Текст книги "Дневник. 1917-1919"

25 октября. Главковерх подарил нас новым законом, от своевременности которого у всех глаза на лоб полезли; я по прочтении сообщавшей его телеграммы уперся лбом в стекло и довольно долго рычал и мычал по-звериному – единственный исход для поднявшегося чувства изумления перед невероятной глупостью отдаваемого распоряжения. Закон этот восстанавливает условную дисциплинарную власть начальников (это тогда, когда от всякой нашей власти даже и фигового листа не осталось). Устанавливается, что если дисциплинарный суд в течение 48 часов не накладывает на виновных взыскания или войсковая часть совершенно не желает выбирать у себя состава дисциплинарного суда, то вся дисциплинарная власть переходит целиком в руки соответствующих начальников.

Такие приказы могут писать при настоящей обстановке или сумасшедшие, или квалифицированные, как говорили у нас в артиллерийском училище, концентрированные идиоты.

Ведь не может же товарищ Керенский не знать, что делается на фронте, в каком состоянии войска и что такое ныне вообще власть начальника. Никакие силы, а не то что жалкие бумажные приказы, не могут уже восстановить умершую власть начальников, а тем более власть дисциплинарную, наиболее ненавистную для масс, которую раньше и основательнее всего постарались с корнем уничтожить те, кому нужно было развалить русскую военную силу. Ведь в самой сущности приказа кроется самый идиотский абсурд: часть не хочет выбирать состава дисциплинарного суда, то есть определенно нарушает закон и проявляет нежелание слушаться приказов начальства. Положение власти при этом такое, что заставить подчиниться и исполнить приказ у ней нет ни средств, ни способов. Тогда прячут голову под крыло, изображают, что ничего не видят и что ничего не произошло, и пробуют пугнуть непокорных, но ничего уже не пугающихся товарищей тем, что неугодное им средство принуждения будет передано опять в руки ненавистного им начальства.

Спрашивается, какими же способами и при помощи каких средств это несчастное, ободранное как липка и неизвестно для чего еще существующее начальство сможет осуществить предоставляемое ему право, то есть сделать то, чего не в состоянии выполнить ни сам главковерх, ни самые архиреволюционные армискомы, исполкомы, совдепы, ЦИКи и комиссары всех рангов и оттенков, и отдельно взятые, и всем своим скопом.

Не хочется думать, что всё это чья-то скверная провокация, имеющая своей целью родить еще один повод для поднятия новой острой и злобной войны[20]20
  Возможно, опечатка, должно быть «волны».


[Закрыть] солдатской ненависти против несчастного строевого начальства, показав темным и чрезвычайно подозрительным массам, что это самое, столь ненавистное им начальство, измышляет всякие способы и пускается на разные подвохи, чтобы опять захватить в свои руки дисциплинарную власть, вернуть свои кровопийные привилегии и разрушить «все завоевания революции».

Подобные меры напоминают мне ошалелое завертывание вмертвую всех тормозов в то время, когда слетевший уже с рельс поезд летит кувырком с высокой насыпи; польза от них такая же.

Далее этим приказом все части, не исполняющие приказов начальства, объявляются штрафными, переводятся на старые оклады жалованья и на арестантское довольствие и т.п.

Кто же теперь в состоянии всё это осуществить? Ведь сейчас 90% всех частей уже давно заслужили такой перевод. Неужели же товарищ главковерх и его борзописцы думают, что весь фронт состоит из потомков гоголевских унтер-офицерш, жаждущих заняться самосечением, или что на свете существуют такие лошади, которые сами бы себя запрягали?

Читая такие приказы, вспоминается чья-то думская фраза: «Что это – глупость или измена?»[21]21
  Цитата из речи председателя Государственной думы Милюкова.


[Закрыть] – ведь всё это на руку большевикам, ибо ярко и выпукло показывает товарищам, что верхи наконец-то спохватились и пытаются вместо революционных пустобрехов применить более реальные методы восстановления порядка и души всякой армии – дисциплины. В ответ на эти запоздалые меры товарищи пропоют: «Нет, этот номер не пройдет, и штуки все мы ваши понимаем». Пользы не может быть никакой, но зато злобы, подозрительности и принятия мер для предотвращения самой возможности таких неприятностей прольется целое море.

Скверные пришли газеты, а еще более скверные слухи ползут к нам и по телефону, и по радио из Двинска; сообщают, что на улицах Петрограда идет резня и что часть правительства захвачена восставшими большевиками. Новый армейский комитет, состоящий преимущественно из большевиков, насторожился, засел в своем помещении, окруженный со всех сторон часовыми. Пока всё слухи и сплетни, а что делается на самом деле, никто не знает, что еще более увеличивает напряженность положения. Настроение в частях приподнято-настороженное; я очень опасаюсь большевистского взрыва в 120-й дивизии.

Послал в штаб армии и армейскому комиссару телеграммы с просьбой ориентировать нас в происходящем, так как иначе части обвиняют нас, что мы знаем, что делается, и умышленно, в своих интересах скрываем; нельзя нас держать в потемках, лучший способ бороться с ползучими сплетнями и слухами – говорить правду.

Несомненно, что развязка приближается, и в исходе ее не может быть сомнения; на нашем фронте нет уже ни одной части (кроме двух-трех ударных батальонов, да разве еще уральских казаков), которая не была бы во власти большевиков.

Заброшенная немцами петля затягивается всё сильнее и сильнее. Но что же грядет в будущем? Ведь по тому, что мы видим сейчас в поведении большевистских вожаков, России суждено обратиться в звериное царство и быть таковым, пока кулаки испуганных союзников не водворят в ней порядка; ведь эти все разжижающие и уничтожающие лозунги являются полным отрицанием какой-нибудь государственности. Ну а что будет, если съедающая нас гангрена перекинется и на союзников?

В 9 часов вечера прямо во все части передана телеграмма нового председателя армейского комитета, что сегодня вся власть перешла в руки Советов; призывают войска оставаться спокойными и держать твердо порученные им боевые участки. Начало как будто даже и совсем приличное, но так бывает всегда при всех переворотах – ягодки вылезают потом, по надежном закреплении.

Через два часа пришла телеграмма старого армейского комиссара поручика Долгополова, что сведения армейского комитета преувеличены и что вопрос о передаче власти еще решается. Обычная картина нашего безвременья: две враждебные инстанции бросают в настороженные массы неясные и возбуждающие сведения, а всю белиберду, которая из этого получается, приходится расхлебывать нам, которые ближе к войскам и на которых всё косится и рычит. По соглашению с соседними корпусами приказал для выручки несчастного строевого начальства, чтобы на всех телеграфных и телефонных станциях установили дежурство членов соответствующих комитетов, дабы большевистские агитаторы не могли натравить товарищей на свое начальство под предлогом, что последнее что-то скрывает и что-то затевает; приказал начальникам дивизий направить сугубое внимание на свои боевые и войсковые обязанности, а всю политику во всем передать установленным на сие лицам и учреждениям – пусть в ней барахтаются.

26 октября. Рано утром вызван в Двинск на совещание к командующему армией. Болдырев предполагал ехать в Псков по поводу уменьшения численности армии, но обстановка создалась такая, что оказалось не до отъезда. Из сведений, полученных штабом армии и армейским комиссаром, ясно, что вчера вся власть над Петроградом перешла в руки большевиков и досталась им, по-видимому, даже легче, чем то было в мартовской революции. Всё произошло в тепло-холодных тонах, без всякого энтузиазма; победили те, которые напали первыми и которые были более резки и решительны. Керенский и правительство, как всегда, опоздали; это обычный недостаток людей слова, а не дела; пока они выбирали лучшие способы решения, прикидывали, анализировали и спорили, волна событий их нагнала, покрыла и опрокинула и их, и все их решения. Ведь если бы во время июльского выступления большевиков правительство приняло решительные и суровые меры, властно требуемые обстановкой, то мы не переживали бы ни августовских потрясений, ни сегодняшних событий.

Определенно известно, что правительство разогнано и что Керенский удрал из Петрограда в псковском направлении (вчера он еще патетически взвизгивал, что «умрет на своем посту»); власть перешла в руки Советов, из которых вышли все эсеры и часть меньшевиков. Больших беспорядков в Петрограде, по сообщениям по прямому проводу, – нет, население относится к борьбе довольно безучастно, и вся борьба идет между малочисленными военными частями правительства и обольшевиченным совершенно гарнизоном; такова общая характеристика положения в Петрограде, сообщенная находящимися там членами нашего старого армейского комитета. Телеграф и радио работают вовсю; получается невероятная мешанина – вперемежку получаются приказы Керенского и разогнанного правительства, перебиваемые распоряжениями новой власти, установленной большевиками, – военно-революционных комитетов армейских, корпусных, дивизионных и полковых.

По телеграфу всюду назначены и вступили в должности новые комиссары, а старых приказано немедленно отстранить; строевых начальников пока не трогают.

У Болдырева встретил только что приехавшего в Двинск нового комиссара Временного правительства «товарища» Пирогова; сей муж только что узнал о разгоне аккредитовавшего его правительства и имел вид достаточно перепуганный и маловнушительный; временами можно было подумать, что у товарища комиссара начинается паралич зада. Новый армиском ведет себя пока очень сдержанно; он даже согласился на настояние меньшинства выкинуть из телеграммы петроградского Совета слова «всех офицеров, не присоединившихся к революции, арестовать и смотреть на них как на врагов». Несомненно, что только попади эти слова в переданную во все части телеграмму, то это разразилось бы массовым избиением неугодных товарищам офицеров.

Болдырев в нерешительности и, как мне сам сказал, боится «остаться между двумя стульями»; при его осторожности надо было быть очень взволнованным, чтобы так разоткровенничаться. Я ему ответил, что если не пускаться в политику, то нам егозить нечего, ибо стул у нас один – это наша ответственность за удержание своих боевых участков; с этого поста мы уйти не можем, а борьба партий, в которой нам нет и не может быть доли, – не наше дело; сейчас мы только профессионалы, охраняющие остатки плотины, прорыв которой немцами может погубить Россию. Есть, конечно, другой исход: ударными частями арестовать армиском и вмешаться в борьбу за власть; но при данной обстановке это бессмысленно по соотношению сил и гибельно для интересов фронта, так как немедленно увлечет его в эту борьбу.

Единственный исход в том, что, быть может, миражи мира и беспечального житья, сулимые большевиками, скоро рассеются; тогда наша задача состоит в том, чтобы постараться сохранить, собрать и организовать все благоразумные и все инертно-пассивные элементы для того, чтобы, когда наступит подходящее время, начать борьбу с известным шансом на успех. Сейчас же мы обязаны твердо и определенно стать на боевую точку и потребовать от всех политических организаций, каковы бы они ни были, самой энергичной поддержки порядка и боевой способности наших частей, то есть того, за что мы отвечаем; советы же, комитеты и комиссары пусть занимаются политикой и пасут, как умеют, свое бурливое стадо. Сам я мало верю в успех всего этого, но такая линия поведения – единственно для нас возможная; наша командирская песня все равно спета, и скоро мы перестанем быть даже тем, что есть теперь, то есть осколками формы без всякого содержания. Сейчас надо быть особенно осторожным, когда выбивающиеся к власти низы несутся бурным потоком, которого нашими бессильными щепочками уже не остановить.

Я не стесняясь высказал Болдыреву, что, будь я на его месте, я бы или пошел напролом, начав с ареста армискома, или же вызвал к себе большевистский его президиум и, изложив свои обязанности, предъявил им, что они должны сделать для сохранения фронта.

Болдыреву мои слова страшно не понравились; ему, несомненно, страшно хочется решительным броском разрубить все гордиевы узлы и вылететь сразу на очень большие верхи в качестве хозяина положения. В своих рассуждениях он временами был очень близок к правому берегу и даже вспоминал Бонапарта и церковь Святого Роха. Он как-то до сих пор не сознает всей серьезности происходящего; он до сих пор еще носится со своим проектом оздоровления армии репрессивными мерами при помощи сохранившихся частей против бунтующих и неповинующихся. Но сейчас это невероятный абсурд, ибо ко власти уже подобрались большевики, а затем – бунтующих тысячи, а сохранившихся – ничтожные единицы, да и последние не согласны на экзекуции, не желая подвергаться упрекам за мучительство своих же в угоду начальству.

Я высказал Болдыреву, что со времен Бонапарта и с того дня, как картечь изувечила порталы церкви Святого Роха, прошли года такого размаха и таких последствий, что старые способы и нормы отошли в прошлое и теперь неприменимы. Время применения к распущенным массам силы давно уже утеряно; гангрена расползлась не только по армии, но и по всей стране, захватила жизненные глубины народного существования и его больной души. Ведь все мы остро чувствуем, что столь заботящий нас фронт держится еще только каким-то чудом и что еще несколько ядовитых вспрыскиваний – и все эти массы неудержимо хлынут на восток, сметая всё на своем пути.

В моем корпусе сейчас положительно уже невозможно применение какой-либо силы или принуждения; благодаря безумным распоряжениям наших верхов мы всё растеряли, а массы за это время сорганизовались (дико, своеобразно, но все же сорганизовались), почувствовали, что сила на их стороне, что грозное когда-то начальство – бессильное чучело, и напрактиковались не только в том, чтобы плевать на все его распоряжения, но и рвать его в клочья, разбивать ему головы и избавляться от него всякими мясницкими способами.

Вернувшись в штаб корпуса, застал там нового корпусного комиссара, назначенного большевистским комитетом; этим комиссаром оказался председатель дивизионного комитета 180-й дивизии солдат Зайчук, именующий себя коммунистом-интернационалистом, а в действительности представляющий из себя довольно безобидного пустобреха; я его не видел с июля, когда 180-я дивизия вышла из моего корпуса, и за это время он перегорел, многому научился и стал понимать абсурдность многих лозунгов, которым раньше верил.

Я ему заявил, что не принимаю на себя никаких политических обязанностей по жизни своего корпуса, но требую от него как от комиссара самой энергичной помощи по поддержанию в корпусе боевого порядка, по несению боевой службы и по устранению из обихода частей всего того, что могло бы отразиться на исполнении корпусом поставленной ему боевой задачи.

По телефону сообщили, что наши большевистские премьеры за свое усердие получили назначения: доктор Склянский – в революционный петроградский штаб, а Позерн – главным комиссаром в Псков; всюду разослан приказ об аресте Керенского. Пришлось в спешном порядке спасать начальника 70-й дивизии; он своим сухим педантизмом настроил против себя все части дивизии, но пока она держалась, всё обходилось; теперь, при галопирующем развале, его положение сделалось отчаянным. Вчера в совершенно обольшевиченном Переяславском полку состоялся митинг, на котором было решено убить начальника дивизии, заставив его предварительно выкопать себе могилу на высоте 72 (в расположении полка); полк сегодня двинулся к штабу дивизии для исполнения этого постановления, и только благодаря находчивости председателя дивизионного комитета удалось через сад увести Беляева, отправить в Двинск и вывезти его оттуда на первом поезде.

На фронте происходят невероятные безобразия: переяславцы, которые, на радостях победы большевиков, согласились было сменить стоявший на позиции Ряжский полк, ушли совсем со своего участка и на смену не пошли; тогда ряжцы бросили свой боевой участок и сами ушли в резерв; всю ночь целый полковой участок занимался одной ротой Сурского полка и оставшимися офицерами, но без всяких средств связи, снятых ушедшими с позиций телефонистами. Вообще при общем развале Сурский полк ведет себя отлично; много значит отличный подбор ротных и батальонных командиров, которые везде и всегда подают пример добросовестности исполнения своих обязанностей. Зато переяславцы побивают все рекорды разложения; председатель дивизионного комитета 70-й дивизии пытался вчера говорить с этим полком; пока он нес им обычную митинговую вермишель, то его восторженно приветствовали («как будто бы им золото на грудки клали», по образному выражению присутствовавшего на митинге члена корпусного комитета). Но как только оратор начал говорить о том, что надо идти на смену полков 18-й дивизии и стать на защиту своего боевого участка, то его речь была покрыта криками «долой» и матерщиной, а потом страсти так разгорелись, что оратора еле спасли от смерти.

Сейчас все части во власти пришедших из запасных полков пополнений. Как будто нарочно держали в тылу орды самой отборной хулиганщины, распустили их морально и служебно до последних пределов, научили их не исполнять никакие приказания, грабить, насиловать и убивать неугодное им начальство, а потом этой гнусной гнилью залили наши слабые кадры. Когда эти орды сделались невыносимыми для тех городов, в которых они стояли, то были посланы особые партии уговаривателей-ораторов с такими гастролерами, как Лебедев, Чхеидзе и др., дабы убедить запасные полки отправиться на фронт; некоторые города заплатили огромные деньги товарищам за то, что те согласились сесть в вагоны и уехать.

Неужели Керенский не понимал, что он делал, выбрасывая эти разнузданные банды на фронт, где они сделались грозой для мирного населения и гибелью для последних остатков надежды восстановить на Руси закон, порядок и государственность.

Всё звериное, так роскошно взращенное русской жизнью и ничем не сдерживаемое, вылезло наружу и рвет на куски всё чужое и всё жирное и вкусное. Ведь уже и теперь кое-где превзойдены ужасы Журдана и Авиньонской бани; что же будет дальше, когда эти начинающие гастролеры сделаются настоящими мастерами в деле истребления людей.

Невероятно тяжело и трагично сейчас положение начальников и офицеров-мучеников, расплачивающихся за чужие грехи и находящихся à la merci[22]22
  В чьей-либо воле (фр.).


[Закрыть] любой кучки хулиганов; жизнь и честь этих страстотерпцев отданы на поток толпе. Во всех частях – великое ликование по поводу свержения Керенского (как недолговечна слава всех революционных кумиров!) и перехода власти к Советам. Но, несмотря на всю большевистскую обработку, большинство солдат против того, чтобы власть была большевистская, а стоит только за то, чтобы власть была отдана Центральному исполнительному комитету Совета солдатских и рабочих депутатов.

Появление во главе нового правительства товарища Ленина ошарашило большинство инертных солдат; эта фигура настолько одиозна своим германским штемпелем, что даже большевистская агитация оказалась бессильной заставить с ней помириться. В нашем корпусном комитете лидер наших большевиков, ветеринарный фельдшер, взволнованно заявил начальнику штаба: «Да неужели же Ленин? Да разве это возможно? Да что же тогда будет?» Истинное чувство пробилось в этих словах через корку разных насвистанных с чужого голоса пустобрехов.

Это назначение так повлияло на корпусный комитет, что он большинством 12 против 9 уклонился от того, чтобы обсуждать резолюцию, сочувственную петроградским Советам.

27 октября. Идет полная каша и самый пестрый дивертисмент из самых разноцветных распоряжений; проволочный телеграф работает беспартийно, передавая распоряжения обоих правительств и их органов; зато радио в руках большевиков. Ночью получили телеграммы из Ставки, от Юго-Западного фронта и из 2-й армии, что большевики – преступные авантюристы и что их нельзя допускать к власти. Все взывают, негодуют, но силы нет ни у кого, а большевики пока что действуют; они разъяснили солдатам, что вышеуказанные телеграммы – это личные взгляды комиссаров прежнего правительства и, конечно, мнений и взглядов солдат не выражают.

Получили из Ставки воззвание правой части ЦИКа Совета солдатских и рабочих депутатов и от исполнительных комитетов партии эсеров, меньшевиков, народных социалистов и военной секции. Все эти голубчики прозевали власть, а теперь пытаются спасать положение резолюциями и воззваниями; да разве эти средства действенны ныне для воздействия на те темные и разнузданные массы, которые называются русской армией.

День прошел, в общем, спокойно; настроение в частях выжидательное, все ждут, как разовьются в дальнейшем события. В эти дни ясно видно, что если бы не дряблость и никчемность правительства душки Керенского со всеми его зигзагами, то, несмотря на все исключительные условия обстановки, можно было бы не допустить большевиков сделаться повелителями армии. Как ни заманчивы и хлестки большевистские лозунги, все же нужно было много ошибок и непоправимых глупостей для того, чтобы так ухудшить положение и заставить забыть всё то негодование и искреннее презрение, которое еще летом окружало имена пассажиров запломбированных вагонов, присланных разлагать и добивать Россию.

Какая разительная перемена произошла в настроении армии за последние три месяца; с каким энтузиазмом отозвалась 5-я армия на призыв против большевиков в начале июля, а сейчас она оплот большевизма.

У Керенского и Кº не хватило мозгов сообразить, какое огромное значение имеет 5-я армия по отношению к Петрограду и всему там происходящему; у них были когда-то и время, и способы незаметно очистить 5-ю и 12-ю армии от ненадежных частей и подобрать сюда такой состав, который обеспечил бы им непоколебимую и непререкаемую власть над Петроградом и над страной. Владея настоящей властью, можно было спокойно осуществить все дальнейшие реформы. Но для всего этого надо было быть людьми дела и сильного характера, большой действенности, а не рабами фразы и жрецами митинговых успехов; надо было думать широко о будущем и трезво подсчитывать все pro и contra, а не изнемогать и задыхаться в атмосфере политической борьбы, интриг, компромиссов, торговли разными уступками и вечного болтыхания между необходимостью применения власти и боязнью потерять свой демократический авторитет и затронуть «приобретения революции». С таким здравомыслящим армейским комитетом, каким был наш, первого состава, можно было сделать очень и очень много.

В 70-й дивизии очень неспокойно. Поручик Шлезингер и унтер-офицер Хованский, много поработавшие над развалом 277-го полка, с воцарением большевиков потеряли сразу весь свой авторитет и престиж и ночью были принуждены бежать из расположения полка, спасая свою жизнь от неминуемой расправы; такова судьба всех подобных демагогов, случайно выскакивающих во временные повелители толпы на подыгрывании ее животным интересам; недавний кумир полка Хованский был спасен членами большевистского комитета в то время, когда его, совершенно избитого, тащили, чтобы утопить в соседнем озере.

Старый солдат Комяков, член нашего корпусного комитета, очень образно обрисовал наше положение следующими словами: «Совсем плохо, ваше превосходительство; какие ни плохонькие были на нас обручики, но все же держались; а теперь всё посбили, так что и клепка рассыпалась, и вода разбежалась; боюсь, что теперь и не собрать…»

На вчерашнем митинге 277-го полка было сделано предложение убить и меня; это желание новых вожаков полка, которые очень боятся моего влияния на оставшихся в полку старых солдат; но предложение не прошло, так как старики так окрысились, что авторы предложения поспешили перейти на другие темы; главным козырем моих защитников была моя заботливость о солдатах и те знаменитые валенки и сухие шинели, которые я подвез полку во время мартовских боев 1916 года и избавил солдат от обмораживания; этот факт уже несколько раз сокрушал все попытки активного против меня выступления.

Кто-то в тылу признал нашу армию ненадежной (по отношению к кому, неизвестно), и благодаря этому остановлены все идущие к нам поезда с довольствием; это совсем скверно, ибо запасов у меня дней на десять, а у соседей только на 4—5 дней; на этой почве может случиться много неприятного, так как при настоящем положении настроение масс зависит очень много от того, дают ли 1½ или 2 фунта хлеба и в каком размере дают сахар (последний очень высоко котируется в азартной игре, скупается спекулянтами и вывозится на продажу в голодающий по части сахара тыл).

Из пришедших сегодня газет узнали, что некоторые армии не послали своих представителей на съезд всех советов; все войсковые резолюции последних дней высказываются за передачу власти советам, но считают, что власть должна принадлежать всем советам, а не одним только большевикам.

Штаб армии и штаб фронта молчат как зарезанные. Только вечером передали без комментариев и даже без передаточной подписи телеграмму из Гатчины от Керенского на имя всех частей петроградского гарнизона о прибытии его в Гатчину с верными правительству войсками и о предложении немедленно отстраниться от кучки изменников, захвативших в свои руки власть. Этим языком надо было говорить три месяца тому назад, когда престиж Керенского был так свеж и силен; сейчас же имя его ненавистно для всех – и правых, и левых, и партийных, и беспартийных. Мы бессильны чем-либо ему помочь, ибо распоряжением армискома частям войск запрещено исполнять приказы начальников, если бы таковые попытались снимать с фронта или из резервов какие-либо части и отправлять их к Петрограду; зато в наиболее обольшевиченных частях идут какие-то таинственные приготовления по сбору наиболее приверженных большевизму команд и вытягиванию их в тыл; очевидно, готовится какая-то экспедиция в тыл войскам Керенского. Как бы всё было иначе, если бы наша армия не была отдана на съедение большевикам и их пропаганде. Ведь если бы сейчас можно было бы расправиться с петроградским осиным гнездом и раз навсегда его отдезинфицировать, то это могло бы быть поворотной точкой для всего положения России. Для того чтобы расправиться с бандами петроградского гарнизона, больших сил было не надо; это шкурное стадо очень трусливо, и если бы оно увидело настоящую власть, то быстро бы стало лизать у нее руки так же усердно, как до сих пор распинало.

По эсеровскому бюллетеню, выпущенному в Двинске, войска в Петрограде перепились, идет грабеж и резня; по владивостокским воспоминаниям 1905 года хорошо представляю себе картину того, что происходит сейчас в былом Петербурге. Несомненно, что там идет еще какая-то борьба; совершенно неизвестно, какими силами располагает Керенский; скверно то, что борьба затянулась; такие нарывы надо кончать сразу, ибо всякая затяжка не в пользу власти, особенно теперь.

Ходят слухи, что Дон поднялся против большевиков и во главе донцов стал Каледин; дай Бог, чтобы это не оказалось уткой.

Наш новый армиском, уже торжествовавший большевистскую победу, потеряв связь с Петроградом, как-то растерялся, лебезит перед эсерами и предлагает им коалицию. Правительственные комиссары повылезли из щелей, подбодрились, пытаются сорганизовать остальные социалистические партии, одним словом, начинают кормить собак, когда давно пора ехать на охоту.

Решение положения теперь под Петроградом – если Керенскому удастся разгромить тамошний большевистский центр, то и у нас может наступить просвет; но у меня нет надежды на успех Керенского: по его телеграммам видно, что он начал вилять, взывать к благоразумию и т.п.; такими жалкими средствами бунтов не заливают.

28 октября. Положение продолжает оставаться неясным, борьба за власть и за Петроград продолжается; известно только, что Керенский занял Гатчину, причем защищавшие ее измайловцы и матросы сдались. В Луге собрался какой-то Комитет спасения[23]23
  Имеется в виду созданный в Петрограде (в ночь с 25 на 26 октября, в часы штурма большевиками Зимнего дворца) Комитет спасения Родины и Революции.


[Закрыть], который объявил, что принимает на себя всю власть над государством впредь до созыва Учредительного собрания.

В Петрограде же – свое правительство с Лениным во главе и с какими-то большевистскими эфиопами на ролях министров. Из Петрограда пришли все газеты, за исключением буржуазных; из них видно, что Петроград в руках большевиков, причем положение, очевидно, так скверно, что даже «Новая жизнь», этот подлейший и вредоноснейший подголосок большевиков, вдруг поправела и кричит «караул» от того режима, который завернули ее друзья.

После полудня наши радиостанции перехватили радио военно-революционного комитета петроградского гарнизона, который просит помощи и нападения с тыла на Керенского, занимающего Гатчину; тон радио очень неуверенный, но получение ее [радиограммы] имело здесь очень серьезные последствия; большевики подбодрились, и армиском принял сразу твердый тон.

Вечером получили первую за четыре дня телеграмму из Пскова от главнокомандующего Черемисова, что политика армии не касается.

Новое правительство товарища Ленина разразилось декретом о немедленном мире; в другой обстановке над этим можно было бы только смеяться, но сейчас это гениальный ход для привлечения солдатских масс на свою сторону; я видел это по настроению в нескольких полках, которые сегодня объехал; телеграмма Ленина о немедленном перемирии на три месяца, а затем мире, произвела всюду колоссальное впечатление и вызвала бурную радость. Теперь у нас выбиты последние шансы на спасение фронта. Если бы Керенский лучше знал русский народ, то он обязан был пойти на что угодно, но только вовремя вырвать из рук большевиков этот решительный козырь в смертельной борьбе за Россию; тут было позволительно, сговорившись предварительно с союзниками, начать тянуть какую-нибудь туманную и вихлястую канитель мирного свойства, а за это время провести самые решительные реформы и прежде всего с доверием опереться на командный состав армии.

Теперь, когда большевики швырнули в солдатские массы эту давно желанную для них подачку, у нас нет уже никаких средств для борьбы с теми, кто дал ее массам. Что мы можем противопоставить громовому эффекту этого объявления? Напоминания о долге перед родиной, о необходимости продолжать войну и выполнить свои обязательства перед союзниками… Да разве эти понятия действенны хоть сколько-нибудь для современного состава нашей армии; нужно быть безнадежно глухим и слепым, чтобы в это верить. Сейчас это не только пустые, но и ненавистные для масс слова.

В газетах сообщают, что союзные послы заявили, что если у власти останется это босяцкое правительство, то они покидают Петроград. Поздновато господа дипломаты разобрались в том, что делается в России, и весь ответ за то, что теперь будет, должен пасть на их очень неумные, слепые и легкомысленные головы; их близорукости и беспечности обязаны будут страны, доверившие им блюсти свои интересы, за всё то, что принесет России и миру воцарение у нас большевизма made in Germany; эти господа, окруженные сотнями разных представителей, обязаны были знать Россию, знать состояние армии и страны и заранее принять меры, чтобы не приходилось так спешно укладывать свои чемоданы.