Текст книги "Планета Навь"

Чудаковато здесь. Наверное, потому что в комнате отсутствует окно. Конечно, в этом нет ничего такого. Но… маленькая белая Нин, её светлая душа. Он здесь не бывал. В смысле, в… ну, вы поняли.

Энки с возрастающим чувством недоумения осмотрелся: красные, нет, багряные, густо-багровые шторы полузакрывают обманку – арочное окно в переплёте красного настоящего дерева. За окном – чернота. Это, наверное, тот самый дополнительный трюк для Мегамира – отсюда можно, как сплетничали рабочие, увидать даже световые башни возле Плуто.

Энки шагнул к шторам, толкнул столик со стопкой вкривь и вкось сложенных книг.

Ах, Нин – да ведь это старые настоящие книги. И кто их читает?

Подняв книгу, Энки подержал её в ладони – и она открылась. На странице лежал волос Нин. Но тут же книга упала из руки Энки. Перед ним развернулся Мегамир Нин. Что это?

Энки затаил дыхание. В дальней комнате стали открываться шкафы с образцами.

Стеклянные страницы перелистывала как будто рука Энки. Наконец, всю комнату заслонило изображение…

Они крутились вокруг Энки. …Волосы?

Волосы!

Он прищурился. Да это семейный архив!

Все оттенки золота – тускло-прокуренный порочный волос деда. Рыжий и светящийся короткий – мамочка… чистое золото Энлиля.

А вот белый, просто белый волос Нин. Лён… а вот и мой – рыжий и толстый. Проволока просто. Пробы негде ставить.

Энки прикусил губу. Хорошо, что здесь нету супа.

Волосы скручивались и разлетались. Видна была их структура, разные оттенки в необычном освещении.

Он подумал. Думал по правде, этак. С напряжением мысли. Аж волосы зашевелились.

И вдруг лён и проволока сблизились и закрутились. Два волоса вращались вместе в неистовом вальсе.

Энки показалось, что он сдвигает их своей мыслью… И тут его чуткий слух, инстинкт, вроде как у Сушки, когда он ищет молоко, подсказал ему – во дворике кто-то идёт милыми лёгкими ногами.

Энки, как бешеный, хлопнул книгой по столу. Мегамир закрылся. Он выскочил из странной комнаты. Он знал, что не признается Нин в том, что наделал.

Дверь в белую девичью гостиную открылась. Нин вбежала и сразу подозрительно уставилась на брата. Энки, в несвежих одеяниях, но с лицом свежим, как рассвет, безмятежно сидел на полу возле книжных полок.

Он встал, не опираясь руками.

– Я тут старался ни к чему не прикасаться. Ничего тебе тут не запачкал.

Нин сделала над собой усилие, чтобы не кинуть взгляд в анфиладу.

– Что тебе? – Нелюбезно спросила она, зачем-то трогая узел волос над затылком.

Энки проводил её движение взглядом карих ясных глаз.

– Вот сейчас разобижусь вдребезги. Я пришёл…

Энки обошёл Нин по кругу.

– Пришёл, сел на пол…

Нин окончательно успокоилась… Энки от явного нечего делать зашебуршился на откинутой столешнице секретера – древнейшая штука, из детской в Нибиру привезена. Ему попался какой-то журнал, очень старый. Он листал его под взглядом Нин с умно-глупым видом. Вернулся на страницу, которую залистнул.

Энки повертел, рассмотрел с видом сыщика оборванный край, перевернул, зашевелил губами.

– А что… – Начал он, поглаживая свой живот и подымая взгляд на зачем-то пытающуюся остановить занавески Нин.

– Нечего трогать мой рабочий стол. Сам знаешь, у меня чудес много. Так и в лягушку превратишься.

Нин бросила на него короткий скользящий взгляд, и Энки сразу рассердился.

– Если я такой грязный, что тебе противно смотреть на меня, даже останавливать взгляд на моём, понимаешь, лице – так и скажи. И нечего лицемерить.

Нин помедлила и спокойно сказала:

– Энки, ты, правда, чрезвычайно грязен. Мне, действительно, немного страшно смотреть на тебя, но ещё страшнее представить, что тебя увидит командор. Он, как тебе известно, не терпит малейшей расхлябанности.

Энки сразу утешился и махнул.

– Он меня уже видел и не умер. А что это, зачем это, какая-то дата записана… – Шерудя глупыми пальцами в журнале, молвил он.

– Не пойму… – Нин посмотрела на журнал. – Тебе, мой друг, что за дело? – Мягко добавила она. – Это могут быть мои рабочие записи и… рабочие записи. Положи, пожалуйста, на место.

– Чувствую, – не положив журнал и продолжая бездарно тискать полиграфическое изделие, – что мне тут не рады.

– Энки, у тебя неприятности, что ли? Положи, пожалуйста.

– Чиселки какие-то. Это когда же было? Три года, три года… Какие неприятности? Какие неприятности? Ах, нет. То есть, да. Ну, да. Неприятности. В смысле, Энлиль притащил сюда какого-то начальника.

– Вероятно, это пресса. Положи, пожалуйста. Помню, Энлиль нам с медсёстрами говорил.

– А мне нет. Мне никто ничего не говорит. Мне вот, спасибо, Силыч словечко молвил, он меня не бросит. Более я никому не нужен. Можно, я у тебя умоюсь?

– Нет.

Энки, не веря ушам, переспросил:

– Это почему?

– Если тебе угодны объяснения, изволь – я люблю свой дом и не хочу, чтобы он превращался в руины. Что несомненно произойдёт, если ты заведёшь привычку тут умываться.

Энки был так оскорблён, что в поисках достаточно разящих слов очень долго молчал.

– Так, значит?

– Иди, родной. Иди, сделай, что тебе Силыч сказал.

– Куда положить? – Упавшим голосом спросил он, протягивая Нин свёрнутый наподобие телескопа журнал.

Она мягко забрала и, посмотрев в телескоп, улыбнулась. Энки сразу обрадовался, почуяв, что нравоучения закончились.

– Я бы очень осторожно умылся. Так слегка, обещаю.

Нин посмотрела на то, как Энки символически плюнул себе в кулак и повозил по лицу. Она покачала головой, пытаясь разгладить страницы.

– Тебе дорога эта дата? – Задушевно спросил Энки.

Нин поманила его пальцем, и когда Энки склонился к ней, прошептала:

– Вода. Мыло. Мыло. Ещё мыло. Много мыла. Иди.

Энки посмеиваясь, вышел из собственного дома, где он не нашёл мыла, ступил на первую ступень винтовой лестницы, как снизу окликнули.

Энки свесился над высохшей речкой, где посреди стоял десятник. Плешь красная в венчике. Что-то случилось.

– Чего? На редакторе кто-то женился?

– Ни.

Десятник собрался и, выдохнув тревогу, спокойно сказал:

– Здесь на номер седьмой …маленькая неприятность.

– Дуэль, что ли?

Впрочем, медлить не стал, сбежал вниз, оглаживая на случай встречи с редактором рубашку.

Он увидел сидящих, как птицы на взрытых холмиках, рабочих, курящих сигареты, чего не делают птицы.

Сбоку его привлёк одноглазый красавец в туго повязанной по грязным кудрям тряпке и примерно такой же вместо нижней части одеяния. Верхней не было и торс одноглазого лоснился, как латы. Сидя как лесоруб, одноглазый чрезвычайно элегантно поставил локоть на поднятое колено и пускал дым неторопливыми клубами, как завод во времена плановой экономики.

Энки принялся соображать.

– Привет, ребята.

– Здравствуй, барин.

Энки опустил лицо и выпятил ладонь, помотал выставленным чубастым лбом.

– Э, так не пойдёт. Нет. Забудем сразу. Трепотня насчёт верхов, которые не могут, а низы чего-то там серчают – эт не по мне, ребята.

Ответ был мгновенный и непечатный в дыму. Одноглазый, который у них, конечно, навроде президента курительного клуба, весь затрепетал.

– Попользовались, крепостники. Будя. – Сказал бледный с опухшим тяжёлым лицом рабочий в строительной куртке, завязанной вокруг мощного стана.

– Без профсоюза говорить не будем. Можешь не строить из себя крутого.

– Я и не строю. – Расстроено ответил Энки и почесал подбородок. – Вот ни трошечки.

Опухший шагнул к нему.

– Работа прекращена в полдень. Смена не выйдет. Собирайте ваших.

– Да? – Удрученно сказал Энки.

– Профсоюзный лидер – два. И вызовите с Родины… чтоб нибириец. Ваших чокнутых аннунаков не треба. С ними и языком не двинем.

– —У вас, как я понял, какие-то нехорошие враждебные намерения?

Сзади подошёл десятник, каменными глазами оглядел собрание – двигались белые как яйца глазные яблоки с малыми выцветшими радужками. Он, а за ним мятежники и Энки, оглянулись на знакомый звук.

Дорожки зашевелились, пошли пассажирские буйки.

Над головами пролетел и усилился ропот.

– В товарняке тоже бунтуют.

– Но не все. Буйки вон, один, третий. Даже один грузовой.

– Это у кого дома семья осталась. Кого можно за горло взять. – Вдруг сказал непохожий на прочие голос.

Нарочито хамский, но металлически напряжённый. Энки нашёл говорившего. Наконец, президент-курильщик развязал язык.

Десятник хотел высказаться, но оставил свой большой язык лежать неподвижно за зубами.

– Пой ты, хозяин. – Негромко молвил он Энки в ухо. – Я только испорчу.

Энки сказал, ни на кого не глядя:

– Обдумаю я, это самое.

Повернулся к десятнику.

– Силыч.

Отошли под звенящее молчание.

– Ну, ты спел. – Печально заметил Силыч.

Энки отмахнулся.

– Подумать надо, друг.

– Чего тут думать. Пущай пушки господина командора думают. Вона. Взбунтовались по-старинному. По полной. Даже от снегирей представитель. Из клетки послание сунул конвоиру.

– Сколько тебе раз повторять, снегири тоже аннунаки. Только это оступившиеся аннунаки.

Солнце тут врезало Энки, он потёр плечо.

– Горячий поцелуй.

– Чего? Братику изволите свистнуть? Или тово… Звонить деду? – От волнения, охватившего тисками сильную тушу, еле пробормотал десятник.

– Да не. Без нас, я думаю… позвонят и свистнут. Эвон, крутятся тут. Костюмы.

– А тут ещё этот шишмак. – Переживал десятник.

– Ну, их. – Энки подумал вслух. – Сдать бы его Нин, в кокон бы замотала, вылупилось бы чего талантливое.

– Он теперь напишет.

– О, я вас умоляю. Это меня беспокоит меньше всего. Вот этот курильщик – это личность. Вот писатель хороший был бы. Если бы в революцию не подался. Лаконик.

– Он у них неофициальный лидер.

– А есть официальный? – Ужаснулся царский сын. – Ох, ты, чудны дела. Пойду говорить, совру чего. Мороженое куплю, в кино, это, поведу. Есть у нас кино?

– Как не быть.

Заторопились оба. Вернулись, и возвращение противников с полдороги вселило сразу ужас в робкие души мятежников.

Они, бедолаги, отступили. Некрасивы были их лица, опечаленные и неверующие. Кто чуть смелее, тот не сразу сделал шажок, многие же – почти все – отошли покорно и с опущенными взглядами.

Иные смотрели на приближающегося хозяина. Энки шёл к ним без дурного намерения, но исполненный новой силы. Невысокий, он становился больше по мере приближения. Он им показался существом иного вида. Чудовищный десятник позади выглядел всего лишь нелепой утварью.

И, слава Абу-Решиту, всю эту мифологию прервал уже знакомый Энки голос.

– С одной легавой не в охотку, начальник.

И тотчас нехорошая волшба стёрлась, и Энки чуть ли не с облегчением вздохнул. Такой коротенький вздох. Лица расправились, угрюмая толпа распалась на мужиков – плечистых, тощих и мощных, разных.

Энки покосился на несгибаемого и звука не издавшего за спиной десятника, который, видимо, исповедовал древний принцип насчёт брани, не виснущей на воротнике. Энки заговорил грубым и весёлым голосом, отдавая себе отчёт, что подыгрывает одноглазому:

– С одним глазом-то обидно, небось?

Он сопроводил слова жестом, который был бы неуместен, будь здесь маломальская дама, но дам не наблюдалось.

Громкий и честный хохот был ему наградой. Энки почудилось, что одноглазый улыбнулся под сигаретой, которую держал уголком красного сочного рта. Но не медля встал и, не заботясь о том, чтобы оправить своё скудное одеяние, сделал шаг по скатику холма вниз. Был он на босу ногу в драных ботинках, прошлое которых свидетельствовало о преходящести мирской славы. Опытный глаз Энки, вовсе не безразличного к мужскому щегольству, отметил, что это ботинки пижона, за ногу его.

– Свои держи, чтоб не лопнули. – Бросил одноглазый. – Буржуй.

Энки ничуть не сомневался насчёт того, кто здесь настоящий начальник, и потому грубил тоже вовсю.

– Ты шутник, а вот ежли я тебя за ноги повешу, тоже шутить будешь? – Ласково спросил он под новый обвал хохота.

Горняки посвежели душой, одной на всех, слушая перепалку двух хулиганов.

– Жену не приводи, разведётся.

Ну, хваток, сказал себе осторожный Энки, на секунду представив, что сказал бы папа, став свидетелем этого братания. А, может, и стал уже. Энки мельком оглядел мужиков. Кто-то из них тут ряженый. На которой роже поменьше подземного мейк-апа? Мысль, что дедов прихвостень вынужден трудиться наравне и пукать заодно с народом, его искренне порадовала. Мелочишка, а греет.

Бунтовщики явно склонились к тому, чтобы выслушать хозяина, чтобы он не сказал. Это было достижение, но на этом следовало прерваться. Энки нутром почуял, что успех следует закрепить и отступить, вплоть до совета с кем-нибудь, хоть с десятником. Потому что даже наглая душа Энки слегка трепетала – энергия бунта, мощь мятежа открылись ему, и он каждой клеточкой своей отзывался на то, что почудилось ему своим, родным, пусть уродливым, но честным.

Слово заветное, слово оболганное пронеслось под грязными рыжими клоками в черепушке царского первенца.

– Короче, (он употребил нецензурное обращение), я подумаю, как с вами обойтись. А ты, шутник, указывать мне будешь…

Думаю о ней. Мы все думаем о ней.

Свобода – как нам тебя не хватает.

Он твёрдо завершил:

– Когда будешь тут главным.

Одноглазый осклабился. Энки, как заворожённый, уставился в прорезь рта – там во тьме не хватало одного из клыков. Одноглазый оказался с ещё одной пометкой.

«Чрезвычайно символично и выразительно». – Пробормотал внутренний голос сира Энки.

– Буду, не сомневайся. Эксплуататоры, кровопивцы. Кончится ваше времячко, уж поверьте. Буду. Придёт время свободных выборов.

– Боюсь, ни вас, ни меня уже не будет в это дивное время. – Заявил Энки. Одноглазый против воли нравился ему – чёртова брутальность, разбег характера – пожалуй, их это роднит. – С чем и себя, и тебя поздравляю, революционер ты мой ненаглядный, пупочка.

Одноглазый ещё сильнее раззявился. Пасть его была великолепна. Энки заделся неожиданным вопросом – как прекрасные дамы относятся к тому, чтобы припасть нежными благоуханными губками с россыпью зубок жемчужных к этому революционному громкоговорителю. Вопрос, можно сказать, соплеменника, не сугубо риторический. Похоже, им это нравится…

Тут тихий свистящий звук отвлёк напряжённое внимание Энки. И он, и одноглазый, ещё до того, как раздался предупреждающий окрик дежурного, и заколотили в било, посмотрели вверх. Поодаль на три ТЭ садился небольшой аккуратный катерок-тарелка с латкой на тощем фюзишке. Не зная, кто внутри, Энки знал, что это может быть только дорогой брат Энлиль.

Мужики тоже отвлеклись. Энки улучил момент и кивнул одноглазому. Тот не меняя выражения, ответил взглядом, тем паче выразительным, что единое око его так и горело. Но Энки опять показалось, что во всей повадке ворюги есть что-то нечаянно лишнее или чуждое его разгильдяйскому облику.

Но как бы ни обстояло с избытком фантазии у вспотевшего царского отпрыска, сговор состоялся. Энки не сомневался, что он назначил свидание, необходимое для дальнейших событий. Сколько бы профсоюзных лапиков не поналетело на дымящуюся кучу – а вызвать их надо – решение будет принадлежать вот этому, в набедренной повязке.

Энки обернулся к кому-то в пиджаке и пожаловался доверительно:

– Заели. А тут ещё какой-то редактор.

Тот смущённо что-то и невнятно сказал.

– Извините, не расслышал, – искренне рассыпался Энки, рука на груди, – а! вот и ты. Вот и ты. Всё летаешь.

Походка командора, неторопливо вылезшего из катера, а вовсе не выпрыгнувшего лихо, ношеный, но безупречный мундир, сам вид катера, глядевшего солдатиком, а не шансонеткой, говорили о внутреннем достоинстве, не нуждающемся во внешних подтверждениях. Словом, тоска. Глаза голубые, Солнце пытается запутаться в волосах. Эх. Оп-па.

Энки двинул к брату с распростёртыми, показывающими щуку, что ли, руками.

– Как изменился, как изменился. Ах! Подрос, ты что ли. С тех пор, как не видались. – Мрачно закончил Энки клоунаду.

Энлиль поздоровался с десятником и кивнул кому-то за спиной Энки, сказав что-то приветливое. Энки продолжал:

– А у нас тут бунт. Классно, правда? Настоящий, со всеми, так сказать, причиндалами. Вот я тебе покажу, ты посмотришь. Ты залюбуешься. Дожили, наконец.

Энлиль оглядел толпу, чуть подавшуюся назад при его появлении, и ничего не сказал. Энки зашептал:

– Ты мне их не запугивай. Я уж нужное знакомство завёл.

– Профсоюзного вызвал?

Энки с досадой отмахнулся.

– Да погоди ты. У нас настоящий мятеж, а тебе бы лишь бы всем помешать повеселиться.

– Энки, прежде чем вступать в переговоры, нужно дождаться юриста.

Одноглазый сусликом стоял мирно сбоку. Скромность, что ни говори, украшает существо мужского пола. Энки, показывая новую игрушку, головой показал – не пальцем же, невежливо:

– Вот… представитель коллектива.

Энлиль снизошёл, чтобы посмотреть в указанном направлении. Будь он помельче душой, будь поплоше сердцем – не посмотрел бы. Видал Энки офицеров в армии, где ему было так худо, так худо. Опять же чёртово чувство достоинства и этот… как его… гуманизм – вот командорский набор. Энлиль посмотрел, правда, ни звуком, ни движением губ или чем-то таким в глазах не дав понять, что он увидел и увидел ли. Ну, так ему положено.

– Официальный представитель?

Энки залепетал, что профсоюз позже подъедет, а покамися, отчего не узнать настроений народных и, кстати, вот пользы от этого…

Но он умолк. Энлиль слушал его с ледяным равнодушием, как двухлетнего младенца, хотя неправда – Мардука он слушал всегда с уважением.

Теперь Энлиль рассмотрел одноглазого подробнее. Тот склонил голову, сказал:

– Здрасьте.

От вида растрёпы и распустёхи одноглазого прекрасные губы Энлиля скривила гримаса. Его душа не терпела фальши ни в каком виде, а весь одноглазый, кроме разве что повязки на глазу, но включая лохмотья, неуместную наготу и гнусный взгляд – был весь сплошная фальшивка.

Так Энлиль и процедил.

– Что? – переспросил пухлый рабочий болезненного вида.

– Он сказал «фальшивка».

Энки мысленно простонал:

«Ой, мама, ой мамочка, – и мысленно же услышал, как Эри спокойно и бестрепетно говорит – сыночек, мужчина рождён для того, чтобы то и дело упаковывать свой чемоданчик на военные сборы. Так повелось и поверь, мама тут ни причём».

Словом, Энлиль решил свести на нет всё, чего он, Энки, достиг своей задушевностью и знанием мужской сути изнутри.

Тотчас послышались сбивчивые голоса:

– У нас спилка. Разрубить не сможете.

– Только если откопаете ту штуку и сбросите нам на головы.

При этих словах, брошенных горячим молодым голосом, командор замедленно, как золотой эндемичный хищник, повернул свою на загляденье скульптурную голову. Но не с целью вычислить молвившего нехорошие слова, а потому что и, правда, – слова были нехорошие.

– Вот те раз. Удивился, златопогонник. – Тявкнул егозливый тенорок. – Все знают про ту штуку.

Энлиль повёл себя так – разговоры продолжать, заигрывать даже взглядом не стал. Кивнул и пошёл прочь, оставив всех в недоумении насчёт того, до чего же разные родные братья-кровопивцы. Но, как с обидой почувствовал Энки, вообразивший себя Своим, уважения ему это различие не прибавило. Скорее, бунтовщики зла не испытали, воочию узрев потенциального расстрельщика. Почему бы? Странные аннунаки. Энки вынужден был убедиться в неверности публики. Возможно, дело было в том, что Энлиль никогда бы не назвал этих страдающих дураков публикой. Для него они были проблемой, головной болью и только.

Ясно же, он их ничуточки не жалеет.

Предаться дальнейшему осмыслению суеты сует Энки не успел. Энлиль позвал его, вернее, просто заговорил, и Энки послушно, как какой-нибудь работяга, поплёлся за ним в сторону холмов, где сбоку Солнце силилось прорвать защитный купол над спальным районом.

– Ситуация такова, что необходимо решение государя. Речь идёт о колонии и о такой стратегической штуке, как золото. То есть, тут вопрос выживания.

Энки злился так долго, что, наконец, перестал злиться.

– Короче, «ребята, мы загнёмся, ежли вы перестанете спускаться в эту чудесную дырку».

Энлиль нежно предложил:

– Давай конструктивно.

– Я бы предложил к чертям свернуться. Или конституцию переписать. Скоренько.

Энлиль подумал над этим буйством эмоций и, как настоящий воспитатель детского сада, ловко сменил тему:

– Ты так вложился в эти шахты. Столько сделал.

– Я столько говорил о том, что шахты нуждаются в регулярном переоборудовании, что мне обидно слушать, как ты пытаешься, извини, овладеть мною, брат. Вдобавок за здорово живёшь.

Энлиль не удержался:

– У тебя есть цена?

– Мы вам золото добываем, а Родине жаль раскошелиться! Система безопасности, знаешь, каковская? Кто громче закашлял, значит, пора посылать аварийную бригаду проверять, не попёр ли газ или ещё чего. Только вот бригады нету. Идут те, кто кашляет.

Энлиль посмотрел с волчьим высокомерием, за что Энки от души его возненавидел.

– Душераздирающе. – Бросил Энлиль без выражения. – Портянку дать, слёзы утереть?

– Или нам канареек в клетках цып-цып! Разводить? Ах, нет – твоя добрая душа не позволит мучить животинок.

– Прекрати демагогию.

– Что-то государь скажет насчёт канареек.

– Энки, всё это бесполезная трепотня.

– Чирикнет.

– Пойми, что сейчас нужно просто найти решение. Хотя бы временное. Надо сделать так, чтобы выйти из ситуации с пользой для дела – для шахт, рабочих, добычи.

– Никто спасибки не скажет.

– Родина скажет. Разве это не радость?

– Это всё равно, что требовать от жареного гуся, чтоб он радовался, когда его хвалят.

– О чём речь? Они работают по найму за немалые деньги. Все добровольно по контрактам. Отбор был конкурсный.

– А зэки, дружище?

Энлиль нахмурился.

– Давай без соплей. Только те, кто согласился, желая сократить срок. И им тоже платят.

– Они говорят, что срок здесь идёт не год за три, как обещано, а жизнь за жизнь. Сечёшь? Их мутит и ведёт, и голова у них по утрам тяжёлая.

Энки схватился за собственную и скосился на брата.

– Дай им солёных огурцов. – Злобно ответил Энлиль. – И покончим с этим. Коль разрывают контракт, пусть платят неустойку, а зэкам аннулировать отработку.

Энки понурился.

Энлиль что-то вспомнил, оглянулся, поморщился и показал кивком куда-то за спину:

– И этого Маугли… прикажи ему одеться…

Энки вытаращил глаза…

– Что, так и приказать? Это… ну…

– Что ещё? – Ледяным тоном спросил Энлиль, глядя бестрепетно, как Энки трясётся от беззвучного хохота и хватает себя там и сям.

– Я просто представил… как я ему …это ж неприлично…

– Что тут неприличного? Неприлично в таком виде расхаживать. Это скотство.

– Милый, тебе, по-моему, просто завидно, он-то весь продувается… а ты в кителе. Мне страшно, если честно, на тебя смотреть.

– Тьфу. – Сказал Энлиль и пошёл прочь.

– Ты бы сам ему сказал. – Вслед крикнул Энки, вытирая под глазом влагу. – А я бы в стороне постоял. Надеюсь, ты денег не возьмёшь.

Энлиль с пяти шагов устало сообщил:

– Пойду к сестре. Ты не знаешь, у себя?

– Была. Соскунился, предполагаю? Вы сколько не видались?

Последовал ответ:

– Месяц после ссоры.

Энки удовольствовался наполовину честным ответом и – даже он бывает по ошибке деликатным – только кивнул рыжей башкой.

Энлиль вскочил в буёк, как раз проходивший мимо с утробной жалобой, свидетельствующей о том, что источник местной энергии включён на полрубильника, половчее устроился в вонючей тесноте, сапогом потеснил валявшуюся на полу в окурках забытую робу и ухватился за петлю на поручне, затёртую десятком тысяч ныне протестующих рук до лаковой благородной скользкости.

Буёк понесло прочь, встряхивая, и Энки последнее, что увидел – не склонившуюся в угоду турбулентности светлую и блеснувшую макушку брата.

– Слушь, укурыш, а ну… ты, ты…

Энки вонзил пальчик в середину собственной грудной клетки.

– Я, сир?

– Ты. Иди. Сюда иди.

Одноглазый, делавший вид, что не прислушивался к разговору, повернул к нему зрячую половину.

– Та штука. – Не дожидаясь, когда бывший хозяин соизволит проявить демократизм, сказал он совсем негромко.

– О чём ты?

Энки смиренно подошёл – гоняют меня сегодня взад-вперёд.

– Упомянутая нашим официальным представителем. Она ведь, и вправду, существует?

– А что?

Одноглазый покачал грязными кудрями.

– То есть, ты к разговору об оружии массового уничтожения, спрятанному неизвестно кем неизвестно где под нашими ногами, не готов.

Энки оценил притяжательное местоимение «нашими».

– Меня зовут Энки.

Одноглазый моргнул… долго молчал.

– Ну… Амурри.

– Чё ты дёргаешься? – Задушевно спросил Энки. – Ты большой человек, но ты бы надел штаны.

– А тебе-то что? Я не зэк. Сам решаю насчёт штанов.

– Ага.

– Типа – пока, пока?

– Да чтоб я рабочему классу угрожал. Просто сюда может прийти моя сестра… она женщина, сечёшь? Будет нехорошо.

– Это та, которая в девках? Которая чудищ делает?

– Да не делает, не делает она.

– По любому, мы вам враги. Ты сам сказал, парень.

– Враждебные действия, я сказал. Не враг, а враждебные действия.

– Тю, а разница?

– Видите ли, друг, архитектура слова подразумевает…

Амурри отвернулся посмотреть раньше Энки на подъезжавший маленький внедорожник. Сухопутный пират остановился, и беседующие увидели вылезавших Энлиля и Нин.

Нин поздоровалась, не обращаясь ни к кому, и одноглазый – как почему-то и ожидал с любопытством наблюдавший за ним Энки – ответил очень вежливо.

Опупел, бедолага, сказал себе Энки. Красота Нин поразила Амурри, и забастовщик не собирался делать вид, что это не так – даже во имя солидарности трудящихся перед лицом классового врага.

– Амурри, наш классовый враг. – Представил он, не забывая об обязанностях хозяина. – Амурри, это та старая дева, которая чудищ делает.

Амурри с максимальным достоинством, доступным аннунаку в лава-лава, ответил:

– Ты же сказал, не делает.

– Ну, с командором ты знаком. – Как ни в чём не бывало ответил Энки, указывая на застывшего у машины. – Это тот аннунак, который тебя…

И Энки сделал движение возле собственной шеи, высунув язык.

– Ясно.

Энлиль сказал от машины:

– Нин, оказывается, собиралась в Новые Лаборатории, она обещала захватить меня.

Судя по выражению лица сестры, она не помнила о своём обещании.

Амурри развернулся и пошёл прочь, ни слова не сказав.

Нин сомкнула уста довольно плотно и, также не нарушив молчания, вернулась к машине. Энки вслед поинтересовался:

– Ну, как тебе?

Он качнул головой в сторону Амурри, уходящего прочь. Нин обернулась, посмотрела на Энки и села в машину на пассажирское место. Энлиль в лучшей роли джентльмена. Но джентльмен внезапно вылез со своими сапогами:

– Каков твой план действий?

Энки, собиравшийся уходить, вернулся.

– У меня встреча.

– С кем это?

Энки приглаживал волосы. Глянул, возмутился:

– Нет, а что ты такой подозрительный? С лидером у меня встреча. Пока неофициальным. Помнишь, я говорил.

Подошёл к брату, задумчиво протянул лапу и потрогал мундир. Энлиль опустил взгляд на толстые покарябанные пальцы брата. Поднял взгляд – глазки Энки уставились в упор.

– А ты таким не был в той гостинице. – С нежным укором прошептал он.

Энлиль, глядя ему в лицо, отбил руку Энки так больно, что тот засвистал – уй-ю-юй, подул на пальцы.

Нин недоумённо рассмеялась:

– Я что-то не поняла.

Энлиль сжал зубы.

– Шалунишка.

Энки, указывая на него, жаловался:

– Ну вот, чес-слово, ну, я не понимаю. За что, – обернулся, – дерётся ещё… службист. Я про тот дивную гостиничку у дороги, где мы с ним кантовались после того, как я, – помахал крыльями, – вырвался на волю из армии.

– …Где тебе было так плохо. – Продолжил Энлиль, уже пришедший в себя и готовый отразить атаку.

Энки уходя, посоветовал Нин, указывая на командора:

– А ты расспроси, расспроси его.

Ушёл, всунул голову в окошко – показал безмолвно, сказал губами – спроси.

Для посещения конторы одноглазый надел штаны и корсарскую безрукавку, что добрый Энки расценил, как акт доброй воли, а злой Энки, как проявленную слабость.

– Стыдуха. – Молвил одноглазый, показывая на стену пальцем.

Палец – длинный красивый грязный указательный.

– А? – Шебуршась с чайником, как гостеприимный хозяин, отозвался Энки и мельком через плечико глянул-хмыкнул.

– А.

На стене в теньке за любимою всеми картой шахты со срамотными человечками, изображающими различные виды работ, помещался, давая крен на восток в богатой облупившейся раме портрет государя Ану с подписью «Всегда рядом».

– А чего стыдуха?

– Чегой-то он рядом… я не просил.

Принимая чашку в ладони, одноглазый вежливо поблагодарил, нечаянно выдав свой настоящий голос – сугубо интеллигентский.

Ага – сказал себе Энки.

– И чего – собака он, что ли? Рядом, видите ли. – Снова переходя на, как понял Энки, свой карнавальный голос, продолжал одноглазый и снова запродался – отхлебнул бесшумно и чашку этак взял – ну, чисто профессорский сынок.

– От тебя, дружище, пахнет… – Глядя ему в глаза, сказал Энки и помахал ладошечкой.

Тот, учуяв подвох, не сразу ответил:

– Я, барин, с работы. Извините, в парикмахерскую не зашёл. А чем пахнет?

– Высшим образованием. Семейным воспитанием. Частным спортивным клубом. И прочим. Продолжать?

Тот напрягся, так что волна пошла по мускулистой руке до самого плеча, и не сдался сразу.

– Сильно так, да?

– Продыху нет, милый. – Заверил Энки. – Вдобавок ты ногти чистишь.

Тот поджал пальцы целомудренным движением и чуть не выронил чашку.

– И платки носовые, небось, каженный вечер сам стираешь. – Неумолимо продолжал Энки. – Ты красивый холёный парень… эвон, лоснишься весь, следишь за собой. Потому и без штанов ходишь. Ты, милый, образ создаёшь. Куришь декоративно. …Так. На филера не похож…

– Спасибо и на этом.

– Трижды пожалуйста. Разве что глаз…

Одноглазый неожиданно обиделся на бестактность. В оставшемся оке загорелся огонёк.

– Досье почитай, папенькин сынок. – Огрызнулся одноглазый.

– Ты, очевидно, и вправду, революционер… из хорошей семьи. А какое такое досье?

– Будто ты не в курсе?

Одноглазый присмотрелся.

– А ты не в курсе… у тебя допуска, вероятно, нету. Маленький ещё, да?

– Ну, ну, ну. Ну. – Слегка рассердился Энки. – Не распускайся мне тут. Счас я тя без допуска арестую и посажу в сырую темницу.

– Крысу не забудь принести… из лаборатории этой красавицы, которая по вашей вине останется в старых девах.

Одноглазый вдруг вспомнил про свой чай и с удовольствием отпил. Энки отметил, что черты лица одноглазого строгие и чистые. В нём была истовость, такую Энки наблюдал у молодых деятелей парламента.

– А зуб чего не вставил? – Примирительно спросил Энки.

– Это память дорогая. – Тотчас ответил революционер и осклабился. – В темнице, мой друг, расстался я с этим зубом, будучи сам подвешен так за оба запястья, что ногами не вполне доставал до пола. Как сейчас помню.

Энки содрогнулся. Он был сыном мира и ни на минуту не забывал о давнем полудетском обещании, данном самому себе. Его натура противилась любому проявлению жестокости. Всякие кровожадные рассказы о деятельности дедушкиных личных служб, изредка и урывками достигавшие Эриду, наводили на него откровенную тоску.