Текст книги "Планета Навь"

– Я на твою пьесу не пойду. – Ласково оскалилась Эри. – Там будет слишком много того, что должно быть сокрыто от глаз.

– Коррупции, что ли?

– У вас тут театр есть?

Эри подумала, прежде чем ответить.

– Да, но в зрительном зале сидим не мы.

– А я бы пошёл на твою пьесу. – Сказал необычайно ласковый и волнующий мужской голос. – Там будет одежда использоваться по минимуму, правда, тётя Ант?

– Да я люблю, чтобы кожа дышала. Ты мой милый, только ты у меня и молодец.

Энки подлез с бокалом под округлый локоть мачехи.

– Ой, Энки со своей второй мамой.

Антея возмутилась.

– Забыла сказать, что твоя причёска действует на нервы.

– Иштар, не слушай никого. – Благосклонно и неторопливо сказал приблизившийся вместе с сыном Ану. – Девочка дорогая, не слушай. Не обижайся.

Эри и Антея смотрели на него. Ану поцеловал руку Эри, плечо Антеи рядом с беби-доллом, и привлёк к себе Иштар.

– Иштар не обиделась, зачем говоришь, – рассердился Энки, – она нас всех видела в тех стеклянных гробиках, куда Нин укладывает свои образцы.

Антея дёрнула его за ухо и, взяв за подбородочек, со вкусом поцеловала в нос.

Иштар утешилась.

– Обожаю эту семейную атмосферу. Клан в сборе, и все обсуждают мои разрезики.

– А Нин вроде писательницы, так и следит, чтобы от кого из нас что-нибудь личное позаимствовать.

Иштар хихикнула.

– Смотрите, обтирайте края бокалов, если не хотите увидеть какого-нибудь печального крокодила с вашими ушами.

– Га-га. – Угрюмо сказала Нин и смущённо улыбнулась отцу.

– Похоже, она не злится. – Заметил тот, с величайшей нежностью целуя дочь.

Энки поспешил растолковать:

– Это она из чинопочитания, папа. Думает, может, ты конституцию перепишешь.

– Как ты разговариваешь с Нефритовым Императором, дружок? – Улыбнувшись мужу глазами, укорила Эри.

– Ничего, ничего. – Сказал Ану. – Он шутит. Пусть шутит.

– Только по поводу чинопочитания.

Иштар приобняла Нин.

– Тут для тебя пока ничего подходящего. Но я присматриваю.

– А тот, другой, он вовсе позабыт? – Спросил приятный мужской голос.

Иштар обернулась. Инженер Думузи грустно улыбнулся.

– Тот, который кто? – Уточнила.

– Зануда, в очках.

– Шпиона он имеет в виду. – Пояснила фрейлина. Она ненароком подошла к семейной группе так близко, что каштановая прядь у неё на плече зацепилась за нарукавный знак на кителе Энлиля. (Она извинилась глазами и приподнятым бокалом).

– Может, он не шпион вовсе. – Ляпнула Нин, и все уставились на неё, разом – как тренировались, черти, ткнув в её сторону указательными пальцами.

– Они все так говорят. – Наставительно объяснила Иштар, опуская орудие.

– А дедушка его при случае повесит, если что. – Вставился Энки.

Нин ловко плеснула в него из бокала. (Пустого). Энки посмотрел на неё, полузакрыв глаза. Иштар, смеясь, схватила её за руку и, прищурясь, поднесла лапку Нин к свету.

– Э, маникюр-то.

Нин выдернула руку и отошла.

Иштар сказала вслед:

– У тебя под ногтями столько всего, что можно сделать для тебя настоящего мужчину, сестра.

– Только без очков. – Сказала командующая Зет.

– Да, очки придётся прикупить.

Нин обернулась.

– Идите…

– Куда, куда? Я не расслышала. – Беспокойно спросила Иштар. – Энки, ты слышал?

– Нет, но я могу спросить. Вот я побежал.

– Мы давайте все побежим. – Предложила командующая. – И спросим.

– Ты тоже не расслышала?

– Ага.

Энлиль подошёл к Нин, улыбаясь. Она вернула улыбку, но отражение получилось смутным и стёртым. В движениях сестры, протянувшей ему бокал, было что-то вымученное. Она погладила его, как водится, по щеке интимным, но не фамильярным жестом.

Энлиль как можно тише спросил:

– С тобой всё в порядке? Ты, по-моему, вообще не спишь.

– В Ниппуре отосплюсь. – Рассматривая ногти, ответила она.

Энлиль насильственно улыбнулся грубой и глупой шутке – в Ниппуре была огорожена земля для семейного склепа (затея, конечно, Ану). Но отошёл с сомнением, готовый и шутку внимательно рассмотреть на предмет переполоха. Что-то с сестрой делается…

И отказалась от мороженого. Тут он рассмеялся уже успокоенно. Он, вероятно, дурак, хоть и командор.

В это время Эри вела Энки через залу за кончик уха. Тот шел, подскакивая и цыкая сквозь зубы, но молчал.

– Сыночек…

– Что он опять?

Инженер сообщил шёпотом, и Иштар осталась довольна.

– Деду полезно слушать такие истории. Чтобы не отрываться от реалий жизни. …А что, там сильно много было птичьих какашек? На том памятнике?

За столом и у камина все примолкли. Белая, в золоте кудрей, Антея плыла в центр Гостиной.

– Антея будет преподносить подарок.

Иштар шепотом сообщила инженеру необходимые сведения:

– Тётя Антея всегда делает это шумно и торжественно, ненароком проговариваясь относительно цены подарка. Эри страшно развлекается на этот счёт. Её стиль – крутейший подарок, между делом и без свидетелей. Но мы – прямые потомки Ану – мы ценим люрекс, сечёшь? Даже Энлиль по-своему выпендривается. Своим невыпендриванием он доводит Энки до того, что тот бледнеет и начинает хамить. В основном довольно однообразно – тут всё время задействована система незамысловатых намёков на ту часть командора, которая расположена к югу от брючного ремня – пустяки, казалось бы, но на командора действует. Он в некоторых отношениях очень чувствительный, бедняжка.

– Ты уже объявила народу свой новый возраст? – Любезно осведомилась Эри. – А то, чтобы я не оплошала со свечами на тортик.

Антея вздохнула.

– И не говори. Такая суета. Каждый раз забываешь, что говорила раньше.

Обе с глубоким сочувствием, не глядя друг на дружку, покачали – белокурой и рыжей головами.

Командор, выходя на балкон, задержался и, отвечая Иштар, потрогал свой мундир на груди. Иштар выдала знак бровью инженеру.

– Что у тебя? Уж не привёз ли ты черепашку в подарок Нин?

Энлиль почему-то замямлил, и убрал руку за сцену. Тут сзади приблизился Энки. Протянув хапалку, он тут же её отдёрнул. Пока Энлиль обжигал или леденил брата взглядом, Иштар попросту обхлопала мундир. Под иссушенной стирками тканью раздался предательский треск, природа которого сразу была распознана всеми.

– Да он вот что делает! – Воскликнула негромко Иштар.

Энлиль пытаясь сохранить холодное достоинство, честно вытащил из-под мундира коробочку с сигаретами и коробок со спичками.

– Ну. – Приказала Иштар. – Покажи, как ты это делаешь.

– При дамах…

– Сей секунд.

Энлиль, понимая, что минута сопротивления сделает его более уязвимым, изобразил во всех подробностях, чему он научился – он раскурочил длинными пальцами пачку сигарет, подбил согнутым указательным донышко и, выбив одну белую палочку, встроил её в свои чудесные губы.

– Ишь ты. – Молвил Энки.

– И как он это делает!

– Ага.

(Энлиль тем временем пытался прикурить.)

– Как он выбил сигарету. Хулиган просто.

– Ну.

(Иштар подхватила коробок и, уронив с десяток спичек под ноги присутствующим, вытянула одну когтями, бездарно чиркнула).

– И на уголышек, на уголышек вставил.

– Ловко. Дай-ка.

Энки выхватил сигарету, ещё не примерзшую к губам взволнованного насилием командора, и сунул себе в рот.

– Без фильтра курит. Экономишь?

Энки забрал и коробок, и с одного удара выбив высокую струю огня, поджёг сигарету, плотно закрыв доминантный глаз.

Инженер подтвердил:

– С финансами по-прежнему.

Энки печально раскашлялся, катая во рту сигарету и хватая себя за грудь.

– Фу, кака. Курение, брат, это…

Он, скривясь всем лицом, выдернул изо рта обмусоленную по самую середину сигарету и заботливо вернул её на прежнее место, откуда взял.

Энлиль, пытаясь движениями губ устроить сигарету поуютнее, огрызнулся:

– Ну, что «это»? Что «это»? Уж скажи. Перечисли все кары, все болезни, но не забывай, что здесь не только мальчики.

Энки куда-то вгляделся и принялся отпихивать его вместе со струёй дыма. Энлиль обернулся.

Нин с улыбкой выглядывала из густых листьев. Она снилась дереву, и сон был вещий.

– Как не стыдно. При дамах-то…

Энлиль отошёл в дыму.

Ану остановил сына, вернувшегося к обществу. Он разглядывал Гостиную.

– А как вы славно тут обустроились. Огонёк…

– Да, папа, – Энки озирался, – мы славно обустроились тридцать тысяч лет назад.

Ану дёрнул бровью, лоб собрался складками толстой кожи. Ну, чисто крокодил, если бы у того была бы ещё жестокость в глазах.

– По-нашенски.

Ану поднял кулак к уху.

– Мы, аннунаки. А?

– В точку, папа.

Энки отошел, сказав фрейлине:

– Не понимаю, откуда он это взял.

Он посмотрел на танцующий огонь, отвернулся, снова глянул и быстро почесался.

– Может, кто-то из заговорщиков сказал ему за минуту до мучительной казни, что у вас в вашем тайном обществе по смещению его с престола такая манера давать сигнал к штурму. – Предположила фрейлина в спину Энки.

Тот выдернул руку из своей шевелюры и сказал:

– Вот спасибо. – Пригляделся. – А ты опасная женщина.

Она подняла бокал.

– За долгие годы твоей жизни, куратор.

– Страшная женщина.

– Когда я слышу, «мыслитель сказал», сразу так и понимаю, что он Алан. Знаете, сир Хатор, здорово, что ваша династия выродилась вся, как есть, в поэтов да актёришек, живописцев всяких. В этом что-то есть.

– И, правда, кто бы для власть имущих стихи писал.

– И только вы один-одинёшенек выродились в убийцу, дружочек. Всю мощь художественного осмысления действительности вы бросили в искусство ликвидации живой силы.

– Верно, верно.

– Что за мысли были у природы нашей матери, когда она приняла такое решение?

Хатор-кровник думал вместе со своей бородой.

– Душа у меня чёрная?

Стоявший тут же командор возразил:

– Чёрного цвета кожа потомков Хорса, а более благородных и прекрасных нибирийцев природа миру не предлагала.

– И это верно. Ну, скажем, цвета хаки?

Нин возникла белой нежитью, цветочком ночи. Энки, проходя мимо, что-то сказал ей. Энлилю было не слышно. На мгновение рожа Энки стала озабоченной, и он остановился. Видны были командору руки Энки в закатанных до плеча рукавах, тёмно-глиняные, обвитые под кожей мускулами. Зелёная завеса огромных виноградных листьев с корявыми локтями лозы заслоняла галерею. Эта часть дома была задумана для беспечной прогулки в ожидании летнего ужина.

Энлилю, проходившему мимо с бокалом, полным белого вина и возвращавшегося тем же путём с бокалом, полным на две трети, казалось, что он в старинном театре, где все исполняют по нескольку ролей. Чуть порочная дымка непонятых обмолвок, обрывки недолетевших взглядов, движения, направленные не в том направлении, нелогичные, как метеорит, меняющий траекторию… платья и мундиры, слабое и оттого безмерно возбуждающее вино – всё слагалось тысячью пиктограмм в страницу книги на неизвестном, но знакомом из сновидения языке.

Его отвлекла беседой полковник – на редкость статная женщина, не сменившая мундир на платье. Её туго затянутые на затылке жёлтые волосы и ярко-красные губы отвлекли командора от мыслей о феях и духах ночи. Так весома и совершенно реальна была красота этого воинского опытного начальника. Командор вспомнил, что красота эта причиняет много печали её мужу – очень талантливому инженеру, но тихому и штатскому аннунаку.

Женщина произнесла почтительное и забавное приветствие, свидетельствующее об остром уме и о склонности пошутить всегда, когда это не является нарушением дисциплины.

Он поклонился и попытался в меру возможности ответить, помня в то же время о том, чтобы не причинить лишней обиды инженеру, несомненно, блуждающему неподалёку. Ужасное было в том, что муж не был ревнив, а она была добродетельна. Но отношения их были окрашены этой томительной печалью – то ли он считал себя её недостойным, то ли ещё что-то затесалось между ними.

Словом, не нужно множить его мучений зрелищем жены, весело болтающей с главной особью мужеского пола на этой к чертям заброшенной земле.

Полковник вытащила из рукава портсигарчик, и Энлиль, спрятавший доказательства своего падения, торопливо и чуть не выронив коробок спичек, с очень красящей его суетливой застенчивостью поджёг ей сигарету. Полковник сделала вид, что не заметила ни суетливости, ни застенчивости. Он тоже закурил.

Краем глаза, эстетически восхищённого топографией идеально сидящего на полковнике мундира, командор зацепил Нин.

Она оперлась ладонью на каменный столбик террасы, и волосы свесились. Что-то в её привычном портрете показалось Энлилю неладным.

Энлиль, многословно извинившись перед красавицей, таинственно прикрывшей в знак понимания густые русые ресницы, сошёл по короткой боковой лестничке, совершенно заплутавшей в винограднике. Лоза наколдовала тут столько остроносых теней и маленьких рогатых улиток, что ни свечи, во множестве сиявшие рампой в Гостиной, ни свет трёх лун не проникали на узкие выщербленные ступени уже много лет.

Энлиль шёл лёгкой и смелой поступью аннунака, всегда готового к неожиданным поворотам, но эти двое уже скрылись на главной лестнице, припутав свои тени и подол белого непривычно длинного и свободного платья Нин к теням и бликам ночи.

Опечаленный, с глупым окурком во рту, возбуждённый вином и, возможно, – сугубо художественно – ресницами полковника, командор заглянул в Гостиную через главный арочный вход. Здесь многое изменилось за тысячи лет, а многое осталось прежним.

Он не знал, что круг света предназначен входящему и его появление замечено всеми, но, разобравшись, шагнул в тень и яркий свет сыграл в звезду на его мундире.

Узловатые лозы драконьими лапами взбирались и спускались по мраморным стенам, свечи из комнаты освещали один и тот же крупный вырезанный по краям лист винограда.

За спиной командора Иштар сказала:

– Дети! Внимание. Сейчас кое-что вам станет известно. И это перевернёт ваши представления о действительности.

Командор посторонился и, отступая вбок, оказался на свету.

Все замолчали. Иштар постояла, свесив руки и давая всем себя рассмотреть – её облик, в котором не было ни капли женственности, а навсегда сохранилась подростковая угловатость, поражал в этом освещении даже тех, кто знал её как облупленную (авт. Энки).

– У нас сегодня две новости. Первая… Энлиль начал курить сигареты.

Жесты и вскрики.

Командор, который так же по-детски увлеченно, как и все ждал, что собирается сказать Иштар, страшно смутившись, заметался, вытаскивая прилипший к языку окурок. Все взоры обратились к нему. Командор с обидой посмотрел на Иштар, которая двумя руками держала его в кадре, и попытался отвернуться, чтобы незаметно избавиться от срамоты.

– Прямо маленький мокрый ёжик. – Сообщил Энки, получивший от зрелища дозу здорового счастья, которое впредь зачтётся брату. – Постараюсь вспомнить это, когда он скажет, что собирается начать Мировую войну.

Он привёл сюда Нин за минуту до появления на террасе командора.

– И, во-вторых… Раз, считаю… два, считаю… сто, считаю!.. – Стала выкрикивать она, как в детстве, когда играли в прятки-съедалочки.

Почему-то стало тише, чем можно было ожидать в обществе, расположенном к самому непринуждённому веселью. Но ничего не сделалось.

Покой, виноградник, вторая луна – та, что с голубыми глазами и голубым ртом – всё оставалось, как было. Не все видели луну, но все видели Нин.

Нин вышла на внутренний балкончик, и все невольно подняли на неё глаза – в белом, тонкая, с таким лицом, что оно казалось принадлежащим эльфийской царевне. Деревянная резьба с виноградными гроздьями и оскаленным рыльцем, высунувшимся из листьев, скрывала её по пояс, и она плыла в кораблике по волнам их взглядов.

Центр гостиной хорошо осветили. По свету скользнула тень. Она была странна до крайности.

И тень двигалась, показывая то острый лик, то какой-то горб, и… Словом, этот пионерский театр теней происходил несколько мгновений, но всем показалось, что они узнают то, что видели раньше. Такое ощущение появилось у всех без исключения.

Никто ничего не понял, когда вслед за тенью вышло то, что тенью быть не могло. Когда увидели, каждый, конечно, подумал своё и по-своему – на то мы и аннунаки. Но, в принципе, ощущение было одинаковое.

Довольно страшно стало.

Позднее Событие фигурировало в истории семьи, как Та Штучка Нин. Поскольку уточнений никогда не требовалось, надеюсь, они не понадобятся и вам.

– Птах. – Шепнула Нин с балкона, склоняясь.

Птах хлёстко повернулся, так что когти – заточенные и загнутые, – скользнули по полу. Лошадиная изящная голова задралась к балкону. Приподнялись острые концы крыльев, чешуйки светились настоящим золотом, каким оно бывает в тот момент, когда льётся по желобку плавильни.

Прелесть, конечно.

Он был светел – белые и золотые чешуйки чередовались. Нин, наверное, собственноручно выкладывала их на вырезанные из дорогого картона крылья. Но крылья были не картонные, а настоящие, пронизанные под бронёй сплетением кровеносных речек и ручейков.

Маленькие жемчужные рожки бодали мир над хмурыми и сдвинутыми надбровными дугами, во впадинах плавали большие густо-синие просвечивающие виноградины.

Он двигался по кругу, движения – смертоносные и полные жизни.

Ноздри коротенького носа раздувались от внутреннего жара.

Он исповедовал серьёзный подход и только в неожиданном выборе движений чувствовался намёк на озорство.

– Живая воплощенная красота. – Сказала Антея. – Девочка моя, это чудесно.

– Он соображает? – Спросила Эри. – Или он, как только что сказала Антея про себя…

Нин вместо ответа, и поблагодарив мать взглядом, сказала:

– Птах. …Пташечка, иди к маме, пожалуйста.

Лик приподнялся. Птах не выглядел вполне довольным, и не понимал, зачем нужно делать то, что сказала мама. Он гордо выпрямил лебединую шею, если бы водились лебеди из сверкающего металла, и, подчинившись, прошёл несколько шагов по очистившемуся для него цирку.

Он был велик.

Маленькие драконы на старинном семейном ковре, угаданные пальчиком малышки Нин многие тысячи лет назад, оживали, когда его страшная когтистая лапа касалась ворса.

Развернулся и крутанул крыло под сложным углом, прельщая свечи, потянувшиеся к нему верхушечками. Когда оказалось, что он взлетел, никто не успел поймать своё сознание на образе взлёта.

Он – спиралью вверх, так что исчезли очертания, и сделался злато-белый вихрь. Запах свежей травы и жёлтых цветов так же по спирали устремился за ним.

Он повис у перил балкона. Антея и Эри не шевельнулись, и Ану из другой ложи покосился на них. Старый крокодил – если бы крокодилы не имели совести – был горд своими нибирийками, храбрыми и прекрасными.

Аннунаки, наши и пришлые, без стыда закрывали головы руками. Некоторые ушли на три-четыре шага. Другие – немногие – подступили. Вальс, словом.

– Пыль с лампочек так и посыпалась, – недовольно сказала Эри

– Это мне следовало бы сказать, – возразила Антея. Её беби-долл сбился, открыв белые плечи. Лицо разрумянилось.

Мардук напряжённо глядел материнскими глазами, задрав отцовский подбородок.

Птах был велик.

Приблизившись к маме, Птах облизал длинным фиолетовым языком губы Нин. Потом ощерился.

– Он смеётся. – Тихо вскричала Эри.

Антея протянула руки.

– О, детка.

Из другой ложи раздался голос Ану:

– С этой секунды животное, которое вы видите – национальное достояние Нибиру и находится под охраной закона

– Осталось закон написать. – Шепнула фрейлина инженеру.

Ану смело позвал дракона.

– Тц-тц!

Животное недовольно обернулось. Нин была спокойна. Дракон приблизился по воздуху, сел скрежеща когтями на выступ-горгулью. Деревянная обшивка стены заскрипела, отслаиваясь, осыпался сонм трухи. Дракон свесился и заглянул Ану в глаза.

Ану протянул руку. Бестрепетную.

Дракон слетел со стены и, сидя на воздухе, как на троне, простёр вперёд лапу.

– Подхалим.

– И не говори. Ему в политику надо пойти. – Ответил инженер. Его волосы приподняло драконьим ветерком или ужасом, и стало заметно, что они у него отросли.

С силой ударяя крыльями, Птах удерживал отсутствующий престол.

Ану в едва сдерживаемом восторге приказал:

– Плодись и размножайся!

Птах выслушал, снялся с незримого насеста, взлетел и, бросившись в окно, в один миг удрал. Ночь приняла его, приветствуя шелестом потревоженных листьев.

Ану посмотрел на дочь.

– Вернётся. – Сказала Нин. – Но я попрошу присутствующих на всякий случай запомнить вот такой звук.

И она изобразила…

– А то что? – Сердито сказал Энки. – От те раз.

Он попытался издать рекомендованное сочетание звуков.

– Другой звук. – Сдержанно сказал Энлиль.

Сдавленный смех свидетельствовал о том, что дракон занял место среди представлений о действительности. Бедные зрители возвращались.

– А он плотоядный? – Спросил кто-то.

– Страшный вообще-то.

– Вы других не видели, – заметил Энки.

– И что?

– Я теперь по ночам… попить не встаю. И со светом сплю.

– Сир Энки ничего не воспринимает всерьёз. – Сказала полковник.

– Но что-то же воспринимает?

– Кроме того, над чем все смеются.

– Поздравляю семью Ану с очередным прибавлением семейства. – Сказала, подходя фрейлина.

– Но, но. – Возразил тот, кто ничего всерьёз не принимал. – Это серьёзно. Правда, Мардук та ещё штучка, но, к счастью, летать пока не умеет.

– Не скромничай.

– Что ты хочешь этим… нет, ты что, ты что хочешь этим сказать?

– Что ты один за всех стараешься. – Пояснила спустившаяся с балкона героиня вечера.

– Да оплошали мы. – Согласился Энлиль со светлой печальной улыбкой. – Зато Энки у нас плодоносное древо.

Он посмотрел на сестру.

– Нин, ты так изводишь себя. Этот дракон столько твоих сил отнял…

– Да, та ещё детка. – Сказал с глупым и глубокомысленным видом Энки.

Энлилю опять показалось что-то, какая-то несуразица или совпадение, но в чём несуразица заключалась, уловить не сумел, и это ещё крепче его расстроило именно своей неуловимостью.

Глубоким вечером, спорившим с чернотой ночи призраком света из неизвестного источника, Энлилю вздумалось на прощанье с полным впечатлений днём покурить в уединении. Вот черти, не дали. А я хочу. Нащупывая воровским движением заветные приборы под мундиром, командор пробрался несвойственным ему вкрадчивым шагом на южный, самый молчаливый и маленький балкон. Там, защиты ради от дневного буйства Первой Звезды, было понасажено много чего ветвистого и быстро – даже по нашим меркам – растущего хулиганья.

Он только вышел, увидел кисельный туман с далёкого океана, только вытянул сигарету в темноте и ахнул.

Сбоку с востока в иероглифе водосточной трубы сидела луна Мена. Вот к кому на свидание он торопился. Значит, уединения не выйдет. Его поразило то, что она почти полна. Последнюю неделю он летал днями, а ночью было заволочно, так он пропустил полнолуние средней сестры.

Лукавая и чудовищно женственная, густо-золотая, сестра смотрела, смотрела.

Командор всё же в потерянных чувствах чиркнул, и розовый огонь осветил сомкнутые, как убежище, пальцы. Он хотел задавить сигарету о мраморный поручень, но не смог, ему требовалась вредоносная подпитка никотина, чтобы справиться с неясными подозрениями и спрятанными воспоминаниями. Кое-как давясь дымом и подавляя кашель – внизу далеко слышались голоса и смех уходящих и гуляющих – он сжёг сигарету почти дотла и похоронил ошмётки табака в платке. Платок спрятал в рукав.

Мена становилась всё больше с каждой секундой – так ему казалось.

Нарушив тишину, заработал генератор неподалёку – кому-то жарко на дежурстве. Энлиль удивлялся полнолунию, округлость Мены, её тёплой щеки тревожила его всё сильнее и, не дождавшись, когда она, побелев, выкатится из виноградных листьев на свободу, повиснет над домом, – он ушёл.

Из западного открытого окна донесся непривычный нежный звук – во сне беспокоились на новом месте собаки Антеи. Сновидение и в ответ повизгивание, затем приглушённое ворчание и сонный окрик матери.

Дракона в небе не видел, хотя грешным делом поглядывал. Красивое создание, и чем-то очень похожее на Нин.

Наутро встали поздно, долго пили кофий, снова варили и опять посылали кого-нибудь по жребию сварить ещё. Кушали вкусные вещи, приготовленные Иштар. Её все хвалили за то, что она озаботилась всякими булочками, пирожками, паштетами, вареньем и прочей вредной едой, которую не нужно разогревать.

На самом деле это Энлиль в последнюю минуту сделал ревизию буфета и ужаснулся: сплошь мешки с крупами, а в холодильнике – мясо. И кто это будет всё готовить? И он поспешно сделал запрещённую вещь – заказал продукты в Мегамире. Попросту, он их стащил, позаботившись, чтобы никто из-за этого не пострадал.

Иштар знала, что это не её заслуга, но она бессовестно принимала похвалы и уверения, что она такая умница, и под конец сама в это поверила.

В тенёчке в солнечный день они, растягивая каждую минуту, наслаждались яблочными пирогами и бессмысленными разговорами.

– Вы, наверное, имеете в виду, что в глубине души, – облизывая ложку и показывая ею в направлении внушительной груди Хатора-кровника, увлечённо проговорил Энки, – вы – против войны и одна только тень мысли о разрушениях и страданиях приводит в смятение ваш внутренний мир. В то же время, являясь официальным разрушителем…

Голос Энки на секунду потонул в шуме погружаемой в варенье ложки, и этой благостной паузой воспользовалась Эри.

– Господин Алан, дабы развеять ваше смущение, каковое, я вижу, посетило вас, поспешу сообщить, – заметила она, с интересом наблюдая за тем, как Энки навертывал на ложку тягучую струйку варенья, пытаясь уловить момент, когда можно будет сунуть ложку в рот, – что мой старший сын имеет, как и всякий разносторонне одарённый аннунак, хобби.

Энки стал прислушиваться, при этом продолжая своё занятие.

– И, как водится, именно в этом хобби проявляется та доля бездарности, которая отведена всякому имеющему дыхание в этой ойкумене.

Энки с внезапной обидой посмотрел на мать.

– В чём же это хобби заключается? – Уважительно спросил Хатор.

– В том, что он рассказывает окружающим, что они чувствуют и думают, и также в том, что они должны на самом деле чувствовать и думать. Он твёрдо это знает и спешит поделиться с тем, кого он избрал в качестве объекта для своих изысканий. Он занимается этим с детства, и я совершенно к этому привыкла. Но постороннего это, конечно, может смутить.

Энки вытащил ложку изо рта и приготовился что-то сказать.

– При этом, – вступая в разговор, сказал Энлиль, – как и всякая бесчувственная скотина, он очень последователен в рассуждениях о чувствах. Отвертеться вы не сможете.

Энки швырнул ложку на блюдце.

– Злые нехорошие аннунаки, – сказал он, вытягивая руку и придвигая к себе банку, – Абу-Решит вам судия. Кто это бесчувственная скотина? – Неожиданно отнёсся он к Энлилю.

Энлиль пристально посмотрел в распахнутые глаза брата и отвернулся.

– Эри, ты обратила внимание, что он даже не спросил, кто эта бесчувственная скотина?

Энки отпихнул банку и схватился за голову.

– Говорят такое. Тоска и печаль охватывают меня при мысли, что меня окружают аннунаки, не понимающие меня.

– Да, обратила, детка. Трижды зараз.

Хатор вылез из-за стола, как небольшой катаклизм, и на устах Энки увяло под взглядом матери и брата обычное требование объяснить, куда и зачем аннунак идёт.

Хатор сам сказал, что идёт подышать речным воздухом. В траве лежала одна из собак Антеи. Хатор встретился взглядом с большими навыкате карими глазами, и, приложив два пальца ко лбу, сделал отмашку, как положено. Столкнувшись затем с полковником, добродушно поклонился по-граждански на щёлканье каблуков.

– Эвон, как у вас чины растут.

И посмотрел на высокие мощные каблуки в траве.

Полковник серьёзно молчала.

– А с муженьком хорошо?

…

– Вы уж его не обижайте, моя дорогая. Семейное счастье это….

…

– Он у вас говорят, стихи какие-то пишет. Пишет ли?

– Так точно. Пишет.

В это время Энки говорил, забыв обиды:

– Помяни моё слово, Энлиль, он идёт жучки нам в спальни ставить. Чтобы папа мог всё-таки точно знать, кто из нас двоих хочет его зарезать в постели.

Энлиль протянул руку за кофейником и сказал:

– Я уже вытащил жучков… дитя. И у тебя тоже.

– Где, где они были? – Возбудился Энки.

Энлиль страшным голосом закричал:

– Купился!

– Тьфу. – Обиделся снова Энки и, страстно сунув руку под скатерть, выудил под пузик пса с длинными ушами, посадил на колено и принялся яростно чесать в пушистом собачьем затылочке. – Что вы за аннунаки…

Ошиблась Иштар при подсчёте событий. Могла бы и ещё один пальчик показать.