Текст книги "Проспект на Невском: 22 автора, которых нужно знать (сборник рассказов)"

Блеск бусин ослепил. Я качнулся вперед. Камни кричали. Они звали меня, умоляли взять в руки. Жизни без них нет, я погибну! Надо ощутить их в ладонях, прижать к лицу. Они – моя жизнь. Дайте их мне! Ради всего святого, отдайте! Вот они, здесь. Мои! По рукам растекается тепло. Блаженство. Я не умер, я жив – спасибо им…

– Ленвар! Ты слышишь меня?! – Голос пробивался, как сквозь вату. – Ленвар!

Открываю глаза. Что такое? Лежу, уткнувшись носом в землю; в голове шумит, Элан трясет за плечо. Где камни? Здесь, слава богу. Что случилось? Я с трудом приподнялся и сел; мышцы задубели, словно я час провалялся на морозе.

Элан уселся рядом на корточки и посмотрел мне в лицо. Он был бледен, правая рука отчего-то распухла.

– Это ожерелье Кэтрин, – сказал он. – Моя мать подарила ей на свадьбу… а матери подарил пришлый элант, перед тем, как возвратиться домой.

Инопланетный минерал. Конечно: ни один здешний камень не сводил меня с ума… Ожерелье Кэтрин! Я задохнулся. Она проходила мимо по тропе; я ощутил камни элантов; они позвали меня, ввергли в безумие – и я бросился к ним. Хотел завладеть. Вне себя, не сознавая, что делаю. Повалил Кэтрин наземь. Держал ее мертвой хваткой. И убил… Потому что она вырывалась, а я – держал…

Пальцы разжались, ожерелье выскользнуло, застучало по земле. Перед глазами все поплыло.

– Ленвар, я знаю: ты не хотел убивать. Но гены наших отцов оказались сильнее. Это не твоя вина. Я потерял Кэт, но я считаю – ты невиновен. Лен, слышишь меня? Ты невиновен! – Элан вкладывал в убеждение всю свою мощь экстрасенса.

Но я УБИЛ Кэтрин. Из-за проклятых камней, которые привез сюда пришелец со звезд.

Взгляд сфокусировался на распухшей руке Элана. И охотника я покалечил, когда отнимал ожерелье. А ведь он знал, чего от меня ждать…

– Лен, у нас на Светлом тоже люди гибнут. Шальной выстрел, или рикошет, или человека в зарослях примут за зверя – всякое бывает. Это несчастный случай. Не казнись.

Он старался быть справедливым.

Я подобрал с земли ожерелье. Нежное тепло обласкало руку, сжало крепко, потянуло в новый омут безумия. Размахнуться бы и зашвырнуть подальше… Я стиснул кулак. Камни останутся со мной.

Поднялся на ноги. Постоял, мучительно соображая, куда ведет аллея, на которую я сейчас вернусь. Повернулся и зашагал вверх по тропе. Затем пустился бежать.

– Ленвар! – крикнул за спиной охотник.

Я убегал – от места, где погибла Кэтрин, от своего безумия, от собственной вины. Стволы цвета красного янтаря сливались в окрашенную кровью пелену.

– Ленвар, стой! Послушай меня!

Ноги точно вязнут в болоте. Экстрасенс чертов – не дает бежать. Врешь, не остановишь. Тропа уперлась в аллею. Направо – Третья Лестница, налево – Бронзовая беседка. Мне налево. Беседка стоит над обрывом. Великолепная чеканка, которую любила Кэтрин…

Я задыхался и едва разбирал дорогу. Немного осталось; скоро беседка. От обрыва ее отделяет площадка и гранитный парапет. Обрыв – метров тридцать высотой. Мне хватит.

Впереди – серое пятно. Это небо. А вон макушка соседней горки. Там – лес в тумане. Туда не допрыгнуть, даже с разбегу. Внизу… Мне все равно, что внизу.

Беседка – густое кружево металла. Каменные плиты площадки. Розоватый парапет. Я взмыл на него и со всей силы толкнулся ногой. Зажмурился. Кэтрин, прости…

Удар, от которого хрястнули кости и раскололся череп.

Боль. Кровь бьется толчками, и от каждого толчка впору взвыть.

Откуда боль? Разве я уцелел?

Зачем не разбился насмерть?!

Я застонал, и от стона неожиданно стало легче. Боль притихла, съежилась и осталась маленьким комком возле сердца.

– Оклемался? – прозвучал надо мной голос Элана.

Я поднял голову. Сбоку – беседка, сквозь кружево бронзы сереет небо. Впереди – мощенная камнем площадка, за ней стоит парапет. Лежу на брюхе, в кулаке ожерелье. Не добежал. Не прыгнул, не разбился. Почему?!

– Дурак, – в сердцах бросил охотник. – Со скалы вздумал сигать! И что? Понравилось?

Экстрасенс. Остановил меня на бегу, но заставил ощутить прыжок и удар. Почувствовать свою смерть.

Меня затрясло.

– Ладно, ладно, будет тебе. Вставай. – Он поставил меня на ноги.

Лучше бы позволил прыгнуть с обрыва.

– Надо тебя спрятать и поразмыслить, как быть дальше, – сказал Элан. – Не хочется, чтоб ты вновь оказался за решеткой… Ну, не убивайся. Пойдем.

Я едва верил собственным глазам: человек, жену которого я убил, смотрел на меня с состраданием.

Ксения Зверлина
Его дети

Рассказ

Как всегда, не дожидаясь, когда прозвенит будильник, он подскочил с кровати, наспех оделся, засунул в рот половину холодной котлеты и выскочил из дома.

Каждый раз в день своего очередного дежурства он мчался в больницу, полный радости и нетерпения.

Он знал, что там его ждут они.

Они были ему как дети. Во всяком случае, он любил их так, как не любили родные матери.

Всегда, перед тем как приступить к своей работе, он опускался в полуподвальное помещение, заходил в узкую белую комнату и здоровался со своими малышами. Он брал их, прижимал к груди, называл каждого по имени и с каждым разговаривал, так как считал, что ко всякому нужен индивидуальный подход. Потом садился на пол, располагая их вокруг себя, и рассказывал сказку или что-нибудь интересное. И мог бы проводить с ними все свое свободное время, но даже незначительное опоздание на работу влекло за собой строгий выговор.

Он очень понимал их и в общении с ними приглушал свое одиночество. Дело в том, что тридцать два года назад он мог бы родиться на свет нормальным здоровым ребенком, иметь семью и друзей. Но его мать сделала аборт на недопустимых сроках беременности. Ребенка чудом выходили добрые доктора и сдали в детдом. Потом была армия и должность санитара в местной клинике, но никогда не было семьи. А потом он встретил их, и они заменили ему все.

Тетя Маша, оповещенная о санэпидпроверке, нехотя взяла намоченную в перекиси марлю и начала уборку. Она уже много лет работала лаборанткой в местной гистологической лаборатории. Одинокая пожилая женщина, она полностью отдавалась работе.

Дело дошло до шкафа с препаратами. Тетя Маша несколько раз провела марлей по полкам и, не удовлетворившись результатом, решила все поменять кардинально. Она сгребла в охапку несколько стеклянных банок с заспиртованными человеческими зародышами и хотела было бросить в бак, но задумалась на мгновение. «А ведь, небось, и мой сейчас так же стоит в какой-нибудь больнице. – Тетя Маша вздохнула. – Отдам-ка я их Женьке, он ведь их так любит…»

21.07.2003

Ксения Зверлина
Метаморфоз

Рассказ

Острое лезвие ножа плотно прижалось к глянцевой красной глади, и от слабого нажатия кожица треснула, и на белую парадную скатерть выстрелила слизкая жидкость. Помидор развалился на две сочные половины.

– Ты взгляни, она опять ест! Ест и ест, чавкает и чавкает! Томочка, ну это же немыслимо! – отец с раздражением швырнул в угол дивана стопку исписанных листов, подошел к дочери и отвесил ей подзатыльник. – Я работаю сутками, пишу диссертацию, питаюсь урывками, когда придется, а она ничего не делает, только поглощает пищу целыми днями. Да она и ночью жрет, ты посмотри, она скоро в уборной не поместится.

Рыжая пухлая девочка хитро улыбнулась кривыми зубками и невозмутимо отрезала ломоть белого рыхлого хлеба толщиной в три сантиметра, отхватила кусок сливочного масла, и, не размазывая, приклеила к хлебу. Сверху положила две полусферы пунцового помидора и, не дожидаясь, когда отнимут, засунула полбутерброда в рот, а вторую половину крепко сжала в потном кулачке. Крошки выпали снегом на паркет и окропились сверху помидорной кровью.

Тома подошла к мужу и крепко обняла его.

– Она ведь растет, Витя, ведь растущий же организм… ты же сам писал в трудах о насекомых… как там? Личинка бабочки поглощает в день втрое больше собственного веса. Ведь так? А это ребенок, человек, ей еще больше корма надо.

– Тома, твоя непросвещенность в науке меня угнетает. Речь идет о здоровье нашей дочери, а у тебя пестики-тычинки на уме. Пора уже вырасти. Ведь даже доктор сказал, что Люся весит больше нормы. Ее ведь в секцию по плаванью не возьмут.

Отец сокрушенно махнул рукой и подошел к серванту, опустошил графинчик и лег спать. И Тома легла спать. И все цветы на подоконнике тоже закрылись на ночь.

Люся тоже легла в свою кровать, но прежде набила за щеки карамель. Хлебные крошки неприятно покалывали спину, хотя это уже не имело значения. Люся была преисполнена чувством волнующей гордости. Она знала – это свершится сегодня. И свершилось, правда, ночную рубашку жалко было – новая, венгерская, а крылышки сквозь нее прорезались. Прозрачные, хитиновые, пронизанные сетью сосудов крылышки, о которых Люся так давно мечтала.

21.07.2003

Ксения Зверлина
Счастливые

Рассказ

Анжелика Ильинична взяла стеклянную бутылку с дешевым подсолнечным маслом и плеснула на чугунную сковороду. Густой осадок взметнулся ввысь; сгустился туман. Масло зашкварчало. Нарезанный толстыми кольцами репчатый лук полетел следом. Кухня наполнилась тяжелым запахом горелого постного масла и несвежего лука. Дальше пару ложек уксуса, соль, перец по вкусу.

Обжаренный до коричневого лук она выложила на тарелку, а остатки масла со сковороды слила обратно в бутылку. Достала из шкафчика мутную рюмку, налила спирт. Ужин готов.

– У-у-у, как вкусно, правда походит на шашлык! Нет, ну точно шашлык! Права была тетя Галя. – Анжелика Ильинична отправляла в рот колечко за колечком и, громко причмокивая, облизывала пальцы.

Крашеные стены тускло зеленели под слоем горелого жира. В сливе раковины застряли макароны. Что такое счастье? Это гармония с самим собой и окружающим миром – всем известная истина. Не слишком пожилая дама была счастлива, ибо не имела противоречий с окружающей ее действительностью.

Анжелика Ильинична проглотила последний кружочек лука, промокнула тарелку хлебом, встала и, не дойдя до раковины, умерла.

Патологоанатом стянул перчатки. В секционной, набитой студентами, было удушливо зловонно, вкрадчивый сквозняк холодил ноги. Из соседнего помещения доносился лязг инструментов.

– Итак, голубчики, какой вывод мы можем сделать?

В секционной воцарилась тишина, лишь один студент нерешительно прошептал:

– Сердце, наверное, не выдержало…

– Ну конечно! Конечно! Разве вы не видите? Дама злоупотребляла жирным и спиртным.

Тощий прыщавый студент покраснел и заулыбался. Его подхватила азартная волна науки. Он был в гармонии с собой и с миром. Это и было счастье.

Гумер Каримов
Ночь в «Клозери-де-Лила»

Рассказ

Когда-то давно, когда Юфим еще жил в Ленинградской области, у него при переезде пропала большая библиотека. В том числе и четырехтомник Эрнеста Хемингуэя.

Много лет спустя ему понадобился «Праздник, который всегда с тобой». Хемингуэя он любил с юности. Американский прозаик, и еще Василий Аксенов, были его кумирами. Именно «Праздник…» папы Хэма и аксеновский «Звездный билет» – наверное, и толкнули его к мечте стать писателем. Живя тогда еще в провинции, он много и жадно читал.

Страна переживала время так называемой оттепели, появились книги зарубежных авторов, издали четырехтомник любимого писателя, которому он во всем подражал.

Так, писать Сания любил в небольших уютных кафе, с чашкой кофе, заменяя им любимые алкогольные напитки американского писателя. Спиртное в те годы было не в чести у молодого спортсмена. Эта привычка, кстати, у него так и осталась на всю жизнь, многие страницы он напишет именно в кафе.

С тех пор прошло много лет, и Юфим состарился, прожив на земле 60 годов. И что-то стало мешать жить дальше. Какая-то пустота… Прочел у Хемингуэя созвучное своему настроению место:

«В то время я уже знал, что, когда что-то кончается в жизни, будь то плохое или хорошее, остается пустота. Но пустота, оставшаяся после плохого, заполняется сама собой. Пустоту же после чего-то хорошего можно заполнить, только отыскав что-то лучшее».

А Хемингуэй Юфиму, конечно, понадобился не для того, чтобы выудить цитату о пустоте. Здесь он искал другое место:

«– Не спорьте со мной, Хемингуэй. Это ни к чему не приведет. Хозяин гаража прав: вы все – потерянное поколение.

Позже, когда я написал свой первый роман, я пытался как-то сопоставить фразу, услышанную мисс Стайн в гараже, со словами Экклезиаста… Я думал о мисс Стайн, о Шервуде Андерсоне, и об эгоизме, и о том, что лучше – духовная лень или дисциплина. Интересно, подумал я, кто же из нас потерянное поколение? Тут я подошел к “Клозери-де-Лила”: свет падал на моего старого друга – статую маршала Нея, и тень деревьев ложилась на бронзу его обнаженной сабли, – стоит совсем один, и за ним никого! И я подумал, что все поколения в какой-то степени потерянные, так было и так будет, – и зашел в “Лила”, чтобы ему не было так одиноко, и прежде чем пойти домой, в комнату над лесопилкой, выпил холодного пива».

Юфим перечитал выписанную цитату, почесал затылок: «Длинновато. Да простит меня читатель за столь пространную выдержку, но только так я смог, наконец, добраться до кафе в Париже, о котором уже очень давно задумал написать рассказ».

Однако, если честно, идею рассказа ему подкинул отнюдь не Хемингуэй. Ведь впервые о кафе «Клозери-де-Лила» он прочел не у него.

Тогда же, в юности, Сания прочел книгу воспоминаний Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Там и упоминаются «Лила», «Ротонда» и другие парижские кафе и ресторанчики, где собирались голодные и нищие поэты и художники, съезжавшиеся в этот город мечты со всех концов света с тайным желанием «положить его к своим ногам».

Увы, это удавалось далеко не всем, но те, кому удалось, кто не спился, не умер от наркотиков, голода и холода, шли к этой цели разными путями. Впрочем, гибель от пороков или несчастных случаев необязательно вела к забвению и безвестности, иногда и наоборот, и к некоторым именам в этой трагической цепочке Юфим еще вернется в своем рассказе.

«– Но что ты все-таки ищешь, чего добиваешься, Орасио?

– Права на жительство.

– Здесь?

– Это метафора. А поскольку Париж – тоже метафора (я слышал, ты сам говорил), то мои желания вполне естественны…

– У тебя в голове, – упорствовал Грегоровиус, – засела идея имперского величия. Ты говоришь – право на жительство, право на город? Да нет, право властвовать над городом. А досада твоя – от незалеченного честолюбия. Ты ехал сюда и думал, что у площади Дофин тебя ждет твоя статуя в полный рост…»

Юфим Сания выписал эту цитату из «Игры в классики» Хулио Кортасара, потому что хотел объяснить себе, почему молодые люди, когда приходит срок, покидают свои провинциальные насиженные места, даже если чувствуют там себя вполне комфортно, и устремляются в столичные города, в полную неизвестность, готовые терпеть лишения, лишь бы удовлетворить свои честолюбивые амбиции. Явление это интернациональное. В начале века амбициозные молодые интеллектуалы-американцы рвались в Париж покорять мир. Об этом у того же Хемингуэя немало сказано.

Живя за «железным занавесом» в Советской стране, молодые честолюбцы вроде Сании о Париже, конечно, не мечтали, верхом их амбициозных вожделений могли стать лишь Москва и Ленинград. Не имея ни денег, ни связей, они бросали все и ехали в столицы с одним реальным шансом из тысячи: стать студентом престижного вуза.

О счастливчик – Юфим Сания: из тысяч таких же честолюбивых и амбициозных молодых людей, рванувших в Питер наудачу, попал в десятки тех, кому повезло. Еще бы! Стать студентом ЛГУ имени Жданова, да к тому же философского факультета – «это ли не цель желанная?», как восклицал юный Гамлет. Ведь таких факультетов тогда по всему Советскому Союзу было штуки четыре.

Какой – о Боже! – безнадежно старою казалась мне бородка эта в инее.

Да было ли студенчество с гитарою? Не миф ли – Менделеевская линия?

Но, вновь воскреснув, грустная элегия веселую мне юность возвратила:

вдоль здания Трезиньевских коллегий до двери альма-матер проводила.

Вновь молодость, прекрасная и сильная, ворвалась в память: все там впереди. О, до бесстыдства, солнечная линия, в грядущее дерзающих веди!

И сам себе казался я удачливым, сорвавшим свой счастливейший билет:

мое мышленье так переиначит он – мудрейший философский факультет.

Увы! Не знал я в вузе элитарном тогда еще об истине простой: что дух свободы, мир тоталитарный – несовместимы… И в стране застой…

Потом Сания снова остановил этот рассказ и стал вновь внимательно читать Хемингуэя и Эренбурга, а еще московского писателя и философа Владимира Кантора, написавшего про Париж и «Лилу» и разочарованного тем, что знаменитое интернациональное кафе теперь стало американским:

«А хемингуэевский Париж, квартира на улице Кардинала Лемуана, кафе Клозери-де-Лила, в котором он писал свои рассказы и которое стало теперь американским кафе – американская музыка, этажерки с книгами американских авторов, портреты президентов». (Звезда № 6-2007.)

Но ведь об этом писал и сам папа Хэм, когда уже при нем у кафе сменился владелец:

«Кафе переходит в другие руки, – сказал Ивен. – Новые владельцы хотят иметь более богатую клиентуру и собираются устроить здесь американский бар. На официантов наденут белые куртки и велят сбрить усы.

– Андре и Жану? Не может быть.

– Не может, но будет.

– Жан носит усы всю жизнь. У него драгунские усы. Он служил в кавалерийском полку.

– И все-таки он их сбреет».

Кафе считалось тогда одним из лучших в Париже. Круглые столики стояли в под сенью деревьев, неподалеку от статуи маршала Нея, а квадратные столики – под тентами вдоль тротуара. Это было уютное и теплое кафе, и Хемингуэй, и Эренбург, описывая его, говорят об одном и том же.

Хемингуэй:

«Я повесил свой дождевик на вешалку, чтобы он просох, положил видавшую виды фетровую шляпу на полку поверх вешалки и заказал café au lait (кофе с молоком (франц.)) Официант принес кофе, я достал из кармана пиджака блокнот и карандаш и принялся писать».

Эренбург:

«Я ходил в кафе “Клозери де лиля” – по-русски это означает “Сиреневый хутор”; никакой сирени там не было; зато можно было, заказав стакан кофе, попросить бумаги и писать пять-шесть часов (бумага отпускалась бесплатно)».

Когда-то здесь собирались поэты, и Хемингуэй описывает, как он встретил там одного из них:

«…единственный поэт, которого я там видел, был Блэз Сандрар с изувеченным лицом боксера и пришпиленным к плечу пустым рукавом – он сворачивал сигареты уцелевшей рукой и был хорошим собеседником, пока не напивался, и его вранье было намного интереснее правдивых историй, рассказываемых другими».

Хемингуэй упоминает еще Поля Фора, «…которого я так никогда и не прочел». Эренбург об этом поэте вспоминает с подробностями:

«По вторникам в “Клозери де лиля” приходили французские писатели, главным образом, поэты; спорили о пользе или вреде “научной поэзии”, изобретенной Рене Гилем, восхищались фантазией Сен-Поль Ру, ругали издателя “Меркюр де Франс”. Однажды были устроены выборы: на трон “принца поэзии” посадили Поля Фора, красивого, черного как смоль автора многих тысяч баллад, полувеселых, полугрустных».

О своей голодной нищей жизни в Париже Эренбург вспоминает весело, с юмором, потому что был молод и счастлив. Деньги из дома он получал нерегулярно, жил скверно. Эмилио Серени говорил ему, что его покойная русская жена вспоминала: «Эренбург спал в молодости, покрывшись газетами». Это правда, в крохотной мастерской на улице Кампань-Премьер не было никакой мебели, кроме голого матраса на ножках. Отсутствовала даже печка. А один шведский художник «по пьяни» выбил стекла: «рвался в небо».

«Поверх тонкого одеяла и худого пальто я клал газеты».

Утром он уходил в кафе и до вечера сидел в тепле, писал и читал. Его мутило от голода, от самого запаха готовящейся пищи, бывало не ел по три-четыре дня. А когда приходили деньги из Москвы, он их быстро проедал с приятелями, которые так же голодали, как он.

«Помню удивительную ночь незадолго до войны. Заказные письма из России приносили под вечер; деньги присылали чеком на “Лионский кредит”. Я перевел для какого-то журнала рассказ Анри де Ренье; мне прислали десять рублей. Банк уже был закрыт. Нестерпимо хотелось есть. Мы пошли в маленький ресторан “Свидание извозчиков”, напротив вокзала Монпарнас: он был открыт круглые сутки. Я позвал двух приятелей. Названия блюд были написаны мелом на черной доске, и мы успели все испробовать – ведь нужно было досидеть до утра, когда я мог получить деньги в банке (приятели должны были остаться в ресторане как заложники). Мы давно уже поужинали, подремали, позавтракали, пообедали; в шесть часов утра мы начали вторично завтракать, считая, что наступил новый день. Это была чудесная ночь!»

Удивительно, но говоря об одном и том же, оба писателя: и Хемингуэй, и Эренбург не могли тогда встретиться. Потому что один жил там до Первой мировой, а второй – после:

«Он был моложе меня на восемь лет, и я удивился, когда он мне рассказал, как жил в Париже в начале двадцатых годов – точь-в-точь как я на восемь лет раньше; сидел за чашкой кофе в “Селекте” – рядом с “Ротондой” – и мечтал о лишнем рогалике. Удивился я потому, что в 1922 году мне казалось, что героические времена Монпарнаса позади. Что в “Селекте” сидят богатые американские туристы. А там сидел голодный Хемигуэй, писал стихи и думал над своим первым романом».

Удивляло и то, что у них были общие знакомые и друзья: поэт Блэз Сандрар, художник Паскин…

И все-таки эти люди не могли не встретиться, и они встретились. Много лет спустя, весной 1937 г. в Испании, в Мадриде. Шла война, и оба были там. Они подружились. Судьба их вновь развела. Весной 1946 г., Эренбург приехал в Соединенные Штаты и получил письмо от Хемингуэя, приглашавшего Илью на Кубу:

«Пишу, чтобы сказать тебе, как я был бы счастлив снова видеть тебя и предложить тебе остановиться в моем доме, если ты пожелаешь. Я часто думал о тебе все эти годы после Испании и очень гордился той потрясающей работой, которую ты делал во время войны. Пожалуйста, приезжай, если можешь, и знай, как счастлив будет твой старый друг и товарищ увидеть тебя. Всегда твой Эрнест Хемингуэй».

Поехать на Кубу Илье не удалось. Больше они не виделись.

Такие штуки Юфим уже делал. Он собирал в одном доме людей разных поколений, профессий и противоположных взглядов, которые в реальной жизни никогда не знали друг друга. Связывал их между собой лишь один знак Зодиака. Правда, это произошло лишь в начале его творческого пути, и не в прозе, а в поэзии, но все равно Сания понял тогда, что литература может все.

У Юфима в маленькой повести «Королевка Тошка» есть глава; она так и называется: «Праздник, который всегда с тобой»:

«Ты очень не хотела идти туда. Кафе тебе казалось неопрятным и временным, как все на вокзалах, но Павловск не Париж, здесь мало подобных заведений, да и все они запрятаны в помещения, а так хотелось теплым июльским вечером посидеть на свежем воздухе. В кафе всего несколько человек, негромко играет музыка. Мы сели спиной к посетителям, и поэтому никто не мешает смотреть через дорогу напротив, где шумят старые могучие деревья Павловского парка.

Мы глядим на них и тихо разговариваем. Ты помечтала:

– Вот бы лето никогда не кончалось.

– Знаешь, если у нас заведутся денежки, увезу тебя в Париж, и не на недельку или две, а на целый год. Ну, по крайней мере, месяцев на девять – десять. Три осенних месяца мы прожили бы в Париже и набродились бы там всласть, а потом махнули бы на юг к Лазурному Берегу, на Средиземноморье, к виноградникам и рыбакам…

– Ой, – засмеялась ты, – отстань! Смени, пожалуйста, тему.

Но я продолжал.

– И скучали бы по России, по Павловску, по друзьям…

Ты посмотрела на меня строго, укоризненно покачав головой.

– Что ты мелешь? Мы и так Юльку видим раз в неделю.

– А что Юлька? Устроена надежно. Пусть учится и скучает о нас. А брат Сашка о ней позаботится, заменит тебя и меня. И вообще, хочу побыть с тобой вдвоем, чтобы только ты и я. Хочу, чтоб мы пожили для себя.

– Да-да-да… – скептически качаешь головой, вечно принимающая в штыки все, что бы я ни предложил.

…Тогда я открыл книгу Ильи Эренбурга “Люди, годы, жизнь” и стал читать тебе, не показывая обложку. В ней у писателя был свой Париж. Почти мальчишкой, скрываясь от царской охранки после пятимесячной отсидки в тюрьме, он оказался в этом огромном городе: “…когда в январе 1909 года я наконец-то снял меблированную комнату на улице Данфер-Рошеро, разложил привезенные с собой книги, купил спиртовку, чайник и понял, что в этом городе я надолго… Конечно, Париж меня восхищал, но я сердился на себя: нечем восхищаться!.. Я уже не был ребенком, меня пересадили без кома земли и я болел… Здесь нет весны, думал я в тоске. Разве французы могут понять, как идет лед, как выставляют двойные рамы, как первые подснежники пробивают ледяную кору? В Париже и зимой зеленела трава. Зимы вообще не было, и я печально вспоминал сугробы Зачатьевского переулка, Надю, облачко возле ее губ, тепло руки в муфте. Бог ты мой, сколько во Франции цветов! Ползли по стенам душистые глицинии, в каждом палисаднике были чудесные розы. Но глядя на лужайки Медона или Кламара, я огорчался: где же цветы? Как молитву, я повторял: мать-и-мачеха, иван-да-марья, купальница, львиный зев…”

– Как ты думаешь, кто это написал? – спросил я, прочтя тебе эти строчки.

– Конечно, русский человек, – ответила ты.

– А вот и нет. Старый еврей Илья Эренбург.

– Редкий русский так напишет, – ты задумалась.

– Сейчас у нас антисемитский шум, – сказал я, – но разве может человек без любви к России так написать? Я думаю, глупо делить людей по национальному признаку или по вере; как и писателей, их надо делить на хороших и плохих.

– Вот и напиши об этом – попросила ты.

– Не поймут, – мрачно вздохнул я.

– А ты все равно напиши…»

До Лила он дошел одним из путей, описанных в книге Хемингуэя. От улицы Кардинала Лемуана, 74, где начинал свой путь в литературу писатель, Юфим спустился к реке и пошел по набережной мимо лавок букинистов и торговцев картинами.

«По ту сторону рукава Сены лежит остров Сен-Луи с узенькими улочками, старинными высокими красивыми домами, и можно пойти туда или повернуть налево и идти по набережной, пока остров Сен-Луи не останется позади и вы не окажетесь напротив Нотр-Дам и острова Ситэ».

Там у ресторана «Серебряная башня» можно было «почти даром купить только что вышедшие дешевые американские книги». Дальше Сания дошел до набережной Великих Августинцев, не останавливаясь, миновал отели на левом берегу Сены, в том числе и отель Вольтера, и у нижнего конца острова Ситэ, рядом с Новым мостом, где стоит статуя Генриха IV, прошел в небольшой парк с огромными развесистыми каштанами и глубокими заводями, образованными Сеной, которые «представляют собой превосходные места для рыбной ловли».

– Вот здесь, – думал Сания, – иногда в ясные дни, между островами Сен-Луи и площадью Верт-Готар, предварительно купив литр вина, хлеб и колбасу, садился Хемингуэй на солнышке и, попивая винцо, любил читать только что купленную у букинистов книжку и смотреть на рыбаков.

А когда у Эрнеста не было денег, он шел, как сейчас Юфим, по узкой улице Феру к площади Сен-Сюльпис, и можно было повернуть направо, обойти вокруг серо-белой церкви и, выйдя на улицу Одеон, еще раз повернуть направо, к книжной лавке Сильвии Бич «Шекспир и компания», которая одновременно являлась и библиотекой.

Дальше Юфим немного поплутал, но на улице Ренн, увидев вывеску кафе «Де-Маго», вспомнил упоминаемую в «Празднике» улицу Бонапарта, дошел по ней до улицы Гинемэ, а потом до улицы Асса и зашагал дальше по Нотр-Дам-де-Шан к кафе «Клозери-де-Лила».

Они все уже собрались в кафе. Юфим краснел и извинялся, оправдывался, что плохо знает дорогу. Они внимательно его разглядывали. Юфим – человек незнакомого племени, в этих незаурядных людях вызывал острый интерес и жгучее любопытство.

А он узнавал их всех, улыбался, пожимал протягиваемые к нему руки и извинялся, не столько за опоздание даже, а просто как бы за оказанную ему высокую честь, за радость общения.

– О, Гийом, я так рад видеть вас! – Юфим обеими руками прижал большую руку Аполлинера к груди, – помню, какое впечатление произвела на меня ваша книга стихов. – Илья Эренбург тихо переводил на ухо поэту его слова. Тот молча кивал и улыбался. – А недавно в Царском Селе один переводчик подарил моей жене книгу своих избранных переводов, и там есть и ваша «Клотильда»:

Уже цветут в саду весеннем

Бегония и анемон,

Где меж любовью и презрением

На грусть нисходит чуткий сон…

– Или вот это, – волнуясь, торопливо говорил Сания:

Под мостом Мирабо

Сены зыблются воды,

Пряча нашу любовь.

Дни сливаются в месяцы, в годы,

Новой радости свет затмевает невзгоды.

Впереди тень ложится ночная,

День уходит, меня оставляя.

– Да, – сказал Гийом, – это стихотворение называется «Мост Мирабо».

Но уже чьи-то другие руки схватили его руку, и Юфим прищурился, стараясь вспомнить и узнать знакомые черты лица.

– Ну, конечно, это Модильяни! Как я мог не узнать его? Скажите ему, Илья, что у Анны Ахматовой есть стихи о его любимом Данте:

И вот вошла. Откинув покрывало,

Внимательно взглянула на меня.

Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?» Отвечает: «Я».

– О, Анна! – грустно вздохнул Модильяни, когда ему Эренбург перевел стихи. Он взял Юфима под руку и повел к столу. – Я буду рисовать его, – сказал он Илье.

– Тошка! – Юфим увидел, что жена уже сидела за шумным столом и улыбнувшись, помахала ему рукой. Он хотел ей что-то сказать, но тут увидел Блэза. Сандрара Юфим узнал по пришпиленному булавкой к плечу пустому рукаву рубахи. Сания вспомнил его портрет руки Модильяни с прилипшей к губе сигаретой. Он помнил также, как в голодные годы перестройки в каком-то газетном киоске у метро купил маленькую книжку в черном переплете. Странно изданная, в ней ничего не говорилось о поэте: кто он и откуда, лишь имя и стихи и поэмы о печальном путешествии в Россию в суровые предреволюционные годы с маленькой проституткой Жанной, которая все спрашивала поэта:

«Блэз, скажи, мы с тобой далеко от Монмартра?»

– Много лет спустя, – сказал ему Юфим, – Хемингуэй напишет про вас, дорогой Блэз, что ваше вранье было намного интересней правдивых историй, рассказываемых другими…

– Да, – ворчливо согласился с этим Сандрар. – А еще он скажет, что мое лицо изуродовано боксом. – Он сказал еще что-то, но Сания его не расслышал, потому что его опять куда-то потащили. Он увидел в зале знакомые лица: вот мелькнули в толпе Пабло Пикассо и Диего Ривера. Вильгельм Костровицкий, родившийся в Риме поляк, «похожий на добродушного фламандца», или Гийом Аполлинер, а это один и тот же человек, махал им рукой, звал присоединиться к ним. Как всегда, элегантно одетый, появился Макс Жакоб. Пожав руку Юфиму, сказал: