Текст книги "Планета Навь"

Советник, прилетевший с Ану, узнал куратора территорий и ошарашенно вгляделся. Недоумение на его смятом заботами лице стало медленно сменяться и сменилось страхом.

– Я не узнал сира Энки… – Слабо пробормотал он. – В этом освещении…

– Ничего, он не мстительный. – Заверила его фрейлина, названная Энки опасной женщиной. – Наверное.

Она обернулась к инженеру.

– А?

Инженер изобразил сомнение и вежливость. Советник потемнел. Думузи за его спиной перемигнулся с негодяйкой фрейлиной.

Иштар возмутилась:

– Это он-то? Он чудовищно мстительный.

К ним подошёл командор.

– Ты где был?

Он посмотрел на Иштар.

– Ветрянку не подхватил? Не надуло?

Инженер пробормотал, глядя на рыжую голову:

– Где он так накачался?

Энлиль сказал без выражения:

– Не где, а когда. Вот вопрос.

– Ведь успел, а?

– Совершенство… – Проговорила фрейлина. – В своём роде.

– Штука в том, что даже и не заметно, что он назюзюкался. Если бы он так не орал…

Энки и, правда, говорил громче обычного, стоило ему «припасть к потоку забвения» – выражение инженера.

– Ох ты… – Завопил, показывая, – Хатор-кровник!

Тот издалека поклонился бородой. Энки отвесил поклон, сжал незлой кулак, потом двумя ладонями стёр что-то в воздухе.

– А я Энки-скромник.

Кое-как застёгнутая рубаха обратила на себя хозяйское случайное внимание, и он, глупо засмеявшись, попытался исправить недочёт. Бросил это.

– Простите, – утомлённо молвил он, массируя колено, вероятно, в поисках нужного слова, – я с поля.

С этим словом он рухнул в кресло Ану.

– Ничего, папа, что я тут посижу в вашем присутствии?

Опустил ладони на подлокотники и выдохнул с облегчением, огляделся со счастливой ухмылкой. Взгляд, блуждающий вольно, наткнулся на бесхитростную фигурку монаха.

Поклонился, полупривстав. Монах сложил руки, наклонил голову, показав начищенные рога. Тут подул ветер в саду, и это повлекло мысли Энки в другом направлении. Он шевельнул ноздрями.

– От меня пахнет Эриду… Мои дети…

Показал, как кого-то укачивает у груди.

– У меня нету слов, чтоб выразить…

Он поуютнее устроился в кресле, обвёл всех удовлетворённым приветливым взглядом. Жестом маэстро зачеркнул действительность.

– Я вам щаз станцую, это, акапелло. Музыкант! Э, музыкант! Не трать свою душу, не труди смычок. Уберите колонки.

– Сумасшедший дом. – Холодно и, не заботясь о том, чтобы помешать акапелло, молвил командор.

– И вот санитар. – Подхватил Думузи и рассмеялся.

Командор без улыбки похлопал его по предплечью, благодаря за шутку и желая извиниться за отсутствие улыбки. Советник отошёл от Думузи на три шага и наткнулся на Иштар.

Энки поднялся на полусогнутых, прошелся, выставляя щедрые руки вперёд. Рукава были для ноблес-оближа спущены и манжеты свисали.

Поднял на грудь целый мир – замер, глядя вверх на этот мир. Отпустил руку, поправил очки третьим пальцем, поспешно удержал мир.

Забыл о нём. Прошёл вперёд, вздрогнул. Обернулся, посмотрел на что-то упавшее.

С чудесной ловкостью прыгая с носка на пятку и вскидывая ноги – ать! ать! – как будто кто-то отсчитывал ему ритм, станцевал чего-то.

– Джайв. – Сказал инженер.

– Чарльстон. – Сказала Иштар.

– Цыганочка. – Сказала фрейлина.

Закатал рукава, закинул руки за шею, посмотрел вправо-влево, закусил губу и, сморщивая нос от напряжения, изобразил оживающую статую соблазна. Крикнул:

– Я бы улетел!

Громовой хохот Энки раскатился, как настоящий гром.

– Когда Энки весел, трясутся деревья и нежные лани в кущах рождают детей.

Теперь он танцевал так быстро, что строить предположения никто не решался.

Животом вперёд, легко выплёскивая талантливые ноги, он пропрыгал к перилам и изобразил, как выбрасывается в пропасть, но остался с нами.

Прошёлся на носках, удерживая себя от падения неизвестным нарушением закона гравитации.

Ану заметил:

– Хорошо танцует.

Энки, продолжая изображать трясогузку, поднял палец и, улыбаясь, проговорил с лёгким затруднением:

– Я, конечно, не то, что мой дорогой брат Энлиль. Тот прекрасен. Если бы я был девушкой, то влюбился бы. Золотые волосы и эта кожа.

Энки обнюхал себя.

– Чистюлечка.

Эри приметливо, отставив бокал, смотрела на него. Внезапно он увидел её и радостно закричал:

– Мама!

Тут же позабыв о ней, он явно вспоминал что-то. Глаза его были тревожны.

– Персики… М-да.

Усилия Энки, очевидно, не были бесплодны, так как он прыснул от внезапно посетившего его воспоминания. Прикрывая угол рта ладонью, он сквозь смех сказал:

– Он так моется, если б вы знали. Мама никогда не могла заставить меня…

– Шут.

Энки улыбался. Иштар что-то сказала Нин. Антея собиралась обратиться к Эри, но та смотрела внимательно на блюдо с персиками. Золотые бока крупных плодов охотно принимали дань Первой Звезды.

Энки обратился к Энлилю, расставаясь с танцем в трёх шагах от брата:

– Что ты сказал?

Тут его улыбка померкла, уголки губ подёргивались.

Ану промолвил благосклонно и звучно:

– Мой старший сын Энки сир Ану тяжко работает, и вот вдребезги напился. Его труды на благо Родины его извиняют и оправдывают.

Он обратился с этими словами ко всем, и Энки среди почтительной тишины отвесил ему поклон.

– Папочка.

Эри тихо возразила мужу:

– Благодаря выпивке, он протрезвел.

Энки, как многие выпившие аннунаки, начал лучше слышать.

– Спасибо, мама. – Горько сказал он и приложил кулак к сердцу. – За понимание. Так вот, Энлиль, ты… и девушки…

Энлиль сказал:

– Отойди.

– Отойди сам. Братишка, ты же не в армии. Расслабь синапсы. Я не твой оруженосец.

Энлиль не шевельнувшись, ждал. Энки проиграл, первым нарушив молчание.

– Я перешёл государственную границу?

Он тыкнул пальцем в плечо Энлиля.

– Не дотрагивайся до меня.

Стояли теперь в двух шагах, и это было бы смешно, если бы не ощущение грозной силы, исходящей от каждого.

– Ну, же… отойди на шажок. Отступи. – Почти весело посоветовал Энки.

Он раскинул руки и откинулся назад так, что вот-вот клюнет затылком.

– Грохнется. – Шепнула Иштар.

– Не грохнется. – Ответила под сурдинку полковник Зет.

Выпрямился.

– Что вы знаете о нём? – Громко вопросил Энки и простёр руку к Энлилю. – Ничего. Его тайна сокрыта под этим ветхим мундиром, в его твёрдом и терпком, как гранат, сердце. А что вы знаете обо мне?

Он сложил руки на груди.

– Энки, оплодотворяющий скалы и семя изливающий в океаны.

Никто не засмеялся.

– Энки, шагающий в ветхих штанах по вершинам гор и кронам деревьев. Это Энки. Вы знаете.

Энлиль подумал, сделал шаг в сторону, шаг – назад, и Энки улыбнулся. Расслабил руки. Энлиль вздохнул и с этого удобного расстояния, сжав губы, ударил его в челюсть. Энки отступил, удерживая равновесие, на три шага, наткнулся на ребро стола. Блюдо закономерно уехало со скатертью.

Энлиль уже стоял по другую сторону стола. Упираясь коленом в стол, командор вцепился в голову Энки и отогнул к себе, так что подбородок Энки встал торчком, указывая в небо. Командор тщательно заглянул в глаза головы, держа за клок волос.

Отшвырнул.

Энки завалился, подобрал увиденный краем глаза плод. Откусил. Лёжа ударил подошедшего Энлиля по голени.

Вскочил и, пока тот прыгал на одном сапоге, стоял, пожирая персик.

С персиком и упал по собственному желанию, хохоча диким манером.

Все смотрели, как Энки лежит с персиком в вялой доброй руке. Энлиль ладонями пригладил со лба волосы, отряхнул штаны, отшвырнул носком завернувшийся угол ковра, так что тот лёг ровнёхонько, и пошёл прочь.

Энки полежал, выплюнул косточку в кулак, рассмотрел, сунул в задний карман, для чего ему пришлось сильно изогнуться, вскочил, не трогая руками землю и ковёр. Присвистнул, глядя горящими глазами в спину мундира.

Энлиль остановился, но не обернулся. Энки присел, придирчиво выбрал и подхватил персик.

Надкусил, прожевал, катая во рту. Подтвердил таращившейся на него Иштар взглядом, что – «да, вкусно» и метко швырнул надкушенный персик в спину Энлиля. Все видели, как плод ударился между лопатками. Энлиль обернулся.

Энки, вставая, слегка расставил руки.

– Я мог бы не предупреждать. Но леану, которых ты так любишь, всегда предупреждают.

С последним слогом слова «предупреждают», куратор территорий пошёл в разбег – два, три шага и полетел, прыгнув всем весом на грудь развернувшемуся и не успевшему найти достаточного упора для сапог, командору.

Энки упал на брата, огромный и страшный, и повалил противника оземь. Командор хлопнулся об землю со всего немалого роста, и Энки, рыча, уставился в глаза его. Несколько секунд Энки душил брата за горло, не пытаясь отодрать руки командора от собственного. Командор оставил шею Энки в покое, ткнул его большим пальцем в чувствительное место под грудной клеткой, и пока тот, хрипя, откашливался, перевалил его на землю.

В установившейся диспозиции, длившейся не очень долго, командор старался завернуть руку Энки тому под спину, ухватив сильными пальцами железное запястье Энки.

Как это произошло, никто не понял – но оба вдруг оказались стоящими твёрдо на общих четырёх ногах, как соединённые намазанной клеем подставкой. Друг напротив друга, с расставленными руками, и взгляды их срослись в зримый мост.

Мундир висел клочьями на командоре, рубаха Энки была разодрана до пояса и половина её, вольно и долго кружась, упала им под ноги.

Какое-то время они ходили по кругу, цепеня противника взглядами и сдавленным рычанием, пока кто-то из них не сделал обманное движение, и они вновь оказались в объятиях друг у друга.

Звуки, доносившиеся из этой кучи малы, будоражили воображение. Это не были голоса аннунаков.

Эри подозвала инженера и шёпотом отдала какое-то приказание.

Командор зацепил ногой в сапоге за колени Энки, и они снова упали, прямо на гигантское блюдо с персиками. Давя плоды и стараясь захватить в тиски голову противника, командор, казалось, брал верх, но Энки ударил его свободным локтем и командор сосредоточил усилия на угрожающем ему колене Энки.

В этот момент подошёл инженер с большим ведром воды.

Повинуясь движению Эри, он осторожно подошёл как можно ближе и выплеснул ведро, стараясь, чтобы влага распределилась по справедливости.

С громким хлопком вода пролетела в воздухе и рухнула на сплетённых бойцов.

Ошарашенные, они задёргались и в один миг растолкали друг друга в попытках высвободиться

Первым вскочил командор, распространяя сильный запах персикового варенья. Мокрая голова потемнела, кожа блестела, липкий мундир висел на плече.

Лицо его было разбито на всю левую половину.

Командор, прихрамывая, отошёл и встал, тяжело дыша и отворачиваясь.

Слава Богу, Сути здесь нет, с обморочным спокойствием только сейчас подумала Эри.

Энки с закрывшимся чёрным глазом встал на колени. Стоя на карачках, снизу посмотрел на командора и вскочил. Торс его, коричневый и облитый водой, производил впечатление его настоящей одежды.

Отведя глаза друг от друга, они отступили на шаг… ещё, и разошлись.

Всё время стояло молчание, исключая звуки, издаваемые противниками.

Командор, придерживая мундир, низко наклонив голову, ушёл к западу – к штабу. Он уже думал только об одном – что соврать Сути… и стоит ли вообще показываться ей на глаза?

Энки с места в карьер побежал на восток – к реке.

Первыми словами была фраза Ану:

– Хорошо как дерутся. Как быки, понимаете… как быки.

Он смотрел на поле боя, на смятые и искусно по воле случая разбросанные горы плодов. На пролитое вино. Его ноздри раздулись. Эри с тоской смотрела на толстое крупное лицо императора, мгновенно одухотворившееся от вида этого запустения. Ану выпрямился. В нём явились и величие, и гордость. Поднял руку в шёлковом рукаве национального одеяния и сжал кулак.

– Я видел это… – Смутно пробормотал он.

И, обернувшись к своим двум красавицам, тихо проговорил что-то насчёт древней церемонии вступления в должность, упоминая ритуал помазания на царство, где он был один на один с носителями таинств. Что-то ему показали… и теперь старый дурак ворочал эти полузабытые сведения в державно откинутой голове.

Он зашептал…

– Древний хищник… пришёл… величие… величие! Страх…

Эри не хотела прислушиваться. Надо его спать уложить, вот что. А приборку будут делать – она обвела взглядом разор – эти двое…

– Детки.

Она поискала взглядом внука.

Хатор подошёл к Мардуку, смотревшему безмолвно. Мальчик повернул лицо. Лицо было хмурое и восторженное. И тогда Хатор увидел, что рядом с ним юноша. И подивился чудовищной силе Эриду, созидающей мужей и драконов за быстро бегущие дни.

День прошёл, как и не было дня. В домике на сваях, на следующее утро, в одиннадцать ровно, визжал на синем огоньке чайник. Нин сдёрнула огненное раскалённое существо и, поджав почти белые губы, вылила кипяток в чашку на пакетик со средством от…

С болеутоляющим, скажем, средством.

Покорябала коготком края чашки.

Неряха хозяин.

Сутолока продолжалась с утра, когда она из милосердия пришла навестить своего соратника по научной работе. Она застала его рыдающим от жалости к себе – без единой слезы – и копошащимся в ящиках комода.

Энки, хватаясь за голову и, то и дело вскрикивая, а затем умоляя, чтобы Нин не обращала внимания на посетившие его боли и продолжала поиски, стоял в дверях своей спальни, облокотясь на один косяк и, упираясь коленом в дверь, которой он пытался обмахиваться.

Нин тщательно переворошила все ящики комода, где вещь предположительно могла находиться и, приготовляясь, согласно сумрачным и невнятным указаниям Энки, более подробно исследовать те, где она могла находиться совершенно точно, выгрузила из нижнего левого ящика груду завёрнутых в полиэтиленовый пакет ношеных носков.

– Кстати, тебя ждут на Старой Шахте. Если я встречу Силыча, что сказать? Придёшь?

Энки – страшненький, со следами стальных костяшек брата повсюду – нечленораздельно проворчал и более подробных комментариев, кроме периодических заверений, что «видел он их всех в хрустальном гробу», Нин не добилась.

Это вместилище возрастающе многократно в течение последующего получаса упоминалось в беседе – если так можно было назвать многочисленные и конструктивные вопросы Нин и нытьё куратора.

Энки, каждые несколько минут валясь на кровать и заклиная сестру не утруждать себя и не подымать тяжёлого, стонал на все лады так, что неловко становилось. Он трогал себя, демонстрируя запасы непочатой нежности.

Нин рассердилась.

– Если тебе хуже, иди в лазарет. Тебе вкатят чего-нибудь. Ну?

Энки рывком сел, опять издал звук страдания, уязвлённо посмотрел на сестру и заглянул себе под рубашку.

– Отделал, гад. Зачем я пойду куда-то, ну, зачем? Ты врач, ты и вкати.

Нин возмутилась.

– Я в официальном отпуске. У меня нет допуска к игле.

Энки замолчал, опасливо посмотрел на сестру и вскочил.

– У меня всё прошло. Мне уже лучше. Пошли на работу, как на праздник.

– А это?

Он посмотрел на сестру, чмокнул косяк двери рядом с её плечом.

– Сам поищу.

Он протянул ручищу за её плечо и из другой комнаты с полки снял горячую чашку с болеутоляюшим.

Антея и Эри, обцеловав Нин, отбыли на орбиту час назад и, подгадывая под небесную арифметику, собирались ждать корабля и нужного момента.

Ану растроганно сказал, побрякивая на пальце почётным ключом от Эриду:

– Не хочется уезжать. Хорошо было. А что ты, Нин, такая худенькая?

Эри не смотрела на Энлиля. Левый глаз командора был закрыт. Энки не пришёл прощаться. Отец не рассердился, только посмеялся и пожелал сыну поскорей прийти в состояние, подобающее лицу, облечённому властью.

– Лицо… – Повторил он и закатился смешком, хлопнул себя по защитному костюму.

Он указал пальцем на командора.

– Небось, ещё краше?

– Да, да. – Подтвердила Антея.

Лицо блондинки было строгим и даже вытянулось.

– Идём, пупочка.

Два дня. Энлиль принял решение заняться шахтами на другом материке, которые Энки не то чтобы забросил, но тянул время, пока не придёт идея, а вместе с ней и подобающий час, который, видимо, где-то задержался. Проект носил характерное для Энки разухабистое название, которое, если вдуматься, имело символический смысл – Передышка.

На эту Передышку, которую он мысленно переименовал в код с буквами и цифрами, Энлиль, обдумав всё, положил себе отправиться.

Дело предстояло крупное – первым делом нанять живую силу, что само по себе почти нереально, а именно такая задача очень подходила для командора, такого слова не знавшего. Далее и одновременно придумать остроумное решение – как приручить спрута юридической волокиты, связанной с наймом. Обмозговать борьбу с адвокатами и правозащитниками, которые совсем распоясались после истории на шахтах здесь, на полуострове.

Одновременно же – создать, именно – создать смету, столь мощную и наглую, чтоб даже Энки не снилась, и пробить её в нибирийском парламенте, по поводу которого он был, кстати, совершенно согласен с братом, что это заведение надо не столько новой мебелью обставить, сколько сменить девочек.

И собственно, Дело – обжить поцелованное весёлым гением местечко размером в тысячи ка-эм на тысячи ка-эм, усвоить и закрепить то, что подойдёт и большую часть переделать. Построить казармы, простите, – бараки такие, чтобы можно было провести по ним под ручку правозащитников, крепко фиксируя запястье с пульсом.

Пригнать по воздуху машины… поставить купол – не так важно, сам он не видел в этом особой нужды. Привык к здешней Звезде и источаемой ею радиации. И – взяться.

Построить и запустить цикл.

Решение ему понравилось до того, что целый час по принятии он чувствовал себя, как на взятой высоте с тактически отличным обзором. В течение этого часа близкий к покою командор высасывал кофий из кофейника на два литра сначала из аккуратно наливаемых чашек, затем, и он поймал себя на этом – непосредственно из кофейника.

Шагая по комнате штаба, куда он укрылся, и вдруг заметив во время остановки зеркальце для бритья, по поводу коего всегда проходился Энки, почёсывая мерзкий подбородок, – он заодно разглядел всего себя – в мятой рубашке, что-то не поделившей с брючным ремнем, в результате чего весь силуэт предстал ему покоробленным и скошенным на сторону, будто командор не протирал проклятое стёклышко месяцами.

За плечом в зеркале ему открылось пространство комнаты и столь ужасного вида раскладушка, что он совсем ослабел и кофейник не сказал бы ему за это спасибо.

Ещё час он сидел на обруганной раскладушке, расставив колени и на них локти, а в ладони погрузив холодное, попорченное кулаком брата лицо. Чувствуя, что весь прокурен, и изнывая от запаха своей рубашки, понёсшей на себе последствия двухсуточного мыслительного процесса и жизни с кофейником, командор тщетно пересчитывал леану, исчезнувших по милости его расы, как биологический вид.

Хуже всего была не рубашка, конечно, и не вся эта сутолока в голове, дрожащей от количества сигарет, установить которое могли бы валяющиеся во множестве истёртые сапогами пачки. Одна попалась на глаза, как новое создание Нин.

Энлиль злобно глянул на бумажный комок в проём между пальцами и золотым волосом, и тот умилительно скорчил рожицу. Дикая причуда света изобразила на нём личико и лапки, которыми он подпирал мордёнку, то ли подражая хозяину, то ли ударившись в сарказм по отношению к нему.

Энлиль боком прочёл кусок надписи, что курение у…

Он торкнул носком нечищенного сапога это существо, припомнив, что Нин в детстве имела любимую игру – видеть новый лик или сюжет в любом предмете.

– Убивает.

Энлиль, не сдвигая сложную композицию из сплетённых пальцев и носа, вкупе со своими прекрасными, чуточку несвежими рассыпчатыми золотыми прядями, что есть мочи – а это на данный момент было не так много – пнул существо и с удовлетворением, не свойственным ему, тут же убедился, что с существом произошло именно то, что оно само прочило добрым аннунакам, всего лишь навсего нуждающимся в капле никотина для подпитки гаснущего сознания.

Это нехорошее дело придало ему сил.

…Три часа спустя командор закрыл на ключ прибранный штаб, оглядев напоследок заправленную сильными руками раскладушку и блестящий пятак пола. Взяв за ушко пакет с мусором, пошёл по дорожке к главной улице.

Где-то в эридианской земле погребено тельце его первой сигареты.

Сути он с собой не возьмёт.

Безмерно любимая, она при каждой встрече вызывала в его душе сумятицу, в которой ему было трудно разобраться. Примесь горечи была очевидной, и делала любовь острой, как нож.

Она и прекрасна, и умна, чтобы там не говорили другие. Наплевать на других.

Ей ничего не нужно, кроме него. Конечно, будет жестоко лишать её и без того нечастых встреч, но так надо. Там слишком опасно, слишком резко для неё.

Зубы его хранили вкус пасты, порекомендованной ему сестрой, чистая рубашка грела слабое сердце, ремень затянут на тонкой талии, шаг, как у санаторского пациента на выписке.

Прекрасное лицо, левая половина коего была ужасна и смазана мазью из его аптечки, если и не хранило безмятежное выражение, то, по крайней мере, не выказывало практически никаких чувств.

Для того, чтобы начать работу над объектом Два дробь и так далее, следовало, не откладывая, подписать всякие бумажки у куратора территорий. Собственно, такая спешка была вроде и не нужна, но Энлиль знал, что промедление для него губительно.

То есть, фраза «Энлиль совсем больной, с несчастными глазами и изнурённым лицом, пришёл прощаться», не найдет себе места в этой повести

Когда он вошёл, Энки что-то вякнул, но сразу заткнулся и подался назад, как вол, знающий своё место. Это настолько удовлетворило нового Энлиля, что он чуть было не впал в свой обычный стыд, когда ему казалось, что он невежливо ведёт себя. Но он оглядел комнату, увидел подоконник, у которого тогда стояла она – и, как рукой сняло. Что твоя сигарета подействовало. Не стоило ему вспоминать о них, брошенных в чемоданчик на дно и прикопанных под грудой собственноручно выстиранных всяких предметов необходимости.

Он прямо увидел этот коробок и так рассердился, что этого вдохновения ему хватило, чтобы сыграть свою роль и говорить то, что нужно – сколько нужно, да ещё и задать всякие толковые вопросы, на которые, если честно, он тут же без задержки получал толковые ответы.

Он убедился, что у стервеца было, в сущности, всё готово, и какого черта новых идей ему надо было – понять трудно.

Гений… почти без злости со вздохом сказал себе командор.

Он мутно глянул.

Энки, вымазанный с ног до головы брильянтовой зеленью, походил на древнего дикаря с фрески. Великолепное тело и природный дар Эри – драгоценная медь жёстких кудрей, – мешали образу сделаться комическим. Потёки зелёнки выглядели священными узорами, грязная рваная рубаха и мешковатые штаны были словно накинуты на произведение искусства.

Энки угодливо понимал его с полуслова, не чинил препятствий в захвате своей вотчины, и без разговоров корябнул на листочках, предварительно обтерев лапу о штаны, и кротко подвинув по столу, заваленному какой-то ерундой, листы с оттиском раздавленного большим пальцем чего-то зелёного.

Энлиль посмотрел на непристойную закорючку Энки, торчащую в нужной графе, и проверил, что эти закорючки есть на каждом экземпляре.

Потом пришло то, чего он страшился и к чему готовился, когда тащился в их логово – молчание, когда уже стало неудобно ковыряться в бумагах и укладывать их в планшет.

Он нашёл силы ещё раз её повидать, хотя это далось ему, как… он не стал искать сравнений. Ещё во время зубодробительных переговоров среди демонстрации братской готовности к сотрудничеству, он услышал, что она в соседней комнате, передвигается бесшумно. Затем – стук задвигаемого ящика и уловимый лишь напряжённым слухом звук расчёски, движущейся сквозь белые пряди волос. Посмотрел на Энки. Тому хватило ума просто кивнуть, пройти мимо и сказать в дверь:

– Нин, можно?

Он отодвинулся, и Энлиль, стукнув в притолоку, вошёл. Он не смог смотреть на неё. Его начала мучать жалость. Сказал:

– Нин, я уезжаю по делам. Всего тебе хорошего.

Она отметила, что он не сказал «Береги себя», а – всего тебе хорошего. Это исключало всякую возможность развить тему. Значит, он об этом подумал. И эта прижимистость у расточительного Энлиля испугала её.

Он не спросил её, как она себя чувствует. Заранее обрубил все варианты продолжения разговора.

Она нашла в себе силы, невозмутимо сказала, принимая правила:

– Хорошо, что зашёл. Удачи тебе.

Он кивнул. Об объятии не было и речи. Она поняла и вдруг так огорчилась, что молчание её приобрело иной характер – не покоя и не холода, а постепенно темнеющего отчаяния.

Но он не мог. Когда внутри неё – Это… И он с внутренним достоинством договорил – маленькое существо, не повинное ни в чём чудовище, которое я не собираюсь ненавидеть. Ибо это пригодится мне для противника соответствующей весовой категории.

И он покинул комнату Нин.

Энки всё же на что-то надеялся. У него даже достало хитрости вернуться к разговору о шахтах, и он выдал несколько на зависть великолепных решений, просто сыпал, как шулер из рукава. Энлиль не мог их пропустить. Он слушал, отвечал, задавал вопросы и думал, как талантлив его брат, как быстр его ум, как утончённо в нём соединяются – прагматик, и то, что иначе, как запретным словом, «поэт» не назовёшь.

Как в этом грубом и подлом существе, способном использовать сестру в качестве инструментария, сокрыто почти женственное изящество мысли и как полёт её, брутально дерзкий, с лёгкостью перекрывает всё, что Энлиль придумает за долгое время, нарочно отданное вопросу.

И тогда Энки промямлил:

– Серчаешь?

Энлиль оказался захвачен врасплох, сколько не готовился, и ответил невпопад:

– А бил я тебя совсем недавно. – (И – на выход.)

Энки пожал плечами и сунулся к сестре. Она, увернувшись от него всем телом в окошко, куда поглядела пустыми глазами на быстро прошагавшую прямую фигуру, утвердилась в намерении не начинать разговор.

Энки подошёл сбоку и спросил без слов: «Ну?»

Она пожала плечами.

Энлиль у калитки остановился и:

Оп-па!

Высыпались, конечно, подсознательно плохо уложенные бумажки.