглядывала на чёрный автомат, который он положил рядом с собой на лавку. А ну как застрелит её? На кого тогда дочка останется?

– Ты откуда русский знаешь?

Язык отказывался повиноваться и едва ворочался во рту, хотя рассудок оставался ясным. Вильберт поднял на неё глаза.

– Вас?

– Русский откуда знаешь?

– Ихь ферштейн нихьт, – засмеялся он. – Я знать нескьёлко руссише слоф. – И принялся перечислять, загибая пальцы: – Прифет, пака, приньосить, пажалуста, отпустьи, да, ньет…

Катя подпёрла подбородок рукой, глядя на него. Он взъерошил ладонью свои светлые волосы, глаза пьяно поблёскивали, уголки губ дрожали в улыбке. Румянец так и не сошёл со щёк, продолжая полыхать на скулах подобно алым макам.

Когда окна плотной чёрной марлей облепила ночная темнота, Вильберт разомлел окончательно. Он что-то безостановочно рассказывал ей на немецком, смеялся и жестикулировал, а Катя бездумно кивала, хотя не понимала ни слова – вообще ничего. По сути, он говорил сам с собой. Несколько раз просыпалась Саша и требовала еду, и тогда Вильберт тактично замолкал и отворачивался.

А потом он уснул, тяжело привалившись спиной к стене. Некоторое время Катя тихонько сидела рядом, слушая его сопенье, и лишь когда убедилась, что спит он крепко, встала и мышью прокралась к двери. Лестница так и стояла прислоненной к стене, и Катя второпях схватила её и заспешила к колодцу.

Виктор выбрался быстро и бесшумно. Ночь стояла безлунная и тихая до звона в ушах – даже собаки не лаяли. Кате она казалась зловещей.

– Что там за фашист приходил?

Катя шикнула на него, хотя говорил он вполголоса, и глазами показала на дверь.

– Часовой из комендатуры припёрся. Спит щас. Пьяный в соплю.

Виктор нахмурился и широким шагом двинулся к дому. Катя побежала за ним. В груди снова зашевелился страх, схватил за горло когтистыми лапами, но остановить Виктора она не смогла бы даже при большом желании – тот уже распахнул дверь и скрылся в комнате. В сени ворвался поток холодного воздуха. Катя застыла на пороге, но из-за стены не раздавалось никаких звуков, и она решилась пойти следом.

Немецкий автомат уже висел у Виктора на плече, а сам он стоял безмолвной чёрной тенью. Во мраке Катя различала только его силуэт. Внезапно громко захныкала Александра, и в тот же момент в темноте произошла быстрая, практически молниеносная схватка. Две тени сцепились с другом, одна с грохотом повалила другую на пол. Упал со стола стакан и, глухо ударившись о палас, покатился к печке, и тотчас сквозь похожий на комариный писк звон в ушах прорвался голос Виктора:

– Катя, неси верёвку.

Она суетливо сдёрнула со стены в сенях моток шпагата и ринулась в темноту. Он сидел на Вильберте, зажимая ему рот ладонью. Немец яростно брыкался, но хватка у Виктора, по всей видимости, была сильной. Катя протянула ему верёвку, и он, ловко перевернув Вильберта на живот, скрутил ему руки за спиной.

– Помоги.

Катя послушно перемотала его запястья шпагатом, завязала несколько крепких морских узлов, которым научил её дядя Стёпа. Кляпом послужил кусок старой тряпки – ею Катя обычно вытирала стол. Виктор поднялся на ноги и смахнул со лба пот.

– И куда его теперь? – заикаясь, прошептала она. – Немцы ж утром хватятся, что нет его…

– Это ты верно говоришь.

Вильберт мычал и извивался на полу. Виктор поставил ногу ему на шею и чуть вдавил каблук кирзового сапога. Тот затих.

– Может, пусть покажет, где партизан сидит?.. – нерешительно предложила Катя.

– Какой партизан?

– С работы шла, слышала, как полицаи говорили, будто бы вчера партизана какого-то поймали.

Виктор задумался, его и без того всегда серьёзное лицо вдруг стало и вовсе суровым. Он за шкирку поднял Вильберта на ноги и пнул к двери, наказав Кате не ходить за ними. Когда они ушли, она села на кровать, взяла на руки дочку и прижала к груди.

Пропажу Вильберта немцы заметили не сразу, только к середине дня, и сразу же была поднята тревога. Катя как раз домывала пол в коридоре комендатуры. Ни Виктора, ни немца они так и не видела с ночи – они просто не вернулись.

Всем сельчанам было велено собраться перед костёлом, где немцы устроили апельплатц. Там они делали объявления, там же и расстреливали. Александровцы сбились в кучу у стены храма, а перед ними встал Кляйбер. Заложив руки за спину, он колким пристальным взглядом оглядел их и холодно сказал несколько фраз.

– Пропаль германский зольдат, – загнусавил переводчик. – Ваьм дайотся шанс рассказъать, гдье он спрьятан. Кто знайет про партизан?

Сельчане молчали. Кляйбер сделал шаг вперёд.

– Ктьо-то из фас помогайт партизан. Ми дайом вам шанс искьюпить звой вина, если рассказывайт, гдье спрьятан партизан. Если да, ви заслуживайт жизнь, хлеб и наша радозть. Если ньет, убьйом.

И снова молчание. Кляйбер нахмурился и дал знак стоящим чуть поодаль полицаям. Те, беспрекословно повинуясь приказу хозяина, выдернули из толпы несколько человек. Истошно завопили бабы. Катя съёжилась, до крови прикусив губу, но сдержала крик.

– Зъа одьин германский зольдат расстрел десьят чьеловек!

Вперёд шагнул высокий старик с седыми похожими на жёсткую леску волосами. Из-под сплошь белых кустистых бровей тяжело и строго смотрели два голубых, как весенний лёд, глаза.

– Да как так-то, товарищ комендант? Мы что ль виноваты, что ваш солдат где-то гуляет? Людей-то отпустите!

Кляйбер резко развернулся к нему на каблуках. Во взоре мелькнули свирепые искры.

– Эрщиссен! – гавкнул он.

Один из немцев вскинул автомат. Треснула короткая огненная очередь, и старик, вскинув руки, повалился на землю. На драном ватнике поплыли красные пятна.

– Ве нох?

Сельчане затихли. Полицаи подняли дула винтовок, направили их на людей. Защёлкали металлические затворы. Катя покачнулась и судорожно поискала опору вокруг себя. Земля закачалась, затряслась под ногами, воздух сжался и завибрировал, и выстрелов она уже не слышала – провалилась в густую вязкую тьму.

2.

Александровка, Крым.

1944 год.

Катя копалась в огороде. Урожай обещал быть хорошим, щедрым, ботва на грядках разрослась вовсю и теперь буйствовала всеми оттенками зелёного: морковка, свёкла, картошка, редис, помидоры. Подрастали, набирая силу, несколько крепких, сочных стеблей кукурузы и жёлтый подсолнух, а у его изножья тянулся резными листочками к небу молодой укроп. Чуть поодаль стелились по земле колючие огуречные стебли. Дай-то бог, в этом году не будет уже такого голода, вон сколько овощей выросло.

Немцев в Александровке уже не было, но повсюду грохотали тяжёлые затяжные бои – Красная Армия освобождала Крым от фашистского плена. Не раз и не два через деревню строем проходили солдаты – измученные и измождённые, с усталыми суровыми лицами. И всякий раз Катя находила, чем подкормить их. А однажды какой-то молоденький лейтенантик вдруг вручил ей небольшой мешочек с мукой и, заговорщически подмигнув, сказал:

– На жену мою ты похожа.

Она даже поблагодарить его не смогла, только растерянно глазела то на неожиданный подарок, то на дарителя. А лейтенант уже снова зашагал по раскисшей от весенних дождей дороге. Его кирзовые сапоги по щиколотку увязали в чёрной жидкой грязи.

– Спасибо! – крикнула ему вдогонку Катя.

Из муки она напекла лепёшек, подмешав в тесто немного петрушки и зелёного лука. Александра за обе щёки уплетала угощение, громко прихлёбывая настой из вишнёвых веточек, что заменял им чай, и сопела от удовольствия, а Катя снова и снова подсовывала ей свой кусочек. Дочке уже почти исполнилось три года, и она довольно уверенно разговаривала, вовсю бегала и даже умела сама набирать из бочки воду. Правда, внимания ей Катя уделяла не столько, сколько хотелось бы – всё время и силы отбирала бесконечная изматывающая работа. По ночам она, как могла, кроила и шила ей одежду из своих юбок, вязала платки и варежки из шерсти, которую сыскала на чердаке – целых восемь мотков. Вот только с обувью была проблема, и Сашеньке приходилось шлёпать в старых изношенных калошах. Её маленькая ножка растворялась в огромной калоше, отчего она была похожа на маленького несуразного лыжника.

Катя выдернула последний сорняк и разогнулась, потирая занывшую поясницу. Солнце на небе разошлось не на шутку, и радостно одаривало деревню щедрым майским теплом, прогревало замёрзшую за зиму землю, и та оттаивала в его ласковых лучах. Катя окинула взглядом засаженный огород. Не много, конечно, да и противная живучая медведка пожрала половину корней, но должно хватить. Теперь-то никто не посмеет отнять у неё урожай.

Саша возилась рядом, собирала в кучку мелкие палочки, рыла в земле небольшие ямки. Её любопытные голубые глазёнки с интересом и восторгом следили за порхающими пёстрыми бабочками, юркими пчёлами и жучками. Она тянула к ним свои пухлые ручки и широко улыбалась, показывая похожие на жемчужинки молочные зубы. К белёсым волосам пристала травинка. Катя нагнулась и выпутала её, и тут в небе протяжно загудел самолёт. Саша вскинула голову. Рот её раскрылся от удивления.

– Мама, фто это? – звонким голоском спросила она и ткнула в самолёт пальцем.

Катя проследила, как он, стрекоча мотором, пронёсся над ними и устремился к горизонту. В чистом воздухе разнеслось гулкое металлическое эхо.

– Самолёт это, – ответила она.

– Он умеет летать? – ещё больше изумилась Саша. – Это птица?

– Нет. – Катя вытерла перемазанные грунтом руки о замызганный передник. – Там внутри человек сидит.

– Человееек?..

– Катя! – вдруг раздался истошный вопль у калитки. – Катя! Катеринка!

Вопила Виолетта Леонидовна. Катя всполошилась и во всю прыть кинулась к воротам. Что там ещё случилось? Неужто немцы вернулись? Александра засеменила за ней, неуклюже шаркая по земле своими громадными калошами.

– Что такое, тёть Летт? – ещё издали крикнула Катя. – Случилось что?

Старушка тяжело опиралась на чуть покосившийся штакетник. От улыбки вокруг глаз собралась густая сетка глубоких морщин, на редких рыжих ресницах висели слезинки. Она походила на огородное пугало: сухая, исхудавшая, с дряблыми узловатыми руками с синими прожилками вен и выцветшими, помутневшими от старости и слёз глазами. Застиранная одежда неопрятно свисала с худых плеч.

Катя подскочила к калитке и дёрнула её на себя.

– Прогнали немцев, Катерина, – выдохнула Виолетта Леонидовна. – Совсем прогнали!

– Совсем?.. – ахнула Катя. – Из России?

– Из Крыма! Не будет их больше тутачки!

На улице понемногу собирался народ – те, кто выжил, сумел уцелеть в оккупации. Катя подхватила Сашу на руки и выбежала за калитку. Солнце вдруг стало светить ярче, громче заклекотали птицы, ярко зазеленилась на деревьях молодая изумрудная листва. Хотелось закричать, запеть во всё горло, пуститься в пляс. Она крепко прижала к себе дочку и, чмокнув в макушку, закружила. Александра радостно завизжала и обхватила её за шею ручонками.

Прогнали! Прогнали! Прогнали!

– Мама, а немцы больфе не велнутся?

Катя засмеялась, сама не зная, почему. Просто светло было на душе, радостно, будто и в ней тоже наступила весна.

– Нет, дочка, не вернутся. Никогда больше не вернутся.

Кто-то уже вовсю играл на аккордеоне. Ноги сами просили пуститься в пляс, и Катя танцевала. Танцевала вовсю в своих рваных затёртых штиблетах, не замечая боли от водяных мозолей на загрубевших ступнях, а Саша заливалась звонким хохотом у неё на руках. Катя осыпала поцелуями её веснушчатое лицо и снова и снова шептала:

– Никогда не вернутся немцы, Шунечка. Никогда!

На лавочке у одного из домов сидела сгорбленная женщина в синем платке и, держа дрожащей худой рукой самодельный костыль, безразлично глядела на этот стихийный бурный праздник. И вдруг Катя узнала в ней Софью. Та стала непохожей на себя: из весёлой цветущей девушки превратилась в иссохшую старуху с потускневшим взором и выцветшим куском соломы вместо волос. Они выбивались жёсткими проволоками из-под неряшливо повязанного платка. Некогда румяное лицо вытянулось, щёки запали и приобрели неестественный могильно-серый оттенок, бледные растрескавшиеся губы тряслись, а на лбу двумя тёмными, чуть изогнутыми линиями выделялись брови. Иногда Софья вздыхала, теребила край замурзанной юбки длинными костлявыми пальцами и что-то бормотала себе под нос.

– Тёть Летт, – Катя уцепила соседку под локоть, не отводя от Софьи взгляда, – а что это с Караваевой? Сидит вся… какая-то…

Виолетта Леонидовна ответила не сразу.

– А что с ней, Катеринка… Это ты баба сильная, любую невзгоду преодолеешь. А она, вишь, слабой оказалась. Больная вся с голодухи-то. Есть у них совсем нечего было, а что было, то полицаи поотбирали. И енто ещё… ты не знала, небось?

– Чего не знала? – насторожилась Катя.

Виолетта Леонидовна быстро огляделась по сторонам, перекрестилась и торопливо зашептала:

– Жених-то ейный, Евгений, без вести… это, того-самого! Но ещё что. Ея немцы заставили партизан расстрелять. Когда облава-то была, помнишь? Так вот они ея хвать и в штаб, да давай мордовать. Дескать помогаешь партизанам. И домордовали. Вывели, дали ентот, как ево… автомат. И говорють, значит: стреляй! Или тебя саму того-самого… Она и того…

Катя отшатнулась.

– Ты чего мелешь-то, тёть Летт? Горячка у тебя? Откуда страстей-то только таких наслушалась!

– Мама, а фто такое автомат? – спросила Александра.

Катя нахмурилась и сердито шикнула на неё. Девочка сунула в рот большой палец и громко икнула от испуга.

– Да вот те крест! – побожилась Виолетта Леонидовна и снова перекрестилась. – Сама она потом приходила ко мне, плакалась, как на исповеди! И, говорит, солдатик какой-то с ним был. Двоих она, значит, того-самого…

Катя ещё долго смотрела на одиноко сидящую Софью. Услышанное никак не хотело укладываться в голове – словно громоздкий кирпич. Катя и верила, и не верила в то, что рассказала соседка, но на следующий день всё же решила, что бывшей сопернице нужно помочь. Ведь не враги уже давно. Она собрала в корзинку несколько запечённых на углях картошек, налила в банку парного молока, которое дала Тутя – её новая рыжая корова, подумав, положила два огурца и полкочана капусты. У Караваевых, небось, и сейчас с провизией туго, не лишним будет.

Шуня хвостиком увязалась за ней. Они пересекли узкую улицу. Катя дёрнула на себя скрипучую калитку на пружине, и та неохотно поддалась, пропуская их в поросший ковылём и вереском двор.

Перед тем, как постучать в дверь, Катя попыталась заглянуть в плотно занавешенное окно. Из дома не доносилось ни звука, только с натужным хрипом прокуковали часы, а потом опять всё стихло. Она поднялась на крылечко и поскреблась в дощатую дверь на заржавевших петлях.

Софья открыла сразу же, будто ждала её. И снова тот же отсутствующий безразличный взгляд и трясущиеся губы. Она просто смотрела на Катю и молчала, будто воды в рот набрала.

– Сонь… я тут, в общем… вот. – Катя протянула ей корзинку. – Возьми. Еда тут.

Та покачала головой и оттолкнула от себя корзинку.

– Иди куда шла.

– Я к тебе шла, Сонь, – растерялась Катя и опять настойчиво протянула свой нехитрый подарок. – Ты возьми. У нас есть ещё.

Софья вдруг рассвирепела, потухшие глаза вспыхнули огнём. Она по-звериному оскалилась и, сжав зубы, тихо, но твёрдо отчеканила:

– Вон пошла! Не нужны мне ваши подачки! И жалость ваша не нужна! Знаю я, что все меня тут теперь презирают, а сама ты под дулом автомата стояла?! А?! Стояла, я тебя спрашиваю?!

Шуня заревела в голос, уцепившись обеими руками за Катину юбку. Катя автоматически прижала её к себе.

– И больше чтоб ноги твоей тут не было, поняла?! Курва!

Дверь с грохотом захлопнулась. Некоторое время Катя в смятении стояла на пороге, успокаивая дочь, потом развернулась и решительно зашагала прочь. Ишь, какая, к ней с добром, а она вон как! Взашей со двора выгнала, поганой метлой. Ну и пусть подыхает тогда, коль уж так хочется. Ей-то, Кате, какое до этого дело?

Через Александровку снова шли солдаты. Усталые, запылённые, измотанные. Они без интереса глазели на Катю, стоящую у обочины дороги, и маршировали мимо, поднимая клубы пыли своими стоптанными сапогами.

Один из них остановился.

– Хозяйка, воды нет?

– Ой! – спохватилась Катя. – Чего это я?

И протянула ему банку с молоком. Солдат жадно напился через щербатый неровный край, потом передал другому. Шуня резво выудила из корзинки картошку и на открытой ладони протянула ему. Лицо солдата озарила приветливая улыбка. Он стащил с головы пилотку и присел перед ней на корточки.

– Тебя как зовут, красавица?

– Александла.

– А это мамка твоя? – Он мотнул головой в сторону Кати.

– Ага.

– Ну так ты, Александра, сама бы картошку съела. Вам тут поди не сыто жилось под немцем-то.

Шуня замотала головой.

– Немцев плогнали, и тепель у нас всегда будет еда.

– Берите, – поддержала дочь Катя. – Вы воюете, вам нужней. А мы вырастим.

Солдат встал, нахлобучил пилотку обратно и взял картошку.

– Спасибо, хозяйка.

– Вы только немцев сюда не пущайте больше.

Он улыбнулся и махнул рукой: не бойся, мол, не пустим, и заторопился за уходящим строем.

Почти следом за ними провели под конвоем пленных немецких солдат – не менее пятидесяти человек, которых взяли под Александровкой. Бои за деревню шли больше недели: немцы упорно не желали оставлять свой административный центр, откуда управляли всем районом. Нередко по ночам Катя просыпалась от грохота канонады и свиста снарядов, и всякий раз в страхе сжималась в комочек на кровати. Ей казалось, что бомбы рвутся прямо за стенами дома. Ночное небо подолгу полыхало багряным заревом, пока рассвет не сгонял его прочь, делая бледным.