Текст книги "Дневник. 1917-1919"

1918 год

1 января. Трамваи не ходят, газет нет, электричество не горит, в животе пусто, а в голове и на душе какая-то серая слякоть. Поистине прав я был, ответив на прошлую Пасху на поздравление Жилинского об избавлении меня от большой опасности (снаряд хватил между ногами моей лошади, и я отделался только контузией), что, быть может, и был бы счастливее, если бы снаряд попал несколько ближе и выше. Умирать все равно когда-нибудь надо.

Спасительный картофель всё лезет вверх, сегодня фунт его стоит уже один рубль, а сам он мерзлый, тяжелый, да земли на нем еще на гривенник.

2 января. Сидеть в темноте при теперешнем настроении – это кошмар, хуже голода; ни читать, ни заниматься; завидуешь тем квартирантам, которые по наряду домового комитета сторожат входные подъезды и ворота и в распоряжение которых дается фонарь. Кругом вооруженные грабежи, кражи; вчера толпа расправилась самосудом с двумя пойманными около нас ворами; вообще самосуд начинает прививаться; очевидно, он сродни нам, а сейчас, кроме того, дает хоть какой-нибудь ответ на общий вопль найти где-нибудь защиту. Интересно, что в самосуде принимают участие многие интеллигентные по виду зрители и даже дамы; нервы у всех так взвинчены, что большинство бессильно противостоять заболеванию эмоциями толпы в их острых проявлениях.

3 января. В Главном управлении считают, что наша командировка прошла, так как, по-видимому, удалось изменить или преодолеть желание военного комиссара Склянского похерить всех военных агентов; говорят, что помогло неопределенное положение с заключением перемирия, и родившаяся из того тенденция повременить открытым разрывом с союзниками; говорят также, что, давая согласие на командировку трех офицеров Генерального штаба (меня, Водара и Гудим-Левковича), Склянский сказал: «Пусть едут, но только обязуются нас не ругать».

Положение Главного управления с каждым днем тяжелее и невыносимее; на днях один из чиновников, желая подслужиться к большевикам, донес Смольному, что не все заграничные телеграммы докладываются начальником Генерального штаба; последовал обыск, отобрание всех шифров и полная невозможность дальнейшей секретной ориентации наших агентов и послов.

Вечером видел телеграмму генерал-квартирмейстера Западного фронта подполковника Соллогуба, очень ярко рисующую картину разложения всех армий фронта, разрушения всей организации; доносится, что армии даже нельзя тронуть с места и отвести назад, так как всё, еще оставшееся, немедленно рассыпется, ринется домой и уничтожит все прилегающие к тылам армий районы.

Повседневная административная работа замирает, ибо старые цензовые работники разогнаны, а выбранные на их места крикуны, весь ценз которых только в глотке и ни перед чем не останавливающейся дерзости, ни уха, ни рыла не понимают в том деле, вертеть которое взялись.

4 января. Вызывали в Главное управление Генерального штаба; несколько человек наших офицеров судорожно пытаются спасти положение, сохранить организацию и всячески тормозить работу большевиков на разрушение в надежде, что царство зверя продолжится недолго. Я высказал им свое мнение, что их самопожертвование бесполезно, ибо комиссары очень хорошо понимают, как к ним относятся, и спешно работают над созданием собственного аппарата военного управления, составленного из своих или из надежно купленных людей; то, что делается сейчас в военном комиссариате и в штабе Красной армии, куда перетягиваются целые отделы главных управлений, показывает достаточно убедительно, к чему стремятся большевики. Намеки на это я слышал еще в Двинске незадолго до своего отъезда, когда кто-то из большевистских комитетчиков, только что вернувшийся из Петрограда от Склянского и Подвойского, разболтался по поводу грядущих реформ, желая этим показать, очевидно, свою близость к высоким сферам; он тогда прямо сказал, что старые учреждения будут щадиться до тех пор, пока на их место не построятся комиссарами свои собственные.

Собираю в генерал-квартирмейстерствах все данные о действительном положении фронта и страны, чтобы иметь возможность по приезде на Дальний Восток ориентировать наши посольства в Токио и Пекине; захват шифров лишил Главное управление возможности делать это телеграфом. Приходится всё накапливать в памяти, так как при современном положении брать с собой какие-либо документы невозможно. Общее настроение в Главном управлении очень оптимистическое; надеются на здравый смысл народа (они не были на фронте) и уверяют, что ко времени прибытия командируемых за границу на места обстановка резко изменится к лучшему.

Сегодня вышло новое положение об окладах содержания; Главный штаб и управления выдержали страшную борьбу, но умудрились внести в это положение много здравого смысла; самое главное, что абсолютное равенство окладов признано абсурдным и вся реформа свелась к тому, что младшим прибавили, а старшим убавили, и сделали это разумно, так как высшие оклады военного времени были у нас непомерно велики; после удачной войны можно раздавать особо отличившимся денежные награды, дарить дома и земли, но бессмысленно в тяжелое время войны рассыпать миллионы на выдачу таких окладов, которые по своим размерам ведут или к невероятно роскошной жизни, или к накоплению состояний.

Город в ажитации по поводу предстоящего открытия Учредительного собрания; слухи ползают самые пестрые и разнообразные; большевики готовятся вовсю, чтобы остаться хозяевами положения, и, несомненно, не остановятся ни перед чем. В Неву привели линейный корабль, два крейсера и несколько миноносцев, а состав гарнизона усилен латышами и надежными матросскими отрядами. Что могут противопоставить сему товарищи эсеры и прочие говорливые, но малодейственные сторонники Учредительного собрания?

5 января. В нашем районе день прошел спокойно; в стороне Литейного и Таврического дворца была стрельба; пришедшие оттуда говорят, что есть убитые и раненые; обыватель пришипился[34]34
  Пришипилиться – присмиреть, притаиться.


[Закрыть] и только собирает слухи.

По улицам ездят вооруженные автомобили и ходят патрули с самыми хулиганскими мордами.

Состоялось ли открытие «Учредиловки», как ее вульгарно теперь называют, неизвестно; большевики ведь все равно власти не отдадут: не для того они ее захватывали; кому охота лишаться всех материальных и честолюбивых сладостей, связанных с нахождением у власти, и уходить в небытие под пяту нового властелина или прятаться в подполье и начинать вновь голодное нелегальное существование.

Сами комиссары не уйдут, а прогнать их силой в распоряжении Учредительного собрания нет средств; болтать за него языком охотников много, а поработать руками – почти никого; все будто очень довольны, если придет какой-то дядя и прогонит скверного буку, но никто не желает прогнать его сам, боясь опасности и неприятных последствий.

Робкий и трясущийся обыватель способен только на жалобы (да и то больше шепотком), на тайные мольбы о приходе избавителя, на громкие иногда резолюции, но не более. Достаточно подходящего количества матросни и красноармейщины, чтобы обывательщина забралась в свои мурьи[35]35
  Лачуга, конура; тесное, низкое, темное помещение.


[Закрыть] и, обливаясь от страха холодным потом, была готова лобызать любые лапы, лишь бы сохранить прикупленные запасы и свои обывательские животишки.

Тряслись перед опричниками, тряслись перед голубыми ангелами и гороховыми пальто[36]36
  «Голубые ангелы» – жандармы; «гороховые пальто» – сыщики, шпики, филеры.


[Закрыть], теперь трясутся перед товарищами комиссарами.

В бесформенности, слякотности и трусости нашего обывателя главным образом и кроется та нелепость, которая позволяет уголовно-хулиганской шайке уже второй месяц верховодить Россией, являя миру гнуснейшие образцы охлократии.

Вчера накануне созыва «Учредилки» большевики выстрелили в массы весьма сумбурной «Декларацией прав»[37]37
  «Декларация прав трудящихся и эксплуатируемого народа», написанная Лениным и одобренная ВЦИКом 3 (16) января 1918 года, а после принятая III Всероссийским съедом Советов рабочих и солдатских депутатов. Впоследствии вошла в Конституцию РСФСР в качестве вводного раздела.


[Закрыть].

Вообще векселей и обязательств подписано и выброшено во всеобщее употребление целая куча; расплачиваться за них ведь не комиссарам, а России; время же расплаты комиссары постараются оттянуть насколько возможно, а если кто подумает торопить, то покажут латышские и матросские штыки.

6 января. Оказывается, что открытие Учредительного собрания состоялось, но окончилось его разгоном. Суть недолгого заседания свелась к руготне двух враждующих сторон. Преобладание в собрании эсеров, на которых большевики смотрят как на срочных и наиболее опасных врагов, предрешило его судьбу. Большевики слишком ценят власть, чтобы потерять ее только на основании голосований и резолюций; они дадут говорить пулемету, штыку, кулаку и дубине – основным инструментам их оркестра.

7 января. Вышел большевистский декрет о роспуске Учредительного собрания как явно контрреволюционного – в ярлыках и терминах комиссары не стесняются и берут образцы позабористей и похлеще. Теперь очередь за учреждением российского конвента.

Можно себе представить, какие вопли поднимут теперь эсеровские газеты и какое море негодования будет ими разведено по поводу этого неизбежного события.

Эсеровские вожди должны были давно уже прозреть, кто такой их противник, на чем он базируется и в чем его сила; тогда они обязаны были подумать, чтобы ко времени решительного столкновения противопоставить силу – силе, а не ораторские надрывы Чернова и Кº латышскому штыку и матросскому кулаку.

Эсеровские вожди обязаны были понять, что перед ними стоит враг несравненно более решительный, чем былой царский режим, а кроме того, несравненно более беспринципный, жестокий и способный на всё. При царях, наравне со многими, рожденными придворным болотом недостатками, стояло благородство аристократической расы, сострадание, подчас величие души и всегда те сдерживающие стимулы, которые отличают цивилизованного человека от гориллы и звероподобного дикаря. Ныне же всё попало под власть больной, патологической и звериной похоти и прихоти изуверов-маньяков, подкрепленных бандами негодяев, преступников и хулиганов, случайно выбившихся наверх и напролом идущих к намеченной цели.

Большевики не постеснялись позавчера встретить пулеметами толпы народа, попытавшиеся манифестировать в пользу Учредительного собрания, а когда собрание оказалось неподходящего состава, то его в два счета разогнали латышскими стрелками (последних нетрудно понимать, так как чем хуже России, тем больше честолюбивых надежд у разных мелких народностей).

Стрельба 5 января все же очень «недемократична», и поэтому всю вину и ответственность за нее комиссары валят опять на буржуев, этих новоявленных мальчиков для сечения за все вины большевистской власти. Направляя толпы на буржуев, большевики чужими руками расправляются с опасными для них элементами и в то же время дают направление для разряда неудовольствия и ненависти, накапливающихся и против них самих в тех массах и подонках населения, которым они столько обещали, но удовлетворить во всю ширину их вожделений не могли, и которым также хочется дорваться до власти и попировать вволюшку.

8 января. Был в Главном управлении Генерального штаба, где застал интересное заседание: из Бреста приехал член мирной депутации генерал штаба капитан Липский и привез на разрешение целую кучу вопросов, на которые сегодня же надо дать ответ; узнал, что немцы решили провести будущие границы России по линии современного фронта и что одним из условий мира поставлена немедленная демобилизация русской армии; Курляндия и Польша остаются занятыми немецкими войсками, так как эти страны уже «самоопределились и, по заявлению немцев, желают находиться под немецким протекторатом» (после большевистских экспериментов запросишься под любой протекторат, лишь бы избавиться от комиссаров!).

Предлагаемая немцами граница отбрасывает нас на сотни лет назад и ставит Россию в невероятно невыгодное стратегическое положение, так как все главные железнодорожные узлы остаются вне этой границы, и всё, что сделано по постройке стратегической сети наших пограничных районов, в корне уничтожается.

Кроме того, по проекту договора, Эзель и Даго отходят от России и входы в Финский залив находятся не в наших руках. Все эти требования, по словам Липского, поставлены немцами в самой ультимативной форме, а вопрос о границах южнее Бреста будет решаться с украинцами самостоятельно.

Прямо одурь берет от того, какой ценой расплачиваются большевики за предоставление им возможности захватить власть над Россией; ведь даже проиграй мы прямо войну, условия не были бы хуже и позорнее.

Видел своего старого врага по крепостным вопросам, бесталанного, но влиятельного евнуха нашей военно-инженерной техники генерала Величко; он изображает что-то вроде инспектора по инженерной части и приехал из Ставки, управляемой Бонч-Бруевичем, мерзейшей памяти «маскотой»[38]38
  Mascotte (фр.) – талисман, символ.


[Закрыть] старичка Рузского. Величко уверяет, что представители союзников до сих пор торгуются с большевиками по части сохранения на русском фронте призрака состояния войны и отказа от идеи заключения сепаратного мира; при этом большевики ничего определенно не говорят, но ставят первым условием официальное признание союзниками их власти.

Ночью красноармейцы убили в Мариинской больнице перевезенных туда из Петропавловской крепости Кокошкина и Шингарева; последний был крупной и очень симпатичной политической фигурой чисто практического характера.

9 января. Весь день прошел в беготне по получении права на выезд из Петрограда; порядок, или, вернее, беспорядок, такой же, как и раньше, но без присущей прежнему режиму деловитости и определенности (даже в необходимых смазках); новые чины ничего не понимают в своем деле, но строго соблюдают все внешние формы, что еще более затягивает всю процедуру их делопроизводства. Всюду надписи, просят «не оскорблять швейцаров и курьеров предложением чаевых», но берут так же, как и прежде. Надо получить какой-нибудь паспорт для себя и для жены взамен наличных генеральских, дабы избежать по пути всяких неприятностей.

Комиссар Главного управления Генерального штаба положил свою печать и подпись на удостоверении личности, данном этим управлением, но у жены паспорт на имя жены генерал-лейтенанта.

10 января. Заходил в кредитную канцелярию, чтобы узнать, нельзя ли получить некоторое количество валюты в обмен на рубли; оказалось, что в самом начале большевистского хозяйничанья вся наличная в канцелярии валюта куда-то исчезла, остались только греческие драхмы и румынские леи. Порядки в канцелярии самые современные: никто не знал, что у них имеется по части валюты, а затем принесли ящик и стали считать сваленные туда иностранные деньги, разделяя их тут же по категориям.

С паспортами еще хуже, так как после трехдневных мытарств заявили, что без разрешения Троцкого не выдают паспортов лицам, уезжающим за границу, и что поэтому мне надо отправляться в Смольный институт и хлопотать о разрешении.

На такую поездку я совершенно не способен, даже если бы она и дала мне право на выезд. Решил попробовать еще раз достать паспорт в бывшем градоначальстве, а если не удастся, то пытаться пробраться на Дальний Восток и при одном удостоверении Главного управления.

Скверно то, что по всем этим мытарствам приходится ходить пешком с Петроградской стороны, да еще в полуголодном состоянии.

11 января. Пускаюсь на всякие ухищрения для добычи паспорта, данного советской властью; получил необходимые квитки от домового комитета и от комиссара Петроградской части. Но в градоначальстве опять налетел на требование доставить разрешение от кого-нибудь из военных комиссаров, старые служащие градоначальства относятся ко мне очень сочувственно, но комиссар – сама непреклонность. Мои сотоварищи по командировке пытались добыть паспорта через министерство иностранных дел, и сначала была надежда на успех; но затем товарищ комиссара Легран, обещавший «дать», поссорился с товарищем комиссара Залкиндом, который приказал «не давать», заявив, что он постарается похерить все заграничные командировки и посылать туда надежных товарищей, а не контрреволюционных генералов.

12 января. После трехдневных и трехнощных стояний в хвостах достал билеты на сибирский экспресс, отходящий 23 января; решил ехать без советских документов; говорят, что достаточно проскочить за Урал, а там досмотры и поверки значительно реже. Очень боюсь, что за это время комиссары разберутся в никчемности наших командировок и нас всех здесь прихлопнут.

Начали ходить трамваи, но на них можно попасть при наличии крепкой головы и увесистых кулаков; давка в вагонах такая, что у одной дамы вырезали спину каракулевого пальто, что она заметила только после того, как вылезла из вагона.

Встретил только что вернувшегося из Киева полковника Станиславского; по его словам, песня Рады уже спета, так как на ее стороне осталась только интеллигенция, а солдаты и крестьяне уже перешли на сторону большевиков, ослепленные полученными ими заманчивыми посулами.

С Дона тоже идут невеселые вести: по-видимому, и там начались какие-то внутренние раздоры на почве борьбы за власть, вопроса о подчинении и т.п.

13 января. Большевики скушали Учредительное собрание, и животик у них от этого не заболел. Встретил нескольких эсеров, членов старого армейского комитета и разогнанной «Учредиловки». Спросил их, почему они не применят против комиссарской власти тех приемов, коими они подрывали и терроризировали монархию; получил ответ, что такие приемы недопустимы в демократической борьбе и что они желают бороться в открытую.

В городе постреливают; по ночам ходить небезопасно, так как появились шайки грабителей, которые не только обирают всё ценное, но и раздевают, снимая всё платье и обувь.

14 января. Скороспешная свадьба дочери; в первый раз надел все ордена, включая и полученные за эту войну; положение было рискованное, так как в церкви

Ксенинского приюта, где происходило венчание, пели певчие Семеновского полка, и если бы кто-нибудь сообщил ближайшему комиссару, что в церкви собрались генералы и офицеры в погонах и орденах, то нам была бы разделка и всех нас забрали бы в узилище.

15 января. Троцкий на съезде заявил, что требования немцев невыносимы, но воевать мы не можем; поэтому он не в состоянии гарантировать заключения «честного демократического мира». Весьма пустозвонный и малопонятный набор слов; думается, что и сам оратор не в состоянии объяснить, в чем должна заключаться «честность» и «демократичность», тем более что оба эти понятия в большевистском обиходе совершенно неизвестны.

В общем, одна из последних сцен комедии, разыгрываемой под немецкого режиссера, умелое сдабривание скверного блюда, подносимого бараньему стаду покорных слушателей.

16 января. С паспортом потерпел полное фиаско; комиссар градоначальства изволил «демократически рассердиться» и приказал мне сказать, чтобы без разрешения военного комиссариата я не смел являться.

Приходится пускаться в обильный поверками путь с довольно ненадежным документом.

17 января. В Главном управлении видел интересное секретное сообщение из Парижа, передающее интимные подробности Бернской социалистической конференции; из слов немецких социалистов видно, что Германия не надеется на окончательную победу и считает колонии и влияние в Сирии и Месопотамии потерянным; поэтому-то и надо получить свободный рынок в России и тут возместить и наверстать все свои колониальные потери.

Вообще на возможный исход войны смотрится почти исключительно с коммерческой точки зрения; знаменательно то, что интересы Турции и Болгарии совершенно игнорируются и за их счет проектируются разные расплаты и компенсации.

18 января. Весь день провел в разных хвостах; 2½ часа простоял у кассы переводов Государственного банка, чтобы получить присланные из корпуса 400 рублей, – за всё это время удовлетворили только одиннадцать человек.

19 января. Начались обыски квартир в поисках скрытых и накопленных запасов разных продуктов. Советские газеты оповещают о каких-то замечательных успехах своих войск на внутреннем Южном фронте и о том, что в Германии вспыхнула революция; последнюю сказку мы слышим уже не в первый раз: вспоминаю, как бесновалась на Невском толпа, кажется, 2 марта, когда по улицам носились автомобили, выкрикивали и разбрасывали плакаты с объявлениями об убийстве Вильгельма и ранении кронпринца.

Заходил Перфильев; говорит, что сибиряки усердно работают и готовят для грядущего Сибирского Учредительного собрания проекты по всем отраслям государственного устройства, экономической и общественной жизни, дабы сразу же приступить к созидательной работе.

20 января. Усилились пьяные погромы; в районе Вознесенского проспекта и Екатерининского канала происходят целые бои между бандами погромщиков и латышскими стрелками; рассказывают, что после одной экзекуции несколько больших грузовиков вывозили на взморье трупы убитых в течение целых суток. Сидим на голодной даче; радуемся уже и ³/₈ фунтам хлеба, ибо чаще получаем только четвертушку.

Товарищи торгуют вовсю: у них можно доставать хлеб, сало, ветчину, отличное масло, сахар и всевозможные спиртные напитки; посредниками служат обыкновенно швейцары.

21 января. Большевики захватили Александро-Невскую лавру, причем убит священник Скипетров; это вызвало сильное возбуждение среди всех слоев населения. Завтра предполагается грандиозный крестный ход и провозглашение анафемы всем покушающимся на церковь. Конечно, по своим нравам Александро-Невская лавра – учреждение малопочтенное и весьма коммерческое, но здесь затронуты религиозные чувства, очень эмоциональные и способные вызвать взрывы действенности даже и у слабых волей.

22 января. Крестные ходы состоялись и кончились благополучно; картина была очень внушительная, и чувствовалось, что тут затронуты весьма чувствительные струны. Комиссары поняли, что есть такие отделы жизни, где не надо доводить настроение толпы до опасной точки кипения, и не только не препятствовали крестному ходу, но и приказали своей опричнине не задевать участвующих и вести себя корректно.

23, 24, 25 января. 23-го вечером тронулись в далекий путь в родные сибирские места. При посадке украли чемодан со всеми моими документами, старыми фамильными бумагами и всеми фотографиями родных и детей. Судьба как бы хочет показать, что прошлому полный конец; душа так обмозолилась, что я довольно тупо, с чувством уже оглушенного животного перенес эту потерю, которая в былые времена нанесла бы мне жесточайший удар. После того, что потеряно за время с 1 марта 1917 года, чувствительных потерь быть уже не может.

Но все же дорогой ценой пришлось заплатить за расставание с проклятым петроградским болотом.

Едем прилично; коридоры вагонов заполнены товарищами, которые ведут себя прилично, в купе не лезут и даже стараются услужить, исполняя разные мелкие поручения; объясняется это отчасти пожилым составом едущих (старые солдаты срока службы 1901—1902 годов), а также и строгими мерами, принятыми комиссарами, противопоставившими солдатам Красную армию и Красную милицию.

Идем медленно, так как впереди идет воинский поезд, перегнать который товарищи никому не позволят. Чем дальше от Петрограда, тем больше на станции продуктов и тем ниже цены. На станциях полное безлюдье, так как железнодорожные служащие прячутся от товарищей, требующих отправки поездов вне всяких правил и творящих при отказе самые жестокие насилия (кладут на рельсы и давят паровозами; засовывают в локомотивные топки и т.п.).

Торговки съестными припасами сидят за толстыми деревянными решетками – послереволюционное новшество, которого прежде не было.

Среди едущих с нами товарищей никаких политических разговоров не слышно; все мысли направлены к дому и семье, а затем к покупке хлеба и добыче кипятку на станциях.

На второй день пути в поезд стали лезть отставшие от впереди идущих воинских эшелонов; этот сорт товарищей много хуже – расхлябанные, нахальные, многие вполпьяна, с постоянной матерщиной на языке, типичные представители городской и деревенской хулиганщины. Часть из них едет с винтовками и ручными гранатами, довольно неприятное соседство, так как гранаты недостаточно тщательного изготовления склонны к самовзрыванию.

Когда подходили к станции Шарья, то там происходило побоище между прибывшим на станцию эшелоном и местными милиционерами; побоище окончилось восьмью убитыми и несколькими десятками раненых.

26 января. Только утром добрались до Вятки, где нас угостили форменным обыском с выворачиванием всех вещей; у меня даже откупорили все бывшие у меня шесть бутылок боржома; искали оружие, спиртные напитки и драгоценные металлы; едва успел спрятать часы и уцелевшую у меня золотую медаль. При производстве обыска была видна опытная рука, но наружно были утонченно вежливы, сами ничего не трогали, а всё заставляли делать самих владельцев.

Вагон-ресторан у нас аннексировали для какого-то чрезвычайного комиссара Северной области, носящегося в великолепном поезде из царских вагонов и творящего суд и расправу; на станции рассказывали, что сегодня утром он нагнал эшелон, устроивший побоище на станции Шарья, и расстрелял тут же на полотне всех зачинщиков.

Увидав в нашем поезде вагон-ресторан, грозный комиссар решил, что буржуи могут обойтись и без этого вагона, и перевел его на свой меридиан; нам это все равно, ибо мы им не пользуемся, но зато в отчаянии опиопровозители, составляющие половину пассажиров: оказывается, что у них в стенках вагона-ресторана заделано восемь пудов опиума стоимостью свыше полумиллиона. Один из них остался в Вятке, очевидно, для того, чтобы выручать свой товар.

Купил «Вятскую правду» (все «Правды» большевистские); хроника сообщает, что 23 января у Александровского собора расстреляно пять грабителей; отмечено, что высшая мера наказания – расстрел – применена потому, что при грабежах они именовали себя «большевиками».

27 января. Подвижной состав нашего поезда совсем расхлябан, чинимся чуть ли по пять-шесть раз в день. Двигаемся очень медленно, зато отъедаемся вовсю; хлеб всюду отличный, а главное, покупай его сколько тебе захочется. Едем под угрозой, что дальше Екатеринбурга не пустят, так как железнодорожные комиссары решили уничтожить буржуйные экспрессы.

Разговорился с едущими в наших коридорах солдатами, преимущественно с Западного фронта; на революцию они смотрят с точки зрения перехода к ним земли, а поднявшегося беспорядка в большинстве не одобряют; социализм в земельном отношении понимают в том смысле, что земля должна быть отдана им и затем сделается их неотъемлемой собственностью с правами наследства и т.п.; представления о том, что получится, если раздать все церковные, государственные и помещичьи земли, не имеют никакого; когда я спросил, сколько же, по их мнению, придется на брата, то они замялись, а потом один нерешительно вымолвил, а другие подхватили, что по сотки две десятин, наверно, придется. Когда я им объяснил действительное положение, то на меня посмотрели недоверчиво, и хорошие отношения, бывшие между нами уже несколько дней, сразу потускнели.

То же самое было и у меня в корпусе; главной задачей моей креславской школы и было дать солдатам-крестьянам реальные знания по основам государственной, общественной и деревенской жизни

28 января. За сутки проехали только 300 верст, много остановок из-за поломки подвижного состава. Встречные пассажирские поезда без стекол, с выломанными дверями; в мягких вагонах вся внутренность выдрана. Подсаживающиеся к нам отставшие от эшелонов товарищи, уходя, тащат с собой коврики, занавески, оконные ремни, даже медные гвоздики, но страдают только коридоры и уборные.

Опять попали в голодный район; на станциях пусто, нельзя достать ни хлеба, ни молока.

В поезд село несколько уральских общественных деятелей, пробирающихся в Томск; по их словам, всюду на заводах идет полный развал, и если так будет продолжаться, то весь Урал скоро станет; будут продолжаться работы чисто местного, полукустарного характера. Всюду идет страшное воровство, а где можно, и грабеж складов; кое-где начали разворовывать заводское оборудование.

29 января. Въехали в страну с обилием плодов земных; Екатеринбург проскочили благополучно и едем по линии Тюмень – Омск; станционные лотки завалены гусями, поросятами, бараниной, сыром, сливочным маслом, калачами и белым хлебом; цены очень низкие, и оголодавшие пассажиры жуют целый день.

В Тюмени к нам сел барнаульский городской голова; по его словам, в Сибири идет уже большевистское движение, но не такое резкое и радикальное, как у нас в России. Настроение деревни пестрое: там, где много солдат вернулось с фронта, там большевистское, а где поменьше – там спокойное. Города, за исключением Семипалатинска, Кургана и Ирбита, – махрово-большевистские и в руках приезжих (по-сибирски – «навозных») большевиков самого каторжного типа; с развалом власти много уголовных и каторжных перекрасились в политические мученики и вылезли в крупные политические дамки.

Сейчас в Сибири кипит большая работа по предстоящему переустройству всей сибирской жизни, стиснутой раньше давлением Петрограда и Москвы; перспективы пока самые радужные, особенно в промышленном и торговом отношениях. С довольствием вообще хорошо; хуже в городах. Алтайский край переполнен хлебом, но население не хочет его продавать из ненависти к городам. Сибирь за время войны очень разбогатела, продавая свое сырье.

30 января. Проехали Омск; здесь узнал, что большевики арестовали весь состав Сибирской областной думы и что заключен мир с Германией. Значит, вся сибирская работа пошла насмарку; и здесь государственно настроенные элементы опоздали организацией, не сумели вовремя создать реальную силу и на нее опереться; инертное население их не поддержало, и они рухнули под напором городского большевизма. Всюду то же самое; всюду одни и те же ошибки. Страшно обидно за Сибирь; я очень надеялся, что она станет оплотом против большевизма и что на ней можно организовать спасение всей России, ведь природного большевизма здесь нет.

Мира, собственно говоря, не заключили, а «прекратили состояние войны»; новое международное, очень хитроумное понятие.

Вышли декреты об аннулировании всех займов и о национализации пароходных предприятий.

Коридоры вагонов, опустевшие около Екатеринбурга и Тюмени, опять наполнились солдатами местного сообщения; многие из них жалуются, что деревню заедает самогонка, разводящая небывалое еще пьянство; оттого и хлеба мало, потому что много зерна идет на приготовление самогонки; пуд зерна дает этим путем до ста рублей чистой прибыли; аппаратов же для гонки сколько угодно, так как ими были полны склады разгромленных акцизных управлений, в которых хранились отобранные в прежние времена у населения самогоночные аппараты.

31 января. Едва выскочил, да и выскочил ли еще из очень скверного положения. В Ново-Николаевске при проверке документов какой-то прыщавый товарищ обратил внимание на паспорт моей жены, написанный на имя генерал-лейтенанта, и уже почти перед отправлением снял меня с поезда и отправил в местный совдеп; там заседало несколько прапорщиков и старых солдат под председательством какого-то интеллигентного субъекта докторского или учительского типа. Выслушав доклад взявшего меня товарища, председатель коротко распорядился «снять с поезда и отправить на гауптвахту». Я пытался указывать на свою официальную командировку; заявил, что я еду с чрезвычайно серьезным поручением в Японию и что задерживающие меня рискуют ответить перед Советом народных комиссаров.