Текст книги "Планета Навь"

2

После вечеринки по поводу прибытия родители обустроились вековать, даже обзавелись привычками. Гуляли по саду. Энки прокатил их по всем речкам в своей настоящей лодке. Ану спустился в бадье внутрь загадочного колодца. В загон к дочери не ходил. Сказал:

– Нет, дорогая, я впечатлительный мужчина. Да и не молод уже. И совесть у меня не очень-то чиста. Не дай Абу-Решит, увижу чего. Я же потом буду писаться всё время – разве это хорошо?

Так он отбоярился от культпохода, во время которого эти двое, несомненно, собирались раскурочить деда на доп. порцию бюджета. Глупые наивные разбойники! Ещё во что-то верят! А ещё циники, а ещё учёные – по крайней мере, сестра.

Чтобы дед отстегнул на что-то, что не взрывается в руках врага – да ну…

Зато туда сходила Эри и, что удивительно, мама увязалась за ней. Поскольку в обыкновение этих двух женщин делиться впечатлениями с детьми не входило, Энлиль так и не узнал, что – или кого – им показывали, и кто что сказал, и как Энки жаловался на него самого, изображая выражение лица Энлиля довольно точно, когда якобы он – Энлиль – говорит:

– Нет, я не могу этого одобрить. Выдайте им гульфики и покончим с этим.

Словом, Энлиль был этих семейных удовольствий лишён и мог, если хотел, попытаться представить, какое впечатление произвело на матерей новое прибавление в семействе чудовищ. Наверное, звучали умилительные уменьшительные (мама), и толковые советы относительно чистки ушей жгутиками (Эри).

Его внезапно вызвали на орбиту, где у них, по смутному объяснению Энки, который первым прослушал объявление, «что-то отвалилось». Точнее он сказать не мог, а местные каналы Мегамира во избежание перегрузки, а на самом деле из-за повышенных мер безопасности, были перекрыты – и следующего сообщения, которое бы прояснило драматические подробности, приходилось ждать до полусуток.

После бесконечных терпеливых расспросов и попыток Энки огрызнуться в ответ, установить истину не удалось, и командор вывел свой шатунок, еле отвязавшись от услуг типа в чёрных очках с проводком в голове, который пытался его задержать, пока он «получит указания» – и вылетел на орбиту.

Не сомневаясь, что секьюрити уже побежал, плача, жаловаться – Энлиль нелитературно обругал его, а за попытку взять за руку, сам завернул ни в чём не повинному дедушкиному гвардейцу руку за спину и подержал.

Теперь ему, как всегда, казалось, что он вёл себя неоправданно грубо. Нутес-с, посмотрим, что у нас там отвалилось…

Вместо обещанных двух-трёх недель, он застрял почти на полтора месяца. А вернувшись, как бешеный, включился в работу по доставке оборудования с Нибиру на орбиту. Только-только успел к назначенному дню. Буквально в конце недели назначили окончательную дату Персикового Пира, который для Ану должен был стать прощальным.

Антея думала – улетать ей или пожить на Эриду ещё с месяцок – благо расстояние до Родины, только начавшей отдаляться от колонии, позволяло. Но её очень беспокоило воздействие эридианских природных циклов на ускорение обмена веществ и необратимые последствия этого.

– Ну, ты эгоистка. – Возмутилась Эри. – Дети-то наши… героическое поколение.

Антея возразила. Она сказала, что в её возрасте уже нельзя себе позволить роскошь небрежно относиться к отпущенным годам жизни. Она всегда была против этой идеи с колонией и сейчас считает, что они поступили с детьми просто ужасно…

– Мы их не удержали, позволили гулять по обрыву.

Нин завздыхала:

– Мам, это ерунда. Я бы ни за что не согласилась жить такой жизнью, как ты.

Антея сухо спросила, что не так с её жизнью.

– Волосы на пальцы накручивать, когда сушишь, и думать, какой фильм посмотреть на ночь.

Антея не нашлась с ответом, неожиданно ей на помощь поспешил Энки:

– Ты тоже всё время выбираешь, что посмотреть на ночь. А волосы у тебя не будут виться, накручивай или не накручивай.

Нин разозлилась. Антея воскликнула:

– Ты один у меня молодец! – И обняла Энки, перегнувшись к нему над столом.

Ждали с нетерпением командора.

Рано утром всех подняли готовиться к Персиковому Пиру. Событие было назначено на «ровно в час», потому мешкать не приходилось.

Иштар, едва Эри вытащила из-под неё подушку, принялась ныть, что у неё что-то с головой, на что ей было сказано нечто такое и таким тоном, что она, одним пыхом, сбросила одеяло, и неприветливо посмотрев на свои длинные стройные ноги, вскочила и бросилась в ванную.

Ану освободили от работ, так как Пир по традиции был посвящён императорской власти. Стало быть, императору можно прийти прямо на праздник.

Правда, Иштар с Энки были не согласны с этим.

– Этак каждый может уклониться, – ворчала Иштар, яростно взбивая сладкий крем, – под любым надуманным предлогом.

Она отдула мокрую прядь, свисавшую из-под полотенца – Иштар умудрилась вымыть голову между поспешным завтраком и первой порцией крема, которую ей всучила Антея. Иштар почти ничего не съела, заметив, что они всё равно целых четыре часа будут находиться по пояс во вкусной еде и так напробуются, что на празднике никому ничего не захочется.

Энки кивнул.

– Верно. Это похоже на злоупотребление служебным положением.

Он забрал у неё бадейку с кремом.

– Кто ж так сбивает.

И он принялся так орудовать сбивалкой, что крем поднялся выше краёв. Сбивалка сломалась, и вместо похвал Энки досталось от Эри, и вдобавок она сказала:

– Энки, тебе сказали заняться виноградом. Так что ты лезешь и всех учишь?

Тот против ожидания кротко согласился.

В этот момент вышел из-за угла прекрасный командор, и его немедленно приобщили к делу. Он покорно снял мундир, а Иштар закатала ему рукава – она уже ненавидела сладкий крем и клялась, что количество вылизанных ею кастрюлек превысило здравое разумение.

– Где Нин?.. Спасибо, детка. Вот это взять? Куда нести?

– Нин не придёт. – Сказал Энки.

– Не придёт на Персиковый Пир? – Изумился Энлиль.

Ещё больше его озадачило, когда он убедился, что никто из присутствующих изумляться не намерен.

– Она очень-очень занята. – С таким видом, будто вычитала это в своей диссертации, молвила Иштар.

Энки подтвердил:

– Зарылась там в пелёнках вот посюда.

– Для брата минута найдётся. Да я охотно ей и с пелёнками помогу. Думаю, что и ты, Иштар…

Эри, счищавшая кукурузные зёрна с деревянной доски в уносимый командором сосуд, как-то поспешно сказала:

– Ты же её знаешь. Она разозлится.

– Я должен её вытащить, хоть на час.

Антея рассмеялась.

– Да она тебя испепелит. …Энки, покажи ещё раз, покуда она зарылась. …Спасибо.

Поскольку Энлиль молчал, Антея добавила:

– По правде, у неё была ветрянка, и она не хочет показываться. Вся в пятнах, бедняжка.

(Эри авторитетно закивала).

– Это уж мы так говорим, что она занята. Никому не проболтайся. И не ходи.

– Ветрянка? – Испуганно воскликнул Энлиль. – Бедная, я к ней.

Тут Антея тоже испугалась и воскликнула без всякой музыкальности:

– Э нет. Нет. Это же заразно!

– Вы же сказали, что всё прошло.

– Да, но побочные явления. Мы же в здешних болезнях не разбираемся… Да с ней уже всё хорошо, ты вот, кого хочешь, спроси… Энки! Хватить набивать пузо!

– Ты будешь отлично смотреться в зеленке, – откликнулся приближающийся к Энлилю с корзиной, в которой сам бы уместился, Энки.

Он запрокинулся и закинул в рот, как в жерло вулкана, выхваченную из корзины целую небольшую гроздь винограда разом.

Энлиль понял, что против него сплетён целый заговор, конечно, совершенно невинный… дело в том, что Нин не хочет его видеть из-за маленького чудовища. Что ж, он готов всё это принять… он обдумал происходящее.

Что за нежности, командор. Какой-то беспомощный зверёк в тряпочке, а он надулся, смешно. Надо просто пожалеть несчастную игрушку, да ему и не придётся притворяться. Это не может не растопить покрытого изморозью сердца Нин.

– Я потом схожу, – пообещал себе Энлиль.

Ану всё-таки объявился, объяснив – буквальный текст: «потому что стало стыдно». Тут же он сел на крыльцо, с которого не вставал до самого «ровно в час». Издалека он сказал, благодушно разведя руками – в одной бокал, размером с бутылку, в другой – бутылка, которую уж сравнить не с чем:

– Сынок, не обращай на них внимания. Я тоже ничего не знаю.

– Будет его преподобие. – Сказала Эри сыну. – Веди себя прилично.

– А я думал, его съели.

– У нас в Нибирии на госзданиях сплошь наши леану. – Громко говорил Ану.

Братья, пребывавшие на ножах, обменялись безмолвным подтверждением – и тот, и другой расслышали каждое слово.

– Ах, у вас… – Просвистел Энки.

Этот нахал ухитрился под шумок смыться, а вот за Энлилем так пристально наблюдали, что последовать за братом и навестить Нин, за которую он что-то начинал волноваться, никак не получалось.

Смыться удалось лишь ближе к одиннадцати утра, когда он настрогал гору лука и почистил сотни обжигающе горячих яиц. Потом он отнёс гигантский чан с куриным огненным бульоном с кухни под навес, где в него ссыпали весь этот лук, и разрешили командору унести чан на ледник.

Там, на заднем дворе, пристроив в погребе будущий холодец, он огляделся. Отёр руки платком, подошёл, озираясь, поглядеть на аллею, ведущую спиралью во Внутренние Сады, и прислушиваясь к шуму в летней временной кухне. Но голоса сестры он не уловил. Энлиль вымыл руки под колонкой, поплескал на лицо и шею, тщательно после себя всё завинтил и замёл веничком мокрый песок.

От запаха груд персиков, разложенных по всему двору на рогожах, которые одолжили у Нин, у командора судорожное веселье родилось в крови и тревожно, всё быстрее застучало сердце. Он предвкушал что-то – с тобой среди ясного дня обязано произойти чудо, пусть небольшое, но совершенно выходящее за рамки физических законов.

И страх – но особенный, не унижающий, – а как взволнованная музыка с обилием режущих и ударных инструментов, сопутствовал этому тонкому, но невероятно сгустившемуся аромату, плывшему по двору на аллею, струящемуся как реализованное волшебство между деревьями и окутывающему, вероятно, весь полуостров.

Запах этот смешался в груди командора с душком зелёного лука, так послушно под уверенной рукой источавшего зелёный сок лета, и с благословенным для хищников Ану ароматом куриного бульона. Излюбленное Энки золото плавало на поверхности кругами.

Утро двигало стрелки теней от двух кипарисов на заднем торце Дома. Командор ещё проверил, не пахнут ли гимнастёрка и ладони провиантом, и удрал по аллее.

На подоконнике кофейная банка с луком, пророщенным по-домашнему. Энки встретил его в домике Нин весело.

– О, и ты тут. Не боисся ветрянки? А да, ты же ничего не боишься.

– Ну, всё-таки чего-то я боюсь. Где Нин? – Огляделся.

– Хочешь? – Спросил Энки, запуская пальцы в лук и сламывая целый пучок. Он изловчился сунуть пучок в рот Энлилю. – Нин сажает. Для зэков самое то.

– Такого элемента в нашем контингенте нет. …спасибо.

– Хороший хруст, а? для «опосля» отлично, продирает до мозга. Ты попробуй. …Как это – нет? А мы?

– Где Нин?

– Заладил. Я не сторож сестре своей.

Энки ещё говорил, и Энлиль спрашивал себя – кажется или нет, что он ловит знакомые интонации: в детстве он сразу засекал, когда брат нашкодил и собирается увильнуть от занесённой руки возмездия, оставив вместо себя брата в качестве парламентёра.

Дверь распахнулась. Настежь. Залитый светом прямоугольник рамой портрета во весь рост. Вошла она.

Он увидел её силуэтом, почти чёрным, на белом листке. Она торопилась и остановилась, уперев кулачок в поясницу. Она была в спортивном костюме, огромный разношенный джемпер висел, перекинутый через локоть.

Энлиль ахнул…

Он всё понял. Хуже всего было немедленно признать собственную трусость. Ведь он всё уже знал. Когда он догадался?

Драконья лоза и лист винограда застлали, разрастаясь, комнату.

Он боялся опустить взгляд ниже её подбородка. И всё ещё не верил глазам.

Растяпа.

Энлиль – олух царя небесного. Тот ещё командор. Лётчик-ас, так сказать. Соколиный глаз, повышенная наблюдательность, психическая надёжность…

Честивший себя таким образом застыл с упавшей, как в поклоне, головой, так что Нин видела бурунчик золотых волос, под которым предположительно когда-то находился у аннунаков третий глаз.

Я не смогу этого выдержать – кричал кто-то истерическим слабым баритоном в лишённой третьего глаза солдатской голове. И другой голос издевательски вторил: верно. Падай в обморок, главком, падай.

Эти двое тебя подберут. И Нин, которой нельзя тяжёлое поднимать, о Господи… будет держать тебя за сапоги. А Энки скажет, кто же тут у нас на самом деле бере…

О нет. Нет. Третий голос завыл в голове Энлиля. И он узнал этот голос – это вой леану. Когда леану страдали, когда мы отнимали у них дом и семью… они рычали, и рыдали, и жаловались.

Такие звуки издавал Сушка, когда поехали на материк гулять. Леану был уже большой, почти взрослый, но местности не знал, да она и была ему по природе чужда – скалы и лес. Леану заблудился и решил, что утратил Энки навеки. …Его нашёл Энлиль, и Сушка, обезумев от счастья при виде аннунака, и знакомого лица, бросился ему на грудь, привалив Энлиля к дереву, за которое командор успел уцепиться. С тех пор леану относился к Энлилю с повышенным вниманием, здоровался с ним и однажды пришёл в штаб посидеть на картах.

И вот там в лесу Энлиль услышал этот вой, и рычание, и визг. Когда мужественное и доброе существо издаёт такие звуки – становится по-настоящему жутко. Энлиль остолбенел тогда в лесу, прислушиваясь к тишине, которая возникала в перерывах между Сушкиными куплетами – лес был встревожен новым обитателем, который, очевидно, находился на верхушке пищевой цепи.

А «верхушка» голосила на все лады и бездарно моталась между деревьями, отказавшись от намерения здраво рассудить и поискать дорогу, ориентируясь на память, нюх и зрение.

Сейчас внутренний голос Энлиля по музыкальному решению полностью совпадал с тем, что он слышал тогда в лесу.

– Что же это. – Глупо сглотнув, произнёс он. – Абу-Решит…

Он заставил себя посмотреть ещё раз. Свет слепил, но угасал. Энки подошёл и прикрыл дверь, стараясь ступать деликатно.

Не удрать ли он хочет?

Как за мгновение до того убежала Нин.

Энки ответил:

– Эксперимент. Она учёный… Речь идёт об искусственном соединении генетического материала…

– Что? – Страшным голосом спросил Энлиль. – Ты…

Энки стал отступать, защищаясь ладонями.

– Я тебе всё-всё… сейчас я объясню… ты вот только послушай, послушай хорошенечко… всё просто.

Минуты две Энлиль, справляясь с подступающими волнами тошноты, слушал бормотание Энки, переходящее в крик и падающее до шёпота. Привычная выдержка заставляла его слушать, и впрямь, хорошенечко.

Наконец, после того как Энки смолк, и прошло около полуминуты, командор сказал (ужаснувшись своему голосу):

– И ты позволил ей рискнуть. Это опасно до такой степени, что я даже не буду произносить слово, которого ты боишься.

Дрогнул, сволочь.

– Не буду. – С бессильной мстительностью продолжал командор. – Всему есть предел, Энки. И я тоже не могу произнести слово, которое обозначает степень опасности…

И онемел. Смотрел на Энки. Просто замолк – и всё.

Какое тёмное сомнение? Какая догадка?

Мысль обожгла командора, и померещилось ему, что Мена, средняя сестра, выплыла в комнату, повисла у потолка.

Вот тебе и ожидание сверхъестественного средь белого эридианского дня. Вот тебе, командор, и Персиковый Пир.

Он остервенело заглянул в глаза Энки. Тот тихо-мирно вещал, почёсывая в затылке.

Энлиль посмотрел на золотой, наливающийся огнём шар в углу комнаты у потолка, на котором был изображён участок ближнего Раздолья с Привалом, спутником его и разборной станцией, где строили второй спутник.

– Значит… – Заторможенно заговорил он, чувствуя, как опустела его грудная клетка. – Значит, у тебя нет… этого?

– Чего «этого»?

(Энки стушевался и выглядел обескураженным).

Энлиль сглотнул пустоту.

– Чувства… – (Еле вымолвил).

Энки был ошарашен. Он явно не знал, что ответить и, заглянув в братнины глаза, ловчился понять, что от него требуют.

Это всегда ярило Энлиля – брат не думал о правде, он всегда думал, что сказать. Разве не противоестественно для такого порывистого и пылкого аннунака? Но дело обстояло именно так.

– Какие… – Начал Энки.

Приняв решение, Энки быстро глянул на дверь и, сунувшись в ухо к брату, прошуршал, как мышь за обоями:

– Какое чувство… ты чо? К лешему. При ней не брякни. Это ж эксперимент, тут нету места всяким… посторонним вещам. И вообще…

Он распрямился. Энлиля мутило – не от лука.

– Тогда, как же… – Сказал он, сила и уверенность возвращались к нему с гневом.

– Как тогда…

Он снова оборвал свой слишком приглушённый голос. Посмотрел на дверь, за которой пряталась Нин. И обратно повёл взгляд к брату, соединяя их всех троих для решения ребуса – не открутишься, Энки.

Его чистота, его мужество, представления о том, что правильно, мигом взбунтовались в нём. Но Энки, которому минута замешательства командорского дала фору, уже овладел ситуацией.

Его обычное состояние.

– Не понимаю. – С расстановкой проговорил Энлиль.

Энки грубо ответил:

– Ну, и не понимай. Мне-то что?

Он подцепил большим пальцем гнусный истёртый ремешок штанов.

– Если уж по космосчёту – тебе что? Аннунаки работают, аннунаки смету высчитали, эксперимент, понимаешь… важный проводят. А ты чего-то лепечешь… лепечешь. А?

Стыд и гнев смешались в равных долях, Энлиль гипнотически раскладывал какие-то инструменты на столике. Скользнул блестящий медицинский пистолет.

– Э, не тронь. Тута нужное всё, лапаешь.

И толстые красноватые пальцы Энки легли на его руку. Энлиль не поднял взгляд, потом не выдержал – посмотрел и, встретив взгляд Энки, похолодел. Презрение, столь сильное, что поразило его самого, вошло в сердце.

Энлиль отбросил его руку. Отошёл за стол, желая всё тут разметать.

– Если я тебе дам пощёчину, ты не почувствуешь.

– Папа.

В приоткрытой неизвестно когда двери стоял стройный высокий мальчик. Мардук был поделён тенью и сияющим светом – половина наполовину.

Как по заказу, подумал Энлиль, чтобы прервать кошмарный разговор. Энки нахраписто и внагляк воспользовался предоставленной милостью своей Судьбы. Он сиганул к сыну мимо брата, и заорал:

– Сына! Поцелуй дядю, он улетает на небо. Говори, что привезти. Щеночка хошь?

Энлиль ушёл и за дверью остановился, задыхаясь и пытаясь системно разобраться – в природе своего гнева. Он устроил на лице что-то вроде улыбки, прежде чем мальчик, спускавшийся с крыльца, сможет обогнуть его и заглянуть в это ощущаемое Энлилем, как чужое, лицо.

Мысль, что Нин использовала, неизвестно во имя чего, свою душу и тело – именно в таком порядке, была невыносимо ясной и жгла.

Мардук приблизился, так варьируя расстояние между собой и собеседником, что было ясно – Лана, хоть в чём-то, смогла нейтрализовать генетику Энки.

Он не заговаривал, молчаливо и с чувством собственного достоинства признавая за Энлилем необидное старшинство в мужском братстве, дожидаясь, когда дядя скажет что-нибудь сам. Руки он вдел пальцами в петли на ремне, но расхлябанности отца в нём не было.

Что же мне делать?

И тотчас вспомнил наилюбимейшую прибаутку Энки, унаследованную от няни. Там предполагалось быстрое движение в рифму, с подробностью в виде отказа от важной части одеяния.

Но Энлиль был не таков, чтобы проиграть бой за просто так.

Он решил отделаться от Мардука, пока мальчик не заподозрил неладное. Он слишком уважал этого ребёнка – с самого рождения – чтобы придумывать причины и лгать.

Он просто сказал:

– Мне надо бы вернуться, дружище. Не жди меня.

И Мардук всё понял, ему было приятно, что для него нет ни одной скидки в этой безумной давке родственных отношений. Он кивнул не без взгляда на себя со стороны, и пошёл по каким-то своим делишкам. Энлиль, плохо соображая, посмотрел ему вслед и отметил, как в тумане, что осанка их первого общего потомка – не оставляет желать лучшего, а походка говорит о внутренней собранности и даже какой-то мрачноватости.

И Энлиль, обдёрнув гимнастёрку из-под ремня и глубоко вдохнув, вернулся…

Они не ждали, что он придёт. Они охотно стали говорить. Они думали, он больше не захочет их видеть и слышать. Но он – вот он. И вот – командорские уши, в которые можно напхать всяких умных слов и сугубо научных подробностей, от которых морщится безгреховное лицо командора.

– …неудовлетворительные результаты.

– Испробовано всё.

– Кроме того, что всегда раньше отсутствовал при наличии всех остальных компонентов один – и этот компонент нибирийская женщина!

– Я сама! И я решила…

– И я решил…

– Мы решили.

– Много говорили.

– Обдумали всё…

– Проработали в Мегамире.

– Нигде раньше никто…

Энлиль делал над собой усилие, чтобы не клониться, как под ветром, под ударами их откровений, одно хлеще другого.

Он успел много чего услышать – больше чем хотел бы узнать, если бы речь шла даже о посторонних ему аннунаках.

Он со своей системой приличий вообще не мог вынести, когда вслух говорили о том, о чем, по его мнению, при всех не говорят. А в их семейке такому трудно придётся – у нас никто не церемонится, если Эри их не угомонит. А уж Энки – это просто радиоточка. Громкая связь со всеми его внутренними процессами – связанными с психикой и анатомией. Горячая линия из комнаты для мальчиков – так называет его Иштар. И сама-то она хороша.

И добро бы, они чирикали между собой, нет, они давят любого, кто попадётся на пути их жизненных колесниц. Даже Нин иногда бывает бесцеремонной. Но это ладно. С кем поведёшься – он имеет в виду Энки…

Кроме того, их повышенный интерес к репродуктивным процессам в природе и искусстве иногда чрезмерен. Это побочный продукт их родословной формулы. Наши предки вышли из океана, говорит Энки, где они ели много моллюсков…

Возможно.

Их шутки, часто очень смешные, но всегда с точки зрения Энлиля – грубые, в большинстве случаев именно не попахивают, а пахнут во всю мочь этими бедными моллюсками.

Из забытой нибирийской земли, её ныне истощённой почвы, берёт начало река Кровь. Мощна жизненная энергия семьи – сколько ликов физической красоты и духовного уродства она принимала, столько и лиц, и личин смотрит с портретов. Крепкий раствор, квинтэссенция. Страсть двигала ими, у руля их кораблей всегда стоял кормчий с горящими глазами… чем бы они не занимались, какие профессии не избирали, кем бы не были в миру – а то и, уходя от него на обочину – кровь кипела в их жилах, вещи трещали в руках – или жизни других.

Он вспомнил чёрное от солнечного света лицо его преподобия. Золотые рога потускнели, правый был сбит на кончике. Спокойное широкое, как пустыня, лицо – пожалуй, привлекательное странной соразмерностью квадратного подбородка и невысокого чистого лба. Узкие глаза и вечно улыбающийся рот. Грубый затылок бойца. Энлиль знал, на что способен этот отрёкшийся от страстей аннунак. Где и при каких обстоятельствах сбит знак его избранничества. Что он может сделать своими руками. Этот потомок Ану был, наверное, страшнее прочих – если его монашеская энергия так неуёмна, кем бы он стал, обуянный весенними страстями мирянина?

Их не исправить.

Он другой.

Поэтому ему так приятно, что Сути по своей природе разделяет его взгляды и привычки. Но на сей раз дело было не в приличиях. Речь шла, и он не сомневался в выборе слова – речь шла о преступлении.

Во-первых, даже если забыть, что замешаны члены семьи, нарушен – и грубо, нагло – основной закон. Они использовали генетический материал нибирийцев.

Свой собственный.

И что столь же важно – ради чего они это сделали?

У Энки хватило хитрости на сей раз промолчать о мифическом обещании, данном отцу. И Энлиль об этом смолчал. Они все трое прекрасно помнили эти слова. Насчёт всем довольного создания, и шуточки насчёт чтения конституции.

Если этот мерзостный бесчинный эксперимент поставлен с целью нарушить первую статью – они вдвойне преступники.

И лучше думать об этом, чем думать о том бездушии, которое могло побудить их… не испытывая никаких чувств… таких чувств…

Лучше было бы, если бы они… он…

И запутавшись во всём этом, Энлиль заорал:

– Ты убийца, Энки! Это твоя сестра! Если бы ты позволил сделать это чужой тётке, я бы уже тебя убил!

– Я знаю.

Нин запальчиво перебила:

– Это было моё решение. Не смей рассуждать обо мне, будто я объект опыта. Я – руководитель опыта. Это мой опыт. Спасибо Энки, что он поддержал меня во всём…

И она запнулась, потому что Энлиль начал как персик наливаться краской скандала и негодования.

– Ничего личного. – Успел, не напрягая мыслительных способностей, вымолвить Энки.

– Твоя личная жизнь меня не интересует. – Громко и бестолково сказал Энлиль.

Новое молчание перебила Нин, которая начала приходить в себя.

– Никакой личной жизни тут нет!

Тут открылась дверь. На пороге стояла Иштар. Она и не собиралась притворяться, что не подслушивала.

– Вот! – Крикнула Иштар. – Вот оно! Это надо повесить на транспаранте в космосе на влёте в пространство Эриду. Между двумя шатунами. Как верно сказано, о Господи!

Тут Энки, по глупости решивший, что коль вступила Иштар, всё начинает рассасываться, что-то утешительное сказал Энлилю, тот злобно зашипел, и через минуту все орали одновременно. Обычно в таких ситуациях тугой клубок живых змей начинает расплетаться, и выходит, что змеи – по отдельности мирные и умные существа, вовсе не намеренные кусать, что ни попадя.

Но этого не произошло, благодаря сказочной беспардонности Энки и в качестве приложения – несчастливой особенности Энлиля стоять в бою до конца. Это надо было так устроить, чтобы добрый и вообще бесхарактерный в слезливых делах командор почувствовал себя в бою! А уж тут он никому не спускал, и превращался в того самого крылатого чёрта, каким честили его не без одобрения враги.

Если бы Энлиль остался наедине с сестрой – да и умную Иштар не мешало бы убрать из комнаты – пожалуй, и даже скорее всего, он бы дал себя простирнуть и, отжав, положить в качестве коврика под крошечные ножки Нин. Проглотил бы и мерзкий эксперимент… Если бы она не стала вдаваться в подробности и умело повела разговор, учитывая целомудренную мужскую душу. Особенно не следовало упоминать братнино участие в эксперименте. Не пребывай Нин в состоянии агрессивной защиты, она бы уже сообразила, что именно это мгновенно ощетинивает Энлиля.

В самый разгар криков, когда змеи бешено барахтались, пытаясь высвободить прищемлённые хвостики, Энки, без труда переорав всех, сделал такую вот вставку в эту, с позволения сказать, беседу:

– И вопче, я не понимаю, из-за чего сыр-бор. Тебе-то что за дело, солдафон, что там Нин упрятала в животик? Она же ж совершеннолетняя.

И всё.

Всё!

Энлиль оледенел, – но ещё раньше Нин, поняв, что дело проиграно, со свистом вдохнула через передние зубки накалившийся воздух помещения, тем самым усилив змеиную метафору. Иштар, чьи личностные характеристики были родственны Энки, сообразила это чуть позже Энлиля и позже, чем Нин – но значительно раньше, чем сам автор неудачной реплики.

Энлиль развернулся и пошёл к выходу под растерянный окрик:

– Братанчик, ты чё? Тебе куда срочно-то?

Тогда Энлиль полуобернулся, и, не глядя на них и, особенно на силуэт Нин, махнул рукой, сказав сдавленным голосом:

– Делайте, что хотите…

И махнул ещё раз – пока Энки ухахатывался, ещё не уяснив, что это конец разговора, если только разговора…

Энлиль вышел, не прикрыв дверь. Если б хлопнул, была бы надежда. Иштар уже перебирала каблуками – побежать, но один взгляд на осунувшуюся и подурневшую Нин подсказал, что надо стоять смирно.

Энки и стоял – с открытым ртом. Звучит смешно, но выглядело это привлекательно. Приведя челюсти в нужную позицию, он сказал:

– Знаешь, что он подумал? …А он подумал. Он подумал… вот чёрт.

Они смотрели друг на друга – что за фраза, что за чудо. Понимать друг друга без слов – искусство, в котором они доработались до утончённейших технологий. Как два Мегамира, играющие между собой.

Вспомнить, как ты решила… как он решил…

Как посмотрела она… что я сказал…

…В то утро у мрачных врат Энки произнёс:

– Но…

Он стал сёрьёзным. Первый раз в жизни, сколько она его знает – абсолютно. А это много значит, коль вы ведёте повествование об Энки.

И такой он был до того нов и необычен, что, ради одного этого открытия, любой-любой учёный захотел бы поставить опыт.

– Нин, это страшно опасно. Обрати внимание на слово – это слово «страшно». Такая штука… Ты сама должна решить. Только ты можешь решить. Если у тебя есть малейшее… Слышишь, ты слышишь меня – самое маленькое сомнение…

И Энки ничего не показал пальцами. Лицо его было твёрдым, выглянувшим из скалы, которая почти превратилась в нечто живое.

– Тогда надо отказаться. И я тебе скажу…

Она перебила:

– У тебя есть малейшее сомнение?

– Нет. – Вырвалось у него.

И он разулыбался и показал:

– Ни вот такусенького. Ибо такой как ты не найти. Если бы искать во всех мирах для этого дела – говорю тебе, я Энки – такой не найти. И Абу-Решит не нашёл бы другой такой.

Нин всё это выслушала.

– Тогда и говорить не о чем. У меня нет сомнений. Пусть твои слова будут в добрый час.

И они протянули друг другу руки. И соприкоснулись лбами, и так помолчали.

Нефритовый император даёт пир, и все пришли.

Не было нарядов по кухне и в служебных помещениях, дежурства отменены ради старины Ану. Цветные платья были невелики и летние мужские костюмы отглажены.

Столы на свежем ветерке размещены очень разумно.

Волшебный воздух и совершенно естественный полуденный свет успокоившейся Первой Звезды вместе создавали нужный эффект.

Плоды на блюдах и свет с неба, прямо с неба на каждом розовом, жёлтом, оранжевом и почти красном пушистом шарике.

– Ба!

Публика обернулась на этот легковесный окрик. Головы по-совиному завертелись, отыскивая источник.

В арке входа, сплетённой из ветвей и шёлковых лент, никого не было.

Иштар хихикнула, глядя куда-то, и глаза её постепенно разгорались.

– Смотрите, – шепнула она. – Все…

На ветке именинного персикового дерева полусидел Энки – нога спущена в знавшем лучшие дни спортивном ботинке, другая вздёрнута между двумя сучочками.

Дождавшись, чтобы все увидели, спрыгнул.

Ану с удовольствием смотрел халявное представление, будто заяц в летнем кинотеатре на заборе.

– Это живая картина? – Спросил он у Антеи.

Энки насладился вниманием как прелюдией. Унылый, спускался по ступеням Энлиль и встал столбом – увидел. Лицо его окаменело.

– Я ещё вернусь. – Сказал Энки дереву и оглядел персики.

Поклонился.

– Милые девушки… Я Энки. Гражданин неба. Аннунак. Я пришёл.

Рассказывая эти вещи, он прогуливался в толпе, среди народа, справедливо полагая, что чем ближе, тем доходчивее. Среди тишины понеслись неуверенные, но, кажется, искренние смешки.

– Что это? – Спросил кто-то.

– Наша жизнь. – Ответил Думузи и посмотрел, кто спрашивает.