Текст книги "Когда была война…"

– Я за ответом приехал, – неожиданно сказал он.

– За каким? – не поняла Катя и, порвав зубами конец «бинта» на две части, завязала на его ладони узел.

Виктор несколько раз сжал кулак, оглядел перевязанную руку.

– Замуж выйдешь за меня? – Он помолчал. – Мне такая, как ты, нужна. Заботливая, смелая. Красивая.

– Какая ж я красивая! – засмеялась Катя. – Чучело!

Виктор цокнул языком. Взгляд его посерьёзнел.

– Нисколько ты… то есть, если уж чучело, то самое красивое чучело.

Не ответив, Катя поднялась, отыскала среди хлама за печкой надколотую банку, зачерпнула воды и осторожно, чтобы не пораниться самой, засунула в неё букет.

– Ты где розы нарвал? Красивые такие, на дикушку не похожи.

Она полюбовалась ими и водрузила банку в центр стола.

– Сам вырастил.

– А знаешь… – Катя повернулась к нему и впервые без смущения взглянула в глаза. – Согласна я. Только дочка у меня, ты ж знаешь.

Теперь пришла его очередь смущаться. Он несколько раз кашлянул, отвёл глаза.

– Я ей помог на свет появиться, так что вроде и моя она дочка тоже.

– А если я гулящая какая? – с ноткой язвительности в голосе спросила Катя. – Не пойми, от кого родила…

– Я знаю всё. – Виктор встал и, двумя шагами преодолев разделявшее их расстояние, взял её за плечи. – Работа у меня такая. Всё знать. От начала до конца знаю.

И вдруг поцеловал её. Сперва осторожно, словно бы спрашивая разрешения, а потом с напором и властью. Катя обмякла в его сильных объятиях. Он крепко прижал её к себе за талию, и она почувствовала, что теряет равновесие. Ещё мгновение – и пол под её ногами исчезнет, и она провалится в зыбкую пропасть. По спине побежали мурашки.

Мир закрутился в стремительном вихре и пропал. Остался только Виктор, его руки и губы. А ещё – сладкое-сладкое томление в груди и золотистый, мягкий комочек под сердцем. Катя хотела бы, чтобы этот поцелуй не заканчивался никогда. Он обволакивал её с ног до головы, укрывая от всех напастей мира, и она впервые за долгое время чувствовала себя защищённой.

***

Севастополь, Крым.

1945 год.

Протяжно, с натугой кричал паровозный гудок. Поезд дробно стучал колёсами, дёргался всем своим могучим металлическим телом, понемногу замедляя ход. Саша с восхищением прилипла к стеклу, разглядывая толпу на перроне, а Катя с Виктором собирали в дорожный саквояж вещи.

– Севастополь! – зычно кричал проводник, шествуя по вагону между двумя рядами сидений. – Севастополь!

Виктор защёлкнул замок на чемодане, закинул на плечо увесистый вещмешок. Катя взяла Сашу за руку.

– Идём, приехали.

Дочь послушно засеменила за ней, пытаясь приноровиться к её широким шагам и озираясь вокруг. Шуню приводило в восторг всё, что она видела: поезд, люди, шумный, наполненный голосами вокзал, седой усатый проводник с ручным компостером. Она то и дело удивлённо вздыхала и вовсю пучила глаза.

Виктор шёл впереди, пробивая дорогу. Он легко соскочил с подножки поезда и повернулся, чтобы взять у Кати чемодан, потом подал ей руку. Она подобрала подол нового платья, что подарил ей муж на годовщину их свадьбы.

– Ой, высоко-то как!

– Прыгай, поймаю, – улыбнулся Виктор.

Катя глубоко вдохнула и прыгнула. Он легко подхватил её за талию и поставил на перрон, после точно так же снял с подножки Сашу. Та радостно захохотала и раскинула руки.

Из толпы вынырнул невзрачный паренёк с форме НКВД и отдал честь.

– Здравия желаю, товарищ майор государственной безопасности.

– Здравия желаю, – отдал честь в ответ Виктор. – Вас из отделения послали?

– Так точно. Сможете прямо сейчас явиться?

Виктор утвердительно кивнул.

– Только жену с дочерью размещу.

Квартиру им выдало государство. Хорошую, просторную квартиру с наполненными солнцем большими меблированными комнатами. Сашу заочно определили в детский сад, а Катя собиралась поступать в севастопольский текстильный институт – сейчас как раз шёл набор студентов.

– Так машину вот прислали за ними. – Парень указал на сверкающий чёрный автомобиль у перрона. – А мы с вами пешком, тут три минуты.

Они споро погрузили чемоданы и саквояжи во вместительный багажник, Виктор усадил Катю и Сашу на заднее сиденье и, подмигнув, захлопнул дверцу. Шофёр завёл мотор. Они покатили по оживлённым улицам Севастополя, сворачивая то вправо, то влево, то выезжая на широкие шоссе, то петляя по узким улочкам. Иногда показывалась синяя полоса моря, мелькали прохожие и вывески магазинов. Катя увлечённо разглядывала проносящиеся городские пейзажи, пока машина не затормозила у пятиэтажного дома с длинными балконами.

– Приехали, – сообщил шофёр и заглушил мотор.

Он помог донести сумки до нужной квартиры и, пожелав всего хорошего, ушёл, а Катя принялась осваиваться на новом месте. Направление на новое место службы Виктору пришло недавно – всего неделю назад. До этого он служил в Александровке, где они и отпраздновали скромную свадьбу. Народу, правда, собралось много – вся деревня. Даже за столами не помещались, пришлось позаимствовать дополнительные у соседей. Веселились, пили и танцевали до утра. Никто не хотел уходить с праздника – ведь он был первым после начала войны, и ничего, что не хватало угощений, ничего, что ни у кого не нашлось новых, не залатанных и не перелицованных нарядов. Зато наступило щедрое лето, и ушла война.

А спустя почти год, в конце апреля, муж сказал ей, что они переезжают. В Севастополь. Надолго. Она даже сможет пойти учиться, как мечтала.

Катя распахнула высокое окно, впуская прогретый солнцем майский воздух. Внизу, во дворе, шумела детвора, две женщины развешивали на верёвках только что выстиранное бельё. Саша с визгом носилась по комнатам, подпрыгивала, рассматривала многочисленные статуэтки, картины, настенные и напольные часы, мебель. В углу, в большом лепном вазоне, росло раскидистое дерево с сочными заострёнными листьями. Катя коснулась пальцами гладкого ствола, осторожно погладила его. Красивое.

– Мама, фто это? – спросила Шуня, показывая на чёрную тарелку на стене.

– Радио, – ответила Катя и, подойдя к нему, потянулась к выключателю. – Ну-ка, что там передают?

Она мельком глянула на часы. Почти пять вечера. Поздновато для работы, но супруг мог задерживаться и до десяти, и до одиннадцати, порой бывало и до полуночи мог сидеть в своём кабинете над какими-то бумагами. Катя не перечила. Работа есть работа.

– …Главнокомандующего по войскам Красной Армии и военно-морскому флоту, – заговорило радио строгим голосом диктора Юрия Левитана. – Восьмого мая одна тысяча девятьсот сорок пятого года в Берлине представителями германского верховного командования подписан акт о безоговорочной капитуляции германских вооружённых сил.

Катя замерла, чутко прислушиваясь к каждому слову. Сердце тревожно сжалось и теперь мелко подрагивало в груди.

– Великая Отечественная война, – бесстрастно продолжал Левитан, – которую вёл советский народ против немецко-фашистских захватчиков, победоносно завершена, Германия полностью разгромлена.

Воздух вдруг пропал. Катя поднесла руку к горлу, чувствуя, как по лицу текут горячие слёзы. Она с хрипом втянула в себя воздух и сдавленно всхлипнула. Глаза застилала пелена солёного тумана.

– Мама! – забеспокоилась Саша и дёрнула её за рукав. – Мама, посему ты пласешь? Мама!

Катя подхватила её на руки и закружила.

– Товарищи красноармейцы, краснофлотцы, сержанты, старшины, – говорил голос Левитана, – офицеры армии и флота, генералы, адмиралы и маршалы, поздравляю вас с победоносным завершением Великой Отечественной войны!

– Война кончилась! – задыхаясь, не веря самой себе, прокричала Катя. Сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. – Мы победили, Шунечка! Победили!

– Победи-и-и-или! – завизжала вслед за ней Саша.

Они радостно хохотали, прыгали, танцевали. Катя снова и снова покрывала её лицо поцелуями, с такой силой прижимая к себе, что дочь кряхтела. Победили!

Затрещал на столе чёрный глянцевый телефон. Катя схватила трубку.

– Война кончилась, – сказал Виктор.

– Кончилась, – эхом повторила Катя.

Он помолчал. В трубке слышались слабый треск и помехи. Откуда-то прорывались отдалённые голоса, и Кате казалось, что они кричат взахлёб и наперебой: «Мы победили! Мы победили!»

– Я люблю тебя.

– Я люблю тебя больше.

– Ты самая искренняя и настоящая из всех, кого я встречал. – Катя понимала по его голосу, что он улыбается. Той самой мягкой тёплой улыбкой, которую она успела до безумия полюбить за год их брака. – В тебе нет ни капли фальши.

Саша вовсю прыгала по комнате, кружилась, раскинув руки, и заливисто хохотала. Тихо качало листьями дерево, колыхался от ветра белый тюль. Солнце лучилось тёплым золотым светом. Катя смахивала со щёк слезинки дрожащими пальцами. Она ещё не сказала Виктору, что носит в себе их ребёнка – потому что сама узнала об этом недавно, и всё как-то не подворачивался подходящий момент, когда они останутся наедине.

Ребёнок, который будет жить в мире. Она обязательно скажет о нём вечером.

Тогда, в сорок первом…

– Ирка, ну ты дура, что ли?

Гоша с возмущением глядел на неё. Она сощурила глаза, поджала губы и скрестила руки на груди.

– Это ты дурак!

Он с глубоким вздохом пригладил ладонью густые волосы.

– Прекрати.

– Нет, это ты прекрати! – с вызовом ответила Ира и вздёрнула свой узкий маленький подбородок. – Не я начала!

– Да как ты не понимаешь! – Гоша снова пошёл в разнос. – Ты… ты чёрт в юбке, вот ты кто!

Она надвинулась на него разъярённой фурией. Глаза её угрожающе поблёскивали, обтянутая клетчатой тканью платья грудь высоко вздымалась. Ира просто кипела от негодования. С унылого серого неба сыпался мелкий колючий дождик, уличные фонари мигали масляными жёлтыми глазами и, словно рапиры, скрещивали на мокром тротуаре свои длинные тонкие тени. Рубашка намокла и прилипла к телу, но Гоша даже не замечал этого, как и пронзающего холодного ветра. Внутри бурлил яростный вихрь. Из-за какой ерунды ведь они ругаются! Весь этот спор с взаимными оскорблениями – всего лишь из-за того, что он не успел в театр к началу спектакля.

И вот теперь Ира стоит перед ним, похожая на мегеру, рвёт и мечет. Распущенные по плечам рыжие волосы слиплись и повисли толстыми жгутами, на лице блестят дождевые капли, а в глазах, всегда таких ласковых и весёлых, пляшут дьяволята. Никогда прежде Гоша не видел Иру такой.

– Хватит, – снова попытался он утихомирить её. – Ну не пошли сейчас, завтра пойдём. Глупость же, Ир.

Она опустила голову и всхлипнула. Гоша взял её за плечи и попытался заглянуть в лицо.

– Ну чего ты так расстраиваешься? Не последний же спектакль в жизни. А хочешь, завтра пойдём… – Он задумался. – Куда ты хочешь пойти?

– Никуда, – прошептала Ира и вдруг обхватила его за шею обеими руками и прижалась всем телом. – Прости меня… я что-то… не понимаю, что на меня нашло…

Гоша нежно погладил её по мокрым волосам.

– Ничего. Идём уже куда-нибудь, а то так и заболеть недолго.

Но дождик вдруг кончился. Вечернее небо расчистилось и с его тёмного шёлка на землю глянула чистая луна – жёлтая, как кусок сыра, и бесконечно печальная. Гоша взял Иру за руку, и они без слов побрели по узкому московскому тротуару. Ветер тоже утих, только дул лениво на небольшие лужицы под ногами, играл мелкой рябью и отблеском фонарей на их поверхности.

– Я, правда, после спектакля хотел… – начал Гоша и запнулся.

– Что хотел?

Он остановился, развернул её лицом к себе и посмотрел в ясные глаза.

– Ты будешь моей женой?

– Буду, – тут же последовал ответ.

Они побрели дальше. Темнота горела квадратами окон многоэтажек, вспыхивала фарами редких автомобилей.

– А когда свадьбу устроим? Ты как хочешь?

– Не знаю, – пожала плечами Ира. – Наверное, лучше летом. В июле. Как раз бабушка из Анапы приедет…

***

– Пропустите! – задыхаясь, кричала Ира. – Пропустите!..

Пробиться сквозь плотную толпу рыдающих женщин не получалось. Ира как могла протискивалась вперёд, усердно работая локтями. В университетском дворе, что бы назначен сборным пунктом для новобранцев, царила неразбериха: оркестр громко играл «Прощание славянки», толпились люди, одетые кто во что горазд, тарахтели моторы крытых полуторок. Будущие солдаты запрыгивали в них, махали руками женщинам у забора – наигранно бодро и весело, с улыбками и смехом.

Ира нагло отпихнула невысокую полную женщину и прорвалась вперёд, скользнула за калитку и со всех ног помчалась к одной из машин. Гоша уже сидел в кузове, держа на коленях вещмешок.

– Гоша!

Он увидел её, вскочил, пробрался к краю и спрыгнул на землю. Она повисла у него на шее, заливаясь слезами. Его руки крепко обнимали её за талию.

– Ты не реви только, хорошо? Я вернусь.

– Возвращайся, – сиплым от слёз голосом попросила она. – Обязательно.

– Вернусь. – Он погладил её по распущенным волосам. – Мы же пожениться хотели. Вот и поженимся.

Ира посмотрела на него сквозь солёную пелену слёз. Сердце сжалось в тугой комочек. В полуторку запрыгнул парень в форме с лейтенантскими петлицами, на ходу похлопав Гошу по плечу.

– В машину, боец.

Тот закинул свой вещмешок в кузов и, ещё раз крепко прижав Иру к себе, ловко забрался следом. Машина затарахтела и тронулась с места. Они безотрывно смотрели друг на друга, пока она не скрылась из виду. Ира до боли закусила губу. Страшно хотелось закричать, рвануться следом, забрать любимого оттуда… А может быть, ей всё это снится, и не объявлял Левитан месяц назад ни о каком начале войны?

***

«Моя любимая, самая-самая любимая Ирка! Постоянно думаю о тебе! И, ты знаешь, эти мысли помогают мне здесь, на войне. Наверное, помогают выжить.

Ирка, знаешь, что такое война? Раньше я думал, что война – это бои и сражения, это атаки и отступления. Но нет, нет, нет, это не так! Война, Иринка моя, это постоянное ожидание. Ожидание завтрашнего дня. И ты живёшь постоянно одним только этим ожиданием: что наступит прекрасное завтра, в котором война закончится, и тогда ты вернёшься домой. Я вернусь к тебе, возьму тебя за руку. Это будет завтра, а сегодня, любимая… сегодня – война.

Со снабжением у нас всё плохо, иногда по целому дню не подвозят обед. А однажды в полевую кухню попала фашистская артиллерия, весь обед вместе с поваром размазало по полю…

Желудок подводит от голода порой. Хорошо, что иногда попадаются сёла и деревеньки, там сердобольные жители всегда найдут, чем подкормить. Кто молока даст, кто хлеба. Порой и сами что-то в лесу находим, например, орехи или ягоды какие. Недавно вот один парень сдуру объелся диких зелёных яблок, и потом мы его весь день не видели. Сидел по кустам. Смеялись, конечно…

Немцы шарахают сильно, с яростью. Видела бы ты, как они наступают, с каким бешеным напором! Но ничего, им нашей земли не завоевать. Помнишь, как говорил Суворов? Война проиграна только тогда, когда похоронен последний солдат. А все наши ребята готовы стоять не на жизнь, а на смерть. И я, Ирка, за тебя стоять буду. Я воюю только за тебя. За возможность тебя увидеть. Обнять.

Ты мне, Ир, очень часто снишься. Улыбка твоя снится, волосы твои рыжие-прерыжие – ведьмовские… Я тебя очень люблю, ты это всегда помни и знай. Ради тебя и иду каждый раз в атаку: а вдруг именно этот бой будет решающим и немцев погоним? И не спрашивай, страшно ли. Страшно. На награды мои не смотри, на все эти «за отвагу». Смелость… смелость – это когда никто, кроме тебя, не знает, как тебе страшно.

Через час у нас наступление. Мне нужно немного поспать. Пока написал тебе это письмо, полчаса прошло – пишу без света почти, при лучинке. Извини за корявый почерк. Плохо вижу.

Люблю тебя очень. Твой солдат Гоша».

– И я тебя люблю, – одними губами прошептала Ира. Испещрённый словами листок мелко подрагивал в её тонких пальцах. А за окном кружился в воздухе мелкий снежок, поблёскивал седым серебром. Уютно тикали в комнате часы, тускло светила тёплым светом лампа с оранжевым абажуром.

В письмо была вложена фотография: Гоша смотрит чуть в сторону, уголки губ приподняты в улыбке, а на груди красуются две медали.

Ира сложила письмо и спрятала в ящик письменного стола.

***

– Ирка моя! – восторженно выкрикивал Гоша, кружа её в воздухе. – Иринка!

Она почти четыре часа прождала его на вокзале. Поезд сильно запаздывал, и Ира нервничала всё больше и больше. А вдруг что-то случилось? Вдруг на поезд немцы налетели? Говорят, лупят они дай-то боже – каждый второй эшелон попадает под бомбёжки.

Но поезд пришёл. И она увидела Гошу – повзрослевшего, возмужавшего, в красивой новой форме и в чине старшины. За прошедшие полгода он отрастил небольшие усики, на лице чернела лёгкая щетина. Он стал другим, её любимый: и смотрел теперь по-другому, и говорил. Даже походка изменилась.

Он спрыгнул с подножки вагона, снял с головы фуражку и с улыбкой раскрыл ей объятия. В густых тёмных волосах белели седые прядки, а на правой руке отсутствовал большой палец. Серая шинель, подхваченная на поясе кожаным ремнём, обтягивала широкие плечи, на солдатских сапогах чернели разводы подсохшей грязи.

Ира стояла, не в силах сдвинуться с места, и просто смотрела на него во все глаза, не веря самой себе. Наверное, зрение её обманывает. Наверное, это не он, а кто-то другой, просто очень на него похожий. Гоша двумя широкими шагами подошёл к ней и сгрёб в объятия.

Весь вечер она не могла отпустить его руку. Первая побывка. Как долго она ждала её, ждала их встречи! Ну почему, почему, почему она такая короткая – всего-то пять часов? Разве ж за пять часов успеешь наглядеться?

С другой стороны от него сидела Маринка, его сестра, и сияла от счастья не меньше Иры. Гоша улыбался, искромётно шутил, рассказывал смешные случаи и фронтовые байки, а она просто смотрела на него и молчала. Под сердцем копошился маленький щекочущий комочек. И душа ухала в сияющую золотистую пропасть всякий раз, когда она понимала, как сильно любит его.

***

«Здравствуй, Гоша.

Ну вот, села тебе писать, и даже не знаю, о чём. Всё у нас по-старому. Бабушка из Анапы переехала к нам. Немцы стоят под Москвой, и сейчас многие эвакуируются. Но мы решили не ехать, остаться. Куда нам ехать? В незнакомые края… Нет уж, лучше дома.

В городе неразбериха. Так много военных стало! Ах, любимый мой, знал бы ты, как же я ненавижу войну, которая отобрала тебя у меня! Как я её кляну каждый день на все лады, как ненавижу каждого немца! И как я жду, когда же она закончится…

Война – само по себе страшное слово, Гош. Раньше я об этом не задумывалась, просто жила. Я даже не представляла себе её. Не думала, что она вот такая. Люди гибнут, целые города разрушаются. Я даже не мыслила, что люди могут быть настолько жестоки друг к другу! Папа говорит, что немцы хотят принести в нашу страну свой мир, другой. С другими порядками, устоями и традициями. Он говорит, что это война мировоззрений. Я же не знаю, что думать. Я просто жду тебя.

Очень тебя люблю…

Ира.

P.S. Знаешь, о чём я недавно подумала? Помнишь, когда мы не успели сходить на спектакль? Ты тогда сказал, мол, не последний же раз в театре спектакль. Мне кажется, я тогда интуитивно чувствовала, что следующий раз будет очень нескоро… А он ведь будет, да, Гош?»

***

– Нет! – уверенно заявила Ира. – Я не верю. Это ошибка!

Она боялась ещё раз взглянуть на прямоугольный, тоненький, как папиросная бумага, листочек с крупными печатными буквами и печатью.

– Нет! – повторила она.

– Ирка… – прошептала Марина. Она смотрела прямо перед собой пустым взглядом. Слёзы вымыли из её глаз весь цвет, и они стали блёклыми и тусклыми. – Я сама не верю…

– Твой брат… – начала Ира и запнулась. В горле запершило. – Твой брат не мог погибнуть. Они там всё перепутали.

Голос надломился и стремительно рухнул вниз. Она протянула к Марине руку и вырвала бумажку.

«Ваш брат, старшина Зверев Георгий Михайлович, уроженец города Москва, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит». А ниже – подпись командира и военного врача. Похоронка сопровождалась письмом от Гошиного однополчанина, письмом, полным скорби, горечи и сожалений: Гоша погиб на его глазах, и он в подробностях описал его подвиг, назвав бессмертным. В письмо он вложил снятую с фуражки красную звезду – всё, что от него осталось.

И вдруг Ира поняла: это не шутка, не ошибка, не дурной сон. Её любимого и правда больше нет. Может быть, когда она писала ему последнее письмо, он был уже мёртв.

Земля ушла из-под ног, в ушах зазвенело. Мир стремительно начал терять краски, воздух сгустился. Ира хотела закричать, но голос вдруг пропал, и из её груди вырвался только судорожный, рыдающий стон, ноги подкосились и она мешком рухнула в зыбкие объятия зияющей пустоты.

***

– Ладно, – прошептал Лёнька и осторожно, будто бы со страхом, взял её руку в свои ладони. – Ладно, Ир. Пусть он будет. Я как-нибудь привыкну… Я обещаю.

Ира помотала головой, посмотрела на него безразличным, ничего не выражающим взглядом.

– Ты меня потом проклянёшь. Я же всю жизнь его одного любить буду, понимаешь?

– Понимаю, – кивнул Лёнька. – И у меня многие погибли… близкие… – Он вскинул на неё глаза. – Но война кончилась три года назад. Пора отпустить.

Ира молчала. Отпустить? А как? Как, если на сердце саднит ещё рана, если пульсирует болью стальное жало, вонзённое пришедшей тогда похоронкой? Если нарывает и кровоточит так, будто всё это было вчера?

Она прикусила губу.

– Тогда, в сорок первом… я дала обещание, что выйду за него замуж. Я держу слово. Он ведь не вернулся, и я не могу забрать своё слово назад.

Лёня вздохнул.

– Он и не вернётся.

Ира знала это. Она что было силы сжала зубы, чтобы не закричать раненым зверем. Но можно ли вот так хоронить себя? Как бы ни было больно, жизнь идёт дальше и, пусть и насильно, но всё же тащит её за собой.

Пришла пора смириться.

– Хорошо, – тихо сказала она. – Только давай без праздника, ладно?

***

Сонную тишину квартиры разорвала пронзительная трель дверного звонка. Ира отложила в сторону «Гранатовый браслет», сунула ноги в тапочки и пошаркала в прихожую.

На пороге стояла почтальонша, сухая поджарая женщина с водянистым взглядом и неприятным, низким, как у мужчины, голосом.

– Добрый день, – поздоровалась она и протянула бумажный треугольничек. – Вот, вам пришло.

– Спасибо, – пробормотала Ира.

«Полевая почта №1026», – прочитала она. Сердце ухнуло вниз. Почтальонша пошла вверх по лестнице, на следующий этаж – к другим адресатам, а Ира закрыла дверь и тяжело привалилась к ней спиной. Руки зашлись в мелкой дрожи. Она на ватных ногах прошла на кухню, села на табуретку. Муж взглянул на неё поверх газеты.

– Что с тобой? Чего ты такая бледная?

Ира покачала головой и опустилась на табуретку, сжимая в пальцах фронтовой треугольник. Слишком хорошо она помнила номер этой полевой почты. Письмо пришло из сорок первого года – самого страшного года в её жизни.

Лёня взволнованно вскочил, склонился над ней, но она оттолкнула его и отвернулась. А он уже смотрел на письмо в её руке.

Молча, без слов он вышел из кухни, вдруг заторопился куда-то, натянул свой поношенный коричневый пиджак. А Ира всё никак не могла развернуть письмо.

«Здравствуй, моя Ирина. Как ты там без меня? Я вот ужасно по тебе скучаю. Думаю, когда же ещё раз дадут отпуск, чтобы увидеть тебя. А война, представляешь, подлая, не кончается и не кончается. Ну ничего! Она не вечная! Скоро мы будем вместе, Ируся. Я же тебе обещал.

Я живу мечтой вернуться к тебе, снова встретиться с тобой – у меня других желаний, наверное, больше и не осталось. И я знаю: чем сильнее буду бить немцев, чем дальше мы продвинемся на Запад, тем ближе будет наша с тобой встреча, такая долгожданная и для меня, и для тебя. Потому, Ириш, встаю и иду. Ради того, чтобы поскорее в твои глаза посмотреть… моя такая далёкая и близкая любимая девушка…

Если бы кто-то вдруг случайно прочёл это моё письмо к тебе, сказал бы, наверное, что я не за Родину сражаюсь, а за тебя. А я и сам не знаю, не могу разграничить, где кончаешься ты и начинается Родина. Вы для меня – единое целое. И это ты будто смотришь на меня глазами неба, это ты вздыхаешь многоголосым лесом, твой шёпот я слышу в шорохе листвы… и именно ты лучисто улыбаешься мне, согреваешь солнечным теплом. Я тебя везде вижу. Вот цветастый луг – а цветы будто твои глаза. Вот речушка – а вода словно твой смех…

Опять пишу при лучине. В землянке тесно, темно, пахнет землёй и сырой махоркой. Гадость такая эта махорка. Знаю, ты не любишь курева, но на войне, Ирка, всё оно как-то проще: засмолил самокрутку и жизнь веселее кажется.

Вчера отмечали день рождения политрука, Сергея Игоревича. Он по этому случаю угостил нас водкой! Представляешь! Ума не приложу, где достал, но не спирт, самая настоящая водка. До войны и нюхать бы не стал, а тут – согрелся. И сразу как-то веселее стало. А как тебя вспомню, так вообще песни пою.

Навеселились мы, конечно, от пуза. И музыка даже была, можешь себе представить? У кого-то гитара нашлась. Правда, у неё всего-то четыре струны, но ничего, мы и так сыграли. Праздник ведь. Политрук у нас мужик мировой, его не поздравить – плохо было бы. А сегодня в гитарку эту снаряд угодил. Прямое попадание. Думаю, в неё немцы и целили – чтоб последний праздник у нас отнять. Гады. Мы им за это ещё десять снарядов вернём.

Скоро, Ирка, наступит мир. Мы с тобой тогда пойдём по улице за руку, а нам будет светить солнце, будут трещать трамваи, петь птицы, будут шуметь фонтаны. И мы будем улыбаться – потому что войны нет, потому что мир. Потому что мы вдвоём. Вот увидишь, этот день обязательно наступит.

Я люблю тебя, моя Ирка. Моя солдатка. Жди меня.

Твой Гоша».

Ира прижала письмо к груди. Рыдания сдавили горло тисками, но она молчала. Струился в окно дневной свет, остывал в фарфоровой чашке с васильками чай, а над Москвой раскинулось мирное небо. И трамваи тренькали. И фонтаны шумели. И щебетали птицы.

И там, в сорок первом году, Гоша был всё ещё жив.

Ангел Соня

Командира второго взвода сто пятьдесят третьей стрелковой дивизии, капитана Лемишева, ранило 23 ноября 1942 года. Ранило тяжело. Ногу выше колена разворотило практически в мясо, а порезов и рваных ран на теле было столько, что и по пальцам не посчитать – немецкая граната взорвалась всего в метре от него. Из-за большой кровопотери Лемишев не приходил в себя, и уставшие, измотанные не меньше солдат врачи решили не использовать анестезию – зачем, если раненый и так без сознания. Кроме двух врачей, что оперировали его, об этом знала только медсестра Соня, которой строго-настрого наказали держать рот на замке.

– Сейчас не пойми что творится, – сказал Сан Васильич. – Начальство как с ума посходило, так что мало ли… Не говори на всякий случай. Никому. Поняла?

Соня кивнула, хотя слов хирурга практически не слышала – она с тихим ужасом смотрела на лежащего на продавленной койке Лемишева. Мундир и шинель с него сняли, гимнастерку наспех разрезали ножницами; вставшие колом от высохшей крови края ткани прилипли к коже. Смотрелись раны страшно, и Соне приходилось снова и снова сдерживать подступающую к горлу тошноту.

На фронт она прибыла сравнительно недавно – всего-то два месяца назад, но искренне полагала, что и за эти два месяца насмотрелась такого, что и в страшном сне не привидится. Сколько жизней оборвалось у неё на глазах, сколько молодых красивых парней стали инвалидами, сколько сошли с ума! Соня уже и лиц их не помнила: они проходили нескончаемой окровавленной чередой, один за другим, один за другим… Ей казалось, что душа её давно зачерствела – она уже без какого-либо страха выписывала похоронки, закрывала окоченевшие веки, сносила в братскую могилу тела молодых ребят. Первое время каждая смерть вызывала у неё внутреннее содрогание и жгучую, нестерпимую боль, теперь же она не реагировала практически ни на что.

Но при одном взгляде на Лемишева в глазах у неё темнело. Ей казалось невероятным, что, потеряв столько крови, Лемишев всё ещё жил – отчаянно боролся за каждый вдох, но всё-таки жил. Глаза запали, и под ними пролегли тёмные круги, на выпуклом белом лбу блестели маленькие капельки холодного пота, ноздри вздрагивали и округлялись. Иногда бескровные, белые как бумага губы размыкались, и тогда Соня подносила к ним стакан с водой. Руки отчаянно тряслись, и сколько бы она ни пыталась успокоиться, ничего не помогало – ни морозный ноябрьский воздух, ни умывание ледяной водой. Даже стакан чистого спирта никак не подействовал.

Медикаментов катастрофически не хватало. Перевязочные материалы можно было посчитать по пальцам, и большинству бойцов раны перематывали обычной тканью: разорванными на полосы халатами, платьями и ночными рубашками – всем, что только удавалось сыскать. Когда кончались и эти «бинты», в ход шли мешковина и даже обрывки брезентовых плащей – всё лучше, чем совсем ничего. Потом эти жалкие полоски ткани полагалось тщательно выстирать и прокипятить, после чего их снова пускали в ход, зачастую с пятнами так и не отстиравшейся крови. А порой и времени на стирку не хватало – с каждым днём раненых поступало всё больше.

Лемишев зашевелился и что-то неразборчиво пробормотал. На мгновение веки его приподнялись, и Соня увидела мутный взгляд светло-карих глаз. К горлу подкатила новая волна удушающей, липкой тошноты, и она машинально прижала ко рту ладонь.

– Давай, Сонечка, – устало вздохнул Сан Васильич и отёр пот с лица засаленным краем рукава. – Готовь капитана к операции.

Соня сглотнула.

– Хорошо…

Она знала – нет, была твёрдо уверена, что Лемишев умрёт. Ну не живут с такими ранениями, не живут!.. Удивительно, что его до медчасти-то доволочь успели.

Она осторожно, стараясь не беспокоить его, стянула с него гимнастёрку, дрожащими пальцами расстегнула штаны, стараясь не касаться рваных краёв ран. В некоторых местах ткань пришлось буквально отдирать от тела, но Лемишев не реагировал, лишь тяжело, натужно дышал. Точнее, хрипел, будто лёгкие отказывались вбирать в себя воздух, и ему приходилось насильно его туда пропихивать.

На глазах вдруг выступили горячие слёзы, и Соня зажмурилась на мгновение, проглотив вставший в горле огромный ком. Всё-таки страшно это, тяжело – война.

Всю операцию она ждала и боялась, что капитан вот-вот испустит дух. Каждую секунду ей казалось что вот, сейчас его дыхание оборвётся, но вопреки всему оно не обрывалось. Соня автоматически ассистировала хирургу, а сама неотрывно глядела на лицо Лемишева – на нём не дрогнул ни один мускул, когда тонкие сверкающие щипцы раз за разом вонзались в его и без того искалеченное тело, когда Сан Васильич зашивал края рваной раны, когда натягивал остатки кожи на открытое мясо и соединял их хирургической нитью.

Наконец все осколки, которых было ровно двенадцать – Соня посчитала – оказались в заменявшей медицинский лоток алюминиевой миске, а Лемишев вопреки Сониным страхам не умер.