Текст книги "Планета Навь"

Каждый раз, от одного редкого посещения до другого, здания растут, видать, их поливают волшебной водицей, или же над архитектурой можно тоже генетически надругаться.

Тут бы шпиль, наподобие тульи вышедших из употребления шатунов, и штандарт бы змеиным раздвоенным жалом дразнил ветерки с океана и дальних гор – врат основательнее всех, что могут измыслить техника и безнравственность аннунаков, утративших чувство Родины.

Лаборатории занимали целое крыло полуострова, почему бы и не развернуться? Всё тут подчинялось маленьким рукам Нин.

Энлиль увлёкся своим раздражением и это бездарное чувство оставило его неподготовленным к тому, что произошло. По залитому светом огромному лугу промчалось кубарем какое-то существо.

Энлиль не пожелал верить глазам. Существо было из самой страшной сказки, такому в полдень не полагается появляться. Такие появляются в полночь, если совесть не чиста, или перебрал во время последнего перекура.

– Ужасное… – Вырвалось.

– Они не такие красивые, как леану, – улыбаясь, ответила она – но зато они умнее.

Принужденная улыбка говорила, что она вооружена и сейчас готовится к бою. Которого не будет, сказал себе Энлиль.

Сквер городского типа для детей помещался посреди луга, по квадрату окружённый кустами особенной дикой красоты. Живая изгородь тянулась зигзагом к дальнему краю луга, где вздымали сплошную сталь стены.

– Разве красота это не ум? – Сказал он первое попавшееся.

Существо скрылось на дереве в кроне, и это тоже было неприятно. Я его не вижу, а меня видят. Но фея осталась спокойна, значит, так полагается, чтобы при свете дня бегали оборотни.

Из-под земли – так показалось – донёсся знакомый, век бы не слышал, голос:

– Постараемся сделать хорошеньких. Вроде Нин.

Не показалось. Только вековая, как деревья, выдержка помогла командору постыдно не подскочить от неожиданности, когда в трёх шагах из земли вылезла отрубленная голова Энки.

– Учтём пожелания власть предержащих.

Энлиль посмотрел на рыжую капусту и, повернувшись к Нин, осведомился:

– Ты пестицидами пользовалась?

Уже две лапы ухватились за края незамеченного лаза в металлическом кольце, утопленном в траве, и, подтянувшись, Энки повис в воздухе по пояс. Склоняя голову к плечу, он рассмотрел Энлиля.

– Таарищч инспектор пришёл? Ты показала, где у нас можно руки помыть?

Одним невесомым рывком он выдернул себя из лаза, и запрыгнул на траву.

– Или вы по части тараканов? – Подходя в раскачку, напомнившую Энлилю то, как двигалось существо, спросил Энки. – Ты показала, где у нас тараканы?

Он заложил руки подмышки и прошёлся в траве, шевеля носком возникший и покатившийся цветной мячик.

– Значит, красивых любите, командор.

В глаза заглянул, Энлиль не шевельнулся.

– Сделаем.

Энки поддел мячик и, подбросив его, подлетел вслед за ним и в воздухе ударил. Раздался свист. Энки проводил мячик, поглядел на задвигавшиеся кусты и повернулся.

Выражение лица Энлиля его удивило.

– Во имя Абу-Решита, – сказал тот, – остановитесь.

Тут же оборвал себя и подозрительно спросил:

– Что значит умнее?

Нин сухо ответила:

– Ряд навыков, которые в совокупности…

– Послушнее. – Понимающе перебил командор. – Ты учёный, в отличие от этого фигляра, могла бы и прямо сказать, какие навыки вы вырабатываете… Кстати, что он тут делает? Разве у тебя есть биологическое образование?

Энки возмутился.

– Да я – знаток биологии. Мардук, по-твоему, это что? – Он ударил себя в грудь. – А?

Энлиль заметил, как Нин зыркнула на Энки, испугавшись, что упоминание о детях для командора – розгой по сердцу. Но мысль, что его страдания обсуждают и жалеют его, была ещё противнее.

Так что деликатность Нин была хуже хамства Энки. Братишечка наглец восхитительнейший, пылкий, просто чудце якесь, по слову десятника, коего это свойство хозяйское само собой восхищало, как и все свойства Энки.

Энлиль отдавал себе отчёт, что стал изрядно нежнее за последние годы. Внешне наоборот. Стал ещё твёрже, спокойнее и увереннее.

Это началось в минуту ареста, усилилось после счастливого конца истории.

«Алмаз с червоточиной, – молвил тогда Энки. – Командор ваш. Он стал задумчивый, как нибирийская литература после высылки последнего властителя дум на полярные острова».

«Верно. – Печально сказала Нин. – Внешне-то он совсем другой».

Энки сделал руки ковшами у груди и покачал туда-сюда, мигнув Нин:

– Ну, что, покажем ему новое творение? – Командору. – Чтобы тебя утешить.

Нин пожала плечами:

– Ему всё равно. Да ещё арестует нас, и вправду.

Тем не менее, она оглядела Энлиля, надеясь, что в следующие полчаса он резко поумнеет, и отошла к помещению, похожему на кубик из её детского набора. Нин втянулась в комнатку, и дверь осталась полуоткрытой.

Энки отвернулся к деревцу, наклонившемуся острой верхушкой к самой траве, и закопошился.

– Прикрой.

– Ты что… ты что делаешь? – Испугался Энлиль и посмотрел на дверь, скрипуче засмеявшуюся над ним. – Нин увидит.

– А, безделка. Она подумает, это кто-то из её новых. Есть один, он всё время, тово…

– Не сомневаюсь, что у него был пример. – Удрученно заметил Энлиль. – Быстрее давай.

Энки рассердился и, полуоборачиваясь, показал, мотнув головой:

– Тоже мне, не распоряжайся. Это природа. Растопырься, никто и не заметит. Ну?

– Скотство какое. – Ворчал Энлиль. – Э. Э! Любезный! – Поспешно прикрикнул он, видя, что Энки намерен совершить разворот на пять часов.

Энки послушно вмонтировал в пейзаж свою выразительную спину. Энлиль помолчал и занервничал, покраснел и тревожно уставился на дверь, пытаясь прикрыть её взглядом.

– Ну?

– Уже. – Огрызнулся Энки и повернулся.

Энлиль отвёл глаза и взмахнул рукой.

– Ну, знаешь!

– Чего? А…

Энки несколькими взмахами привёл себя в порядок и с явным удовольствием ещё раз оглядел. Он ли не образец элегантности.

– Ничего. Для травы полезно, органика, брат, великое дело.

– М-да. – Обескураженно сказал Энлиль, глядя на результаты великого дела.

Энки издевательски посоветовал:

– Представь, что ты на берегу реки. Ты бы тогда не возмущался.

Нин открыла дверь настежь и, ещё не выйдя, глядя внутрь, спросила:

– Ты что-то сказал?

– Энлиль, – неторопливо сообщил Энки, – спрашивал, где у нас комната для мальчиков.

Энлиль заскрипел зубами.

– Я не… – И благоразумно умолк. Насилие бывает разных видов. Например, в виде развлечения.

– Там, в корпусе. – Сказала Нин.

Она вышла и пяточкой прихлопнув дверь, остановилась, чтобы побезопаснее перехватить довольно большой свёрток.

– Энки, ты бы сам объяснил, что ты, в самом деле…

Увидев лицо Энлиля, всё поняла и с упрёком взглянула на Энки. Её порицание пропало втуне. Энки, распуская в воздухе щедрые руки, кинулся к ней.

– Ох, ты. Вот мы, вот мы какие…

Энлиль забыл о шуточках Энки, так как теперь смотрел – не на свёрток, на лицо Нин, склонившееся над ним.

Энки с бормотанием:

– Тебе тяжело… нельзя… дай. – Отобрал свёрток и, взяв его очень умело, пошёл к брату.

– Мы тяжёлые. – Заглядывая в окошечко, бормотал он. – Тяжёлые мы. Совсем мы большие, а?

Энлиль сделал усилие над собой, чтобы не отшатнуться. В это время Нин оправляла своё одеяние, и он, конфузливо улыбнувшись ей, нахмурился. Что-то показалось ему – непривычное. Он себя одёрнул – за этими стенами вообще есть что-то нормальное?

Энки уже совал ему в лицо свёрток, пахнущий очень приятно – молоком, что ли, и какими-то средствами для купания.

– Да ты посмотри, какая прелесть, – ворковал Энки, поднимая к нему взгляд и улыбку, не относящуюся к Энлилю.

В покрывальце, в котором Энлиль узнал обрывок их древнего клетчатого пледа из нибирийской детской, что-то посапывало, дышало. Из-под покрывальца высовывался край махровой простынки, и – в окошечке – ещё ободок белейшей марли.

Энки так лез к нему, Нин так смотрела на него с крылечка, что Энлиль склонился к свёртку. Он мельком увидел потрясающее фантастическое личико в рыжей влажной шерсти. Личико ворочалось, вытягивая трубочкой розовый ротик. Ничего похожего на золотых младенцев леану, которых он как-то заметил играющими на полу в доме Нин.

Личико не было отвратительной харей, которую показало ему на бегу страшное существо, теперь сидящее в кустах. Веки в ободках тёмненьких звериных ресничек были сомкнуты. Не дай Абу-Решит, они откроются.

Маленький нос, с кончиком, как у всех животных, поморщился.

Энлиль, мучительно думавший, что сказать, и говорить ли, прошептал вполне искренно:

– Не шуми.

Энки обменялся взглядом с Нин.

– Ишь, зацепило.

Энлиль сдвинул брови. Но орать он не мог. Спящее крохотное чудовище внушило ему острую жалость, и вообще орать, когда кто-то спит, просто невежливо.

Реснички дрогнули и открылись прямо в Энлиля большие мутные младенческие глаза. Огромные зрачки пульсировали, втягивая его взгляд.

Нин поняла, что с Энлиля довольно и, подойдя, отобрала свёрток. Она отступила, покачивая свёрток, из которого раздался звук, настолько похожий на скрип двери, что Энлиль невольно ещё раз глянул. Дверь прикрыта и не шевелится – а там, за нею, зреют дневные кошмары в тёплых свёртках.

– Вы не жалеете ничего. – Дрогнувшим голосом сказал он.

– Вот те раз. – Изумился Энки, призывая жестом сестру повозмущаться. – А я-то думал, ты всосал достаточно свежего воздуха и понял, глядя на эту славную мохнушечку, что мы дело делаем.

– Издевательство.

– Да кто над ним издевается! – Возмутился Энки громко.

Нин шикнула. Энки чуть понизил голос.

– Побойся ты Бога, Энлиль. Это драгоценное дитя ожидает прекрасная жизнь. Нин с него пылинки будет сдувать. О. Видал?

Нин прогуливалась со свёртком, и снова его смутила какая-то ускользающая деталь… но вообще-то в этом новом образе Нин было что-то волнующее.

– В клетке. – Сказал Энлиль.

Энки не нашёлся, что возразить, и только выгнув губы, оглядел широкое пространство луга.

– Тогда и мы в клетке, брат.

– Наш выбор.

– Всё это, – отчеканила Нин, подходя, – не имеет никакого отношения к генетическому материалу.

– Значит, это сюсюканье над тёплым беспомощным свёртком… – Энлиль прищурился.

– Мы – тоже генетический материал. – Последовал ответ. – Ты сам мне рассказывал, как родители щебетали надо мной и говорили, какой у меня породистый носик.

– Я?

– Ну, может, Энки. Ты? Ох, извини, что я осмелилась перепутать тебя с Энки.

– В общем, всё это лепет. Даю вам полгода, чтобы к чертям свернуть всю эту галиматью. Потом привлеку вас.

– Тебе придётся доказать, что закон нарушен, братик.

– Нин. Остановись… я прошу тебя.

– Я так и знала, у тебя ничего нет.

– Слушай, братан, давай не будем пороть горячку.

– Гадость всё это, Энки. – Вырвалось у него.

– Как ты можешь? – Запальчиво сказала Нин, отворачиваясь, будто защищая от него свёрток.

Энлиль осёкся.

– Я не про него… это… вовсе…

Он в раздражении махнул рукой.

Крик из свёртка заставил Энлиля дрогнуть. Нин и Энки с упрёком смотрели на него, потом Нин ушла в тенёк, нежно прижимая свёрток к животу и наклоняясь, что-то поправляла, надувая губы и шепча. На лице её мелькнула улыбка… такая улыбка, что у Энлиля кровь прилила к сердцу.

Такая улыбка.

Он решил помолчать. И понаблюдать.

Энки, сообразив, что объявлен тайм-аут, подошёл к Нин, и они оба, в два лица, нагнулись над окошечком.

«Прямо, как над крошкой Нин», нечаянно подумал Энлиль.

Нин отдала Энки свёрток после коротких переговоров, как прислушался Энлиль – о сухих пелёнках.

– Может, если папе показать, – баюкая, сказал Энки, – он не вставит нам атомную станцию в…

Нин шикнула:

– Не при детях.

Энлиль сказал:

– Не надейтесь.

Энки задумался…

– Я всегда, когда в Мегамире с кем-нибудь говорю, передаю привет товарищу майору.

– Какому? А. …думаешь, деду передают привет?

– Думаю. Мне даже кажется, что передают. Как я сказал Иштар, что не хочу, чтобы в мясной лавке висел папин портрет, так его…

Энки хотел развести руками, но они были заняты, он спохватился и осторожно повёл одной, переложив свёрток на другую.

– Убрали?

– Точно.

– Волшебство. – Сказала Нин.

Энки, к счастью, не оповещая о причине, по которой ему со свёртком следует удалиться, подошёл к домику и, открыв бедную дверь носком обуви, исчез.

Энлиль счёл, что перемирие закончено. К тому же, в присутствии свёртка он не мог говорить некоторые вещи.

– А те, кто не получается таким хорошеньким и удачным? – Он указал на дверь. – Таким умненьким и умилительным? И – послушным? Что их ждёт?

Нин промолчала, потом сказала, облизнув губы:

– Не мог бы ты рассказать мне, как поживает Северная Нибирия?

«Это мы уже слышали».

Он не ответил. Не счёл нужным.

– Каким способом я убиваю негодных, ты это хотел спросить? Таким, друг, что они не чувствуют. Я не пользуюсь разрывными пулями, если ты об этом.

Энлиль спокойно кивнул.

– Это демагогия, Нин. Классический образчик.

– Хорошее имя для новой девочки. – Сказала она. – Надо будет Энки предложить.

– Северонибирийцы солдаты, и я солдат. Они сделали свой выбор. Я сделал свой выбор.

– И северонибирийские дети – солдаты? Сделали свой выбор?

Дверь с воплем отлетела в сторону. Энки щедро им улыбнулся, и тут же он и сестра сделали глазки друг другу – тоже мне, заговорщики.

– А где же, – оглянувшись на четыре стороны света и повернувшись к учёным родственникам, проговорил Энлиль со своей избранной и крайне нелюбимой братом педантичной интонацией, – где же леану?

Энки что-то пробормотал. Он выглядел, как аннунак, которого без предупреждения чувствительно щипнули. И, кажется, он дёрнулся. Ну, то есть, что-то у него дёрнулось – уголок рта, быть может. «Вот как», сказал себе Энлиль, наматывая на ус. Не забывайте, что командор ведь, и вправду, был командор – а именно, умел убивать аннунаков и убивал их.

Энки больше не брал себе маленьких сфинксов. С неких пор… Он не говорил, но Нин подозревала, что он невольно боится для Мардука такой же короткой жизни. Тем более, что мальчик в неполных нибирийских десять выглядит подростком, почти юношей.

– Леану как вида более нет. – Сказала Нин. – Ну, может быть, какое-то количество на воле, в открытой природе. Его преподобие, кажется, держит что-то вроде детского сада

– Собачье гнёздышко, – вмешался Энки. – У него там превосходные дикие условия для диких тварей.

Куратор уже успел успокоиться, во всяком случае, так казалось. Ну-ка, ежли ещё раз воткнуть булавку в этого загипнотизированного.

– А что же есть?

– Зачем спрашиваешь, если не хочешь услышать ответ?

«Теперь повернём булавку». Нин решила промолчать. Разговор движется очень мирно, и командор просто не понимает, просто не понимает…

Он ведь всего лишь мальчик из их семьи, и вообще он военный, к тому же сильно изменился.

И тут на неё была произведена быстрая и продуманная атака.

– Нин, дело не в моих нежных чувствах. Твои, горячо любимая сестра, незаконные и противоречащие достоинству аннунака, опыты должны быть по моему скромному разумению прерваны сей секунд, а ты – наказана. Но тебя покрывают. Тебя и этого знатока биологии. Многие годы. А я молчу. Я должен делать вид и умываться, извини, чем-то таким…

– От тебя попахивает, ты хочешь сказать? – Вмешался совершенно очухавшийся и потерявший бдительность Энки. Командор мельком на него посмотрел. Он увидел мысленным взором булавку, покачивающуюся в какой-то части обильной плоти Энки. Вот хорошо. Постой пока так. Не уходи.

Он снова обратился к сестре:

– У тебя разрешение отца, не так ли? Я предупреждаю тебя, что я сделаю всё, чтобы прикрыть вашу мясную лавку. Я буду стараться и даже, если вы считаете, что я прекраснодушный дурак и хуже того, лицемер, – мне это на руку. Я найду на вас управу.

В такт этим словам раздался омерзительный и бессмысленный вскрик. Он донёсся из кустов. Кусты дёрнулись.

Нин и не подумала отвечать. Она глазами попросила у командора прощения – не за мясную лавку, понятно – и тут же в её глазах появилась мольба. Командор внимательно посмотрел в любимые и дорогие, как те камушки, что нашёл Энки на материке, глаза. И отвернулся.

– Да ладно. – Молвил он. – Я сам утомляюсь от таких разговоров.

Энки едва слышно вздохнул.

– Где же Сушка? – Спросил командор, оглядывая территорию.

За спиной он услышал дикого происхождения звук, но не из кустов. Он с немым и холодным вопросом обернулся и уставился на Энки. У того побелели крылья династического носа. А в глазах туманом растеклась растерянность.

Нин смотрела в сторону, явно считая до десяти.

– Твой любимец?

– Энки давно не… – Начала Нин и шевельнула пальцами, то ли желая махнуть рукой, то ли стряхивая что-то.

Она умолкла.

– Ты совсем забыл его? Такой чудесный был этот зверь, умный и весёлый. Ей-Богу, мне он нравился. Быть может, потому что ты не пытался его улучшать.

У Энки задрожали губы. Не бледный даже, а жёлтый, как то ужасное вещество, которое няня называла «старое сало» и обязательно требовала, чтобы его добавляли в адский красный суп, который брат и сестра жрали с наслаждением, а его мутило от одного вида.

Очень красивое лицо брата медленно налилось таким вот цветом. Коричневый загар выцвел, золотые глаза потеряли яркость. В упор глядя на командора, Энки издал носом и ртом тот же дикий звук, и смешно сморщил верхнюю губу, показывая острые клыки.

– Не надо, не надо… – С несчастным видом сказала Нин, приближаясь к командору и протягивая руку. – Энки не может об этом… зачем ты? Зачем ты?

Командор не позволил сбить себя с толку теперь, когда операция, задуманная мгновенно и с использованием высшего военного образования и опыта, дала предсказуемый и даже превзошедший ожидания результат.

Энки трясся как драная скатерть, согнулся и ссутулил прекрасные плечи. По бокам находились повисшие руки Энки с неизящно сжимающимися кулаками. Превосходно, всё катится по плану. Мягко переходим в стадию агрессивности.

Нин вскрикнула. Без слов, но тут же слова нашла – на то и у неё имеется высшее образование:

– Нельзя так! Ты же знаешь, как Энки любит… как он любил…

Она не узнавала милого брата, и в то же время с отчаянием отдавала своим чувствам отчёт в том, что узнаёт эту его внутреннюю тайну – будто обнажался, – вот он! – нравственный стержень, что-то вроде каменной стелы в память холодному героизму…

– Да-а? – Молвил Энлиль. – Ну, извини. …извини.

Энки коротко провыл.

Энлиль смотрел на плачущего Энки с большим и нескрываемым интересом. Горькие струи прямо-таки орошали это смятое гневом и болью бандитское личико.

Энки не шагнул к нему. Всё произошло очень быстро. Рука Энки, как выдвижная часть отменного оружия, метнулась, и Энки кулаком ударил брата в грудь, слева наверху. Стало быть, кое-какие представления об анатомии у него, и вправду, есть, подумал бы Энлиль, если бы взрыв чудовищной боли не оглушил его.

Перед глазами закрылись на мгновение чёрные шторы – так теряют сознание и падают. Командор не упал. Огненная трасса боли прошила едва не треснувшую грудную клетку. Так страдает подбитый шатун, мелькнула у Энлиля мысль. Я всегда это так себе и представлял. Глаза за остеклением вспомнились ему и падающий вбок по распавшейся траектории катер врага. Это было давно в другой жизни в Нибирии на севере. И он торжествующий в своём дымящемся и душном шатуне между огнями орбитальной станции, которую он только что отстоял – и воздухом Родины, в необычных радужных потёках, свидетельствах болезни атмосферы. Тут и возникло это острое чувство если не сочувствия, то сопереживания, по крайней мере.

Не бойца вражеского отряда пожалел он, конечно. Такой сюсюк был бы просто постыден и отдавал бы ханжеством. Он посочувствовал катеру, пробитому и падающему.

Он услышал птичий щебет Нин, похожий на щебет крошечных модифицированных леану, тех эльфов, что она однажды ему показала в солнечной Детской.

И свой голос, услышал он и подивился без малейшей гордости его спокойствию:

– В порядке, родная.

Он выпрямился, шатунок исчез в безднах вскрытого моментом откровения сознания, трава зеленела. Нин держала его предплечье и тут же отпустила. Он с возвратившейся иронией заметил, что в голубых бликах на лице Нин было сказано и напечатано:

«Ничего ему не сделается».

Сейчас девочка наша была на стороне старшего братца. Он поискал глазами. Тот отошёл. Спиной стоит. Хорош, хорош. Подбородок с зубами спрятал в ладошку. Надеюсь, ты отбил себе костяшки и, если захочешь какой-нибудь новой медсестричке, так сказать, цветы подарить, у тебя пальцы не смогут сделать хватательное движение.

– Как ты мог. – Без выражения, без интонации выговаривала сестра. – Именно ты.

Энлиль собирался заговорить и что-нибудь произнести. Энки рванул к нему, выдирая носками обуви куски дёрна. Пробежал в три шага расстояние в десять.

Заорал, тряся ручонкой (жалко, кулаки целы):

– Я бы мог тебя убить! Я бы мог тебе сердце разбить, гад!

И ведь, знаете? – это близко к действительности. О таких кулаках сочиняют мифы, и мальчики в туалете рассказывают о таких.

– Но не убил же.

Энки заорал ещё шибче, и рёв оскорблённого леану явственно прорезался в глубине рокочущего, рождённого в железной груди гласа:

– Я твою жену пожалел!

Он бросился в сторону, в другую, споткнулся, зашипел змеем, не оборачиваясь, ругался.

– Гад!

Энлиль, не тратя более своего размеренного времени, пошёл себе к вратам. Посмотрел на неподвижные кусты. Нин догнала его у своего мудрёного замочка. Путаясь в противоречивых желаниях – пожалеть того или другого, или ни того и ни другого – заговорила просительно:

– Прости. Прости его. Я тебя люблю. Прости его.

Энлиль смутился. Ему стало стыдно себя. Он повернулся к ней, обдумал свои слова и сопутствующие чувства и взял её тонкие руки в свои щедрым жестом, почти обняв. Притягивая её к себе и чувствуя её испуг, и разглядев, как устало смотрят её ясные глаза, и что-то ещё… что-то ещё… даже отдалённо испугавшее его… он сказал:

– Это ты прости меня. Я раздразнил его. Сам не знаю, что на меня нашло. Я извинюсь перед ним. Я тоже тебя люблю, моя дорогая, моя маленькая.

И почти взглядом открыв врата – бежал.

Пока дети спорили и ссорились, Нибиру неуклонно приближалась к своей Первой Звезде. Кроваво-красная в огненном рассеянном ореоле похищенного у колонии злата, большая и страшная, Родина двигалась в чёрном кубе Вселенной, вместе со всеми звёздами и планетами, хвостатыми кометами и прочей межзвёздной тварью. Входя в очередное созвездие, она делала крен и поудобнее усаживалась на орбите своим тяжким привлекательно-женственным телом.

Между ними существует какая-то тайна, некий клей… звено, связующее этих двоих куда более тесными узами, нежели можно объяснить их мясницкими штучками. И как эта связь образовалась, что сделало её такой крепкой? Не то, чтобы я ревновал, хотя признаюсь – и это есть. Ведь у нас с сестрой особые отношения. Я всегда думал, что мы с ней слабее, что ли, чем вся семейка. Вроде как нам надо держаться вместе. Я не вижусь с ней часто, но всегда находил в ней эту готовность отозваться на мой потайной взгляд. И шумный грубый Энки? Вы, наверное, шутите.

Правда, иногда Энлиль чувствовал в сестре то, что мог бы определить, как жёсткость, струну, аккорд металлического рока, который был в моде, когда они были детьми… ещё поискать слова?

Что свело её душу с душой Энки? Чувствуется, – хотя доказать это самому себе труднее, чем признаться в этом, – что тайна этой дружбы кроется не только в загоне с подземельем. Хотя и родилась тайна там, за стенами из стали, под конвоем зелёных стриженых животинок.

Надо было молчать. Но он знал, что не сможет. Это противоречило бы его нравственному чувству, которое у командора было развито от природы, как у Энки чувство обоняния, или, как тот упорно произносит, «обаяния».

Он улыбнулся и тут же увидел глаза врага за остеклением кабины. Но теперь это были глаза маленького чудовища, которое показали ему в пелёнках. Сдаётся, я обзавёлся страшным сном.

Нин и растревоженный Энки остались одни. Они не знали, что о них думает бежавший командор.

Нин просто смотрела на него.

– А Сфинкс – был самый красивый сфинкс во всех мирах.

– Это правда.

Он подумал и фыркнул.

– Я бы никогда не позволил ни Мардуку, ни моим Сфинксам работать на шахтах. Ни за что. Мардук просил меня спустить его в западный колодец. И Сфинкс тоже всё время просился вниз. Но я так боюсь за Мардука. Я так боялся только за Сушку. Я так боюсь за них!

Нин объяснила:

– Они твои дети. Ты их очень любишь.

Энки сказал:

– Зачем же он так?

Нин ощутила, что очень устала.

– Оставь это.

Энки забеспокоился:

– Ты…

Взглядом она заставила его примолкнуть. Энки засмеялся. С ним всё уже было хорошо – он стоял в траве так, будто трава выросла из его следов.

– Это он Сути имел в виду, когда сказал, что ум и красота одно и то же?

– Он сказал совсем другое. …Кстати, он починил Мегамир.

Нин вытащила из ветвей книгу, которую туда поспешно пристроила, чтобы не оставлять Энлиля в цитадели зла без присмотра.

– Он сказал, что там было?

Энлиль поразился бы – или удовлетворённо улыбнулся – если бы услышал ответ Нин:

– Он умолчал о чём-то.

Энки кивнул.

– Всё в себе держит.

Он покосился на траву под деревом.

Нин сказала:

– Это он серьёзно про шесть месяцев?

Энки победительно улыбнулся и – Нин не знала, в чём дело, но ей захотелось его растерзать за эту улыбку.

– Нам столько не надо.

Она заставила себя улыбнуться в ответ.

– Во всяком случае, следующие три дня нам встреча с юстицией не грозит. Только с личной службой.

– Они же через неделю прибудут? Родители?

Нин ужаснулась:

– Ты папу не знаешь? Он появится так, чтобы застать нас врасплох. Мама предупредила.

– Надеется увидеть, как мы тут конфеты в кулаках давим, и пюре к потолку подбрасываем?

Нин заметила:

– Тебе бы сходить на шахты. Ты на этой неделе там не был.

Энки отмахнулся и засвистел в кусты:

– Переживут. Там Силыч. Ты же не отправляешь командора протереть полиролькой шатуны.

Если бы Энлиль их сейчас увидел, то пригляделся бы повнимательней.

– Папа приедет нас поторопить. – Сказал Энки.

– Знаю.

Они уже не были наедине. Из кустов выскочил Отсиживавшийся там во время визита незнакомца и, приблизившись к ним, обнюхал траву под деревом.

Спустя три дня рано утром в небе показался рой огней. Ещё небо темнело по-ночному. Веки и губы встречающих были полны остывающими сновидениями – тем паче, что аннунаки вечно недосыпают.

Энки давно проснулся и в тренировочной куртке, как гусарке, накинутой на плечо, стоял, притаптывая мураву. Над ними низко горела Нибиру.

Встречающие были в неофициальном состоянии, щурились на знакомые предметы.

– Как вам вид Родины снизу?

Кто-то нервно засмеялся. Какая-то птица, которая явно не ложилась спать, пела и пела. И такое было чудацкое это пение – жутковатое, что все ждали, когда птица, наконец, ляжет поспать часок. От этого они бы не отказались.

Час стояли они в холодной траве, на своей, знакомой земле, невольно чувствуя себя, как на плацу.

Зашевелились – заговорили. Смутный страх, вместо ангела из поговорки, пролетел между ними, тревожа траву, – то было истинное дитя ночи.

Во тьме ближней части Вселенной чиркнула спичка – искра выжила и повисла, распространяя вокруг себя тающее по краешкам сияние.

Соперничая с самыми крупными звёздами и смутно показывая циклопический бок, Град Царский вошёл в вытянутое созвездие с длинным роскошным хвостом россыпью, и подтаял в черноте.

– Оп-па, оп-па, оп-па-па! – Орал Энки. – Обломилась кочерга!

И всё в таком роде.

При слове «кочерга» он заперхался. Энлиль наблюдательный, как все лётчики, давно приметил, что этим мирным предметом обстановки Энки старается не пользоваться.

Вскоре братец ожил и, когда, накренясь, филиал деспотии въехал в атмосферу и завис, привыкая к обстановке – засвистал, сунув подковой пальцы в разбойный ртище. Нин тоже отмерла, и сначала бледная, как привиденьице, теперь даже раскраснелась и тоже подпрыгивала.

Во время посадки встречающие ходуном раскачали Эриду. Заглушая оркестр и утренних правильных, совершенно опупевших от такого безобразия, птиц, дети Эриду встречали Родину.

Энки крикнул, сложив ладони, мокрые от свиста, рупором:

– Летают тут всякие!

Ану, едва его вытащили из костюма – (Энки вставил «Папу разоблачили») – сразу, не глядя по сторонам, стал рассказывать сыновьям длинный анекдот политического характера, где сам он, Ану, был выставлен препотешно – полным дураком.

Энлиль и Энки выслушали с непроницаемыми лицами, и Энки сказал:

– Пока не скажешь, сколько за это дают, я смеяться не буду.

Ану засмеялся, но его смех совпал с лаем собак Антеи. Потом кое-как огляделся – холмы были в нежнейшем, очень красящем их зеленоватом тумане, и сказал:

– Значит, вот вы как тут.

Энки, не оборачиваясь, широким жестом показал, случайно попав на медсестёр, лихо отплясывавших в национальных костюмах Нибиру.

– Сеем и жнём.

Тут же он кинулся к матери и, упав ещё издалека на колени, хлопнулся лбом об землю с большой травяной семейкой, где в середине зрел жёлтый сочный цветок.

– Мама! Мамочка!

Эри неторопливо ответила – стройная, высоко держа рыжую голову, она стояла на лугу и поверх голов встречающих смотрела на Нин, которая обнималась с Антеей:

– Сыночек, мама тут совершенно ни причём. …А что?

Ану, демонстративно подхватив её и Антею под руки, сказал:

– Пойдёмте, мои дорогие.

Собаки Антеи разноцветными клубками носились по всему лугу, но, увидев, что начальство куда-то идёт, собрались вместе и побежали следом.

Энки в спину кавалькаде покачал головой и крикнул:

– Вечером в Новой Гостиной!

– Эри, сколько лет, сколько лет.

– Только на Эриду и увидеться-то.

– Хорошая шутка.

Зоркий и спокойный взгляд больших голубых навыкате глаз Антеи послеживал за всеми.

– Джинсики, свитерок, душечка. – Сообщила она своё мнение Эри. – Ты на актрису-травести похожа.

Антея была актриса, конечно, иного амплуа. Белый беби-долл, торжество планетарных форм, матовая кожа, золотые мягкие локоны, повторяющие формы.

Иштар привлекла её внимание.

– Это как причёска называется?

Иштар с места в карьер рассвирепела.

– Я же не говорю, что мне твой стиль пятисотых действует на нервы.

Антея изумлённо воззрилась.

– Милая, когда я… – Обратилась за поддержкой к Эри. – Я сказала, что мне что-то действует на нервы?

– Эри, не разрешай ей меня воспитывать.

– Нет, ты не говорила, Антея.

– Какие вы тут нервные, слабенькие.

– Мы – пролетарии, тётя.

Антея посмотрела и, с благодарностью приняв бокал у инженера – она обласкала его обволакивающим (чтобы это не значило) взглядом, громко предложила:

– У меня новая игра. Давайте считать, сколько у неё разрезиков на джинсах.

Эри холодно сказала, разглядывая Иштар:

– Я не понимаю, как можно портить хорошую вещь.

Иштар, оскорблённая предательством Эри, окрысилась:

– А когда ты в театре, Эри, на каких-нибудь роскошных оборванцев глядишь, ты тоже скажешь, зачем испортили хорошую вещь?