Текст книги "Планета Навь"

3

Так случился раскол в семье, который назвали «то время, когда они не разговаривали». Если считать по-эридиански, то длилось оно долго, так долго, что страшно было назвать дату, чтобы не испугаться. Нин многое себе позволила в жизни, но этого позволить не могла – признаться мысленно, сколько миновало, было ей не под силу.

Энлиль отправился на другой материк.

Это был красивый материк, сплошь горы и дыры в земле от метеоритов. Художественное начало командора мысленно заполнило его статуями, высеченными прямо из гор, и бункерами, в которых можно было бы хранить семейное столовое серебро (в дырах). Если бы он не был так занят…

Потом по прихоти Ану, не такой уж глупой, его отозвали на космодром на опять же другом материке. Теперь Энлиль относился к расстояниям очень уважительно, они успокаивали его. И внушительность их – как ни мала Эриду, непосильная пешему ходу аннунака – давала покой, то есть очень приятно, что его от них отделяют горы, луга, холмы и прочая растительная ересь и красота, выражающаяся в усталости ног, как раньше его убаюкивала пропасть океана, полная столь любимой Энки водички.

Эри обо всём этом знала, значит, и Антея тоже. Они вообще, как оказалось, знали слишком много, как правительственные агенты в старых добрых триллерах. Возможно, знал и Ану, но отец относится явно к другой форме жизни, даже Нин не сумела бы такую вывести. Вероятно, так как убытка делу не было ни вот такусенького, а даже напротив, – он счёл, что обращать внимание на детскую распрю необязательно.

И хорошо. Вот это и в самом деле хорошо.

Раз Энлиль оказался в опасной близости от них, по ту сторону Тауроса, и испытал комическое чувство: он участвует в телевизионной игре – кто последний, тот герой.

Потом, изныв, он собрался с остатками духа. Ему стало значительно легче от тяжёлой работы и успехов. Он вылетел прямо со свеженькой с иголочки аэроплощадки в новом шатуне, и к вечеру сел на старом космодроме. Выйдя и снимая шлем, он оглядел следы не такой уж активной лётной жизни, даже место посадки громадного Града, когда родители прилетали, сохранилось, и плакат приветственный с грубой шуткой висел углом с куском задубевшей клейкой ленты.

Зато издали было видно захватывающие дух дерзостной высотой новые шпили – башни наблюдения, венчавшие стеклянный тоннель. Бутылочного цвета артерия вела к тому месту, где он когда-то посетил луг со страшным существом, подныривала под мрачные врата и, очевидно, уползала под красной землёй полуострова вглубь океана. Он понял и первым делом восхитился. Стратегическая штука! Новый порт в заливе, увиденный с высоты полёта шатуна, уже вполне потряс его живое воображение. Складной купол… перелётные посадочные места для его эскадрильи… отлично… корабли… военных не видать.

Один раз даже померещился ход под толщей воды подводного шатуна. Впрочем, это могло быть одно из морских животных, рождённых интеллектуальной игрой сестры.

Вовсю ходили по прорытым руслам речек малых закрытые лодки.

В воде, более гладкой у берега, он разглядел нечто высунувшееся из воды и усмехнулся. Нет, это не животное. Хорошо, что тогда он хмуро и немногословно, но поделился с братом своими подозрениями относительно перехваченного разговора в разыгравшемся Мегамире.

Ревностным и одобрительным взглядом он заприметил высоко и веско пролетевшее родственное ему железное существо, под углом спикировавшее прямо в воду залива. Превосходно.

Она не пожелала с ним говорить, и он передал ей длинное нежное письмо, полное извинений, которое Энки тщетно и простодушно разглядывал на свет.

– Ты что делаешь?

Нин выхватила письмо.

– Дурак он.

– Да. – Согласилась Нин. – Но умный и добрый дурак.

Энки возразил:

– Потому он такой утомительный? Пощупай, какое толстое письмо.

Энлиль не зная, чувствует ли он огорчение, или облегчение, убрался восвояси. К его потрясению, с ним улетела Иштар. Она сказала, что ей тут всё осточертело. Энлиль долго приглядывался, пытаясь сообразить, кто этот «осточертело».

Но никаких признаков угасшей привязанности не прочитал на грустном свежем личике. Выяснилось, что она освоила ещё одну профессию, не в убыток Общему Делу, за ногу его, и теперь могла навязаться командору.

И он забрал Иштар, ещё одну неприкаянную душу.

Повидался с женой…

И был счастлив. И покинул её, и сразу стал мечтать о новой встрече.

Затем он снова жил. Один раз ему пришлось даже лететь на Нибиру, которая в сонме привидений и прирученных кошмаров уходила прочь ко Второй Звезде, тяжко крутя свою редеющую атмосферу. Ему поручили сопровождать конвоем каких-то проверяющих, заботливо присланных Ану с усмешечками в приложенном письмеце.

Энлилю было плевать на проверяющих. Тем более, что он – как царский сын – был силён в недоверенном никакой азбуке языке власти. Как он и думал, цинично ухмыляясь до рези в обветренной коже у губ, на Родине началась предвыборная кампания.

Какое отношение она имела к Эриду – ему было в упор непонятно. Он подумал, что Энки выразится ещё более определённо, так что Нин придётся его унять, а Иштар будет в восторге, что можно будет позабавиться наблюдением за новыми лицами.

Он бы вообще отнёсся к затее с юмором, если бы это не отнимало его времени, а что ещё хуже – времени и нервов его аннунаков, из которых с ним всегда оставались немногие, но верные до точки.

Как мог, он разъяснил им – как мог определённо, но так чтобы его не обвинили в государственной измене, – что всё это означает.

И они поняли его! Дружный мужской хохот порадовал его, и он сообразил, что, беседуя с этими мощными тёртыми мужами, каждый фактурен, как статуя из царского портика, – прибег к иным изыскам из лингвистического арсенала брата.

Всё так и вышло, как он сказал. Начальство – один даже из Наивысшего Органа – как-то растерянно поболталось по космодрому, пооткрывало какие попадались двери и после того, как одного из них – к счастью, не наивысшего, огрели из этой напрасно открытой двери, вместе с облаком пара вывалившимся словесным пожеланием – они отбыли, причём наивысшее лицо даже предварительно рассмеялось.

Поехали они к Энки по суше, и Энлиль мысленно веселился, не мог отказать себе в таком удовольствии, представляя какие откровения их ждут,

И правда – дошли до него слухи. Думузи, который с того дня, как они раскурочили дедово потайное отверстие, считал своим долгом быть с ним, храня спокойствие с дрожащими от смеха бликами в глазах, уже не таких печальных, подробно ему эти слухи пересказал.

В них фигурировал какой-то из загона Нин с некоторыми частями тела того цвета, какой подобает лишь флагу царскому. Какой-то пробежал, щедро показав им эти цвета.

После чего кто-то из делегации попробовал было возмутиться и открыть дело о надругательстве, но был утихомирен наивысшим, до которого, видимо, уже многое что стало доходить.

Он сообразил, что более тратить дорогое время на избирательную компанию не стоит, и вернулся со своим выводком к Энлилю. Притихший и помудревший. Не говоря уже о том, что все, кроме наивысшего, были искусаны с ног до головы какой-то ползучей мерзостью и повздувались местами изрядно.

Жалко было смотреть.

– Мягкосердечный командор.– Покачав головой, сказал Думузи.

– А тебе не жаль, да?

Думузи помаялся и сказал, что милосердие вообще штука обширная, но он не хотел бы простирать её столь далеко, что она перестаёт иметь смысл.

Энлиль сопроводил гостей до столицы, до царского крыльца, но не пожелал задерживаться, вернулся, пользуясь пока открытыми вратами небесными.

На Родине ему показалось чудно как-то, дико. Он и глаз не поднимал, так торопился. Газеты привели его в тоску подвалами и передовицами.

Ану очень развеселило то, что члены комиссии непристойно раздулись, и умолял сына объяснить, как удалось устроить, что наивысший остался цел.

– Проделки Энки?

– Я не знаю. – С чистым сердцем ответил златоволосый.

Ану рассказал, как долго лечились члены делегации и какой прилив патриотических чувств он испытывал при каждом их докладе.

– Ты бы мог использовать их в качестве живых символов государственной власти. – Оказывается, сказал ему Энки в Мегамире. – Вели им каждый день выходить на балкончик, с которого ты посыпаешь народ волшебным порошком.

– И что ты сказал? – Спросил Энлиль, невольно испытав интерес.

– Я подумаю. – Сказал Ану, подумав.

Ану обхватил его жменькой за стройную шею и пригнул к себе, поворошил волосы и спросил:

– Вы что, не общаетесь?

– Не так часто, – уклонился от ответа командор, коль скоро не мог уклониться от объятия отца.

Рука Ану разжалась, он отпустил сына.

Энлиль полетел на грузовом, не дожидаясь уж слишком долго проходящего техосмотр флагмана, торопясь и не признаваясь в том, облегчённо переведя дух, когда красная с золотом перестала торчать в окне.

Нибиру удалялась.

Дома! сказал он тихонько, когда сбежал по ступенькам трапа в траву и стащил с мокрой головы чёрный подшлемник, ибо шлема он не пожелал надевать.

Отжав подшлемник в траву, он будто совершил ритуал приобщения. Его узнали. Холмы! Он увидел их, – с щедрой линией, будящей воображение. Степь, чёртов Энки-сад. Вспомнил всё, затёртое на дно души путешествием, и с досадой – с болью вспоминал глаза Нин. Но было не так горько, как раньше. Он поспешил к Сути…

Рассказал ей про свои прогулки и душный воздух столицы. Улицы и кислородные маски прохожих, которых стало меньше – в смысле масок, конечно. Ха-ха.

Он счёл возможным поведать ей, что не удержался и завернул в городок, где они учились в последних классах и где однажды февральским утром на каком-то школьном параде он вдруг увидел ухмылку Энки, когда стоял со знаменем. Брат телепался за зрителями, злой и рыжий, как боевой бык. Курточка натягивалась на его плечах. И тогда, и сейчас Энлиль едва сдержал подкатывающий к горлу бессмысленный смех.

Замолкнув, он сказал себе – я перестаю понимать, почему я так рассердился на Энки. Ему смутно мерещился какой-то поворот событий… но в чём он должен заключаться, доискиваться не хотел. Смелости не хватало у командора, видать.

Энлиль трижды пытался заставить себя приехать, ворваться и потребовать, чтобы его выслушали. Один раз Мегамир оказался заблокирован. Потом дважды ещё случались совпадения, которые он счёл по своей слабости знаком ничего не предпринимать.

А вот Энки однажды влез в окно Мегамира без изображения – как дед в первые дни войны – и сообщил ему, что с Нин всё в порядке.

Экспериментом она довольна.

Энлиля передёрнуло. Ему расхотелось добиваться ясности. Он ответил, что письмо получил и добавил:

«Не прощу тебе, что ты ей позволил».

Работал на заокеанском материке, знать их не желал.

Так они и отвыкали друг от друга. Это Эри сказала:

– Антея, они отвыкают друг от друга.

Та не ответила, подумав, сказала:

– Как ты думаешь, Энлиль больше оскорблён тем, что… или тем, что?

И представьте, эти две женщины поняли друг друга. Эри даже ответила…

Так чем же был оскорблён командор? Можно подумать, он сам не задавал себе этот вопрос – сколько раз? Тем ли, что участие Энки было столь непосредственным или… наоборот, недостаточно непосредственным? Тьфу, как можно думать о таких вещах? Словом, что он был причастен… да нет, это невозможно. Меня не так воспитывали, я не могу даже…

Короче, если генетический материал Энки (О, Боже) принимал участие в эксперименте, а сам Энки – нет?

Нет, я, очевидно, не смогу ответить, раз я не в состоянии назвать вещи своими именами, как это делает бандитская парочка, которую давно пора бы арестовать.

Тут Энлиль – он был в шатуне – хихикнул. Он посмотрел на три часа – материк, обросший драгоценными лесами – летел с ним. Тут же обе младшие луны. Скоро троелуние. И тогда он понял, что распря кончилась.

Бесповоротно.

Это он понял в первые дни июня… и думал об этом с тех пор каждый день.

Так миновал первый месяц того лета. Во второй, полный запаха ягод и ночного пения пёстрых птиц, два укушенных змеёй инженера были излечены Нин. Энки заприметил в саду семейство ежей и самозабвенно кормил крохотных ежат по вечерам. Близилось троелуние.

После скандала на Персиковом Пиру Энки запропал для всех, кроме Нин, закопался в работу, почти не показывался в Новой Гостиной, виделся с родителями в Мегамире всего пару раз. Сказать, что он трудится на шахтах – было бы погрешить против правды. Он и сюда заглядывал до крайности редко.

Дела на шахтах шли своим чередом. Как выражался десятник, «потихоньку» – то есть, ни шатко, ни валко. Вахты сменяли друг друга нерегулярно, иногда опоздание было таким, что простой оказывался экономически необратимым… после конфликта с профсоюзом и шумного вмешательства правозащитников, обернувшегося недурным скандалом, укомплектовку рабочего состава тюремным контингентом прекратили.

Машины некому было обслуживать, некому чинить… да и некоторые виды работ всё равно требовали обыкновенных рук и глаз, вовремя подставленного сильного плеча, внимания и затаённого дыхания, мужского разумения и терпения…

А где взять эти руки и глаза? Где мужчин-то набрать для работы в далёкой опасной колонии?

Вот монах какой-то приходил, тот хорошо работал. Весь коричневый от солнышка, золотые рога на башке, жилы да мышцы вот так скручены… с ним и ребята его были – кто бритоголовый, кто долговолосый – так тоже дюже хорошо работали.

Денег они не брали, и скоро сам сир Ану вежливо отозвал монаха. Тот, даром, что прост, как свой – самого знатного происхождения, чуть ли не кровник. Сир Ану его покорненько просил, мол, вы во славу Абу-Решита трудитесь, но законы мирские, мол, таковы, что пресса чуть что, прости, Господи, до небес воняет. А мой сын Энки сир Ану и так притча во всех языцех.

И монах улыбнулся, поклонился и уехал, забрав ребят. А славные работники, хорошие работники.

Десятник смачно сплёвывал в жёлтую пыль холмов, проводя инструктаж наёмников – слабосильных студентиков, ненадёжная и провокационная рабсила, то и дело представляющая справки из медпункта и выписки из конституции. Десятник сроду конституцию не читал и не понимал, зачем это надо делать. И главное, ну, ладно бы – пили бы, дрались. Так нет – знай, мазью от москитов мажутся, да ноют, ноют… или картинки малюют.

Энки изредка появлялся, жалоб его не слушал, посмеивался, веселился и единственное, что мирило десятника с безбашенностью хозяина – совместные до утра посиделки, где выпивалось столько местного тёплого пивка и какого-то великолепного по забористости побочного продукта, подцепленного тишком из лаборатории леди Нин и привозимого в больших банках, обвязанных тряпочкою, что даже сам он, Сила, пучил глаза с утра таким манером – в зеркало стрёмно глянуть.

Похоже, Хозяин отдыхал от чего-то и не желал, чтобы ему досаждали.

Десятник это понимал и помалкивал.

В последнюю неделю у него была проблема с вороватыми наёмниками с исторически неблагополучного континента Нибиру. Руки у них так Абу-Решитом устроены, что делали хватательное движение по привычке, вроде как глаз моргает. Дусту им заместо соли поставь, так посолются, да поедят, да ещё попросят.

Но хозяину десятник даже заикаться не стал – сам он не переборет, что ли?

До чего аннунаки все разные. Вот он – старой закалки, для него главное – долг. Ему бы уже к семье прибиться, пока не поседел, как леший, который, по уверениям пакостников-студентов, водится возле колодца в рощице. Но нет… нет. Что держит его в колонии, и сам не ведает. Впрочем, платят очень хорошо. Да и надолго ли всё это? Скудеют кладовые.

Но корабли с золотом Эриду всё-таки уходили на Родину… один за одним… пусть и гружёные не до верха – да ничего, оно целее будет. Пусть там, в Отечестве берегут каждую крупинку, потом и кровью она достаётся. Пусть богатенькие сволочи рты не раззявливают – золото только чтоб крышу крыть. Это не побрякушка. Оно общее и ничьё, приданое нашей планетки. А то, знаю, были и такие дела – преступные элементы пытались перекупать золото, да перепродавать его бабам вроде не будем говорить кого.

Но спохватились. Сир Энлиль командор вот молодец. Не люблю его, а молодец. Это он их за штаны взял, сшил вот такущее дело… всех повинтили. Громкие имена зазвучали. Но кто-то дал отмашку, и позорить сволочей перестали. А вот моего хозяина до сих пор полощут, дескать, бедных зэков, как рабов, того…

Вот бы и в самом деле… а что?… согрешил против Родины, так что не отмыться никакой водой – положи душу свою ради общей крыши. А?

Лето веселилось речками, укатывалось птичьими голосами.

В то утро, когда Звезда собиралась покинуть Знак Древнего Хищника, Энлиль вернулся в сонный и цветущий Шуруппак. Весть о прибытии он не послал, не воспользовался ни Мегамиром, ни Туннелем, карту которого ему как-то подкинул в почтовый ящик Энки.

Домой полетел на своём катерке Сметливый, залатанном до того, что можно было вполне выступать на ярмарке.

Это совершилось в один из последних жарких дней. Климат вообще изменился, и тягостный томительный зной, иссушающий самые нервы, сменялся к вечеру медлительного дня – да, они стали медлительными, дни Эриду – ледяным подсасывающим потоком воздуха. Будто дуло из неведомой циклопической двери где-то на западе Абзу.

В такой день после полудня совершилось потрясение в жизни и духе Энлиля, чистейшего из сыновей Ану.

– В чертёжной найдёте его, сир.

Силыч ласково и хмуро приветствовал его, не выказывая особых чувств. Поскольку Энлиль не соображал, где может быть эта неведомая чертёжная, десятник всё подробно ему обсказал и выдал чёткие координаты.

Посмеиваясь и приходя в хорошее настроение, командор шагал по августовскому щедрому полуострову.

Весенний Энки, мужчина-весна.

Как-то он всё успевает и все лягушки в болотах – его, и чертежи во всех шарашках – его, и девушки на лугах смотрят на него… прямо песня… хозяин, одно слово.

Чертёжная оказалась случайно брошенной коробушкой с пустырьком назади и остатком сада у входа. Кто-то взял и, повертев в пальцах, был отозван и выронил, не думая о сторонах света.

Пустырёк оказался подсказкой – Энлиль покрутился и узнал заросшую тропу, которая прежде вела в Большие Сады.

Издалека заметил братца. Его спину, обтянутую рубахой в подтёках пота и химикалий. А может, у него мысли сквозь кожу проступают.

– Здравствуй.

Обернулся с улыбкой наготове.

Распахнутый ворот и глаза распахнуты. Не первой свежести шевелюра, рыжая шерсть в вороте рубахи, замотанное бессонницей лицо с прекрасными хищными зубами над железным подбородком. Сплошное обольщение. Бедная Нин. Или умная Нин.

Он не стал спрашивать, где она. Пока не готов.

Как ей, должно быть, всегда скучно со мной, подумал Энлиль, в то время как Энки с доброй усмешкой разглядывал подтянутую фигуру и лепестково выбритое мужественное лицо брата. Золото уложено так, что ветер не шевельнёт волоска даже на спор.

– Зайди. – Радушно сказал Энки, вытирая руки какой-то мерзкой тряпкой.

Положив тряпку на край белого выщербленного стола, хозяин приготовился к разговору. Гость покосился. От тряпки несло чем-то жутким – прельстительным и мерзким, от чего появлялся кислый вкус по краям языка и на краю сознания.

В соседней, похожей на контору, комнатушке с узким окном, как в ванной, никого не было, кроме какого-то служащего, возившегося у панели дряхлого Мегамира с ведром и шваброй. Почему-то, отметил Энлиль про себя, он был без рубашки, и его нагая мускулистая спина заставила поморщиться щепетильного командора.

Но было не до чего постороннего. Командор показал глазами – хочу остаться с тобой наедине, брат.

– Дружище, – сказал Энки, поворачиваясь в угол, – выйди-ка.

– Да, да, оставьте нас, – раздражённо бросил Энлиль.

Служащий медленно обернулся, распрямился и вышел к ним. Он был рослый и очень красивый, голова затянута платком на пиратский лад по самые глаза.

Медлительность вывела Энлиля из себя.

– Побыстрее. – Рявкнул он. – …и… постойте. Что за неподобающий вид? Почему вы вот этак расхристаны? Вы в военно-медицинском штабе, а не в шахте, любезный.

Энки молчал – он выглядел как служащий. Одна их муха укусила? Он словно заснул и смотрел страшно интересный сон.

Энлиль усилием воли заставил себя более спокойно и очень тихо проговорить:

– Ты меня извини, но ты не мог бы чуть ускорить события… извини, если я говорю нечто неподобающее. Но твои люди, твоя команда и, если честно, ты сам – всё это весьма странно…

Энки что-то пробормотал. Энлиль понял, что брат не услышал ни единого слова. Он вслушался и разобрал что-то вроде – …да свершится…

Служащий пребывал в лёгком недоумении. Удлинённое лицо с застывшим выражением, будто зависло в воздухе. Внезапно Энлиль понял, что Энки и не смотрит на него, а смотрит на этого служащего.

Дикие мысли пронеслись. Заговор, что ли? Кажется, я истинный сын Ану – но тот уже бы позвал секьюрити в костюме.

– Почему вы не здороваетесь, не отдаёте честь! Вы тут совсем озверели! – заорал Энлиль на красавчика. – Вы знаете, кто перед вами?

Энки и служащий, и впрямь, пребывали в сговоре.

– Милый, – сказал Энки, – сынок… – От этой фамильярности командора так и повело, – перед тобой великий бог Энлиль.

Энлиль задохнулся от раздражения.

Но тут служащий, отставив ведро и бросив швабру, опустился на колени и опустил голову так, что она ткнулась подбородком в грудь. На спине его Энлиль приметил необычной формы шрам.

– Что за… – Начал Энлиль.

– Позволь представить тебе, – сказал Энки, – жителя Эриду.

Добавил незнакомым голосом:

– Взгляни, сынок…

Служащий дрогнул – весь сотканный из мышц и света, и поднял лицо к Энлилю, но глаза в каких-то чёрных ободках были зажмурены.

– Бог Энлиль разрешает тебе взглянуть на него. Великий бог Энлиль грозен, но милостив. Более того, он добр, исполнен доброты, как майские речки долины исполнены грозовыми водами.

Служащий открыл глаза, и Энлиля пробрало холодом. Не может быть. Нет – не может.

Бездонные глаза степного хищника, мудрые и презрительные, смотрели в него и сквозь него с чётко очерченного картинно красивого лица. Серо-зелёные с пульсирующими чечевичными зрачками, в крупных щедрых глазницах, утопленных под надбровные дуги.

Брови были угольны и прямы.

Теперь Энлиль разглядел, что чёрные ободки это густые и длинные ресницы, чья женственная прелесть чудовищным и необъяснимым образом подчёркивала брутальность черт, дерзко набросанных сочинителем комиксов, которому потребовалось изобразить идеальное лицо героя.

В стоящем на коленях ощущалась огромная сила – не столько связанная с атлетической мощью тела, сколько сокрытая в этих пугающе мудрых глазах. Мудрость была чужая… непонятная, она смутно напомнила ему нечто, когда-то слышанное о Легенде Происхождения и сумеречный образ, виденный на фреске… или во сне… что-то тайно знакомое и неведомое.

Угольные полосы над глазами придавали лицу трагизм, а изысканный очерк чувственных крупных губ над гротескно усиленной выпуклостью подбородка намекал на скрытую склонность к смеху.

Он почувствовал, что задыхается, шагнул к двери и вернулся. Страшным шепотом он сказал:

– Кто этот… аннунак?

Он повернулся и, вглядываясь в неподвижное лицо, твёрдо проговорил вразрядку:

– Как вас зовут? Что у вас с глазами? Что это за розыгрыш? Вы ответите по форме за ваши шутки. Вы – военнообязанный?

Аннунак молчал, ожидая чего-то. Энки кивнул, и странный тип произнёс замедленным голосом:

– Великий бог Энлиль, твой раб перед тобой.

Энки, продолжая глядеть перед собой, склонил рыжую голову и подшепнул:

– Скажи, как тебя зовут.

Тип приоткрыл свои томные уста и, не сразу проговорил очень низким, звучным и разве что чуточку глуховатым, голосом воспитанного и образованного аннунака:

– Меня зовут Адам.

Энки с чрезвычайно довольным видом, любуясь, посмотрел в затылок хранящего склонённую позу.

Так он смотрел когда-то на Сушку… так он смотрел на Мардука, когда тот был совсем маленьким.

Энлиль тяжело дышал. Чувство гадливости из-за того, что он влип в какую-то дурную шутку, до того охватило его, что он громко вздохнул. Неизвестный по имени Адам вдруг повёл головой на звук и посмотрел на Энлиля более внимательно.

Его почему-то приводил в ужас взгляд этого ослепительного красавца. В нём было что-то неправильное – пытливое и неопределённое. Командор лихорадочно размышлял. Ярко-золотые волосы он растрепал, и тонкие губы сжались.

Приехал закрыть распрю, воссоединиться с семьёй, называется. Мысль его крутилась и вертелась, не желая добираться до сути. Но трусом он не будет. Довольно было трусости тогда, перед разлукой. Он не хочет терять ни годы жизни, ни своих родных, которые почти все – преступники, он не хочет терять чувство собственного достоинства.

Эри просила его…

И он произнёс так же глухо, как незнакомец:

– Что ты натворил, Энки?

Энки покачал головой, как его служащий и, взглянув на того, кто назвался Адамом, повелительным жестом коснулся своего лба. Мужчина стащил с головы платок, и Энлиль ахнул.

Чёрные, как ночь между Аншаром и Кишаром – чёрные до синевы, и густые, мягкие, как вода, длинные волосы разлились по широким плечам Адама. Чёрная голова пребывала в природном венце. Лицо с матовой нежной кожей светилось. Огромные узкие глаза и тяжёлый подбородок в раме чёрных прядей казались ещё выразительнее.

Энлиль выбежал вон. По дороге он посмотрел на тряпку. Он знал, чем пахнет преступление.

Во дворике его догнал Энки.

– Брат, – сказал он.

– Что ты натворил?

– Разве он не прекрасен?

Энлиль остановился и выкрикнул:

– Он – аннунак.

Энки спокойно сказал:

– Ты видел его волосы.

Энлиль заставил себя отдышаться. Потом заговорил, как с сумасшедшим, как мог – убедительнее:

– Он аннунак, глупец ты. Нибириец. С чёрными, или какими угодно, волосами.

– Он не аннунак. Знаешь, ему не так много, к сожалению, лет отпущено. Жаль… Век его на челе его. Пусть будет, скажем – человек. Так и будем называть. В общем, они обречены на эту плохую рифму, доколе не отойдут воды времён.

– Господь да смилуется над тобой… и над всеми нами. Мои поздравления. Ты создал рабство. Ты сволочь, Энки.

Энки, молча, простёр к брату руки. Шагнул к нему. Энлиль отступил. Глаза его были почти чёрными от отчаяния. Он взмахнул руками, отстраняя Энки.

Энлиль бежал.

На холмах на пустыре, где воняло, как в комнате Энки, соблазнительно и гадко, плакал ничком Энлиль, чистейший из сыновей Ану, великий бог Неба и Земли.

Абу-Решит, помилуй меня! Абу-Решит, сотворивший небо и землю, смилуйся.

Песчинка.

Жёлтая, вобравшая самую суть жёлтого цвета, с оранжевой искрой в сердцевине, но в ней были и иные цвета – вот бок её, он был серый, пепел разочарования самой природы жил в ней. И главное – синий отблеск, едва приметный, он затесался в глубине, столь скрытой, что было легко представить тот древний камень на дне океана, камень, отколотый подземным землетрясением, в результате которого сдвинулась гигантская плита между двумя материками. Камень выпал, выброшенный огненной трассой на вновь образованную сушу, жил и распался на неисчислимое множество душ, и каждая сохранила немного синевы.

Песчинка лежала на тыльной стороне крепко сжатого коричневого кулака, прорезанного шрамом до белых костей, расходящихся там под кожей пятипалой звездой.

Монах посмотрел на песчинку, перевёл взгляд к небу. Белый неполный круг луны неподвижно проявлялся посреди неба, ярко освещённого одной из звёзд сквозь очень высоко лежащую дымку.

Монах побрёл с песчинкой на кулаке, изредка подымая лицо к луне. Шёл он сквозь жёлтый песок к телу, покоящемуся в ста шагах к востоку. Полузасыпанное, оно плыло, а луна оцепенела.

Монах заметил тело сразу, как только путь, до сей поры неизвестный, вывел его в эту часть его бескрайних владений.

Шагая через песчаные всхолмия, где были захоронены неисчислимые песчинки, вроде той, что он нёс, он увидел засыпанный наполовину предмет. Взглянул. Охотничий лук был цел и пленил его сердце своей простотой и честностью.

Чуть дальше он нашёл вросшую в песок винтовку. Он тронул ступнёй в сандалии кожаный истёртый ремень.

Приблизившись к телу, он присел и, поглядев на свой кулак, бережно отпустил песчинку к тем, что ждали её.

Наклонившись над лежащим ничком, он разглядел немое торчащее плечо, обтянутое выцветшей рубахой. Длинные волосы спадали на песок.

Монах тронул кончиками пальцев эту плоть, эти пряди. Тишина.

Раздался глас страдания – тихий замирающий звук. Драный ботинок, набосо вдетый на ногу, длинную ногу, лежащую как будто отдельно в песке, дёрнулся. Монах привстал поудобнее, схватился за плечо и, выпростав из песка тело по пояс, легко перевернул.

Навзничь упал аннунак с лицом чистым и строгим, изнурённым от зноя и боли. Глаза были закрыты.

Монах зашептал ласковые бессмысленные слова, сделал несколько жестов, и, вытащив из одеяния, приложил к пересохшим покорным губам устье фляги.

Прошло несколько мгновений в оцепенелом покое пустыни.

Лежащий, в глотку которого пролилась вода, шевельнулся всем телом, ещё не полностью освобождённым от песка.

Правый глаз под коричневым веком затрепетал ресницами и раскрылся.

Второй так и остался закрытым.