Текст книги "Избранное. Рассказы и миниатюры"

Фрагмент 4. Моя работа

Я работаю в типографии. Мой кабинет – совершенно крошечное, заставленное стеллажами помещение – расположен на втором этаже, в начале длинного коридора с ровными выкрашенными в персиковый цвет стенами, полом, застеленным ковровой дорожкой и подвесным потолком со встроенными светильниками. На втором этаже кроме меня работает еще десятка полтора человек. Двери их кабинетов – всегда закрытые – находятся по обе стороны коридора – точно одна напротив другой. И только если из моего кабинета смотреть в коридор, упрешься глазами в стену.

Двери кабинетов моих сослуживцев и цветом, и замками, и номерками, по которым легко ориентироваться, похожи друг на друга, зато всё, что происходит за ними, никогда не повторяется – беседы работников, обсуждения и переговоры. Личные трагедии, взлеты и падения – сама атмосфера в тех помещениях различна – в женских коллективах она одна, в мужских – совсем иная. Пожалуй, только общая работа объединяет нас всех. Я – деталь в едином механизме, но я, в отличие от прочих работников, которые разбиты на группы и исполняют только какой-то один вид обязанностей, нахожусь не внутри механизма, а вне его. Почему так? Мои сослуживцы работают в организации с самого основания, я же пришел сюда гораздо позже – лет через пять после ее открытия. Я чужак, а они семья.

Есть кабинеты, и в каждом надо взять определенную бумагу, чтобы потом, сложив их вместе, получить нечто целесообразное и осмысленное, а затем показать директору, который оценит то, что ты принес, опытным придирчивым взглядом и после вынесет вердикт о сделанной работе. Проделывать этот путь приходится почти каждый день, почти ежечасно, причем не всегда выпадает шанс сразу взять то, за чем пришел, иногда приходится топтаться на месте или сделать два шага назад и только один вперед или в сторону.

Путь от кабинета к кабинету с массой отступлений – то по диагонали, то по зигзагообразной траектории, то поперек всякому маршруту – всё же со временем приводит к финалу – в кабинет директора. Впрочем, удлиняющаяся дорога к цели позволяет устранить все ошибки, неточности и просчеты. Вспомнить о забытом, дописать недописанное, организовать беспорядочное – это утешает.

У моего пути много начал – просьба, обстоятельства, желания, но кончается он всегда в одном и том же месте.

Я могу остановиться на полпути и пойти в обратном направлении.

Я также могу добраться до середины пути, сойти с него и пойти рядом либо воспользоваться другим путем, неважно, длинным или коротким, главное – ведущим к цели. Всё бы ничего, если бы только не тесное помещение, в котором я работаю.

На моем этаже, в двух метрах от стеклянных оклеенных разноцветными листовками, памятками, объявлениями дверей, которые настолько тяжелы, что приходится приложить усилия, чтобы открыть их, стоит продолговатый стол зеленого цвета. За ним сидит симпатичная девушка с вьющимися волосами и в очках. Она отвечает на звонки, дает общую информацию. Каких-то деталей, нюансов она никогда не касается – не потому, что не положено, а по той причине, что ее осведомленность ограниченна.

Девушку зовут Антонина. Я давно заметил, что при разговоре с другими работниками организациями тон ее голоса ровный, звучный и мягкий, в ее словах, которые она всегда произносит с каким-то изяществом, не слышно никакого акцента. Зато при беседе со мной она постоянно меняет интонацию, подчеркивает слова и фразы, будто в них скрыт только ей одной ведомый, но адресованный именно мне смысл.

Я не могу спросить у нее напрямую, почему она так делает, потому что, услышав ответ, не сумею понять, сколько в нём правды или лжи: содержит ли ее ответ лишь только одну чистейшую правду, или в нём нет ничего, кроме лжи. И будет ли эта правда оттенена ложью, или наоборот – ложь приправлена частицей правды. Маленькая ложь, обесценивающая большую правду – и крошечная правда, перечеркивающая громадную ложь. А вдруг ложь в ее словах – разумеется, после того, как подтвердится, что это так, – окажется вынужденной, потому что правда обидна и неприятна. Но что если ложь, которая таится в сказанном девушкой, – скрывает в себе, как матрешка, другую ложь, а в ней прячется еще одна ложь или истина. Впрочем, может случиться, что Антонина просто промолчит в ответ.

Рабочий день кончался, и я засобирался домой. Неожиданно ко мне в кабинет заглянул начальник и попросил задержаться. Он протянул мне толстую стопку аккуратно сложенных бланков и сказал, что необходимо проставить свою подпись на каждом из них. Причем именно сегодня, не завтра и не послезавтра: без моей подписи бланки – обычные бумажки. Завтра – день, когда их надо будет передать в вышестоящую инстанцию. Почему именно только сейчас мне передали их на подпись, почему лишь один день мне отвели для этого, и как, собственно, я успею за остаток вечера выполнить всю работу?

Конечно, тут нет ничего непреодолимого и неосуществимого – достаточно собраться с мыслями и силами, запереться в кабинете, чтобы внешний мир не тревожил, и затем полностью отдаться делу, однако такое количество бланков слегка пугало меня. Как лучше организовать работу? Можно разложить бланки на столе – скажем, по десять-пятнадцать штук – а после быстро расписаться на каждом, однако это не выход, ибо я всё равно потеряю время не только на раскладывание и подсчет бланков, но и на то, чтобы собрать их снова.

И всё же, как бы там ни было, сколько бы путей и способов я не искал, чтобы сберечь драгоценное время, у меня в любом случае и при всяком раскладе не получиться уложиться в срок. Причина по которой я не властен над временем, кроется в количестве бланков – я не могу уменьшить их число, правда, слава богу, оно и не вырастет. Есть точная цифра – не больше и не меньше, мне дали ровно столько бланков, сколько дали, и я отвечаю за них.

Я взял бланки положил их перед собой на стол. Мой начальник с довольной улыбкой хлопнул в ладоши, поблагодарил и покинул кабинет. Я принялся подписывать бланки.

Надо будет позвонить сыну и предупредить, что приду домой поздно.

Фрагмент 5. Рассказ о войне

Две недели назад, разбирая нижний маленький ящик высокого квадратной формы платяного шкафа – старого, но удивительным образом избежавшего когтей времени – его лакированная поверхность до сих пор сверкала как новая, я обнаружил несколько фотографий своего деда-фронтовика.

Фотографии – вещь, обладающая способностью оживлять засохшие цветы воспоминаний. Я помню рассказы деда о Великой Отечественной войне, о подвигах русских солдат, их героизме, силе воли. Он часто говорил, как трудно ему и другим было в то время – раздавливающее громадным весом ужаса и трагизма, набрасывающее на сердце петлю из тёрна боли и грусти.

Когда моему деду было девятнадцать лет, война своими черными крыльями накрыла его родной город, стихия многоликой смерти коснулась тогда всех, ледяным пламенем страданий и боли влилась в тела и души людей, раня и калеча их.

Мой дед и те, кто выжил после бомбежек, стали называть себя отпрысками теней. Ночная тьма и тени, порождаемые предметами, когда на них падает свет – не важно, солнца или простого фонаря – превратились в надежного союзника для них. Ночью чуть больше шансов оставаться в живых, а днем гораздо меньше вероятности не стать добычей врага. Они прятались в катакомбах и тоннелях под городом, в подвалах и в самых труднодоступных местах. Но их труднодоступность так же иллюзорна и спорна, как сон и его смысл. Труднодоступность мест, где уцелевшие находились, – безупречный и неоспоримый залог надежности и безопасности? Пожалуй, только до очередной бомбардировки и лишь до наступления зимних холодов. Осенью – а дело происходило именно в ту пору – еще как-то не задумываешься о выживании, о жестоком ветре, коварном снеге и смертоносных морозах, о бесконечности ночи – когда почти неотличим мрак ночи от мрака дня.

Мой дед и другие люди – его сослуживцы, и кое-кто из городских жителей тянулись к ночи, боготворили тень, ибо только их чернота, густота и способность делать мир и его обитателей невидимыми – были опорой самого существования и борьбы за него.

Они бродили между всем и ничем света и тьмы, между полусветом и полутьмой по их границе, казавшейся одновременно и видением, и реальностью. Может быть, тьма и полутьма были иллюзией, а свет и полусвет как никогда реальными? Если ты окружен светом, то для тебя не существует тьмы, если же ты пребываешь во тьме, тогда света для тебя нет. Это как попасть в пустую комнату, озаренную светом, а потом оказаться в другой комнате, в которой нет никакого источника света. В первом случае свет можно погасить, убрав из помещения его источник. Во втором, чтобы избавится от тьмы, достаточно зажечь всего одну спичку – если, впрочем, таковая вообще найдется.

Тьма и свет, полутьма и полусвет – всё существует и одновременно отсутствует, мы видим несуществующее, и не видим того, что постоянно у нас перед глазами, однако даже здесь приходится пребывать в промежутке между сомнениями и уверенностью, склоняясь по очереди то к первому, то ко второму.

Мой дед и его товарищи убили немало немецких солдат – иногда даже и пары капель крови может быть невообразимо много – с каждым расправлялись по отдельности, устраивали для немецких патрулей засады и ловушки.

Распался город, распалась человеческая суть, распалась идиллия привычного быта.

Мой дед не раз рассказывал, как он, оставаясь под покровом ночи, черным, холодным, плотным, реющим в небе, – по его складкам перекатывались бриллианты звезд, – наблюдал за миром, его пеплом. В темноте не видно, насколько красна кровь.

И небо, и звёзды, а также земля и всякая Божья тварь видели призрачные осколки прошлой жизни – эти облаченные в зримые миражи отзвуки былого – их рост не измерить – скользили по остаткам городских переулков и проспектов.

Это воспоминания каменных вен и капилляров мегаполиса? Их фантомы и призраки? Может, это просто обычный обман зрения? Всё перечисленное или ничто из названного – кто знает, и кто скажет, нет ли чего-то еще, чего-то большего или меньшего – обычного, вроде игры света и тени? И вообще, фантомы ли привиделись им, призраков ли они узрели, стали ли они свидетелями материализовавшихся воспоминаний? Имею ли право подвергать сомнениям одни предположения и с уверенностью говорить о других, и кто сказал, что то, что, по моему мнению, более всего похоже на истину, не ложно?

Мой дед прошел всю войну. Я горжусь им и часто рассказываю о нём сыну.

Последнее

Пять незначительных фрагментов моей жизни.

Движение

Движение

…И вот он сказал:

– Измерим ли вес солнечного луча?

Может ли он рассеять тьму в моей душе?

Каков солнечный луч на вкус? Горек он или сладок?

Солнечный луч неосязаем – но от него тепло.

Солнечный луч холодный зимой, слабый поздней осенью и ранней весной.

Сила скрытого в нём огня проявляется в полную силу только летом.

…И не вырваться нам из чрева сумрачных горизонтов.

И не облачиться вновь в плоть.

И не ощутить нам снова жар крови в жилах.

И не исчезнуть нам опять в пламени любви.

Позавчера кое-что случилось. Мне в руки попал личный дневник моего младшего брата. Пухлая книжка в половину обычного листа, с пестрой твердой обложкой, запечатлевшая на разлинованных страницах его мысли, сомнения, впечатления – острые, резкие и глубокие.

Его внутренний мир, облаченный в слова.

Голос его души, нашедший выражение в буквах.

Искания – без результата – исчерпывающего итога.

Поиски – всего и во всём.

Несомненно, чужой мир, чужая зона обитания и судьба должны всегда оставаться неприкосновенными, но стремление проникнуть в темные и неизведанные глубины чьей-то жизни так велико, так непреодолимо, что я, грешным делом, не смог удержаться от того, чтобы не прочитать записки брата. Они были разными: незначит7ельные бытовые заметки соседствовали с интересными и интригующими потаенным смыслом размышлениями.

Мое внимание привлекли три небольших фрагмента текста пробуждающих фантазию.

«Четверг, 19 мая

…По воле судьбы или дьявола мы оказались вдвоем в лифте. Он стоял спиной ко мне, прислонившись плечом к стенке кабины, и не видел, как дрожали мои губы и как на газах наворачивались слезы от трепета и восторга перед ним. Моя робость – бездна, стена, горная гряда. Мое отношение к нему – в сумерках тревог, неуверенности и терзаний, и как ужасна невозможность именно сейчас развеять их!»

«Воскресенье, 22 мая.

…Мое сердце в огне – вновь он рядом со мной. Мой голос предательски дрожит, когда пытаюсь заговорить с ним. Он похож на скалу – с виду неприступный и суровый. Мой взгляд скользит по его широким плечам, мощным рукам, а когда он скрещивает их на груди, то кажется, еще более мощным и грозным. Всё мое тело, и разум, и чувства стремятся соприкоснуться с ним. В моём положении важно самообладание».

«Пятница, 27 мая.

…Он внезапно замолчал. Я вижу, что его что-то смущает и заставляет отворачивать голову в сторону, особенно это заметно, когда он говорит обо мне, о моих достоинствах, умениях и о нашем общении. Что это? Предчувствие чего-то более сильного, чем обычные приятельские отношения? Мне больно и радостно одновременно, больно оттого, что не могу напрямую раскрыть перед ним истинных своих переживаний, и радостно от предположения, что, быть может, и в его сердце постепенно начинает зарождаться некое чувство ко мне…»

На этом записи в дневнике обрывались.

Наш разговор с Димой по поводу записей случился на следующий день. Мы были одни.

Мой брат отличается от меня телосложением – мне часто говорят, что я довольно щуплый, мышц мало, пресса, считай, нет. Я мог бы стать другим, если бы пожелал развивать физические данные. Мой брат сильнее меня. Немудрено: он долгое время занимался спортом.

– Дим, – начал я.

Он посмотрел на меня вопросительно.

– Я вчера случайно прочитал твой дневник, – продолжил я.

– Ты? – возмутился Дима. – Я никому не позволяю копаться в моих мыслях. Зачем ты его открывал? Не мог просто положить туда, где взял?

– Прости, – взмолился я. – Прости.

Дима зажмурился и с раздражением и одновременно со смирением громко выдохнул. Затем произнес:

– Ну и много ты прочитал?

– Нет! Так, пустяки!

– Ну и ладно.

– Там есть три записи…

– …

– В них про одного человека – я не понял, кто это, но, судя по тому, с какой нежностью ты о нём размышляешь, он тебе нравится и даже очень. Я не хочу делать скоропалительных выводов, не хочу обидеть тебя… Однако… скажи – это мужчина?

Иногда так страшно называть вещи своими именами.

На лице Димы промелькнула смущенная улыбка, однако в тот же миг оно стало каким-то каменно-серьезным, его глаза смотрели на меня строго.

– Да, – кивнул он.

– Что ж…

– Постарайся не осуждать меня – осуждением не поможешь, я не хочу лишиться твоей поддержки, – признался Дима.

– Ты и не лишишься, – заверил я его. – Для меня это, конечно, неожиданно и ново, но, думаю, я привыкну.

– А как родители? – беспокойно сказал Дима. – Как они это воспримут?

– Не знаю, – ответил я. – Тебе решать: говорить ли им об этом. Мы с тобой уже не дети, чтобы зависеть от мнения родителей.

– Но оно все равно важно, – отозвался Дима.

– Разумеется.

– И всё же это только твоя жизнь путь, и только ты ее проживаешь, – попытался я подбодрить его.

– У меня постоянно одна мысль на уме, – признался Дима.

– О чём?

– О том, что страшно чем-то выделяться.

– Бывает.

– Кто поможет мне снять груз страхов и неуверенности?

– Бог и ты сам. Надо просто бояться чего-нибудь другого.

– Чего?

– Смерти, одиночества, расставания, – принялся перечислять я.

– Да, этого стоит бояться, – согласился Дима.

– Ты мой брат, а значит, доверяй мне, – я улыбнулся и положил руку ему на плечо.

На прошлой неделе я заходил в гости к своему другу Максиму.

Он подстригся, раньше у него были вьющиеся каштановые волосы, теперь же просто короткая стрижка – она отчасти сделала его немного иным. В его новом образе можно найти определенное очарование, но я привык к его прежней прическе.

Максим был одет по-домашнему.

В трехкомнатной квартире Максима заключен дух минимализма. У него очень мало вещей, хотя каждая – образец изящества и утонченности. Светлые тона – от безупречно белых до светло-серых – придают ей некую прозрачность, даже стерильность.

Мы прошли в кухню.

Здесь на стене, как раз напротив двери, висела небольшая картина в застекленной квадратной раме. На ней были бурый медведь и орел, а за ними, далеко на заднем плане, в окружении надгробных памятников стоял человек с бледным лицом, одетый во всё черное. В руках он держал погребальный венок. Медведь – огромный, свирепый – неуклюже стоял на задних лапах и пытался мощными когтистыми лапами схватить низко парящего над ним орла.

Под картиной, на широкой полке стояла маленькая музыкальная шкатулка, которую хозяин квартиры привез из Китая.

– У меня новость, – сказал Максим.

– Хорошая? – уточнил я.

– Думаю, она тебе вряд ли понравится. Ты, наверное, до сих пор планируешь быть шафером на моей свадьбе?

– А как же!

– Нет!

– Почему? – насторожился я.

– Мы с Натальей решили расстаться, – сообщил Максим. – То есть уже расстались, позавчера забрали заявления из загса. Я снова холостой.

– Вот те раз! – огорчился я. – Как же так получилось? Ведь вы же так сильно любили друг друга, и всегда и везде ходили, держась за руки.

– Так и было, – согласился Максим. – Наверное, мы оба ошибались в своих чувствах, должно быть, не любовь связывала нас, а другое чувство, только похожее на любовь.

– А может, вы опять ошибаетесь, думая, что разлюбили друг друга, может быть, вы оба боитесь брать на себя семейные обязанности? – предположил я.

– Нет, эти вещи в нашем возрасте не настолько страшны, чтобы бежать от них. Просто семья без любви – как дерево без корней.

– Остальным уже рассказали? – спросил я.

– Ты про родственников и знакомых? – уточнил Максим.

– Да.

– Нет, – но постараюсь побыстрее это сделать.

– Представляешь, сколько народу будет вас осудит и не поймет?

– А куда деваться? Бог с ними.

– Ну, впрочем, верно.

– Не по прихоти общества я хочу жить с человеком, а по желанию сердца.

– Как бы там ни было, я вас не могу осуждать и только счастья тебе пожелаю.

– Вот за это спасибо.

У меня есть любимая девушка, ее зовут Кристина. Теперь я шел к ней. Почти каждый день между нами ненужное расстояние – длинное ли, короткое ли – неважно, оно есть как неудобный и нежелательный факт. Четыре дня назад я купил для Кристины подарок, но лишь сегодня собирался подарить его. То, что я приготовил для любимой, нельзя подарить сразу же после покупки – только после нужного настроя, решимости, чувственной и мысленной подготовки.

Мой подарок – символ начинания новой эпохи в судьбах двух людей.

Я вышел из дома, мой путь лежал от двери моей квартиры, через парк вдоль берега реки – не потеряться бы в лабиринте его дорожек – к самому порогу дома Кристины.

Я пожелал перенестись в парк.

И вот я уже там. Я проходил по аллеям. Вокруг всё по-летнему дышало жаром жизни. Теплый ветер слегка шелестел яркой зеленой листвой. Солнце согревало природу, каждую её частичку. По голубому атласу неба скользили легкие облака.

Я шел не медленно не слишком быстро, чтобы не потерять мысли, которые роились в моей голове, сосредоточивался именно на них, а не на скорости движения. Мысли были разные: о непрекращающихся переменах в мире, окружающей природе, навеянные ясной солнечной погодой, спокойствием аллеи и собственной души. Я проходил аллею за аллеей. Людей в это время в парке не было. Одиночество. Я мог бы произносить вслух все мысли, при этом не опасаясь критики или осуждения. Мог остановиться в любом месте и ничего не делать, даже не думать. А мог бы сесть в позу лотоса где-нибудь на самом краю дорожки и впустить в себя безмятежность мира.

Я мог бы остановиться, однако не должен терять время, ведь мне надо прийти к любимой, до того как настанет вечер.

Важность спокойствия.

За одним из многочисленных поворотов аллей я встретил пожилого мужчину – дворника. Седина – снег в волосах. Короткая клиновидная бородка светло-серого цвета – словно в нее вплетена туча. Несмотря на жару, он надел поверх рубашки фуфайку. Рядом с ним лежала метла, стоял большой черный мешок, полный мусора.

Дворник отчаянно пытался раздавить тяжелым башмаком какой-то маленький предмет. Наконец ему это удалось – послышался отчетливый хруст и звон, напоминавшие какую-то мелодию – но узнать ее было сложно, звук мгновенно стих. Только подойдя поближе к дворнику, я смог хорошо рассмотреть предмет, от которого он так настойчиво пытался избавиться. Это была музыкальная шкатулка.

– Что вы делаете? – спросил я дворника.

Мужчина отвлекся от своего занятия и ответил:

– Пытаюсь уничтожить музыкальную шкатулку.

– Зачем? – не унимался я.

– От ее музыки природа увядает, – заявил дворник.

– Как так?

– Эта шкатулка – одна из многих. Когда я покончу с этой, то непременно начну уничтожать другие.

– А сколько их всего?

– Не считал, но немало, – ответил он.

– Какая у них мелодия?

– Простая, легко запоминающаяся, я бы сказал, довольно симпатичная. Я ее несколько раз слышал, правда совсем недолго. Да вы сами, если хотите, можете послушать мелодию. Шкатулки здесь, за кустами.

– Нет, спасибо, – вежливо отказался я. Не хочу пострадать от мелодии шкатулок и, пожалуй, только взгляну на них.

Я посмотрел за низкие, едва достающие мне до колена аккуратно подстриженные кусты. Там лежали музыкальные шкатулки – я сосчитал их – восемнадцать штук – и все одинакового размера.

На крышках шкатулок виднелись надписи из разноцветных иероглифов и изображения восточных дворцов, изящных и утонченных.

– Эти шкатулки из Китая или Японии? – попытался выяснить я.

– Точно не знаю! – пожал плечами дворник.

– И всё же объясните, как шкатулки вредят природе?

– Причина не в самих шкатулках, а в мелодии, которую они играют. Мелодия порождает безмолвие. Я работаю дворником в этом парке уже довольно долго и научился понимать голоса окружающей природы: деревьев, трав, цветов, кустов и в особенности всякой живности, водящейся тут. Каждая часть природы, каждый ее элемент обладает собственным голосом, звуком, которые, словно невидимые нити, связывают их в единое целое, так всё живет, развивается, существует как факт. Естественная система звуков и голосов – суть природы, в которой мы находимся. Только эти голоса и звуки и только эта система, однажды зародившаяся и существующая до сего времени.

Мелодия музыкальных шкатулок разрывает сложную голосовую и звуковую паутину, а это плохо сказывается на всей природе – она просто распадается, исчезает, превращается в ничто. Наступает безмолвие, но и оно недолго пустует, быстро заполняется мелодией китайских шкатулок. И потом лишь она одна звучит повсюду.

– Разве это и в самом деле так? – засомневался я, удивленно оглядываясь вокруг. – Простите, но я не вижу никаких изменений.

– Всё происходит незаметно, – сказал мужчина. – Скрытый процесс распада. Да к тому же, чтобы его заметить, надо сосредоточиться, вглядеться, уделить достаточно внимания. А как это сделать, когда все постоянно в движении и заняты обобщенными явлениями?

– Ну да, вы правы.

Я снова заглянул за низкую живую изгородь.

Шкатулки.

Азиатские музыкальные шкатулки – то ли из Китая, то ли из Японии – кто и зачем оставил их здесь? Можно подумать, что кто-нибудь просто выкинул их, как мусор. Но это не так! Предметы расставлены в три аккуратных ряда – безупречно ровных и правильных.

Музыкальные шкатулки стоят не близко, но и не далеко друг от друга – расстояние между ними приблизительно в два пальца. В том, как они стоят, нет беспорядка, а значит, в этом присутствует умысел. Он очевиден при первом же взгляде на них. Все мои предположения о происхождении этих музыкальных шкатулок – ничто – лишь череда отрывочных мыслей. Музыкальные шкатулки кто-то сюда поставил – когда? Вчера? Сегодня, когда ни кого не было рядом, или они лишь материализовавшаяся проекция будущего? Сама необъяснимость факта их появления допускает любое объяснение, даже самое фантастическое, нелепое, абсурдное. Однако даже здесь я не могу быть уверен в чем-то одном, ибо шкатулки просто есть. Их прошлое – беспросветная тьма, будущее – в еще большей тьме, и только настоящим мне приходится довольствоваться.

Это как кусок нити, отрезанный или оборванный с одного и другого конца и лежащий возле катушки. Вроде бы всё просто и очевидно – и ты думаешь, что нитка принадлежала именно этой катушке, и только потом, спустя время – секунду, минуту, час – вдруг тебя начинает одолевать сомнение в правильности первоначального заключения. Ни конца, ни начала, не познать первое, и не увидеть второго, и только середина – то, что видимо, осязаемо – находится в пределах твоих возможностей. Ты можешь взять нитку в руки, но лишь этот, конкретный кусок нитки – и ничего более.

Тот, по чьей воле шкатулки оказались в парке – враг или друг? Скорее враг, враг парка, природы, дворника, раз мелодия шкатулок заглушает все прочие звуки, природные и искусственные. Музыкальные шкатулки – это враги, засланные в наш парк – в здешнюю природу, привычную для меня, для остальных людей и в особенности для дворника, работающего тут. Всё это, конечно, ужасно. Но есть и повод радоваться: пока есть этот дворник, которому не безразлична судьба хора звуков парка, китайские музыкальные шкатулки будут уничтожаться, а их мелодии не будут звучать.

Я попрощался с дворником.

Я негромко хлопнул в ладоши и очутился на берегу канала. С правой стороны меня сопровождал ряд высоких деревьев с ветвистыми кронами. Ветер играл на их листьях, как на музыкальных инструментах, тихую симфонию из шорохов, когда мой взгляд скользил по ним. С левой стороны вдоль берега тянулась металлическая решетка, разделявшая сушу и воду.

Река легко могла бы преодолеть эту границу. Стихия, сосуществующая с другими стихиями. Под ее переменчивый нрав подстраивается вся жизнь. Она и смерть, и рождение. И лишь сама река способна сменить буйство на смирение и покой.

Гулять по берегу реки особенно приятно с друзьями, либо с одним другом, либо с любимым человеком. Сейчас я один, но одиноким себя не чувствую, у меня просто нет возможности ощутить всю остроту, полноту и горечь одиночества, ибо под срастающимися кронами деревьев, в густой тени, которую они образуют, как-то забываешь о нем, обращаешься всеми своими чувствами, эмоциями, мыслями к чему-то светлому, прекрасному. И тихий плеск воды, и приглушенность прочих звуков, и общая умиротворенность лишь еще сильнее рассеивают чувство одиночества в душе, на сердце, в мыслях.

Однако ничто не длится вечно, и стоит оказаться в другом месте, как одиночество вновь сжимает сердце холодными пальцами.

Искупаться бы сейчас, остановиться на мгновение, ведь начальная и конечная цель никуда не денутся – есть куда идти, куда возвращаться. Но это только для тебя, потому что ты знаешь о них всё и уверен в их надежности и в том, что и завтра, и послезавтра, и даже спустя много времени они по-прежнему будут оставаться на своих местах.

Я бы хотел скинуть одежду, прыгнуть через ограждение прямо в воду. Сейчас разгар лета, а значит, вода в реке не настолько холодная, чтобы конечности свело судорогой. Вода в реке хорошо прогрелась, чтобы можно было накупаться вдоволь. Куда бы я дел одежду? Возможно, положил бы в укромное место, но не повесил бы на решетку – не хочу, чтобы кто-то увидел ее и украл. Спрятал бы подальше от воды, от брызг, которые летят на берег, когда пытаешься плыть или просто удержаться на поверхности, подальше от заграждения.

Всплеск воды в душе.

Здесь до одежды не долетят брызги, расстояние – надежная преграда. Куда более надежная, чем заграждение. И тем ни менее все равно продолжаешь беспокоиться о них.

Запрети рукам сопротивляться волнам реки, позволь стихии поглотить тебя. Ненадолго, достаточно и полминуты побыть в полной ее власти, совсем чуть-чуть, чтобы почувствовать себя частью абсолюта.

Вспомнился недавний случай…

На прошлой неделе мы с сыном ходили в зоопарк.

Клетки и вольеры – одни из стекла, другие из железных прутьев. Стеснение и простор. Видимый простор и ощущаемое стеснение. В вольерах и клетках находились животные. Клетки и вольеры – это и есть весь мир для тех, кто в них содержится. Все клетки и вольеры, к которым мы с сыном подходили, были приблизительно одного размера и стояли близко друг к другу. В каждой из них чистота и порядок, все были просторными, аккуратными и ухоженными. Сразу видно было, с какой заботой относятся там к животным. Была только одна клетка с кривыми, ржавыми прутьями, грязным полом, наполовину заваленная всяким мусором, палками, ветками, объедками, какими-то тряпками. При этом она была поразительно крохотной.

Эта клетка стояла отдельно от остальных.

В клетке лежал тощий, грязный и облезлый медведь, и если остальные животные обменивались между собой разными звуками и жестами, то медведь молчал, даже не смотрел в их сторону, лишь изредка бросал взор на проходивших мимо его клетки людей. Сколько презрения и высокомерия было в его взгляде, в его позе, и как эти напыщенность и гордость не сочетались с размерами клетки и его внешностью.

Напротив его клетки находился вольер с белоголовым орлом. Его перья так и блестели на солнце. Сильная и прекрасная птица, сложив крылья и приподняв голову, царственно восседала на ветке сухого дерева. Его взгляд был обращен на медведя. Чтобы терпеть рядом с собой, буквально под боком, такого соседа, как этот медведь, нужно быть сильным.

Мы с сыном лишь через несколько часов вернулись домой уставшими, голодными, но с ворохом новых впечатлений и с покупками. Мы купили кое-какие сувениры, вроде майки с изображениями животных, пару воздушных шаров, красного и голубого цвета, маленькие магнитики в виде разноцветного орла и коричневого медведя, которые можно куда-нибудь прикрепить. А еще мы купили крошечную, чуть больше сигаретной пачки, музыкальную шкатулку из дерева, разрисованную на китайский лад девушками в длинных одеждах рядом с пагодами и расписанную иероглифами. Шкатулку я поставил в сервант – на самое видное место.

Внезапно стемнело – именно так природа предупреждает о буре. Хлопья мрака сгустились вокруг меня, украли голубизну неба, и я сразу затосковал по солнечному свету.

В пяти-шести шагах перед собой я увидел торговца цветами. Высокий мужчина в одежде сплошь черного цвета и с неестественно белым, словно лист бумаги, осунувшимся лицом сидел на маленькой табуретке за небольшим раскладным столиком, на котором лежали букеты цветов. Торговец увидел меня и подозвал к себе.