Текст книги "Избранное. Рассказы и миниатюры"

Лесорубы

Я и три моих друга – лесорубы. Мы рубим деревья, и иногда каждого из нас посещает мысль, что в одиночку он мог бы срубить больше стволов, чем работая вместе с другими.

Мы живем в четырех домиках недалеко от поселка. Наши жилища похожи на бревна – сходство до того сильное, что можно подумать, эти дома и вправду когда-то были частью ствола.

Первый лесоруб носит бандану красного цвета.

На запястье правой руки второго – браслет из черной кожи.

Из кармана штанов третьего торчит белый платок.

У меня нет, ни платка, ни браслета, ни банданы.

Каждый день мы валим лес.

Первый взмах топора – достаточно одного слова, чтобы изменить неизменяемое, но не хватит и миллиона их, чтобы обратить изменения вспять.

Второй взмах топора – есть ли в рубке деревьев что-то, чего хочу я и к чему всеми своими помыслами стремлюсь, или дело совсем в другом?

Третий взмах топора – несчастная любовь – как топор, срубающий ствол дерева личного счастья. От дерева остается пень, но со временем и он дает побеги – жаль, что не это происходит сразу. Этот срок зависит от твердости ствола твоей души.

Четвертый взмах топора – ствол срублен, и дерево падает.

Мы дровосеки, и наша работа – рубка леса. Мы для леса и смерть, и перерождение. Без нас его обновление было бы долгим и трудным.

Мы без своих топоров и сами предметы без наших рук, воли и стремлений – нечто несуществующее, и мир не способен заменить нас чем-то другим, и нами – что-то иное.

Наш день начался как обычно. Вчетвером мы были в чаще леса и подыскивали подходящие для рубки деревья. Мы разговорились, и я сказал: «С юности люблю эти места, часто гулял тут. Идешь по чуть заметной тропке, нет у тебя никакой цели, так, не спеша, опускаются снежинки в безветренную погоду. Однако движение это не было бессмысленным, хотя о важности или бесполезности его невозможно судить.

Как-то я шел лесом, не думая ни о чём плохом, шел не быстро и не медленно – так в жизни мы постепенно подбираем подходящий ритм – шел, просто получая от этого удовольствие.

Деревья, как горы, высокие, опасные и труднопреодолимые – живые послания тверди небесам. Ты можешь ухватиться за те ветви, что нависают низко над землей, но не сможешь сделать их менее гибкими; ты можешь дотянуться до ветвей, которые растут чуть выше – и уже ощутишь непреодолимость высоты. А те, что еще выше или у самой вершины, будут тебе совсем недоступны, лестница не поможет дотянуться до них, только до середины ствола, дерево не слишком высокое. Середина может быть так же недосягаема, как и макушка дерева, а может, наоборот, быть на расстоянии вытянутой руки, впрочем, тогда никакая лестница не потребуется – в такую секунду она просто будет самой нецелесообразной вещью в мире.

Усталость накрыла меня, как сетка из колючей проволоки, впивающаяся в каждую частичку тела, и я присел на длинное широкое бревно – одним концом упиравшееся в большой валун, а другим уходившее в густые кусты.

Я видел, как солнце, ощетинившееся лучами, словно огненный еж, переползает небо – бесшумно, неторопливо, но неуклонно, от одного края небосвода к другому, изо дня в день, зимой и летом, осенью и весной, из вечности в вечность. А ведь после моей смерти или любого другого человека дневное светило – жаркое, яркое, могучее – всё будет повторять свой ритуал – ему не дела, кто мы, что думаем о нём, радуемся или скорбим оттого, что ничего не изменится.

Я смотрел в небо – мой взгляд и мысль, которая восседает на нём, как всадник на коне, несется быстрее пули в высоту – всё уже облечено в формы, и потому мне незачем мысленно что-то довершать или создавать заново – бесформенность тоже форма, но не в деталях, а в очень-очень приблизительных контурах. Я вижу облака и небо, даже их цвет для меня не секрет, однако попробуй разглядеть, что над ними или над тем, что еще выше, – не сможешь, хотя и тут все спорно и двояко и, как везде и всюду, лишь до поры до времени.

Я долго сидел неподвижно, и симфония природы проникала в самые отдаленные уголки моей души. К ночи я вернулся».

Мы продолжили рубить деревья, выбрали самую высокую, как нам показалось, сосну, с довольно скудной кроной, хотя и это могло нам просто казаться. С нашего уровня и нашей точки зрения всё кажется немного другим, так рассуждения о морали и нравственности истинного безбожника отличаются от мнения обычного человека. Около десятка точных и сильных ударов топора по стволу – очень сильных ударов – лезвие топора практически наполовину погружалось в древесину – и дерево, заскрипев и затрещав, тяжело упало.

Мы срубили больше дюжины елей и сосен, очистили стволы от веток и сучьев – важно было подготовить их для тех, кто придет сюда следом. Вокруг лежали крупные и мелкие ветки. Сколько костров можно было бы развести из них. В первобытные времена сохранение огня было одной из главных задач человека, ведь ночи приносили лютый холод в своих ладонях.

Мы получим за наши труды деньги и слова благодарности.

Дровосек с кожаным браслетом на руке сказал: «Позавчера я ходил в магазин, чтобы купить чего-нибудь к ужину. Я стоял у полок с продуктами и пытался выбрать те товары, на которые у меня хватит денег, и, увы, понял, что придется взять не то, что хочу, а либо то, что приходится брать от безысходности, либо лишь часть нужных мне продуктов, на другие и вовсе я смогу только любоваться.

Денежные ограничения – ужасны, особенно для меня как человека, который не имеет в своем распоряжении несметных богатств. А если сумма, которой ты располагаешь, исчисляется не тысячами, не сотнями, а только десятками, тогда размеры твоих возможных покупок уменьшается во много раз.

Я пересчитал деньги в кармане. Ну конечно, всего сто пятьдесят рублей – сумма мизерная даже для того, кто никогда не держал и таких денег в руках. Кажется, что их достаточно, но на самом деле о достаточности можно судить с разных позиций, например, нищеты и богатства. Богат ли я? Нет. Беден ли я? Нет. Я бы не назвал себя богатым, однако и нищим не стал бы себя считать, скорее, я отношусь к тем, кому хватает на основное. Не на «многое» и тем более не на «всё», а именно на «основное». Я представил, что за моей спиной появился призрак и презрительно засмеялся над моей денежной ограниченностью, показывая на меня пальцем. Я бы его схватил, да вот только он бесплотен, как фантазия, как сон – он мерзкий и отвратительный, как любая бедность и нищета. Купить бы пачку орешков – нет, она недешевая, купить бы банку маринованных огурцов – нельзя, иначе не хватит на буханку хлеба и пачку сосисок – от них нельзя отказываться, их обязательно надо взять, а после посмотрю, на что еще останутся деньги. Денег всё меньше и меньше, в долг не дадут, на потом оставить не позволят, что-то не купить – не выход, взять более дешевые продукты – тоже глупая идея – чем дешевле, тем качество хуже – обычно.

Интересно, может, тут есть продукты средней стоимости? Подозвать бы кого-нибудь из продавцов, чтобы посоветовали, что взять.

От них порой не добьешься никакой помощи, и дело тут не столько в нежелании предоставить эту самую помощь, сколько в незнании. Можно было бы списать это на неопытность, однако даже от тех, кто работает в магазине не первый год, иногда мало толку. Именно так.

Парадокс – я не уверен в стоимости и качестве товаров, я не уверен в их полезности и в цене собственного эмоционально состояния. Сколько раз мне придется обращаться к работникам магазина, чтобы узнать то, что меня интересует? Продавцы, отвечая на мои вопросы, будут совещаться между собой, потом отправлять меня к начальству, а те в свою очередь – к еще более высокому начальству. Да, они отвечают за что-то – вот именно – за «что-то», и то частично. В конечном счете мне придется рассчитывать на себя и только на себя.

Так, собственно, и вышло – сам разобрался во всём».

«А вот что произошло со мной, – сказал дровосек с платком в кармане. – Вы знаете, что наш лес огромен и дремуч. Хоть сколько троп и дорог ни проложи через его чащу, более изученным и менее таинственным он не станет. Дороги и тропинки потеряются в нём, то, что раньше связывало их, исчезнет, а то, что делало их единым целым, пропадет без следа. Я попал в лес, в ту его часть, где лесорубы никогда не вонзали лезвия топоров в стволы, а цветы не знали прикосновения человеческих рук, где земля никогда прежде не чувствовала на себе тяжести подошв лесника и где полусвет и полумрак охватили всё магией полусна, полубодрствования.

Там я обнаружил небольшую пещеру в форме полуовала, с неровными, но гладкими – почти лоснящимися краями, из ее глубины – пустоты и безмолвия, струился поток сырого холода.

Я решил исследовать пещеру – посмотреть, какие тайны ее чрева были обернуты вечным мраком. Чем дальше я удалялся от входа и от оставшихся за ним света и тепла, победоносного солнечного дня – тем обширнее становились недра пещеры. У каждого человека есть своя пещера, и чем дольше он живет, тем глубже он погружается в нее – во тьму – ближе и ближе к смерти. Смерть – абсолютная неизбежность.

Я достиг дна пещеры, вернее, вышло так, что ее дно настигло меня. Но это был не тупик – не глухие стены, а внушительных размеров комната, именно комната, с идеальными ровными, выложенными из каменных плит стенами, полом и потолком. Всякое помещение не может быть совершенно пустым – в нём могут не жить люди, однако его не могут не заполнять вещи.

В центре комнаты лежал цилиндр из прозрачного стекла, а в нём находился дракон – из огня и молний, с крыльями из черного дыма и хвостом из шаровидных сгустков света. Наша плоть – то, что держит душу на земле.

Его глаза были закрыты – он спал. Но реальность вокруг не знала сна.

Расщепление.

Я видел, как вокруг цилиндра всё распадалось, исчезало, превращалось в пустоту. Мрак помещения и пыль с его стен, пола и потолка, и даже сам воздух волнами устремлялись к цилиндру и исчезали. Быть может, безвозвратно, быть может, без следа, быть может, только на миг, что короче всякого мгновения. Я бы, наверное, тоже стал ничем, если бы находился вблизи цилиндра, впрочем, не уверен, что мое исчезновение оказалось бы окончательным. Кто знает, умер бы я или переродился во что-то другое. Всему ли уготовано движение от создания к распаду? Категорично, без вариантов?

Неожиданно цилиндр резко взмыл к потолку пещеры, пробил его, оставив большую дыру, и устремился к облакам.

Я еще несколько раз бывал в той пещере в надежде вновь увидеть странный объект, однако я не находил там ничего, кроме пустой комнаты и проломленного потолка».

«Контакт с внеземным существом – потрясающе!» – воскликнул я.

«У меня появилась вторая половинка, – радостно заявил дровосек с банданой на голове. – Мужчина – его храбрость, отвага и сила подобны деревьям-исполинам, не гнущим мощных стволов ни перед какими невзгодами, и лишь без света женщины, озаряющего его листву, он зачахнет.

Мужчина – ни засуха повседневности, ни бури мира не способны иссушить и развеять в нём его природное начало, и только женщина в состоянии, как альпинист, покорить могучие горы его естества.

На днях я познакомился с девушкой – умной, утонченной, красивой. Мы были созданы друг для друга? Сначала общение, после – привязанность, затем – сильные взаимные чувства и в конце любовь, мы были на улице, разделенные дорогой, автомобилями, людьми, незримым воздухом и целой стеной звуков мира, мысленно мы находились в шаге друг от друга, но на деле нас разделяло больше десятка метров.

Взаимность наших взглядов. Она увидела меня раньше, чем я ее, или я был первым на долю секунды – кто разберется?

Мы улыбнулись друг другу – улыбка не робкая, не кокетливая, а достаточная, чтобы показать чувство, по масштабам не соразмерное с обычной симпатией.

Мы улыбнулись друг другу – любовь, как дерево, выросла в наших сердцах и душах, и ослепительные лучи Божественной воли пробивались сквозь его крону.

Мы улыбнулись друг другу – и громада нашей взаимности могла бы раздавить преграды из вещей, чтобы мы смогли столкнуться, слиться воедино, как деревья, образовать общую крону.

Мы улыбнулись друг другу – и это дало каждому из нас шанс на счастье быть вместе.

И вот мы уже вместе, стояли лицом к лицу и разговаривали – обо всём и мало, о чём-то одном и много.

Я надеюсь жениться на ней».

Остальные дружно воскликнули: «Удачи и счастья!»

На сегодня наша работа закончена, мы срубили достаточно деревьев и обрубили с них ветки, которые собрали в кучу, и пошли домой. Те, кто будет здесь после нас, разберутся с голыми стволами, каждый по отдельности или по несколько сразу вывезут из леса, а затем пустят на строительные материалы, на мебель или для каких-нибудь еще нужд. Деревья – останется ли в них индивидуальность мест, где они росли и будет ли в них жить их прежняя сущность? Ведь другая форма – это другая форма, не то, что было прежде. Всякое воплощение, смена обличья – есть изменение в масштабах вселенной и в размерах пылинки.

Мы брели по лесу с топорами на плечах – и нет повода сомневаться в том, что это то самое счастье, которое дает жизнь.

Мы – лесорубы, молодая поросль тянулась к нам, а старые деревья сторонились нас самих и наших топоров. Нашим рукам послан дар силы и ловкости. Что может быть лучше, чем разделить с товарищами по общему умению рубить деревья ощущение единого места – леса, дороги, по которой шли, и этого дня.

Наши топоры прекрасны. Мы двигались по чаще леса, наши мысли шли рядом с нами, кровь в наших жилах пребывала в движении, быть позади не значит никогда не достичь цели, а быть впереди еще не значит получить желаемое.

Наши топоры – большая ценность для нас.

Лес вокруг сопровождал нас, и мы могли бы увидеть движение деревьев, травы и цветов в нём, если бы не углубились в беседу обо всем на свете.

Мы боимся расстаться со своими топорами, так же как и с собственной жизнью, нашей дружбой, с возможностью самоопределяться, с тем, кто сам пытается самоопределиться, кто дорожит жизнью и дружбой.

Хочется верить, что на горизонте всегда будут деревья, и хочется верить, что нашим топорам всегда найдется работа.

Мы лесорубы.

Впереди показались наши дома.

О рыбаках

Мой мир всегда балансирует на границах двух стихий – земной и морской.

Мой мир – это рыбацкий поселок – не большой и не маленький.

Мой поселок – связующее звено между морем и сушей.

Мой мир уязвим, море всегда обрушивает на него волны, высокие во время шторма и почти незаметные в тихую погоду. Суша вокруг поселка не богата деревьями – только трава и редкие кусты, раскачивающиеся на ветру.

Мой мир – холодный и мрачный, но я и другие привыкли жить здесь. Холодные серые камни – часть нашего мира, черные волны черного моря – неотъемлемая составляющая нашей внутренней природы.

На рассвете, что вовсе не рассвет, мы видим мрачную даль моря. На закатах, которые не когда не были закатами, мы прощаемся с черной пустотой над морем. Мы повторяем этот ритуал каждый день.

Рыбаки на своих судах. Я их вижу и машу им рукой. Одни, заметив меня, отвечают тем же, другие просто кивают. Они о чем-то оживленно и громко переговариваются и смеются, кто-то заводит песню, шум волн заглушает ее, и всё же удается разобрать слова. Неожиданно песню подхватывает другой рыбак, а за ним еще и еще, и вот уже все дружно, пытаясь перекричать шум моря, поют во весь голос.

Рыбаки уважают море, оно в свою очередь уважает их, кто-то из рыбаков утверждает, что нет ничего лучше музыки моря. Они в этом видят поэзию мироздания, и вряд ли променяли бы ее на что-то другое.

Но вот рыболовные суда отчаливают от пристани, друг за другом плывут к затянутому серыми тучами горизонту. Море запоминает маршруты, по которым плавают корабли. Рыбаки ведут суда вперед, стоя в полный рост на носу, подставив лицо ветру. Они горды и бесстрашны и не замечают брызг, летящих им в лица. Гнев моря для них ничто.

Тени рыбаков и их кораблей становятся тьмой. Их очертания теряют четкость – всё мрак, всё серость – сейчас только утро, впрочем, нет солнца и нет рассветов – вверху лишь сплошные серые тучи, сквозь которые слегка просвечивает чуть более светлое пятно. Иногда кажется, что солнца и голубого неба не существует.

Рыболовные суда исчезают за горизонтом. Когда длинный и широкий мокрый блестящий причал пустеет – наступает безмолвие, слышен только шум моря, раскатистый громкий голос стихии. Он звучит везде и всюду – даже если убежать подальше от моря, от берега, из поселка – всё равно будешь продолжать его слышать.

Вечер. Темнеет. Рыбаки возвращаются с уловом. Но море не всегда делится своими богатствами. Счастье – это сети, полные рыбы. Когда рыбаки хвалятся друг перед другом своим уловом. Кто поймал добычи больше, а кто меньше, больше, конечно, лучше, всегда лучше, но и самый малый улов не так уж и плох, гораздо хуже, когда сети приходят пустыми. Но проигрыш и пустота – только сегодня, только в эту секунду. Минует вечер, сгинет ночь, и вновь забрезжит бледными каплями света тусклый рассвет, и, как обычно, устремится вереница рыбацких кораблей к просторам моря.

Мы ждем, когда стихия зашумит, запенится в нас.

На пристань встречать рыбаков выходит весь поселок, женщины и дети – их семьи, они приветствуют мужчин радостными возгласами – вот уже и тьма не так пуста, и рокот моря не настолько монотонен. Едва рыбацкие суда причаливают, как рыбаки живо сходят на берег и радостно идут навстречу своим семьям.

Рыбаки с женами и детьми дома – семейный очаг – тепло и свет любящих сердец. Все в сборе – сидят за общим столом и ужинают. Мужья целуют своих жен и детей – благословен мир в семье. Мне нравятся подобные картины семейной идиллии. Море шумит, волны неистовствуют, пытаются показать всеми миру свою власть и могущество – но то, кажется, происходит где-то в иной реальности. Корабли у причала, их паруса и рыболовные сети свернуты, а вокруг полупрозрачный мрак, пронизанный гулкими стенаниями моря и свистом холодного ветра.

Стать бы рыбой, но не попадаться в сети. Быть бы рыбаком и не знать, что такое пустая снасть. Судьба нашего поселка – объединять людей по умению ловить рыбу; судьба рыбаков – оставаться рыбаками с сетями в руках; судьба сетей – быть всегда с добычей, а судьба нас всех – жить тем, что делает нашу жизнь простой и счастливой.

Время идет, и я вместе с ним. Вечер гонит меня домой – согласен с ним.

Льдины

Всё всегда одно и то же. Это некий безусловный, божественный закон, непоколебимое правило вселенной: к нам по морю приплывают льдины. Бесформенные, сверкающие полупрозрачной, немного мутноватой белизной глыбы льда, отличающиеся друг от друга разве что очертаниями и размерами, прибиваются к берегам нашего острова. Если посмотреть на наш остров сверху, то окажется, что он окружен льдинами и их осколками, как горной грядой – высокой и непроходимой, с множеством острых вершин.

Лед – повсюду, он определяющий фактор, при совершении дел мы всегда должны принимать в расчет, толст он или тонок. Казалось бы, суровые условия мест, которые дают нам жизнь и закаляют характер, должны сплачивать нас, объединять и приводить к общему знаменателю, однако – нет, ничего подобного! Холод мира: воздуха, который заполняет наши легкие; твердой мерзлой земли, по которой ступают наши ноги; погоды и мировоззрения – превращает каждого из нас в одиночку – закрытое, постоянно погруженное в себя существо. Мы ищем тепло, свет и радость в себе.

Мы словно льдины, немые, холодные и отстраненные – собираемся в кучу в одном каком-то месте или вокруг какой-нибудь идеи и потом вынуждены сосуществовать. Впрочем, в отличие от тех же самых кусков льда мы еще как-то можем ужиться и примириться друг с другом.

Однажды я в компании еще десяти человек плавал на ледоколе. Наш корабль – сила, противостоящая смертоносной целостности ледяного щита. Корабль двигался вперед и только вперед, сокрушая ледяной панцирь, под которым билась стихия моря. Мы несли свободу морским водам, и волны пенились и бурлили – будто радуясь обретенной свободе.

Присмотрись, здесь ничего кроме льдов. Мы сами, конечно же, – что-то. Но в округе пустынно – и эта пустота была до нас и будет после. Обычный лед несет смерть физической оболочке – телу, лед веры или надежды несет погибель душе. Иногда на приплывавших к нам льдинах попадались животные: детеныши тюленей, медвежата, даже птенцы пингвинов – я не знаю, как они туда попадали, для меня это было странной, непонятной тайной, увитой гирляндами из десятков других не менее невероятных секретов. Найти разгадки, ответить на все животрепещущие вопросы могли только льдины и море, но разве их волнуют попытки такой ничтожной пылинки мироздания, как человек, получить заветную и столь всегда желаемую исчерпывающую истину? Нет! Интересно и вот еще что: ни я, ни кто-нибудь еще ни разу не встречал на льдинах взрослых медведей, тюленей или пингвинов – только молодняк. Может, взрослые особи могут о себе позаботиться, постоять за себя.

А недавно произошел ужасный случай: на одной из льдин – большой, плоской, прямоугольной формы – мы нашли тело мертвого медвежонка. Льдина с мертвым пассажиром скользила по высоко вздымавшимся черным волнам холодного моря. Ветер вихрился, струился и перекатывался над льдиной и под нависающим над морем куполом громадных темно-серых, плотных туч.

У нас на острове говорят, что лед – это напоминание о конечности всего сущего, нечто холодное и застывшее, не способное к развитию. Смерть. В этом можно узреть некую религиозную подоплеку – мы боремся с ледяным пленом, сокрушаем стены из него, перемалываем в труху осколки, стараемся сохранить процесс движения всего, что окружает нас. Это ритуал, который мы все исполняем каждый день.

Философия льда: он всегда был, есть и будет. В чём его смысл? В холоде и забытье? Изменится ли что-нибудь, если мы покинем остров – исчезнем, как снег ранней весной? Лед не расскажет о нас, если только мы сами не вверим ему себя, не запечатлеем на нём следы собственного пребывания на земле.

Если внимательно рассмотреть кусок льда, можно увидеть сложный рисунок, нанесенный природой. Кружева, сетки, переплетения линий – это и есть красота, но в этих узорах можно увидеть нечто большее. Лед говорит с нами, хотя мы и не понимаем его языка.

Капитан ледокола как-то на днях сказал мне: «Лед слоями нагромождается на берега наших душ, во тьме безнадежности и уныния он крепнет как никогда. Лед образует стены вокруг наших мыслей, снов, человеческой природы – оттого мы так хорошо понимаем его, и потому нам настолько близок его холод и мутноватый блеск. Наши чувства по отношению к другим временами превращаются в лёд, а несчастная любовь подобна его холоду и немому безразличию».